Текст книги "После того как ты ушел"

Глава шестая

Элис

Накануне свадьбы кое-что выяснилось. Я пытаюсь понять, что именно. Мне нужно время.

Я читаю текстовое сообщение. Потом еще раз. И еще. Мысль о том, что Джастин по-прежнему остается на связи… Путаясь в клавишах, быстро пишу, пока он не отключился: Сними трубку!

Я как завороженная смотрю на маленький экранчик, позабыв, что надо дышать. Секунд через тридцать на нем появляется многоточие, означающее, что Джастин набирает текст.

Я жду, но сообщения все нет. А потом исчезает и многоточие.

Возьми эту проклятую трубку! – снова набираю я, склонившись в столбе призрачного лунного света.

Точки снова появляются. Но потом так же быстро пропадают.

Я так быстро жму на клавиши, что допускаю ошибки, и мне приходится удалять неверно набранные символы. Я приказываю себе успокоиться.

Что происходит? Ты заболел? Скажи мне! Пожалуйста!

Нет, – незамедлительно приходит ответ. – Со мной все в порядке.

Тогда в чем дело?

Кажется, мои ноги начинают жить собственной жизнью. Сначала я спрыгиваю с кровати на пол, но тут же выясняется, что я просто не знаю, куда бежать и что делать. Застыв на месте, я вдруг понимаю, что меня всю трясет; мои нервы как натянутые струны.

Точки больше не появляются.

Я не понимаю, почему Джастин так себя ведет! Не понимаю, и все тут! Но если он не спит и отвечает в столь позднее время, значит, он готов к тому, что я попытаюсь вырвать у него это признание, иначе вообще проигнорировал бы мое сообщение.

Ты где? – вновь пишу я. – Ответь!

Я жду несколько мгновений, но, не получив ответа, набираю его номер. Телефон звонит без устали, но Джастин не поднимает трубку. Рядом со мной на тумбочке стоит стакан с водой. Я хватаю его и с размаху швыряю о стену. Он разлетается в разные стороны стеклянными брызгами, похожими на фейерверк. По-моему, звон стекла услышал весь дом.

А потом я вновь замечаю три маленькие точки.

Что бы ни писал Джастин, текст получается длинный. Точки уже целую вечность мелькают на экране. Я стою, словно парализованная, боясь пошевелиться. Сейчас он обо всем мне расскажет… и я наконец пойму, в чем дело… Мне хочется взглянуть на экран, но в то же время я боюсь этого больше всего на свете.

Тут передо мной всплывают три слова: Хорошо. Скоро. Обещаю.

У меня обрывается сердце. И это все? Не может быть! Я растерянно смотрю на экран; мне отчаянно хочется узнать правду, вырвать ее у Джастина, причем как можно скорее. Я жду, что он еще что-нибудь напишет. Но безрезультатно.

Поняв, что ничего больше не дождусь, я вновь кладу телефон на тумбочку и иду в туалет, стараясь не наступить на осколки. И, только вернувшись в спальню, вспоминаю о свадебных фотографиях.

Накануне свадьбы кое-что выяснилось. Эти слова эхом звучат у меня в ушах, словно какое-то боевое танго.

Налив себе новый стакан воды, я бегу к своему компьютеру. Теперь надо воспользоваться паролем, который дала мне Эйми. Еще несколько мгновений, и вот я уже смотрю на коллажи из десятков маленьких фотографий – бесчисленных свидетельств моего былого счастья: крошечный намек на свадебное платье, спереди похожее на смокинг, бледно-розовые пионы, смеющиеся лица, высокий и узкий стакан с шампанским, ослепительное, изумительное море…

Мы обвенчались в небольшой католической церкви на Святом острове. Джастин всегда утверждал, что не отличается особой религиозностью, потому что, по его словам, ни один Бог не отважился бы отнять отца у маленького мальчика, но на самом деле вера всегда была частью его натуры. Он по-прежнему ходил в церковь на Рождество и Пасху, а также в другие дни, когда ему нужно было отвлечься от мирской суеты и подумать. Мне импонировала эта его черта, хоть для меня самой церковь значила очень мало. Я никогда не ходила туда, даже ребенком. Я не имела ни малейшего понятия, венчались ли мои родители, потому что никогда не видела их свадебных фотографий; после того как отец нас бросил, мама уничтожила все снимки, на которых он был запечатлен.

Приехав сюда из Манчестера, я была до глубины души поражена тем, что дважды в сутки прилив отрезает остров от материка. Этим Святой остров волшебным образом отличался от Стокпорта, в котором я выросла. Я явилась сюда в первый же уикенд сразу после того, как трехмильный перешеек открылся для автомобильного движения. Было нечто непреодолимо притягательное в этом маленьком клочке суши с зелеными пастбищами, на которых паслись козы и овцы; с отмелями, заливаемыми приливом и обнажающимися во время отлива; с перевернутыми рыбацкими лодками на берегу и медового цвета домиками под терракотовыми крышами; с узенькими улочками, петляющими между зданиями. Помню, как сидела в одиночестве на скамье и, словно завороженная, вслушивалась в загадочную музыку ветра, поющего на склонах Чевиот-Хиллз, и в блеяние овец, изредка доносившееся до меня; более ничего: никаких других звуков слышно не было. На скалистом утесе примостился замок Линдисфарн, похожий на крепость, вылепленную детьми из песка. Постройка, которую, казалось бы, с легкостью мог смыть высокий прилив или растоптать какая-нибудь неугомонная собака, тем не менее благополучно стояла на своем месте еще с шестнадцатого столетия. Я читала о прошлом этого замка, о его многочисленных владельцах, один из которых стал основателем журнала «Сельская жизнь». Со стен Линдисфарна, подставляя лицо ветру, перебирающему ваши волосы, и вдыхая соленый морской воздух, можно было разглядеть на горизонте архипелаг Фарн. Будь вы писателем или художником, лучше места для вдохновения вам не найти. Если бы Уайет родился в Англии, он непременно осел бы на Святом острове и отыскал бы свою Кристину среди местных девушек, которые наверняка были столь же пленительными и неприступными.

Когда я узнала, что замок Линдисфарн можно арендовать для проведения брачной церемонии, он тут же утратил для меня толику своего очарования, превратившись в один из памятников национальной архитектуры, сдаваемых внаем случайным женихам и невестам, которые обладали достаточно большим для этого бюджетом. Тем не менее я захотела стать одной из них. Джастину нужна была католическая церковь, и в итоге мы оба получили то, что хотели.

Я щелкаю по первой же собственной фотографии. Она кажется мне экстравагантной, даже дикой – я не узнаю себя в этой особе, облаченной в белое платье. Это все равно что встретить свою сестру-близняшку, о существовании которой ты и не подозревала; понимаешь, что должна почувствовать в ней родственную душу, но у тебя ничего не получается. Меня не интересует, в какую прическу уложены мои волосы, и не слишком ли яркий у меня макияж, и как выглядит сзади мое платье. Все, что я вижу, – это женщина (с которой я никак не могу себя идентифицировать), опирающаяся на руку мужчины, который, судя по всему, с недоумением спрашивает себя, что же он, черт возьми, наделал.

– Я хочу устроить большую свадьбу, – сказал однажды Джастин. – В конце концов, я намерен жениться один-единственный раз в жизни.

– А что, если я умру молодой? – поинтересовалась я.

– Какая разница? Жена у меня будет только одна.

Это было очень похоже на Джастина – он думает не так, как большинство людей. Но своим заявлением он покорил мое сердце; я собиралась стать той самой единственной женой…

Затем мне на глаза попадается его фотография, сделанная вполоборота, увеличенная и обрезанная как раз под его кремовой бутоньеркой. Я вижу его густые ресницы. Безупречно чистую оливковую кожу. Глаза, которые нельзя назвать ни ярко-синими, ни зелеными – окна души. Мне вдруг приходит в голову, что это – глаза человека, которого я, как выяснилось, совершенно не знала и потому потеряла самым неприличным образом. Что же в нем было настоящего? На задней стенке моей гортани зарождается безмолвная истерика. Желание получить ответы становится сильнее моей способности справиться с собой – не исключено, что я просто растворюсь в небытии незнания. Пожалуй, так мне будет легче. Я делаю глоток воды и продолжаю щелкать по фотографиям, торопливо пропуская те, на которых нет Джастина. И задерживаюсь там, где видно его лицо, – всматриваюсь в него до рези в глазах, выискиваю подтекст в выражении его лица, в жестах, в том, как он держит бокал с вином или почесывает щеку; ищу моменты истины, озарения, что-нибудь такое, что бросится мне в глаза и заставит воскликнуть: Вот оно! Джастин только что понял, что совершил ошибку! Вымученная улыбка, скрывающая водоворот сожаления и отчаяния… Но я ничего не нахожу.

На всех фотографиях Джастин выглядит точно так же, как и всегда.

За исключением одной.

Когда я натыкаюсь на нее, мой желудок сначала поднимается к горлу, а потом обрывается. Я максимально увеличиваю снимок – сама не знаю зачем, ведь лица Джастина на нем не видно. Он стоит рядом с Риком, который был шафером.

Сейчас, глядя на этот снимок, я вспоминаю, когда он был сделан. Мы только что сфотографировались рядом с перевернутыми рыбацкими лодками, некогда входившими в состав самого крупного сельдяного флота на восточном побережье Англии.

– Ты была права, здесь очень красиво, – сказал Джастин с легкой печалью в голосе.

Его рука почти невесомо и в то же время твердо лежала у меня на талии; мне показалось, что я вновь ощутила это прикосновение. Мы только что официально стали мужем и женой. Я всегда хотела выйти замуж. Мои подруги были счастливы в гражданском браке. Для меня же это было все равно что нарочно держать дверь открытой – то есть кто-то из вас не желает брать на себя повышенные обязательства. Я мечтала встретить мужчину, который захочет решительно захлопнуть эту дверь. Именно в этом для меня и заключалась романтика. Быть может, такое отношение к браку сложилось у меня потому, что я никогда не могла понять, почему моя мать не желает выходить замуж за отчима, несмотря на то что он регулярно делал ей предложение и испытывал глубокое разочарование каждый раз, когда она говорила ему «нет». Мой родной отец оказался лживым ублюдком и бабником, и мама поклялась, что больше никогда не свяжет себя узами брака. Мне же ее поведение казалось по-детски эгоистичным – если Алан был достаточно хорош для того, чтобы прожить с ним жизнь, значит, он был достаточно хорош и для того, чтобы выйти за него замуж.

– Не исключено, что мы купим себе дом где-нибудь поблизости, – сказал тогда Джастин, и в его голосе опять прозвучала интонация, распознать которую я не смогла. Тоска? Сожаление? Или же это была печаль? Но с чего бы ему грустить? – Как только я рассчитаюсь хотя бы с частью своих долгов, мы сможем приобрести здесь летний домик. Место, где будут с радостью играть наши дети – когда они у нас появятся. – Эта мысль вызвала у него улыбку. – Быть может, мы даже обзаведемся лодкой.

Но тут фотограф попросила его немного помолчать. Я захихикала. Джастину всегда нравилось планировать, загадывать наперед, извлекать пользу из каждого мгновения.

И вдруг, совершенно неожиданно, небеса разверзлись ливнем. Помню, как мы наперегонки бросились под крышу. Джастин крепко держал меня за руку. Я сказала ему: «Я счастлива». А он ответил: «Я тоже. Причем гораздо сильнее, чем ты можешь себе представить».

Он вдруг приостановился и как-то торжественно взглянул на меня. Мне даже показалось, что Джастин тронут до глубины души и пытается справиться со своими чувствами. Помню, как нас догнала Салли, задержавшаяся на пляже.

– Бог ты мой, там зыбучие пески! – рассмеялась она.

Незадолго до этого она разозлилась на меня и даже немного обиделась, потому что я не спросила у нее совета, как организовать собственную свадьбу. (Я хотела, чтобы все прошло без суеты и помпы.) Но теперь между нами снова все было хорошо.

Салли полагала, что мы с Джастином сглупили, решив пожениться весной.

– Вы же не хотите, чтобы в день вашей свадьбы пошел дождь! – воскликнула она. – Вы ведь понимаете, что это значит!

Но я не знала.

– Слезы, которые предстоит пролить после свадьбы, – принялась втолковывать мне подруга.

У Салли имелись суеверия на все случаи жизни. Я не поверила ей, но вдруг перед моим мысленным взором появилось видение: я плáчу в свадебном платье; мне даже пришлось сделать над собой усилие, чтобы отогнать его прочь, и я дала себе слово, что не стану прислушиваться к подобным глупостям, потому что, как выяснилось, у меня нет против них иммунитета.

Но смотрите – дождь все-таки пошел, а предсказание Салли не сбылось… У меня в памяти остался соленый морской воздух, капли дождя на лице и волосах и ощущение такого счастья, какого я еще никогда не испытывала.

Когда мы вернулись в замок Линдисфарн, официанты подали шампанское, медовый напиток и крошечные сэндвичи с крабами – фирменное блюдо острова. Я смешалась с толпой, состоявшей из сорока с чем-то гостей, и тут какой-то мужчина заиграл на испанской гитаре старинную народную песню «Зеленые рукава».

– Где Джастин? – шепотом поинтересовалась я у Салли.

Ее чудесные зеленые глаза уже блестели от вина.

– По-моему, ему кто-то позвонил. Я видела, как он ушел в библиотеку.

Потихоньку покинув гостей, я зашагала по короткому коридору, который привел меня к комнате с высокими окнами, глубокими мягкими креслами и книжными полками, но, войдя в нее, я обнаружила, что единственное живое существо здесь – это муха, с жужжанием бьющаяся о стекло в бесплодной попытке вырваться на волю.

Когда я вернулась в главный зал, Салли уже держала в руках два высоких бокала с шампанским.

– Вот, бери. И ни в чем себе не отказывай, ведь именно ты платишь за удовольствие.

Чуть раньше мы с ней обменялись шутками по поводу того, что кое-кто из друзей жениха уже успел изрядно заложить за воротник. Салли протянула мне фужер.

– Ты нашла Джастина?

– Нет.

Мы поболтали, но недолго, ведь у меня была цель. Куда он мог запропаститься?

Что ж, теперь я получила ответ на свой вопрос.

На этой фотографии Джастин снят вместе с Риком, с которым дружил, еще когда учился в Оксфорде. Рик приехал к нам на свадьбу из Глостера вместе с женой. Жених и его друг стоят на маленьком каменном балконе, выходящем на море. Снаружи льет дождь, но очевидно, что оба его не замечают. Рик в упор с серьезным видом смотрит на Джастина. Мне виден лишь затылок моего мужа, но я не могу оторвать от него взгляд. О чем они говорили? Я буквально чувствую, что воздух насыщен тайнами, словно сама стою неподалеку, глядя на них с весьма выгодной точки, откуда их и сфотографировала Эйми.

Помню, как Джастин и его друг вернулись в зал, промокшие до нитки, и Рик еще сказал что-то о том, что они, дескать, решили прогуляться.

Но теперь очевидно, что никакой прогулки не было. На балконе у них состоялся какой-то очень важный разговор. Причем он носил настолько приватный характер, что Рик предпочел солгать.

Глава седьмая

В дверь просовывает голову моя ассистентка, Виктория.

– К вам гости из дома престарелых «Утренняя заря».

Мне требуется несколько мгновений, чтобы сообразить, о ком идет речь.

– Ах да!

Старики… Телефонный разговор с какой-то женщиной накануне моей свадьбы. «Некоторые неврологи полагают, что изучение произведений изобразительного искусства способно пробуждать воспоминания у пациентов, страдающих деменцией». Вежливый, хорошо поставленный женский голос. В нем слышится сдерживаемое волнение, как у соискателя, отчаянно стремящегося заполучить нужную работу.

«Мы решили, что можем помочь своим престарелым друзьям, заблудившимся в потемках собственного разума. Надеемся, что Эндрю Уайет и Эдвард Хоппер помогут им найти обратный путь».

Эти слова показались мне заранее отрепетированными. Но они тронули меня. Как и ее настойчивость.

Я выхожу в фойе и нос к носу сталкиваюсь с пожилой дамой, которая давеча уже посещала галерею. Сегодня ее сопровождает мужчина примерно моего возраста, коренастый и низкорослый крепыш, с гривой непокорных волос и добрыми карими глазами.

Женщина протягивает мне руку.

– Прошу прощения, мне следовало представиться еще в понедельник. Меня зовут Эвелин Уэстленд, а это – Майкл Морретти…

– Шофер Эвелин, – говорит он и лениво ерошит волосы, словно только что проснулся после продолжительного дневного сна, после чего протягивает мне руку.

Эвелин неодобрительно цокает языком.

– Никакой он не шофер! Майкл – санитар в доме престарелых «Утренняя заря». Но сегодня он действительно привез нас сюда, так что в некотором смысле он прав. – И она дарит ему чуть заметную, дразнящую, едва ли не кокетливую улыбку.

Санитар? Никогда бы не подумала. Майкл похож на крутого парня, еще не достигшего пика самовыражения: этакий актер второго плана в гангстерском боевике.

– Они ожидают в микроавтобусе снаружи. – Он кивает головой на дверь. Поза у него какая-то зажатая: он стоит не шевелясь, прикрывая руками промежность. – Мы хотели поговорить с вами, прежде чем заводить их внутрь. Убедиться, что вы готовы нас принять. Если, конечно, к этому вообще можно быть готовым.

Я вдруг ловлю себя на том, что улыбаюсь. Помню, что предложила этой женщине привезти своих подопечных в среду после полудня – в этот день в галерее бывает меньше всего посетителей.

– Сколько их? – спрашиваю я, потому что забыла, что она говорила мне раньше.

– Всего трое, – отвечает Эвелин. – Ронни, Мартин и Эдди.

Сегодня она одета в безукоризненные расклешенные кремовые брюки и кремовый джемпер с рукавами «три четверти».

– Ступай! – обращается Эвелин к Майклу и не слишком ласково толкает его локтем.

– Слушаюсь, мэм! – Он отдает ей честь, потом переводит взгляд на меня, и я подмечаю в его глазах веселые искорки. – Полагаю, вы уже догадались, кто носит брюки в этой команде, – говорит он. И добавляет: – Ладно, пойду приведу их, пока они не вырвались на свободу и не перевернули Элдон-сквер вверх дном.

* * *

В зале, где развешаны картины, Ронни и Мартин выглядят взволнованными и даже испуганными, и я начинаю сомневаться, что эта затея принесет хоть какой-нибудь успех. Однако Майклу каким-то образом удается уговорить стариков присесть на скамью перед «Утренним солнцем» Хоппера, и они, слава богу, немного успокаиваются.

Высокий, стройный и, без сомнения, некогда весьма привлекательный мужчина – Эдди – разительно отличается от остальных. Кажется, пребывание в галерее ничуть его не беспокоит. Собственно говоря, он выглядит полностью погруженным в себя. Эвелин ловит мой взгляд, устремленный на него.

– Знаете, Сол Беллоу[1]1
  Сол Беллоу (1915–2005) – американский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1976 год. (Здесь и далее примеч. ред.)


[Закрыть] однажды сказал, что всем нам нужны воспоминания. Они отгоняют от двери зверя незначительности.

– Как красиво! – восклицаю я. – Или трагично. Даже не знаю, что ближе к истине.

– И то и другое. – Эвелин не очень высокого роста, и, разговаривая со мной, ей приходится задирать голову. Учитывая ее красоту и бьющую ключом энергию, я чувствую себя так, словно меня посетил крошечный, карманный ангел. – Если подумать, то все, что у нас есть, – это способность оказываться в контексте того, что для нас важно: семьи, в которой мы родились, и людей, которых любили. Эти понятия и составляют наш эмоциональный компас. Отнимите его, и у нас вообще ничего не останется. – Она смотрит на спины стариков; они сидят на скамье рядком, словно солдаты, ожидающие поезда, который отвезет их на войну.

Я вдруг снова вспоминаю Джастина. На меня обрушиваются мысли о жизни с ним и без него. О том, что моя жизнь без него закончена.

– О чем вы думаете, Ронни, когда смотрите на эту картину с женщиной, сидящей на кровати в лучах солнечного света? – спрашивает Майкл.

У него приятный голос. Майкл спокоен, и каким-то образом ему удается вернуть меня в настоящее.

– Я думаю о женщине, сидящей на кровати в солнечных лучах, – чуть ли не слово в слово повторяет за ним Ронни.

– Как по-вашему, она счастлива? – Майкл вновь ерошит волосы – этот жест явно вошел у него в привычку. Полагаю, если познакомиться с ним поближе, он либо покажется милым, либо станет действовать мне на нервы. – Как вы думаете, какие чувства она испытывает, сидя одна в пустой комнате?

– Вы пытаетесь угадать, какие чувства испытывает женщина? Что ж, удачи вам.

Майкл коротко смеется и искоса смотрит на меня. Мы обмениваемся улыбками.

– Сдается мне, Ронни, что вы несокрушимо правы, – говорит он.

И вдруг Ронни тоже переводит взгляд на меня. Он лыс, как бильярдный шар, с круглыми, почти черными глазами и таким проникновенным взглядом, что это наводит меня на мысль о детеныше тюленя.

– А что вы скажете насчет вон той, обнаженной? – спрашивает меня Ронни.

На мгновение я теряюсь.

– А! – Он имеет в виду девушку, сидящую на табуретке у окна и прячущую лицо в тени. – Это – «Хельга» работы Эндрю Уайета. Он рисовал ее на протяжении четырнадцати лет, и ни его жена, ни муж модели ни о чем не подозревали. В мире искусства разразился настоящий скандал, когда на свет в конце концов выплыло великое множество набросков и картин.

– Но он не испытывал к ней привязанности, – внезапно вмешивается в разговор Мартин. – Иначе никогда бы не выставил ее на всеобщее обозрение без одежды.

Для столь пожилого человека у него на удивление звучный голос.

– Ой, перестаньте! – Эвелин бросает на меня выразительный взгляд, как будто говоря: «Что за старый ворчун!» – Хельге нравилось представать перед художником обнаженной. Это повышало ее самооценку и придавало ей сил.

Мы с Майклом вновь улыбаемся.

– Эти старики кажутся мне вполне здравомыслящими, – шепчу я ему, когда Эвелин энергичной походкой удаляется в другой конец галереи. – Так бывает всегда? Это нормально? Я имею в виду, когда она сказала мне, что они страдают болезнью Альцгеймера, я не знала, чего ожидать.

– В общем нет. – Добрые карие глаза Майкла смотрят прямо на меня. – В «Утренней заре» мы занимаемся обширной творческой терапией, главным образом с помощью музыки и изобразительного искусства. Иногда мы рисуем, а иногда – показываем старикам работы знаменитых художников. Картины помогают пациентам вспомнить прошлое – обычно то, что хранится в долговременной памяти. Они рассказывают нам случаи из собственной жизни. Но при этом воспроизводят лишь отдельные эпизоды, а не весь жизненный период. Иногда старики становятся весьма разговорчивыми и употребляют слова, которые обычно не используют. Знаете, это невероятно – наблюдать, как на них действуют картины. – На лице Майкла появляется гордое выражение, которое меня трогает. – Их семьи, родные и близкие, часто не могут поверить в то, что эти старики способны настолько преобразиться…

Слушая его, я вдруг понимаю, что именно вызывает у меня недоумение. Оказывается, душа у Майкла – нежная и сострадательная, что совершенно не вяжется с его внешностью громилы. Собственно говоря, он сам в некотором роде клубок противоречий.

– У болезни Альцгеймера есть определенные стадии. Обычно первыми страдают словарный запас и речь, а вот творческая жилка теряется намного позже. Именно поэтому арт-терапия позволяет старикам выражать чувства, которые они не могут выразить иным способом. Пациенты обходят собственные ограничения и получают доступ к своим сильным сторонам. Вы удивитесь, узнав, как они реагируют на масштаб, цвет и динамичность художественных произведений. В такие моменты эти люди по-настоящему живут и сопереживают.

Разговаривая, Майкл не сводит с меня глаз. Его долгий взгляд кажется мне ленивым и меланхоличным и вселяет в меня спокойствие – так же, как и голос. Совершенно очевидно, что этот человек любит свою работу.

– У меня есть масса статей на эту тему. Если хотите, я пришлю их вам по электронной почте.

– Конечно хочу, – отвечаю я, хоть в глубине души и не уверена, что они мне пригодятся. – А кто этот мужчина? – Я указываю на симпатичного старика в рубашке цвета спелых помидоров. У него розовощекое, как у младенца, лицо и грива серебристых волос. Мне кажется, что он немного моложе остальных.

– Это Эдди. – Майкл улыбается. – Отличный парень. Мы полагаем, что его деменция вызвана душевной травмой, нанесенной много лет назад. Собственно говоря, это очень грустная история…

– Я сейчас не в настроении выслушивать грустные истории, – заявляю я Майклу.

Он с любопытством смотрит на меня, и я вдруг понимаю, что напрасно его перебила; он и не собирался рассказывать мне подробности. Как бы там ни было, невежливо разговаривать о стариках так, словно их здесь нет. Я не свожу глаз с Эдди. А он полностью погрузился в собственный мир и, похоже, вполне счастлив. В нем до сих пор чувствуются сила и властность, отголоски той личности, которой он был когда-то, и мне хочется разузнать о нем побольше. У Эдди замечательная, прямая осанка и широкие плечи. Его лицо даже кажется мне знакомым; он напоминает мне актеров из черно-белых фильмов, которые обожала смотреть моя мама. Тех самых, где в конце герой и героиня обмениваются «страстными» поцелуями, плотно сжав губы, под звуки помпезной музыки; я и сама очень любила эти фильмы.

– Держу пари, что в молодости он был настоящим красавцем.

– Эвелин до сих пор считает его таковым.

Взгляд, который метнул на нее Майкл, преисполнен благоговейного страха и обожания.

– Кем она приходится этим людям? – спрашиваю я.

– О, Эвелин тенью следует за Эдди. Ни на миг не оставляет его одного. Она сидит рядом с ним в солярии, читает ему и прогуливается с ним по саду – ему нравится управлять газонокосилкой вместе с садовником. Мне кажется, что Эвелин и Эдди связывает какая-то общая история; правда, какая именно, я не знаю. Вы сами все поймете, когда увидите, какими глазами она на него смотрит. В одном можно быть уверенным: она от него не откажется. Эвелин считает, что рано или поздно в состоянии Эдди должен случиться прорыв.

– Прорыв?

– Она хочет, чтобы Эдди вспомнил. Вот только о чем? Кто такая она? Или он? Или о том, что произошло между ними? Не знаю. Эвелин сама в некотором роде темная лошадка. – Майкл оглядывается на меня. – Время от времени это случается: маленькие чудеса, лучики надежды.

Он не намного выше меня. Пожалуй, его рост примерно пять футов девять дюймов. У Майкла массивная, широкая верхняя часть туловища – либо мускулистая, либо заплывшая жиром; из-за бесформенного свитера, который он носит, об этом трудно судить. Мне становится интересно, что сам Майкл обо всем этом думает.

– То есть они никогда не были женаты?

– Насколько мне известно, нет, – говорит он.

– На мой взгляд, они были бы чудесной парой. Эдди – воплощение мужественности, а Эвелин – женственности.

– А мне он напоминает ковбоя. Микс Клинта Иствуда с Бертом Рейнольдсом. – Майкл вновь устремляет на меня взгляд из-под тяжелых век. – Эвелин когда-то жила на Святом острове, но потом переехала поближе к «Утренней заре», чтобы быть рядом с Эдди.

Едва он упоминает о Святом острове, как у меня в ушах раздается настойчивый шепот; я снова вспоминаю день своей свадьбы: я готова унестись туда в любую минуту.

– Она купила себе роскошные апартаменты, – продолжает Майкл. – Во всяком случае, по моим понятиям. Она больше не садится за руль и потому каждый день приходит к нам пешком, чтобы повидать Эдди. Эвелин сама превратилась в нечто вроде местной достопримечательности, к тому же она неизменно пребывает в радостном, приподнятом настроении. Она меня очаровала. Мне представляется, что некогда красавица Эвелин блистала в высшем свете.

– Красавица Эвелин! – Я лукаво улыбаюсь. – Похоже, вы в нее влюблены.

Майкл издает короткий смешок.

– В Эвелин все влюблены. Видели бы вы, какая она на фотографиях времен ее молодости!

Я вновь смотрю на них – на Эвелин, стоящую перед Кристиной, и на Эдди, сидящего на скамье. В нем есть что-то такое – правильные черты лица, благородная форма черепа, длинная, изящная шея, – из-за чего я не могу оторвать от него взгляд. Мне хочется смотреть и смотреть на него, сама не знаю почему. Быть может, из-за того, что только что рассказал мне Майкл. Симпатичные старики пробуждают в нас желание взглянуть на их движущееся изображение, причем сделанное в далеком прошлом…

– Вы полагаете, они любили друг друга? – спрашиваю я.

– Вполне возможно. Но почему-то мне кажется, что все было куда сложнее.

– У Эдди есть семья?

Майкл качает головой:

– Нет. Как и у Эвелин.

Мне приходит в голову, что она наверняка продала свой дом, чтобы переехать поближе к «Утренней заре». Эвелин пришла сюда, в галерею, и привела с собой Эдди, потому что хочет, чтобы он что-то вспомнил. Каковы бы ни были эти воспоминания, они, должно быть, очень ей дороги. И тут плавное течение моих мыслей вновь нарушает осознание того, что Джастин ушел от меня. Кто будет заботиться обо мне на закате жизни? Почти с уверенностью можно утверждать, что не он.

– С вами все в порядке? – доносится до меня голос Майкла. Он в упор смотрит на меня. – Вы выглядите так, будто…

– Со мной все хорошо.

– Идите сюда! – Эвелин призывно машет нам рукой.

И вот мы стоим перед картиной, на которой изображена девушка в бледно-розовом платье, едва ли не ползком продвигающаяся к дому, стоящему вдалеке, посреди неведомой глуши.

– Ну и кто такая эта Кристина? – с ленивым любопытством спрашивает Майкл.

– Девушка на картине, дубина, – ворчливо отзывается Ронни. – Неужели не понятно? На картине есть только одна девушка, больше никого.

– На самом деле, по-моему, главное на картине – это дом, – возражает Мартин. – Он напоминает мне о «Волшебнике из Страны Оз». Дом выглядит так, словно только что приземлился на картину после урагана и перенес сюда спящую Дороти.

– Это делает честь вашему воображению, Мартин. – Майкл одобрительно похлопывает его по плечу.

– Кристина была парализована, – сообщаю я им. – У нее была мышечная атрофия. Посмотрите, какие тоненькие, какие хрупкие у нее руки. – Я обвожу пальцем локтевой сустав Кристины. – Она была одинока, и люди могли лишь пожалеть ее, но Уайет явно разглядел в ней нечто героическое.

– Она была парализована? – удивленно переспрашивает Мартин. – Что ж, в таком случае, если эта девушка готова была проделать ползком весь обратный путь до дома, она, должно быть, действительно очень хотела туда вернуться.

– Мне нравится, что они во всем стараются увидеть хорошую сторону, – шепчет мне Майкл.

– Кристина прожила в этом доме всю свою жизнь, – добавляю я. – Холст буквально пропитан ее тоской по родному жилищу. Она сама по себе служит фоном, который затмевает остальное.

– Мне нравится такое объяснение! – Эвелин переводит взгляд на меня и смотрит так, словно после моих слов у нее вдруг открылись глаза. – Служит фоном… – Она улыбается. – Что ж, с уверенностью можно сказать одно: вы никогда не забудете, где находится ваш дом и откуда вы родом. Я готова в этом поклясться. – Она опускает взгляд, и на миг ее лицо становится грустным.

– В этой Кристине что-то есть. Она буквально преследует меня, – говорит Майкл. – Вы сразу понимаете, что она очень долго отсутствовала, а теперь отчаянно желает вернуться.