Текст книги "Стальное сердце"

Итальянец по-прежнему смотрит на меня из-за спины начальника. Взгляд у него пронзительный, и такое чувство, что стоишь в темноте, а он светит лампой тебе в лицо. Глаза его лучатся теплом, и я вся пылаю. Почему-то так и тянет отвернуться, но начальник лагеря тоже за мной наблюдает, хмурится, и я чую, что он откажет, а этого допустить нельзя. Пусть он скажет да, потому что дома у нас, в хижине, дыра в крыше с каждым днем становится все шире от дождей и ветра, а у Кон такой кашель, что она сама не спит по ночам и меня тоже будит. Не могу смотреть, как напрягается ее шея при каждом вздохе.

– Прошу вас, – повторяю я, не дав начальнику опомниться.

Он качает головой:

– Нельзя вот так врываться с просьбами о помощи. Пленных мы отпускаем только на сельхозработы – столько ртов надо прокормить, пусть помогают растить урожай. А крышу вам пускай кто-нибудь из Керкуолла починит.

– Нет. Не любят они наш остров, сюда их не заманишь. Разве что за очень большие деньги.

– Я… Значит… Сожалею, не смогу вам помочь. – В эту секунду видно, что он и впрямь сожалеет, этот офицер в форме, весь в медалях, – а за что его наградили? За то, что он кого-то убил? Или кого-то спас? Или то и другое?

Кивнув, мельком смотрю на итальянца, чернявого, с теплым взглядом, и выхожу в заиндевелый двор. Скорей, скорей отсюда. Подальше от сочувственного лица начальника, от вопрошающих глаз итальянца.

Ежусь от холода, стараясь не замечать ни пустоты внутри от разочарования, ни того, что лицо пылает как от пощечины.

Сзади меня окликают.

Замираю, оборачиваюсь.

Снова итальянец, опять явился, словно подслушав мои мысли. Идет, хромая, по замерзшему двору и останавливается в трех шагах от меня, опираясь на одну ногу. С прошлой нашей встречи он осунулся, черты заострились. На щеке лиловая тень кровоподтека – наверное, обо что-то ударился.

– Что у вас с ногой? – спрашиваю я.

– Камень падал. Все хорошо, не сломана. А крыша у вас сломана.

– Да, – отвечаю я. И все-таки, откуда у него синяк на щеке?

– Вы замерзай. Нехорошо.

– Да, немножко, но…

– Я хочу чинить. – Он складывает руки, переплетя пальцы. Ладони у него широкие, сильные, в синяках и порезах.

– То есть… как? – Поднимаю голову. Я не спрашиваю зачем.

Он кивком указывает на контору начальника лагеря:

– Майор Бейтс мне дал новую работу. Буду узнавать, кто из наших будут помогать на острове. Я вам помогу.

– Спасибо, только вряд ли у вас получится. – Я отворачиваюсь.

Он тянет меня за рукав. Я замираю, потрясенная.

– Я попробую. – С этими словами он отпускает меня.

Шагаю прочь, а он кричит мне вслед:

– Как вас зовут? Вы мне так и не сказали.

Оборачиваюсь, смотрю на него. Ветер треплет мне волосы, и лицо его я вижу в рыжем вихре.

– Дот, – кричу я в ответ. И добавляю: – Дороти.

– Доротея. – Он расплывается в улыбке. – А я Чезаре.

Мое имя в его устах звучит музыкой, перезвоном колокольчиков, наполняется нездешней красотой. До-ро-те-я.

И его имя – напеваю его, словно песенку, по дороге домой, в хижину. Че-за-ре. Че-за-ре.

Чезаре

Перед тем как зайти обратно в контору, Чезаре достает из кармана открытку – он сделал вид, будто ее выронил, а сам пустился вдогонку за девушкой.

Держа открытку на виду, он отворяет дверь.

– Спасибо. Она падала из карман, когда я заходил, – бормочет он невнятно.

Майор Бейтс нехотя отрывается от бумаг:

– Вот вам список имен, который охранники составили, здесь те, кому, по их мнению, можно доверять и кого можно отпустить на сельхозработы. Если вы в ком-то сомневаетесь, вычеркивайте, а тех, в ком уверены, подчеркните. – Он протягивает Чезаре карандаш.

– А если я кого-то не знаю?

– Ну так узнайте. Рядом с каждым именем номер барака. Успеете поговорить с кем надо – в столовой, к примеру, или я вам дам разрешение ходить по баракам вечером до отбоя.

Чезаре кивает; мысль о внезапной свободе кружит голову.

Майор Бейтс поднимает бровь и прибавляет, будто угадав мысли Чезаре:

– Сбежать вы отсюда не сбежите, из-за ноги.

Чезаре мотает головой:

– Я не…

– Ха! Да шучу я. – Майор Бейтс хочет хлопнуть его по плечу, но отшатывается при виде кроваво-красной метки.

И возвращается к своим бумагам.

– Тогда не тяните. С первой группой можете поговорить сегодня за ужином.

Столовая набита битком, пахнет кислой капустой, тянет духом несвежего мяса и чем-то металлическим, но здесь хотя бы тепло. Чезаре, прихрамывая, проходит мимо столов, где узники разламывают хлеб и макают в рагу, жидкое, как помои. Все заметно отощали за это время – костлявой спиной Чезаре трется о ветхий матрас, когда он ложится спать, – а еду, серое безвкусное месиво, обычно сметают, даже не успев поговорить. Майор ему сказал, что новую поставку провизии ждут со дня на день.

Сердце у Чезаре сжимается в тревоге, он приосанивается, высоко поднимает голову, но не пытается скрыть хромоту. Чересчур уверенная походка наведет на мысли, что он уклоняется от работы, но если увидят, что он ослаб, наверняка его сочтут легкой жертвой – и охранники, и пленные. Ведь далеко не все знают, как он повредил ногу – станут думать, что его избил охранник. Чезаре ищет взглядом дюжего сержанта Хантера, которого здесь побаиваются. Надо полагать, этого будет достаточно.

Взяв поднос с хлебом и рагу, Чезаре подсаживается к товарищам по бараку.

– Как там Джино? – спрашивает Антонио. Ложку он держит неуклюже, будто рука болит, – как видно, и ему досталось от охранника.

– Рад передышке, – отвечает Чезаре.

– А ты? – спрашивает Марко с другого конца стола. – У тебя тоже передышка? В карьере тебя не видно. Может, нам тоже ноги камнями раздробить? А за нас пускай другие корячатся? – Голос у него недобрый.

– Какая там передышка, – отвечает Чезаре. – Я теперь в конторе работаю. – И разворачивает листок, что дал ему майор. На листке имена – одни напечатаны на машинке, другие приписаны от руки.

Все разглядывают листок.

– А это что?

– Зачем мое имя сюда вписали?

– Откуда у тебя наши имена?

Марко хватает листок.

– Что это? – допытывается он. – Ты дал наши имена майору Бейтсу?

– Да нет же! – Чезаре отбирает у него листок, разглаживает. – Это для другой работы, не в карьере. Это список тех, кто будет помогать в Керкуолле – на большом острове, через пролив. Им нужны люди, которым приходилось работать на ферме. Сажать, изгороди строить, за скотиной ухаживать.

Все, сдвинув головы, внимательно изучают листок. Марко отодвинул миску, Антонио неуверенно улыбается.

– То есть, – спрашивает он, – можно выбраться из каменоломни?

Чезаре кивает:

– Если охрану не злить, не нарываться. Ну что, – Чезаре оглядывает сидящих за столом, – кому из вас приходилось на ферме работать?

– Мне!

– Я на ферме вырос!

– Я все заборы у нас дома строил, своими руками!

Чезаре с улыбкой подчеркивает имена.

– Эй! – слышен окрик. Еще один охранник, Маклауд, мерзкий тип – любит пускать в ход дубинку, а иногда бьет и ногами в сапогах. Говорят, кому-то из пленных он переломал ребра. – Эй, а это что?

Он подлетает, выхватывает из рук Чезаре листок, надорвав угол. Все умолкают, за соседними столами оглядываются.

– Это что? – повторяет Маклауд, свирепо глядя на Чезаре.

– Документ для майора Бейтса, – объясняет Чезаре. – Список тех, кто будет работать в Керкуолле.

– Да вижу – по-твоему, я читать не умею? Но у тебя-то он откуда?

– Я… я теперь в конторе работаю. Списки составляю, перевожу.

– Вот как? Не очень-то я доверяю перебежчикам.

Рядом вдруг вырастает сержант Хантер, грузный, хмурый, усталый.

– Дай сюда, Маклауд. – Взяв листок, Хантер кладет его на стол перед Чезаре. – Раскомандовался тут.

– Но…

– Без вопросов. Ты даже не в армии, а то бы где-нибудь воевал, а не шлепал тут со своим плоскостопием – или у тебя чахотка?

Маклауд, помрачнев, бормочет:

– Я не служу по этическим мотивам.

– С каких это пор?

Чезаре не совсем улавливает, о чем речь, но видит, как губы сержанта Хантера презрительно кривятся.

Когда оба охранника отходят в сторону, итальянцы подмигивают Чезаре, даже Марко ему улыбается.

Изредка он видит ее – замечает краем глаза рыжую вспышку и невольно оборачивается. Иногда это оказывается всего лишь алая метка на чьей-нибудь форме. Или ему просто чудится: оглянется он, а кругом лишь коричневые униформы и унылые лица товарищей, и в такие минуты все ему кажутся чужими.

А бывает, и вправду она. За оградой лагеря, смотрит сквозь колючую проволоку. Бледная, стоит, обхватив себя руками. Наверное, зябнет. Представив себя на ее месте, он и сам дрожит; будь под рукой чистый лист, он нарисовал бы контуры ее лица, линию подбородка, губы. Он рисует на полях списка, но в набросках нет жизни. Бездушные штрихи на бумаге из мертвых деревьев. Он все перечеркивает.

Он пока не знает, как подступиться к майору Бейтсу, спросить о починке крыши, – вдруг тот откажет? Он ждет подходящей минуты. Увидев у ограды лагеря ее, Доротею, – имя созвучно слову adorare, «боготворить», – он разводит руками: дескать, пока не получается, но я ищу способ.

Он смотрит ей вслед.

А вдруг, пугает его внезапная мысль, вдруг она неверно истолковала его жест? Вдруг для нее это значит «не знаю, чем вам помочь»? Или, того хуже, «мне все равно»?

Прошла уже неделя с того дня, как она приходила к майору, и каждый день Чезаре смотрит, как отплывает в Керкуолл весельная лодка с пленными. Возвращаются они уже в темноте, веселые, смеющиеся, голоса их звенят в ночи. Он представляет Доротею в лачуге с дырявой крышей. Слышит ли она ночные голоса? Слышит ли смех, когда смотрит с сестрой на звездное небо и ждет?

Однажды утром он принимает решение: в предрассветных сумерках встает с постели и идет в контору, ждать майора.

Чезаре все убрал с пола. Все бумаги в порядке, разложены в стопки.

Список итальянцев для работы в Керкуолле готов, готов и новый список работ.

Бесшумно заходит майор Бейтс и, увидев Чезаре, подскакивает от неожиданности.

– А-а, вы сегодня рано. Без меня вам здесь быть не положено. Но… Вы что – все эти бумаги разобрали? Боже! Должно быть, полночи провозились? Тогда я вас, пожалуй, прощаю. Как нога?

– Болит, но уже лучше. Спасибо.

– Хорошо, хорошо. Холод на улице собачий – рады, что вы не в карьере?

Чезаре улыбается в ответ майору, а на деле готов со стыда провалиться. Кое-кто над ним подтрунивает – нашел, мол, теплое местечко, – а Марко снова на него смотрит волком, в столовой оттирает из очереди. По ночам Чезаре не может уснуть, пока не услышит храп Марко.

И вот он берет листок, который положил с утра майору на стол.

– Вчера пришел корабль из Англии, еще продуктов привез. И не только. По-моему, слишком много.

Майор пробегает взглядом список.

– На кой черт нам столько досок? В карьере не нужно столько, отправим назад.

– Корабль уже уплыл.

– Для чего-нибудь да сгодятся. Но вот же черт, столько материала зря переводить!

– Думаю… – Чезаре, сглотнув, собирается с духом. Он видит перед собой ее лицо, представляет, как она отвернулась, когда он развел руками. В стекло барабанит град. – Думаю, доски нам пригодятся. Для той девушки, крышу чинить.

Майор Бейтс поднимает взгляд от бумаг. Чезаре краснеет до ушей.

– Холодно, и мне не нравится, что… – Чезаре кивает в сторону окна – на улице ветер, град, стекло заледенело.

– Согласен, ничего хорошего. Но лишних рабочих рук у нас нет…

– Я… можно я?

– Вы? Но вы мне здесь нужны. И нога у вас…

– Нога не болит. И… здесь я все сделал. – Чезаре обводит жестом опрятный кабинет, стопки бумаг.

Майор смотрит вокруг, вздыхает, чешет в затылке.

– Очень холодно, – говорит Чезаре. – Прошу вас.

Февраль 1942

Дороти

Кон все время кашляет, не дает мне спать. Когда у нее началась одышка и пропал аппетит, я думала, она прикидывается, привлекает к себе внимание – в детстве за ней такое водилось, а мама за это ее и бранила, и дразнила. «Мелочь пузатая требует внимания», – смеялись они с отцом, а Кон смотрела исподлобья.

Неделю назад, когда кашель у Кон усилился, я решила, что причина у нее в голове – она не в себе с тех пор, как затонул «Ройял Оук» и умер у нас на руках матрос. Но вскоре ее начало знобить и лихорадить.

Сейчас глаза у нее безжизненные, а жар такой, что я на расстоянии чувствую. В желудке у меня постоянно бурлит, и кажется, будто хворь уже переползла от Кон ко мне.

У нас на островах издавна верят, что души могут быть связаны друг с другом еще до рождения, и если повстречал родную душу, то непременно узнаешь. Мама нам говорила, что душу с кем попало не свяжешь, а мы друг другу родные души, потому что вместе росли, в этом и дело. А все прочее – глупости, сказки, из той же оперы, что, к примеру, кровная месть или кораблекрушения.

– И вы друг о друге должны заботиться, – говорила мама строго. – Смотрите у меня, я все вижу!

Прошел уже год с тех пор, как родители наши пропали без вести.

А теперь еще и Кон больна – серьезно больна, – и ясно, что нельзя сидеть сложа руки. Меня гложет тревога, места себе не нахожу. Вот уже неделю она кашляет по ночам, хрипит. Я сижу с нею рядом на кровати, вытираю ей пот со лба и шеи, вижу, как с каждым днем сильней выпирают у нее ключицы. Когда обнимаю ее, чувствую, какая она хрупкая – ребра прощупываются, совсем истаяла.

– Надо в Керкуолл тебя отвезти, – бормочу я, – в больницу…

– Нет, – выдыхает Кон. Глаза ее лихорадочно блестят.

Сквозь дырявую крышу надо мной я вижу облака, их сменяет синее небо, потом звезды. Дни сливаются в один, теперь я отмеряю время по свисткам из лагеря, по крикам, что доносит ветер, по взрывам в карьере, от которых сотрясается земля, будто в судорогах.

Представляю, как он шагает к карьеру. Помню его обещание: «Я вам помогу. Я попробую».

В хижине завывают сквозняки. По утрам парусина на окне хрустит от инея. Не придет он – с чего я взяла, что он придет?

Будит меня трель свистка. Кон совсем худо, губы бледные, кожа прозрачная. Сосчитав до пяти, заставляю себя встать, натянуть платье, открыть дверь, покормить кур, вскипятить воду для овсянки, к которой Кон все равно не притронется.

Надо самой плыть в Керкуолл, решаю я. В больнице лекарства наверняка найдутся, и если объясню, в чем дело, мне не откажут. Или удастся сюда привезти доктора – заплачу ему из тех денег, что остались от продажи дома в Керкуолле.

Снимаю с плитки овсянку и ставлю на стол остудить. Пусть Кон еще поспит, а потом скажу ей, что ухожу.

С улицы слышен лязг, потом стук в дверь. Я вздрагиваю. Кон не шевелится.

Открываю дверь, готовясь выставить Энгуса вон.

А на пороге – он.

Че-за-ре.

– Доротея, – говорит он.

Лицо у него серьезное, взволнованное, и на миг закрадывается подозрение: вдруг он сбежал из лагеря, пришел сюда прятаться? Или он умер и передо мной его дух? Значит, недаром в Керкуолле говорят, что над этим островом тяготеет проклятие?

Порываюсь захлопнуть дверь у него перед носом.

– Стойте! – Он просовывает в дверную щель носок ботинка. Дверь не закрылась до конца – значит, не призрак. – Не бойтесь, – говорит он.

– Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали?

– Майор отпустил. Крышу починять. – Задрав голову, он показывает на дыру, сквозь которую виден клочок пасмурного неба.

Открыв дверь, выглядываю на улицу. За спиной у него тачка, доверху груженная досками и шифером.

– Я обещал, – говорит он.

– Ах да. – Я не нахожу что еще сказать.

Выхожу за ним следом во двор, освещенный тусклым зимним солнцем, поеживаюсь на холодном ветру. Чезаре принимается разгружать тележку. Плечи у него широкие, но он заметно исхудал; начинает он бодро, но вскоре вынужден прерваться, отдышаться.

– В Италии был сильный, – поясняет он, будто угадав мои мысли. – А здесь, – ежась на ветру, он указывает на небо и пожимает плечами, – тяжело быть сильным. – Потом замирает, смотрит на меня. – Вы здесь одна? Здесь опасно. Холодно.

– С сестрой. Нам здесь нравится.

Он кивает. Глаза у него темные, ласковые, загадочные.

– Здесь очень красиво.

Чувствую, как кровь прихлынула к щекам. Отвожу взгляд.

– Сестра у меня болеет. Она сейчас спит. Я… – К моему ужасу, глаза щиплет от слез, в горле жжет. Я часто-часто моргаю, загоняю слезы внутрь.

Чезаре тянется мне навстречу, будто хочет коснуться руки, но на полпути останавливается.

– Я вам починю крышу, – говорит он. – Ваша сестра поправится. Ей будет тепло.

Я сглатываю.

– Спасибо.

Глянув вверх, на крышу, он начинает подбирать доски по размеру, прикидывая взглядом, подойдут ли.

– Надо лезть наверх.

– Лестницы у нас нет, но если встать сюда… – Веду его за дом, где в деревянной клети возятся три курицы. – Выдержит?

Чезаре разглядывает птичник, пробует на прочность деревянный каркас.

– То ли выдержит, то ли нет, – делает он вывод, явно не боясь сломать ногу или шею.

Он поднимает клеть, и куры, оставшись без крыши над головой, возмущенно кудахчут, льнут к подстилке. Чезаре сгребает в охапку одну из куриц, прижимает к себе. Курица негодующе квохчет, но на волю не рвется.

– Теплая, – говорит Чезаре.

– Ее зовут Генриетта.

– Эн-ри-ет-та, – отзывается эхом Чезаре, и опять голос его звучит как музыка. – Вы продаете яйца, только этим и зарабатываете? – Он выпускает Генриетту, и та семенит прочь с сердитым кудахтаньем.

– Нет. У родителей в Керкуолле был дом. Мы его продали и перебрались сюда, с тех пор как они… («Уплыли. Пропали. Исчезли».) То есть не сразу. – В Керкуолле мы прожили три месяца, а потом пришлось уехать. Я собираюсь с духом. – И я подрабатываю в Керкуолле, в больнице. («Вернее, буду подрабатывать, когда смогу спокойно оставить Кон».)

– Вы врач? – Он смотрит на меня серьезно, без тени насмешки.

– Может быть, когда-нибудь стану врачом. А пока мы здесь, работаю медсестрой. Иногда.

– И ваша сестра больна, – говорит Чезаре. – И крыша сломана.

Он не расспрашивает, почему мы здесь, на этом диком острове, почему не обратились в больницу, а просто ставит вплотную к стене клеть и, вскарабкавшись на нее, лезет на крышу – и меня переполняет благодарность.

Птичник кренится, и я придерживаю его, чтобы не рухнул. Чезаре, сверкнув улыбкой, перебирается на крышу, подползает к дыре.

– Осторожно! – кричу я.

Чезаре, кивнув, продвигается дальше. Заглядывает в дыру, прикидывая размеры. Вытянув шею, смотрит вниз.

Сейчас он увидит нашу единственную комнату, где в углу на широкой кровати, сжавшись в комок, спит Кон. Увидит газовую плитку, исцарапанный стол, стены в пятнах от сырости, вспученные половицы.

Стою, переминаясь с ноги на ногу; так и хочется крикнуть: слезайте, нечего глазеть на чужие вещи, на наши вещи!

Чезаре отползает к краю крыши, лицо у него печальное.

– Спит, – шепчет он.

– Да.

– Такая худая.

– Да. – И снова ком в горле.

– Будете мне доски подавать? Тяжелые.

Кивнув, протягиваю ему доску, другую. Руки чуть дрожат, но стараюсь держать доски крепко. Чезаре двигается по крыше легко и бесстрашно, ну а я каждую минуту представляю, как он упадет, разобьется.

Доски он стелет поверх парусины, что всю зиму полоскалась на ветру, и толку от нее не было никакого. Стелет он бережно, аккуратно. Изредка заглядывает в дыру, смотрит на Кон, потом на меня и кивает – мол, не разбудил.

Взявшись за последнюю доску, он вдруг вскрикивает как от испуга.

Снизу, из хижины, несется визг.

Чезаре пытается слезть с крыши и, поскользнувшись, съезжает вниз, не в силах удержаться ни руками, ни ногами. Скатывается на самый край. Хватается за лист шифера, рука срывается.

Секунду он болтается на краю. И с тошнотворным глухим звуком падает к моим ногам.

Чезаре

Удар сотрясает все тело. В первый миг ему совсем не больно, но когда он пытается встать, в голове стреляет, как если бы током ударило.

Тут же подлетает Доротея и, подхватив его под руку, помогает приподняться.

– Слышите меня? Где больно?

Чезаре, кивнув, осторожно касается лба ладонью. Мокро. Подносит ладонь к глазам – кровь.

Откуда-то несется визг, и сперва он ничего не понимает. На пороге стоит рыжеволосая девушка, зажав ладонями рот. Как так может быть – Доротея ведь рядом, держит его за руку, а другая Доротея стоит в стороне, смотрит полными ужаса глазами и визжит? Видно, от удара у него что-то повредилось в мозгу, вот в глазах и двоится?

– Тише, Кон! – шикает Доротея, и вторая девушка умолкает.

Ах да, это же ее сестра, которая лежит больная.

Она по-прежнему в ужасе смотрит на Чезаре, и он, подняв руки, показывает раскрытые ладони в знак того, что не причинит ей вреда, но она отшатывается – ладони у него в крови, и, Mio Dio[4]4
  Боже мой (ит.).


[Закрыть], в голове шумит, будто кузнечные мехи раздувают.

– Scusi, – бормочет он, забыв английское слово. – Scusi.

– Стоять можете? – спрашивает Доротея, и он, с усилием кивнув, следует за ней в тесную хижину, где ненамного теплее, чем на улице, хоть в очаге и тлеет огонек.

Чезаре пытается возражать – он, дескать, чувствует себя хорошо и, ей-богу, не хочет их стеснять, сейчас же вернется в лагерь.

Но Доротея, взяв платок и кувшин с водой, промокает ему лоб.

Чезаре скрипит зубами, превозмогая боль, а Доротея бережно протирает ему лицо. Взгляд ее выражает глубокую сосредоточенность. Она наклоняется к самому его лицу, и видно, какие нежные у нее веки, точь-в-точь лепестки белой розы. Щекой он чувствует ее дыхание. И пахнет от нее чем-то нежным, сладким – вспоминаются груши у них в саду в Моэне.

Чезаре сглатывает.

– Grazie, – бормочет он и лишь потом вспоминает английское слово. – Спасибо.

– Откуда он тут взялся? – спрашивает Кон. – Он за мной подглядывал, с крыши…

– Не подглядывал, а крышу чинил, – отвечает Доротея, не глядя на сестру. И обращается к Чезаре: – Не так все плохо, как я думала. Раны на голове, бывает, сильно кровоточат. Вот, приложите платок. Где-нибудь еще больно? Можете пошевелить пальцами на руках, на ногах?

Голос у нее бодрый, руки уверенные и в то же время ласковые. Чезаре по ее просьбе двигает пальцами, сгибает руки, ноги, встает, потягивается – и тут в боку стреляет.

Чезаре со стоном хватается за больное место.

Доротея спрашивает:

– Можно взглянуть?

Чезаре кивает.

Доротея осторожно задирает ему рубашку. Прохладные пальцы прикасаются к коже, и Чезаре замирает, по телу бегут мурашки. Доротея надавливает по очереди на каждое из ребер, а сама следит за его лицом.

– Это все старые синяки?

Чезаре кивает, вспоминая карьер. Удар кулаком в грудь, дубинкой по спине, тычок прикладом под ребра.

– Больно? – спрашивает Доротея, касаясь кровоподтеков.

Чезаре мотает головой. Лицо и шея пылают. Он смотрит, как она, закусив губу, сосредоточенно ощупывает свежий лиловый синяк. Больно. Чезаре стоит не шелохнувшись, только бы она подольше не убирала руку.

– Кажется, сильный ушиб, – бормочет она и, откашлявшись, продолжает уже громче: – Все ребра целы. И кровь из головы уже почти не течет. – Она взглядом указывает на платок.

Кон, сидя на постели, не сводит с них глаз. Лицо ее непроницаемо, но лоб блестит испариной, на щеках нездоровый румянец. Она кашляет.

– Лекарства у вас есть? – спрашивает Чезаре.

Кон смотрит на него с опаской и качает головой.

Доротея вздыхает:

– Я в Керкуолл собиралась, в больницу, но…

– Керкуолл далеко, – говорит Чезаре. И обращается к Дот: – Не надо в Керкуолл. Здесь есть больница…

– Для пленных, – уточняет Кон.

Чезаре разводит руками.

– Я пленный. Мне дадут лекарства.

На его глазах лицо Кон расцветает улыбкой, а следом и лицо Доротеи. И тут, столько времени спустя после первой встречи, он понимает, почему их путают.

– Спасибо, – отвечают они хором.

И Доротея слегка касается его рукава.

– Спасибо, – шепчет она чуть слышно.

Чезаре кивает, позабыв на миг и про шум в голове, и про боль в боку. И про холод, и про то, что одет он в форму. Ему все равно, где он, лишь бы эта девушка ему улыбалась, лишь бы чувствовать сквозь рукав тепло ее ладони.

На подходе к лагерю он не замечает ни колючей проволоки, ни жестяных стен бараков, ни пыльного, без единой травинки, пустыря. Снова и снова вспоминает он тепло ее дыхания, уголки губ, приподнятые в улыбке, легкое прикосновение руки и шепот: «Спасибо».

И у ворот, когда перед ним вырастает хмурый часовой, Чезаре вздрагивает от неожиданности.

– Ты где шлялся? Кто тебя отпустил?

– Я… майор Бейтс разрешил починить крышу девушкам.

– Каким таким девушкам? – Часовой стоит с дубинкой наперевес, и Чезаре вдруг понимает, что во дворе они одни. Охранник может с ним сделать все что угодно, свидетелей не будет.

Маклауд. Неожиданно всплывает фамилия, и Чезаре захлестывает гнев, как тогда, в столовой, когда тот выхватил у него листок с именами.

Чезаре никнет головой.

– Девушки живут на холме. Дом у них старый. Крыша сломана. Майор Бейтс меня отпустил…

– Майор Бейтс? Майор Бейтс, наверное, не знает, что ты мне нужен в каменоломне? Скажу ему. – Маклауд хмурит брови. – Где башку расшиб?

– Упал, – объясняет Чезаре. – Но… Мне надо крышу чинить и…

– Делай, как я сказал. Жду после обеда в карьере.

– Но…

– Никаких «но»! – Маклауд подается вперед, к самому лицу Чезаре, и Чезаре, ничего не видя, кроме его глаз, знает, что в руке у охранника дубинка, чувствует, как Маклауд весь подобрался, словно охотничий пес, почуявший зайца.

Чезаре замирает.

– Девушка… как ее зовут, Кон? Она больна. Я… обещал ей лекарство.

Брови часового ползут вверх.

– Кон больна? Ну так я ей достану лекарство. И сам отнесу.

Маклауд улыбается лениво, без теплоты. Чезаре вспоминается лязг лопат о камни в карьере, грубые окрики охранников, вспоминается чувство сразу после удара дубинкой, когда ждешь боли, но не знаешь, насколько сильной она будет.

Под взглядом часового Чезаре, развернувшись, идет в столовую; плечи его поникли, а внутри клокочет ледяной гнев.

Дороти

Я соскребаю ложкой со дна кастрюли пригоревшую овсянку и сквозь голос Кон прислушиваюсь, не донесутся ли шаги, стук в дверь, – это значит, что Чезаре вернулся, Кон спасена и мне не придется оставлять ее одну и плыть в Керкуолл.

Впервые на моей памяти она так ослабела. Из нас двоих она всегда была сильнее, увереннее, всегда решала, как нам поступать. Это она уговорила меня перебраться сюда, на остров. Помню, как мы с ней перевозили в лодке раненых с «Ройял Оука» в укромную бухточку, где никому из Керкуолла нас не найти. Помню ужас в ее глазах, когда она прижимала пальто к лицу того умирающего. Помню, как она ходила молчаливая, испуганная, будто сама не верила, что сотворила такое.

А теперь она кашляет, сипит и еле держится на ногах. Я то и дело выглядываю в окно, не идет ли Чезаре.

Но прошел уже не один час, солнце почти закатилось, а Чезаре все нет.

– Я же тебе говорила, – начинает Кон. – Говорила, не надейся. Я и без лекарств поправлюсь, ни к чему тебе плыть в Керкуолл. – Она снова заходится кашлем.

Овсянка пришкварилась ко дну кастрюли, превратилась в черное месиво. Сердито вздохнув, бросаю посудину в таз. Кон вздрагивает, давится кашлем.

– Прости, – говорю я. Подбегаю к ней, глажу по спине, протираю влажной губкой лоб.

Когда приступ кашля стихает, я подхожу к окну и, отдернув парусину, выглядываю на улицу. Огни в лагере еще светятся, мелькают тени людей, но близок час затемнения, и лагерь вот-вот погрузится во мрак. И опять ночь напролет надо лежать в темноте, считать хриплые вдохи Кон, держать ее за руку, когда она кашляет, гладить по голове, пока она не уснет.

Час спустя в дверь тихонько стучат – осторожно, будто Чезаре боится нас разбудить.

Слава тебе господи! Бросаюсь к двери, распахиваю настежь.

На пороге Энгус Маклауд.

– Здравствуй, Дот. – Он с улыбкой протягивает пузырек темного стекла. – Я слыхал, Кон заболела.

– Зачем пожаловал? – Я выхожу на холод, оставив дверь приоткрытой. – И как ты…

– Говорю же, – он по-прежнему улыбается, будто не замечая моего гнева, – лекарство принес для Кон. Впустишь меня?

– Не впущу. – Я притворяю дверь, оставив узкую щелку. Налетает ветер, хоть бы он заглушил его голос.

– Эх, жалость-то какая! Значит, не возьмешь лекарство? – Он прячет пузырек в карман. За поясом у него черная дубинка. И пистолет, поблескивает в неверном свете лагерных огней.

– Я… – Мысли путаются. – Кон нужно лекарство.

– Так позволь, я ей занесу. – Он протискивается мимо меня к двери.

Заслонив собой дверную ручку, молюсь про себя, чтобы Кон нас не услышала.

– Э-э… Спасибо, Энгус. Но, видишь ли, она спит.

Он смотрит на меня, затем нехотя кивает.

– Да, пусть отдыхает.

Протягиваю руку за лекарством и повторяю:

– Спасибо, Энгус.

Он, чуть помедлив, вкладывает коричневый пузырек мне в ладонь.

– Здесь таблетки, сульфаниламиды, сестра сказала.

– Спасибо. Как их принимать?

– Там их четыре. По одной через каждые шесть часов.

– Но… четырех ведь не хватит?

– Завтра еще принесу. Может, тогда удастся ее повидать?

Во рту у меня пересохло. Сунуть бы ему обратно пузырек, хлопнуть дверью и запереться на ключ.

– А еще, – добавляет Энгус, – слыхал я, крыша у вас прохудилась, заделать надо. Могу хоть завтра.

– Но… Один пленный уже вызвался чинить.

– А-а, этот? Да ну его! Лучше с ним не связывайтесь, с этим бузотером. Я его отправил обратно в карьер, пускай вкалывает. – Энгус ухмыляется.

– Я думала… Он же у начальника в конторе работал?

– Да, но я переговорил с майором Бейтсом, сказал, что мне он нужен в каменоломне. Говорю ему: слыханное ли дело, пленного оставлять наедине с двумя беззащитными девушками? Нечего, говорю, вас пугать. – На лице у него неподдельная забота.

Машинально слушаю и вспоминаю пожелтевшие кровоподтеки на боках и на груди у Чезаре. Представляю, как Энгус карабкается на крышу, глазеет на спящую Кон.

– Завтра с утра, как бригаду в карьер отправлю, загляну к вам. Крышу починю, принесу еще таблеток для Кон. Я о вас позабочусь, не волнуйся, – говорит Энгус.

Смотрит на меня во все глаза, лицо серьезное.

– А где «спасибо»? – Он поднимает брови.

Я судорожно вздыхаю и в третий раз говорю шепотом:

– Спасибо.

Потом, хлопнув дверью, лязгаю засовом, прислоняюсь к двери спиной.

Кон, дремавшая на кровати, поворачивается с боку на бок, вздрагивает, садится.

– Что с тобой? – спрашивает она хрипло. – Вид у тебя, будто тебе призрак явился.

– Ничего. – Разжав кулак, встряхиваю пузырек, в нем гремят четыре таблетки. – Все хорошо. Сейчас воды тебе принесу.

– Что случилось? – сипит Кон. – Тебя обидел Чезаре?

– Все хорошо, – повторяю я бодро. – Все будет хорошо.

Пока она пьет, я глажу ее по волосам, глядя, как напрягается у нее шея, и стараясь не встречаться с ней взглядом, надеясь, что она на меня не посмотрит, не поймет по моему лицу, что я ей солгала – впервые в жизни.

Ночь долгая, тьма кажется черной, как ил. Рядом кашляет и ворочается Кон, и от нее исходит такой жар, что я даже рада сквозняку из дыры в потолке, через которую виден клочок неба.

К утру ей не лучше, но и не хуже. Проследив, чтобы сестра выпила еще таблетку, отдергиваю парусину и смотрю в окно.