Текст книги "Стальное сердце"

Сквозь низкие облака сочится тусклый свет, лагерь до сих пор погружен в сон и безмолвие – свисток еще не раздался.

Энгус обещал прийти, когда отведет в карьер свою бригаду.

«Я о вас позабочусь».

И тут я понимаю, что это выше моих сил – смотреть, как Энгус разговаривает с Кон. Видеть ее ужас, терпеть его притворное участие. Смотреть, как Энгус весело чинит крышу, словно не замечая, что Кон дрожит от страха, и не чувствуя моего гнева.

– Хватит у тебя сил дойти до лагеря? – спрашиваю я.

Кон отставляет кружку с водой:

– Что?

– Сможешь дойти до лазарета?

Кон мотает головой:

– Не хочу. Хочу здесь остаться.

– Нельзя тебе тут оставаться. Тебе нужно тепло, лекарства и…

– Лекарство у меня теперь есть. Тот пленный, Чезаре, он…

– Тебе не хватит. – Я беру ее за руку. – В лазарете еще дадут.

– Но… он же обещал еще принести.

– Обещал…

– Значит, никуда не пойду. Не пойду, Дот. Чезаре еще принесет, и…

Закрыв глаза, массирую веки.

– Это не он принес. Не Чезаре.

– Что?

– Это Энгус принес.

– Энгус? – Кон цепенеет, будто он здесь, в комнате, окликнул ее, прикоснулся к ней.

Снова сжимаю ей руку, помогаю опомниться.

– Он обещал вернуться, крышу чинить.

Кон смертельно бледнеет, выдыхает с присвистом. Обняв ее, я чувствую, как она напряглась.

– Прости, – шепчу, зарывшись ей в макушку. – Но если доберемся до лагеря, мы там будем на людях – все время. Там он тебя не тронет. Там охрана, медсестры…

– Не хочу я туда. Неужели ты меня там бросишь?

– Тсс, я тебя не брошу. Я уже все обдумала – я тоже останусь, медсестрой…

– А тебе разрешат?

– Думаю, да, – отвечаю я. (На самом деле я надеюсь, что разрешат.)

– Но Энгус…

– Я его к тебе и близко не подпущу.

Кон вздрагивает, потом кивает.

– Ты ведь меня не бросишь?

Целую ее в пышущую жаром щеку.

– Обещаю. Не брошу.

Дождавшись свистка, который раздается в лагере, мы смотрим, как тянется к карьеру вереница людей. Тенями плывут они сквозь туман и исчезают вдали, за холмом. На таком расстоянии не скажешь, где кто, неизвестно, кто из этих серых призраков Энгус с дубинкой и пистолетом за поясом. И кто из них Чезаре. В предрассветном сумраке все они кажутся бесплотными – словно подтвердились слухи о здешних привидениях, ожили древние легенды о проклятиях.

Едва они исчезают, мы отправляемся в лагерь; я поддерживаю Кон, обняв за плечи, и чувствую, как она сотрясается в мучительном кашле.

Часовой возле лагерных ворот, смерив нас взглядом, отступает в сторону. Видно, испугался, когда мы выходили из тумана. Не иначе как местных баек наслушался.

Тихонько стучусь к майору Бейтсу, потом еще раз, громче, сбивая костяшки чуть ли не до синяков. Никто не отзывается, и я, пинком открыв дверь, толкаю за порог Кон.

Майор Бейтс, сидя за письменным столом, смотрит на нас сердито:

– Какого черта?

– Она больна, – начинаю я.

– Ну и зачем ее сюда привели? Везите ее в Керкуолл, в больницу, ради всего святого.

– Не могу. Мы… Нельзя ей на лодке плыть, слишком она слаба, – говорю я, и вранье звучит убедительно. – Вот я и привела ее сюда, в лазарет.

– К мужчинам? Вы в своем уме? Здесь больница для пленных, а не для всех подряд.

– Да, но… (Как же его убедить? Лицо непроницаемо, в мыслях он уже нам отказал и рвется скорей вернуться к своим бумагам.) Ну пожалуйста, – умоляю я. – Давайте я с ней останусь…

– Вас обеих оставить в лагере? Я же ответил – вы что, не слышали? Нет, отправляйтесь в Керкуолл. – Взяв ручку, он вновь смотрит на листок с рядом цифр и хмурится.

– Я… я медсестра, – говорю я. – Точнее, работала одно время в Керкуолле медсестрой. И здесь я могла бы пригодиться. У вас ведь медсестер не хватает.

– К нам приходит девушка из Керкуолла…

– Бесс Крой. Я ее здесь видела. Видела, как она в лагерь ходит. Но не может же она круглые сутки работать, а других девушек из Керкуолла сюда не заманишь. А лагерь большой – вдруг эпидемия, что тогда? Я могу… – Майор смотрит косо, но я продолжаю: – Могу остаться в лагере медсестрой, а когда Кон поправится, я… или мы обе будем в лазарете помогать.

Майор откладывает ручку:

– Вы обе медсестры?

Я киваю. Это неправда, но Кон все на лету схватывает. Только бы она молчала, не встревала. Стискиваю ее руку изо всех сил, и наконец она кивает. На щеках у нее багровые пятна, глаза лихорадочно блестят.

– Надо закуток ей отгородить, пока болеет, – говорит майор. – Нечего заразу разводить, да и… ради приличия. И работать придется за троих. У нас тут много пострадавших из каменоломни.

– Спасибо.

Майор уже снова уткнулся в бумаги.

– Что ж, хорошо, ступайте. Сестра Крой вам поможет устроиться.

Бесс Крой при виде нас округляет глаза. Готовя за занавеской постель для Кон и принося таблетки, она суетится, точно боится, как бы мы ее не растерзали. Когда мы меняем больным простыни, она ненароком касается моей руки и отшатывается.

– Прости, прости, – вздыхает она, потирая ладонь, будто обожглась о мою руку.

Когда Кон засыпает, я помогаю Бесс выносить утки, поить больных, одному перевязываю вывихнутое запястье, другому – раздробленную ступню. Бесс мало-помалу успокаивается. В обед она приносит из столовой две миски супа и молча ставит одну передо мной. Ест Бесс торопливо, поглядывая на меня с опаской, по-птичьи.

– Спасибо, – говорю я, вымакав кусочком хлеба все до капли. И продолжаю сматывать бинты. Любо-дорого посмотреть, как из неопрятной груды марли получаются тугие белоснежные рулончики.

– Не за что. – Взяв миски, она идет к выходу, но останавливается. И, не глядя на меня, спрашивает: – И как вы здесь живете?

– Прости, что?

Она так и стоит ко мне спиной.

– Здесь, на острове. Здесь так… страшно. Все эти слухи. Но вы-то здесь живете. Как?

– Ну… Слухи слухами… – Так и тянет съязвить, как на моем месте съязвила бы Кон, мол, легко жить на проклятом острове, если сама ты проклята.

Но Бесс поворачивается ко мне, и лицо у нее совсем детское, беззащитное, а в руках моя миска из-под супа. И повязки больным она меняет так заботливо. Она достойна честного ответа.

– Страшновато было, – отвечаю я, – на первых порах. Но здесь, на острове, не так уж плохо. А в Керкуолле… – Развожу руками, потом разглаживаю последний скрученный бинт и кладу к остальным. – После всего, что случилось…

– Понятно, что вы решили уехать. Но почему именно сюда?

– А ты бы уехала с наших островов?

Бесс качает головой:

– Ни за что.

– Даже если бы у тебя родные без вести пропали? Все разом?

Бесс округляет глаза, будто ей почудилась в моих словах угроза или проклятие, хоть у меня ничего подобного и в мыслях не было.

– Тем более не уехала бы, – отвечает она чуть слышно.

Отложив бинты и смахнув с юбки нитки от марли, смотрю в пол, считаю секунды, собираюсь с силами для ответа.

– Видишь ли… не могли мы уехать. В начале войны я думала на юг податься. А когда родители… пропали… хотела записаться в женскую службу ВМС. Но Кон ни в какую – остаемся, да и все. Ей хотелось быть подальше от людей. Потому что… – Закрыв глаза, вспоминаю, как родители отталкивали лодку от берега, все дальше и дальше от Кон, а Кон шагала взад-вперед, ждала их возвращения; вспоминаю мрачные недели, когда Кон от меня пряталась, стыдясь показаться на глаза; вспоминаю ту ночь, когда она вернулась так поздно, что я уснула, не дождавшись ее; вспоминаю косые взгляды, пересуды, ее желание забиться куда-нибудь подальше.

Открыв глаза, вижу Бесс как сквозь туман. Она протягивает мне платок, я вытираю лицо. Вижу, как дернулся у нее подбородок.

– Нет, совсем не помог нам переезд. Все несчастья за нами сюда потянулись, да еще и новых прибавилось. Видно, и впрямь нас кто-то проклял. – У меня вырывается смешок. – Или место тут гиблое. – Легкомысленный тон мне не удается. Я вымученно улыбаюсь, и Бесс улыбается в ответ. И тут я замечаю, что она смотрит на мои руки, и сжимаю кулаки, чтобы скрыть дрожь.

– Страшно? – спрашиваю я.

– Да, – шепчет Бесс.

– И мне страшно.

А за спиной у нас, за занавеской, спит Кон, и в груди у нее что-то клокочет при каждом вдохе.

Бесс кивком указывает на занавеску:

– Посиди с ней, если хочешь. Вид у тебя изможденный. Когда ты в последний раз спала по-человечески?

– Честное слово, не помню.

– С бинтами я сама управлюсь.

Я стою и моргаю, от ее доброты к глазам подступают жгучие слезы.

– Спасибо, – отвечаю я.

Мне снится, что я плаваю в море вместе с родителями и Кон, хотя на самом деле отец так толком плавать и не научился. Руками взрезаю воду, выныриваю, зову маму.

– Подожди, кое-что скажу, – кричу я.

Мама оборачивается, улыбается – вылитая я, вылитая Кон, только старше. Где она, там тепло и безопасность, только бы ее догнать, удержать, пока не уплыла. Но она отворачивается и, словно тюлень, ныряет в темную глубину.

Протягиваю руку, хватаю ее за волосы. Тяну, зная, что причиняю ей боль. Вытаскиваю ее за волосы из воды, и нестерпимо хочется коснуться ее лица, рассказать ей обо всем, что с нами случилось.

Подношу руки к свету – в кулаке у меня всего лишь пучок морской травы, и тот исчезает. В ушах звенит стон, мамин голос, и я знаю, что она где-то далеко, страдает, кричит от боли.

Охнув, просыпаюсь и не сразу понимаю, где я. Точно не в хижине, здесь тепло и кровать совсем тесная. И тут вспоминаю: лазарет.

Оказывается, я уснула, свернувшись клубочком рядом с Кон, мы лежим вдвоем на узкой койке. А разбудил меня окрик Энгуса Маклауда, его голос я узнаю из тысячи.

– Где они? Здесь?

Сон как рукой сняло, я вся словно сжатая пружина. Кровать отгорожена занавеской, с порога он нас не увидит, но занавеску запросто может отдернуть.

Голос Бесс:

– Не понимаю, какие такие они.

– Девчонки, близняшки. Приходили они сюда?

Молчание. А потом:

– Я их точно не видела. Здесь у нас одни больные. – Бесс лжет недрогнувшим голосом.

Я жду, затаив дыхание, крепко прижавшись к Кон. Она ворочается, но не просыпается. Жар еще есть, но постепенно спадает.

Голос Энгуса:

– Надеюсь, вы мне не врете, мисс…

– А я надеюсь, вы мне не угрожаете. Или я майору Бейтсу пожалуюсь. Расскажу ему, что вы тут шляетесь, беспокоите больных, мешаете им спать, набираться сил. А сейчас, – голос Бесс дрожит, – меня работа ждет, уходите, пожалуйста.

И я слышу ее шаги, а следом – его шаги, медленные, тяжелые, скрип двери и то, как Бесс говорит:

– И не вздумайте больше нас беспокоить.

Дверь за Энгусом захлопывается, я жду.

За занавеску заглядывает Бесс.

– Спасибо, – шепчу я, – спасибо.

Коротко кивнув, она уходит, стуча каблучками.

Припав щекой к пышущей жаром груди Кон, я прислушиваюсь к ее мерному дыханию – хрипы почти сошли на нет. И, положив руку себе на грудь, я молюсь, чтобы сердца наши бились в едином ритме.

Неделя-другая – и Кон понемногу выздоравливает, жизнь более-менее входит в колею. Встаем мы, медсестры, с утренним свистком, а спать ложимся ближе к полуночи. Работы невпроворот: промываем раны, меняем белье, разносим еду и воду, порошки и пилюли. Мы выбиваемся из сил – и Бесс, и я, и еще одна медсестра из Керкуолла, Энн. Она говорит мало, а иногда плачет, потому что наслушалась всяких ужасов; боится пленных, нападения Германии и думает, что всех, кто живет на этом острове, ждет погибель. Страхам Энн нет конца, зато Бесс, насмотревшись на нее, стала со мной откровеннее, разговорчивей.

Целых шесть дней Бесс удается скрывать от Энгуса Маклауда, что мы с Кон здесь, в лазарете, а когда он узнаёт правду, она держит слово – жалуется майору Бейтсу, что Энгус нам мешает и в лазарет его пускать нельзя.

– Пленные говорят, он руки распускает, – шепчет она мне.

Я киваю, вспомнив синяки Чезаре. Где же он сейчас? Надеюсь, там же, у майора в конторе, среди бумаг. В тепле и безопасности.

Иногда я смотрю в больничное окно во время утренней переклички и вижу, как строятся узники, пошатываясь от недосыпа. Заправляю постели и вглядываюсь в длинные шеренги людей в коричневой униформе, высматриваю его. Но сквозь мутное стекло все они кажутся на одно лицо – худые, сутулые, сломленные. Голод их старит, гнет им спины, делает нетвердой походку. Когда их привезли на остров, до нас с Кон частенько долетали обрывки песен, а сейчас песен не слышно, лишь окрики охранников.

Жар у Кон спал, к ней возвращается аппетит. Первое время она относится к Бесс с опаской, но постепенно оттаивает. Теперь она отвечает на робкие улыбки Бесс, благодарит ее за хлеб, за рагу, за воду.

А однажды, спустя две недели, я слышу из-за занавески смех – это Бесс и Кон вместе скручивают бинты. Смотрю, как они секретничают, сдвинув головы, и чувствую укол ревности.

Кон оглядывается, замечает меня; лицо у нее сияет. Как в прежние времена, до того, как затонул «Ройял Оук». Нет, не совсем так – до того, как мы решили покинуть Керкуолл.

– Посмотреть на тебя, Дот, кожа да кости, – заявляет она. – Тебе не к лицу.

Подсаживаюсь к ней на край кровати.

– Кто бы говорил! – И тычу пальцем в ее торчащую ключицу.

– Сиделка меня голодом морит, – улыбается она.

– С такой подопечной, как ты, я совсем с ног сбилась.

Хорошо вот так по-доброму подтрунивать друг над другом, совсем как раньше.

Помолчав, Кон говорит:

– Хочу остаться в лазарете. Медсестрой.

Обняв ее, узнаю за внешней хрупкостью прежнюю Кон, сильную, она будто сбросила маску и вновь стала собой. Так раскрываются створки раковины, а внутри жемчужина.

Чезаре

Чезаре яростно орудует лопатой, слыша, как лязгает она о камни, но ничто не в силах унять его злость. Вот уже три недели, как Маклауд снова отправил его в карьер, и хоть Чезаре дважды посылали в контору по мелочам, майор Бейтс не спешит ему доверить работу с документами. Не иначе как охранник его оговорил. Когда Чезаре просится отпустить его доделать крышу в хижине сестер, майор качает головой:

– Крышу уже починили. Один из охранников. Да и девушки больше там не живут.

– Куда они делись, где теперь живут? – спрашивает Чезаре, не успев одернуть себя.

Майор Бейтс, отложив ручку, хмурится.

– Я что, докладывать вам обязан? – Тон у него ледяной, лицо замкнутое – как видно, Чезаре своим поведением невольно подтвердил ложь Маклауда, что он ненадежен, опасен.

И Чезаре, сжав губы, пожимает плечами. Эта тупая покорность, видимо, убеждает майора, что Чезаре не причинит девушкам вреда, но Чезаре по-прежнему отправляют в карьер.

День за днем взрывают они породу, добывают камень, ссыпают сначала в тачки, потом в кузов грузовика. Грузовик держит путь на побережье, где другая бригада наполнит обломками проволочные клети, подцепит их стрелой подъемного крана и сбросит в море. Вода скроет камни, и все начнется сызнова. И так без конца, каждый божий день. Море остается прежним, стена все еще не показывается над водой. Это все равно что кидать монеты в колодец.

Ребята вначале посмеиваются, будто это все делается в шутку. Смотрят, как исчезают в пучине камни, и один – ученый венецианец – вспоминает миф о Сизифе, обреченном катить в гору камень, который раз за разом срывался вниз.

Но спустя почти два месяца каторжного труда, мучительного голода и тягот всем уже не до смеха. Как в самом начале, узники шепчутся, мол, незаконно это, заставлять их строить вражеские укрепления. Доминго, ученый венецианец, уверяет, что это противоречит Женевской конвенции.

– Бросаем лопаты, отказываемся работать на этих свиней, – говорит Доминго, когда пленные меряются синяками.

Ползут слухи о бунте.

– Попадись он тебе в темном переулке, что бы ты с ним сделал? – Джино кивком указывает на Маклауда, который наблюдает за работами в каменоломне, покрикивая и грозя дубинкой.

– Не знаю. – С силой вонзив в землю лопату, Чезаре представляет, как лезвие входит в человеческую плоть. Рваная рана, фонтан крови. Он трясет головой, чтобы избавиться от наваждения. – Подкати-ка поближе тачку.

Холодный день на исходе февраля, задувает лютый северный ветер. Почти неделю Джино работает бок о бок с Чезаре, вселяя в него спокойствие и уверенность, но на морозе оба еле ползают. Свинцовая усталость сковывает пленных, лопата валится из рук, в груди ноет; впервые в жизни с Чезаре творится подобное. А при мысли о Маклауде его всякий раз захлестывает страх пополам с яростью… Он орудует лопатой, изо рта вырываются облачка пара.

Ему чудится замирающий вскрик, хриплое дыхание, рвущееся из горла, когда душат человека.

Чезаре опять трясет головой.

– Не знаю, – вновь отвечает он Джино.

Сегодня утром во дворе, во время переклички, Чезаре привиделись ее волосы. Яркая вспышка в череде серых будней. Нет, не может быть. Она, скорее всего, вернулась в Керкуолл.

Если зажмуриться, легко вообразить ее: огненные волосы, белоснежная кожа, васильковые глаза. Руки тоскуют по кисти, по краскам, хочется запечатлеть ее на бумаге. Ночью, во мраке, среди храпа, кряхтенья и стонов, он мысленно рисует ее, воссоздает красоту.

А сейчас Чезаре, поддев ногой упрямый булыжник, взваливает его на лопату. Джино подкатывает тачку.

– Ближе не подойду. – Джино кивает на булыжник: – До сих пор нога болит.

Чезаре смеется, и от смеха больно в груди; неужто, думает он, подцепил ту же заразу, что ходит в лагере, – лихорадка и кашель, от которого дрожь по всему телу?

Джино спрашивает, будто угадав, что у него на уме:

– А ведь было бы даже хорошо, а? Заболеть, в лазарет попасть.

Чезаре качает головой:

– Ты и так доходяга, Джино. Еще не хватало тебе заболеть.

Белоснежная улыбка вспыхивает на чумазом лице Джино.

– Да, но медсестрички там… – отвечает он мечтательно. – Хорошенькие!

Чезаре вспоминает сестру Крой – серьезное лицо, поджатые губы, горькая морщинка на лбу.

– Не в моем вкусе.

Джино разворачивает груженную доверху тачку, лицо у него напряглось, но в глазах веселые огоньки.

– Мне иногда их рыжие волосы снятся.

– Погоди, – Чезаре дергает на себя тачку, и Джино чуть не падает, – у кого там рыжие волосы?

– У медсестричек. – Джино вытирает ладони о штаны. – Их там две, близняшки. Руки мне отшиб, amico[5]5
  Дружище (ит.).


[Закрыть].

– Рыжие медсестры-близняшки? В лазарете?

Джино кивает, по-прежнему потирая ладони, во взгляде сквозит неуверенность. И по лицу друга Чезаре видит, что не только руки ему отбил, но и чувства ранил, хотя вообще-то ему это несвойственно.

– Scusi, – говорит Чезаре и выкладывает Джино все: про Доротею – теперь Джино вспомнил, это она прыгнула в воду; про их хижину, про то, как завизжала Кон и как Маклауд отправил Чезаре обратно в карьер.

– Basta! – кричит Джино.

– Si[6]6
  Да (ит.).


[Закрыть]. Надо мне с ней увидеться.

За спиной у них слышен крик:

– А ну за работу! Живо!

Это Маклауд, расхаживает взад-вперед с дубинкой. Джино, указав на него взглядом, катит тачку к грузовику. Возвращается он с улыбкой.

– Марко говорит, у Маклауда в кармане женское зеркальце.

Чезаре, хоть и беспокоится за Доротею, не может не усмехнуться:

– Да неужели!

Джино кивком подзывает Марко. Тот исхудал даже сильнее, чем Чезаре с Джино, лицо у него пепельно-серое, глаза тусклые. Но он оживляется, когда Джино спрашивает про Маклауда, – да, у того в кармане зеркальце и щеточка для усов.

– Что ему расчесывать, яйца? Где там красота?

Джино заходится смехом, Чезаре подхватывает, но раздается хлопок, будто раскат грома, – и Чезаре лежит на земле, лицом в камни.

Он не сразу понимает, в чем дело.

Перед глазами у него черные ботинки охранника, а выше – лицо Маклауда, равнодушное, словно он не человека разглядывает, а булыжник.

Чезаре приподнимается, моргает, чтобы не плыло в глазах. И тут же падает от нового удара Маклауда.

– Макаронник, ленивое отродье! – Маклауд заносит дубинку, и Чезаре, вздрогнув, прикрывает руками голову. Но до удара дело так и не доходит.

Марко, выкрутив Маклауду руку, вырывает у него дубинку и швыряет на другую сторону карьера. Все застывают в ожидании.

Маклауд, смерив взглядом Марко, выхватывает из кобуры пистолет, Чезаре кричит: «Нет!» – а Маклауд тычет Марко стволом в лицо. Слышен тошнотворный хруст, и Марко падает навзничь, ударившись затылком о камень.

И лежит неподвижно.

Чезаре не раздумывая бросается на Маклауда с кулаками. Оба валятся на землю.

В детстве Чезаре не был забиякой, сторонился драк. Отколотить его никто не пытался, сам он был тихий мечтатель, но ему не раз приходилось разнимать драчунов. Случалось, он недооценивал противника, и тогда доставалось ему самому. Главное, усвоил он, не бить лишний раз. Нужно предвидеть действия противника – по напряжению в лице и позе, по губам, по силе удара. Даже если соперник сильнее тебя или быстрее, все равно можно увернуться, а потом дать ему по шее, положить на лопатки.

Но Чезаре недооценил силу Энгуса Маклауда, не учел, насколько сам ослабел за два месяца от голода и холода.

Маклауд, оттолкнув Чезаре, вскакивает. Чезаре шарит в поисках булыжника, лопаты, хоть какого-то оружия, но Маклауд наступает ему на руку. Чезаре, взвыв от боли, пытается встать, но остается лежать, увидев, как Маклауд наводит на него пистолет.

Чезаре понимает, что ему конец.

Сердце у человека как сжатый кулак, и величиной, и формой. Чезаре вспоминает, как, изучая анатомические рисунки Леонардо да Винчи, проводил пальцем вдоль нарисованных сосудов, потом клал ладонь себе на грудь. Сейчас сердце бьется отчаянно, подкатывает к самому горлу.

Маклауд целится. Чезаре чувствует взгляды товарищей, каждый свой мускул, каждый вдох и выдох.

Крови в человеке четыре-пять литров. Если поврежден крупный сосуд, можно истечь кровью в считаные минуты. Если пуля засядет в руке или ноге, ее можно извлечь. А если заденет важный орган – печень, легкое, кишечник…

В Африке, среди пустыни, на руках у Чезаре умер Алессандро, сраженный пулей в грудь. Его последний вздох звучал как отдаленный рокот водопада. В глазах у мертвого человека всегда невыразимое спокойствие. Интересно, какой цвет вспыхнет у него перед взором за секунду до смерти? Красный, а может, черный?

Хорошо бы синий. Небо. Ее глаза.

Маклауд щелкает предохранителем.

Кто там кричит – Джино? Или кто-то другой? А может, он сам? Не разберешь – время замедлилось, как во сне.

Закрыв глаза, Чезаре считает; он видит горы, оливковые деревья, церковный свод. Видит девушку с огненными волосами. Представляет движения ее губ, когда она называет его по имени.

Снова крики, грохот, мешанина звуков. Чезаре хлопает глазами, но Маклауда не видно, лишь коричневые фигуры, окружившие его стеной, да стоптанные башмаки.

Видимо, товарищи заслонили его от Маклауда, от пули. От пули, что вошла бы ему в сердце.

И пленные, побросав лопаты, друг за другом начинают хлопать в ладоши, медленно и мерно, будто где-то далеко марширует отряд, и мало-помалу хлопки перерастают в гром, в шквал.

Маклауд в кругу пленных, мечется туда-сюда, орет; курок его пистолета по-прежнему взведен, но дуло смотрит в землю. Слова Маклауда тонут в шуме, и Чезаре, поднявшись с земли, тоже начинает аплодировать; рука болит, кровь капает из нее на штанину, но ему все равно, все равно, ведь, mio Dio, взгляните только, что за физиономия у охранника! А пленные гикают, хлопают в ладоши – и все стали словно выше ростом. Каждый будто сбросил с плеч груз, серый покров, что пригибал к земле, заставлял морщиться, а теперь исчез.

Отовсюду сбегается охрана – англичане, с дубинками наперевес. Но все они застывают при виде живой стены из пленных, а те по-прежнему галдят и хлопают в ладоши.

Чезаре окидывает взглядом склон холма – там, вдали, другие бригады итальянцев тоже бросили работу, отложили лопаты. И – возможно, ему почудилось или он это придумал уже потом – у всех грузовиков заглохли моторы, не слышно больше скрежета подъемных кранов. Даже море будто затаило дыхание, прислушиваясь к голосам людей, бросивших лопаты: «Нет, больше вы нас не заставите копать! Нет, не станем вам помогать воевать с нашими земляками! Нет, больше мы вам не рабы!»

Майор Бейтс, расхаживая вдоль шеренги пленных, кричит, но те как оглохли. Ни один не взял лопату.

Лицо у майора багровое, на Маклауда он тоже наорал, обозвал дубиной и отослал в контору, но итальянцы по-прежнему бастуют. Между ними неписаный договор – сколько бы ни орал майор Бейтс, сколько бы ни угрожал, лопаты в руки не брать.

Майор замечает Чезаре.

– Эй! А ну сюда! – подзывает он. И обращается к Чезаре негромко, но так, чтобы и другие услышали: – Вот что, я не самодур. Не хочу вас запугивать. Но вы должны работать. Это приказ.

Чезаре чувствует, что к нему прикованы все взгляды – на него смотрят земляки. Так мало получали они писем из дома, а те, что доходили, пострадали от сырости и небрежных рук или же были полны мелких подробностей домашней жизни, от которых еще горше тоскуешь по родине. В эту минуту Чезаре кажется, что эти люди и есть его родина. Они ему отчизна, приют, опора – те, с кем он побывал под пулями, с кем терпел зной и холод, – сейчас они все как один отложили лопаты, потому что иначе нельзя.

– Копайте, – чеканит майор Бейтс, глядя на Чезаре.

– Мы отказываемся строить вражеские укрепления, – отвечает Чезаре, и когда он встречается глазами с Доминго, тот чуть заметно, ободряюще кивает. – Это против Женевской конвенции.

Майор Бейтс картинно хватается за голову. Глаза у него округлились, во взгляде изумление пополам с отчаянием, и чуть дрогнувшим голосом он приказывает пленным вернуться в лагерь и не покидать бараков.

– На сегодня всех сажаем на хлеб и воду. И завтра, если не начнете работать, тоже на хлеб и воду. И послезавтра на хлеб и воду. И из бараков не выходить до моего распоряжения.

В лагерь они возвращаются, недовольно бурча, но все приосанились, развернули плечи. Чезаре шагает вместе со всеми, дивясь про себя: посмотреть со стороны, так кажется, будто они идут родными полями, убирать урожай.

Чезаре дышит глубоко, полной грудью. Он начисто забыл и про боль в руке, и про кровь на форменных штанах, и про то, что у него начинается жар, ломит кости, тяжелеют руки-ноги.

И для него неожиданность, когда один из охранников, держащий за локоть Марко, хватает заодно и его, Чезаре, и обоих тащит в лазарет.

Дороти

Перевязываю пленному вывихнутую лодыжку. За спиной у меня стоит Кон с ножницами и булавками и подает мне все нужное, не успеваю я и руку протянуть.

– После войны женюсь на тебе, – обращается пленный к Кон, и она сияет, а скажи ей кто-нибудь такое всего неделю назад, побледнела бы, уставилась в пол. Взяв у нее ножницы, коротко сжимаю ей руку. Щеки у сестры порозовели, и она уже не хрипит, только устает быстро. Здесь, в лазарете, обе мы стали лучше питаться. Иногда мы заглядываем в хижину, но без дыры в крыше там сумрачно, и я без слов понимаю, что Кон, взглянув на свежие доски, всякий раз вспоминает Энгуса.

Закрепляю пленному повязку булавками.

– Увезу тебя во Флоренцию, – обещает Кон итальянец. – Буду тебе каждый день приносить апельсины, виноград. И персики! Будешь на солнышке сидеть, персики есть!

Кон качает головой:

– Я больше люблю прохладу.

Итальянец готов ответить, но тут распахивается дверь. Оглядываюсь – и в первый миг не узнаю Чезаре, так он побледнел и исхудал.

Но взгляд его светлеет, остановившись на мне. Лишь спустя миг я замечаю, что рука у него в крови, пальцы скрючены.

– Боже! – ахаю я. – Идите сюда! Я сейчас… Сядьте!

Его коричневые брюки заляпаны кровью. Усаживаю его на кровать, а Кон и Бесс заняты вторым пострадавшим – тот в полузабытьи, рана на голове сильно кровоточит.

– Что случилось? – По очереди касаюсь окровавленных пальцев Чезаре, пробую согнуть каждый. Он втягивает воздух сквозь стиснутые зубы, качает головой, указывая взглядом на охранника, который следит за нами обоими.

Я киваю – мол, поняла – и начинаю обрабатывать ссадины на его руке. Некоторые из них глубокие, в них попала земля, и я морщусь, водя по ним влажной марлей.

– Простите, – шепчу я.

– Не больно, – отвечает он, но лоб в испарине, зубы стиснуты.

Прикасаюсь к его лбу – да у него жар. Отвернувшись, он давится кашлем, и я вздрагиваю.

– Вы еще и заразу эту подхватили.

Откашлявшись, он качает головой:

– Пустяки. Вы здоровы? – бормочет он. – А ваша сестра?

– Ей лучше. – Я незаметно указываю на Кон, которая промывает раны его товарищу.

– Разговорчики с пленными! – рявкает охранник.

Я порываюсь возразить ему: разговоры с пленными никогда у нас не были под запретом. Но тут Чезаре, слегка округлив глаза, предостерегающе глядит на меня.

Вновь распахивается дверь, порыв ледяного ветра, на пороге другой охранник. Первый, суровый, коротко переговорив с товарищем, подходит к нам.

– Ты, – обращается он к Чезаре, – отправляешься в карцер. И ты, – он кивает второму узнику, – ты тоже.

Тот почти без сознания, чуть не валится с койки.

– Нет! – возмущается Кон. – За ним уход нужен.

Охранник в раздумье оттягивает воротник, затем поворачивается к Чезаре:

– Ну а ты все равно со мной пойдешь.

– За что? Почему?

Он прижимает к груди только что перевязанную руку. Я все замечаю – и легкую дрожь в его пальцах, и нездоровый румянец, и испарину на лбу.

– За подстрекательство к бунту и нападение на охранника, – отвечает человек в форме.

Чезаре качает головой:

– Я не…

– Хватит! – Охранник рывком поднимает Чезаре на ноги.

– Только не уводите его! – вступаюсь я. – Рука у него… И он, кажется, заразился, у него жар. Слышите, как он кашляет?

Охранник, презрительно оглядев Чезаре, отворачивается.

– По мне, так все с ним в порядке, итальяшка как итальяшка, – бросает он.

– Нет! – Пытаюсь схватить охранника за руку, но Кон уже тут как тут, удерживает меня:

– Не вздумай, Дот!

Лицо сестры искажено страхом, как после «Ройял Оука» и гибели того несчастного. Мне казалось, тогдашний ее ужас был связан с нею самой, с ее поступком. Но сейчас, глядя в ее расширенные от страха глаза, полные мольбы, я понимаю: Кон страшно за меня, хочется меня уберечь.

– Не надо, – вновь умоляет она.

– Надо! – Я вырываюсь, но она вцепилась мертвой хваткой.

– Ты можешь пострадать…

Я отталкиваю ее.

– Пусти! – кричу сердито.

– Послушай… – Она держит меня за рукав.

Вырываюсь, толкаю ее в плечо – сильнее, чем рассчитывала, чуть не сбив с ног.

Кон спотыкается о ножку кровати. Вскрикнув, выпрямляется, смотрит на меня непонимающе. Я не в силах поднять на нее взгляд, не в силах смотреть, как она потирает ушибленное плечо. Ладонь у меня горит.

Отвернувшись от Кон, гляжу, как охранник, заломив Чезаре руку за спину, выводит его из лазарета.

Оглядываюсь на Кон – она застыла неподвижно, схватившись за щеку, будто я ударила ее по лицу.

Сердце разрывается от чувства вины, и я, стараясь его как-то заглушить, огрызаюсь:

– Не смотри на меня так. Ты в меня вцепилась, насела на меня. Вечно ты так. Хватит на мне виснуть, надоело. – Это неправда, но сейчас, когда Чезаре волокут в карцер, мне все равно.

Разворачиваюсь и иду к мойке, полоскать окровавленные зажимы и миски. В облаке пара от горячей воды я, к моему облегчению, не вижу потрясенного лица сестры.