Текст книги "Последний бумажный журавлик"

Кэйко тихонько хлопает по моей руке – отбивает ритм капель, и я вспоминаю, как она постукивала по голове Хиро – кап-кап – а он недовольно хмыкал.

Пою второй куплет. Мне сильно не хватает дыхания.

– С мамой… рядышком иду… мама зонтик… держит… колокольчик зазвенел… радостный и нежный…

Я замолкаю, а она продолжает отбивать ритм. И на мгновение становится светло.

Вместе с этой мелодией приходит и воспоминание о том, как Кэйко непрестанно напевала ее, заставляя нас с Хиро слушать про дождь снова и снова. Мы делали домашние задания и вдруг ловили себя на том, что этот мотив звучит у нас в головах, и мысленно проклинали его – ведь нам еще разбираться с алгеброй и писать эссе. Воспоминание о простых временах – до военной подготовки в школе и вражеских самолетов в небе.

Я еле вымучиваю следующие два куплета, и каждый раз она выстукивает капли дождя – «кап-кап». Но на последнем куплете я сдаюсь. Не помню ни слова.

– Я забыл, что там дальше, Кэйко.

Ее голова лежит у меня на плече. Глаза закрыты.

– Напомнишь?

Она качает головой.

– Ну ничего, – отвечаю. – Мы почти пришли.

Но когда я смотрю вдаль, на руины, кажется, до больницы еще идти и идти.

Я стараюсь не слушать мольбы и стоны раненых, мимо которых мы проходим. Моя цель – черное здание больницы – нашего убежища, ее обугленные стены и башня, возвышающаяся посередине. Но бесчисленные обломки и обгоревшая древесина постоянно преграждают нам путь, и потому приходится идти в обход.

Больница как будто отдаляется.

Сомнения захватывают меня.

Ничего не выйдет. Я не смогу донести Кэйко.

Ноги наливаются тяжестью.

Давай, говорю. Ты справишься.

Заставляю себя идти вперед: шаг, еще один – и мы оба падаем на землю.

Осторожно прислоняю Кэйко спиной к стенке сгоревшего трамвая, отряхиваю грязь и пепел с ее лица и волос.

Надо, наверное, отдохнуть. А потом уже продолжим путь.

Смотрю на Кэйко и – поверх руин нашего города – на больницу. Она все еще бесконечно далеко.

Голос внутри убеждает, что я не смогу нести Кэйко весь этот путь.

Но мне нужно во что бы то ни стало попасть туда, пусть даже и одному: там, по крайней мере, есть врачи. И носилки. И люди покрепче меня. Они придут за Кэйко и помогут.

Но тогда мне придется… оставить ее здесь одну…

Отказываюсь принимать это.

Думай, думай, думай, говорю себе, но как я ни стараюсь, ничего другого на ум не приходит.

Делаю вдох, сжимаясь от боли, и поворачиваюсь к ней:

– Кэйко, больница далековато… А ты не можешь дальше идти… Все бы ничего, но… У меня нет сил… донести тебя до конца. – Я перевожу дыхание. – Если ты подождешь здесь, я попробую… сходить за помощью… привести доктора или… медсестру… они отнесут тебя на носилках.

Я не выдерживаю ее взгляда, полного и доверия, и страха, и отвожу глаза.

– Обещаю… Я вернусь. Обещаю.

Мы тут не одни: рядом сидят двое с небольшими царапинами на лицах, но с сильно обгоревшими руками, а еще – женщина с маленьким мальчиком, мужчина в лохмотьях.

– Ну же! Ты ведь смелая, Кэйко, – я беру ее за руку. – Не бойся! Я вернусь как… только… смогу. Обещаю.

Я поднимаюсь и собираюсь уйти. Но как же не хочется оставлять ее!

Неужели по-другому никак?

Оборачиваюсь – напоследок взглянуть на Кэйко. Она такая грустная и беспомощная, что я не могу и шага ступить дальше.

Возвращаюсь к Кэйко, сажусь рядом и достаю из кармана изорванную книгу:

– Мой отец дал мне ее в день, когда ушел на войну. Я пообещал, что прочитаю ее… к его возвращению домой… но…

Я расправляю влажные страницы и вырываю первую – медленно и осторожно. Кэйко смотрит на меня – в ее глазах ужас. Пытаюсь улыбнуться в ответ – сухая кожа у губ растягивается и трескается.

– Не переживай! Эту страницу я уже прочитал. Мой папа… он… очень много читал. И он сказал мне, что в книгах есть… волшебство.

Закрываю книгу, кладу на нее вырванную страницу и принимаюсь складывать ее.

– Я сейчас пойду… за помощью… Но здесь, с тобой я оставлю немного волшебства. – Снова улыбаюсь ей. – Чтобы тебе не было… одиноко…

Забыв про усталость и боль, Кэйко склоняется над моими руками и наблюдает, как я неуклюже борюсь с заломами и складками на влажной бумаге.

Наконец я заканчиваю, сажаю бумажную птицу ей на колено и тихо говорю:

– Журавлик.

Ее взгляд как будто светлеет, она поднимает руку и ладошкой подзывает меня к себе.

– Что? – спрашиваю.

Подвигаюсь к ней – все ближе и ближе, пока мое ухо не касается ее губ, и слышу тихий шепот – робкое дыхание на коже:

– Мне не страшно, все в порядке! – поет она. – Я под маминым зонтом. И пойдем мы с ней вдвоем в теплый дом кап-кап бом-бом.

Она нежно стучит по моей руке пальцем – летний дождик.

– Последний куплет! – шепчу я и откидываюсь назад, чтобы взглянуть на нее. – Ты вспомнила… последний куплет!

Видно, что она хочет улыбнуться, но у нее не получается:

– Да, Ичиро Андо, – говорит Кэйко.

Я прячу книгу в карман, встаю и машу рукой на прощание – мне хочется не только утешить ее, но и вселить уверенность.

– Я скоро вернусь. Не волнуйся.

Смотрю на нее и сквозь слезы говорю напоследок: «обещаю». Это слово вырывается из самого сердца.

Не оглядывайся, повторяю я себе. Только не оглядывайся.

Солнце садится.

Ужасно хочется пить.

Устал.

Мысли плывут; я представляю, как Кэйко смотрит мне вслед, как она теряет меня из виду.

Боль от того, что я оставляю ее одну, разрывает меня на части – как никакая бомба не смогла бы.

Я закрываю глаза, делаю несколько шагов и снова смотрю вперед – туда ли я иду?

Женщина – моя мама? Это она! Так похожа! – подходит ко мне, и сердце как будто поднимается на крыльях, но еще мгновение – и оно срывается вниз, когда я понимаю, что это не мама.

Снова закрываю глаза. Падаю.

Хиро рядом со мной.

– Ты бросил ее, – говорит он.

– Мне пришлось, – отвечаю. – Мы бы не дошли вместе. Это единственный способ выжить.

– Ты обещал, – произносит он и исчезает.

Открываю глаза. Больница уже ближе. Я могу разглядеть разбитые окна и следы от пожара.

Смотрю, смотрю, но картинка расплывается.

– Ты почти дошел! – голос Хиро звучит в моей голове, громко и ясно.

– Я устал, – отвечаю ему. – Я еще никогда в жизни так не уставал. Хочется сесть… уснуть…

– Скоро, – говорит он.

Чуть подальше стоит мой отец; запах мыла, шампуня, гуталина и табака.

– Думаешь, книга важнее жизни? – спрашивает он.

– Я дал вам обещание, – отвечаю я.

– Ты дал обещание и своему лучшему другу! Ты должен был позаботиться о его маленькой сестре!

– Я выполняю свои обещания, – настаиваю я, хотя в сердце уже закрадывается сомнение.

Пробираюсь дальше и дальше и наконец попадаю на поле обломков перед входом в больницу.

С ног как будто гири упали. Потому что я вижу цель. Близко.

Вот она.

Двери. Открываю и захожу.

Я внутри.

Люди повсюду: стоят, сидят, лежат, прислоняются к стенам.

На бетоне. На соломе. На татами. В тесноте.

– Где доктор? – кричу я. – Пожалуйста… мой друг… ей нужна помощь. Она умирает.

– А нам всем тут что, помощь не нужна? – раздается хриплый голос откуда-то снизу.

Ноги заплетаются. Иду по коридору.

– Доктор? Пожалуйста… или медсестра… Прошу вас… кто-нибудь! Ей всего пять… пять лет.

Толкаю дверь и оказываюсь в палате. Ни одной свободной койки. Люди лежат на полу, так что невозможно пройти. Из всех только одна женщина поворачивается ко мне: губы потрескались, в глазах – мольба.

– Воды, – просит она.

Да, думаю, воды – это было бы хорошо.

Выхожу из палаты и сворачиваю в другой коридор.

– Доктор! – кричу я. – Пожалуйста… Мне нужен… нужен доктор для маленькой девочки. Пожалуйста!

Я поднимаюсь по лестнице, пробираясь через людей – здесь их еще больше. Открываю дверь с надписью «Кладовая» – там тоже люди.

И даже в туалете – очередь из раненых.

Я представляю Кэйко. Как ей сейчас больно и страшно.

Сколько уже она там одна?

Открываю еще одну дверь, заглядываю – опять полная палата; закрываю и иду дальше. Другая дверь ведет в помещение с самодельными койками из простыней, разложенных на полу. Среди раненых чуть обособленно сидит человек с добрым озабоченным взглядом в грязно-белом халате.

– Доктор? – задыхаясь, спрашиваю я.

Он поворачивается ко мне – лицо все в мелких царапинах.

– Да, – отвечает он.

Кланяюсь так низко, как могу.

– Пожалуйста, – бормочу я, пытаюсь выпрямиться. Палата плывет передо мной, и ноги подкашиваются.

Но он уже рядом, поддерживает меня и усаживает на пол. И хотя там, на полу, едва ли можно разместиться из-за тесноты, я бесконечно ему благодарен.

– Пожалуйста, – повторяю. – Сестра моего друга… повредила ногу… может, даже сломала… я не смог ее принести сюда… не мог…

Задыхаюсь, мне тяжело столько говорить. Вдох – выдох – вдох.

– Мне пришлось оставить ее. Там, у сгоревшего трамвая… на линии Удзина. – Пытаюсь поднять руку, чтобы показать направление, но не хватает сил.

– Тссс, – говорит он и опускает мою руку. – Вот так. Спокойно.

Он подносит мне воду к губам, и вдруг кажется, что я в раю. Вода приносит облегчение, кожа – вся в мурашках.

– Благодарю вас. Спасибо. Спасибо.

Но сколько я ни повторяю это слово, оно не может передать, что я чувствую.

Он снова подносит чашку к моим губам.

– Не спешите, – просит он, но я мотаю головой: времени нет.

– Она даже не обгорела, – говорю я, глядя на него: на худом лице – мудрые морщинки, короткие волосы чуть тронуты сединой, в глазах – боль и понимание. – Она была в детском саду. В бетонном здании.

Он кивает.

– Что-то случилось с ее ногой. Она шла со мной в больницу – пока могла. А потом я взял ее на руки и понес… но…

Доктор снова дает мне воду.

– Я сказал ей, что иду за помощью… что вернусь за ней…

Его лицо – каменное. Недвижимое.

– Пожалуйста, помогите мне! Пожалуйста!

Он делает глубокий вдох и задерживает дыхание.

– Я обещал ей, что вернусь… Только я не помню, сколько туда идти… это мимо станции Сираками-маэ… может, в паре километров отсюда, может, меньше, я не уверен…

Слышу, как он со свистом выдыхает.

– В больнице сегодня шесть врачей, – произносит он, спокойно и тихо. А обычно – тридцать. И из этих шести я самый… как бы это сказать… уцелевший.

– Может, хоть медсестра тогда, – умоляю я.

Доктор хмурится.

– Их всего десять – из двухсот.

– Но…

– Где остальные, я не знаю. Боюсь, они не выжили. Иначе бы они уже давно были здесь. Раненых слишком много, думаю, вы это понимаете. И с каждой минутой их все больше и больше. Вы ведь видели, что творится во дворе больницы? Там толпы!

Я киваю.

– Да, – говорит он и разводит руками. – Ужасное зрелище. И ведь кто-то из лежащих в коридорах и палатах уже умер. А мы все никак не уберем их – некогда, да и, честно сказать, некуда.

– Давайте помогу вам, – с надеждой смотрю на доктора. – Я мог бы…

Он кладет мне руку на плечо.

– Молодой человек, вы сильно пострадали. Впрочем, мы все здесь пострадали, и вы точно не в силах…

– Умоляю вас, мне нужно помочь Кэйко. Вы… или… или кто-то другой – можете просто сходить со мной за ней… Прошу… она на линии Удзина.

Пытаюсь подняться, но колени дрожат, и я снова оказываюсь на полу.

– Молодой человек. – Голос доктора звучит напряженно. – Пожалуйста, постарайтесь понять, в каком непростом положении я сейчас нахожусь. За то время, пока буду ходить за вашей девочкой и обратно, я мог бы оказать помощь здесь, на месте, двадцати людям. А, может, и тридцати – зависит от того, что с ними.

– Но я…

– Нет. Никак. Мне, конечно, не хочется этого говорить, но я не покину больницу, чтобы помочь одной-единственной девочке. Я не вправе оставить сотни людей ради кого-то одного. Вы ее друг, вы можете сделать это. А я врач. И как врач я не могу. Мне очень жаль. От всего сердца, – продолжает он. – Вы и сестра вашего друга заслуживаете большего. Но и остальные тоже. Можете остаться, и я буду лечить вас, пока у меня хватает сил, но…

Я чуть не плачу:

– Мне нужно вернуться за ней. Я не могу бросить ее.

Пробую встать на ноги.

Доктор поддерживает меня, и, когда я кое-как могу стоять, дает мне чашку и я допиваю оставшуюся воду.

– Я бы хотел, чтобы все было иначе, – он открывает передо мной дверь и достает из кармана красный, спелый, блестящий помидор.

Не могу поверить своим глазам.

– Возьмите это – для той девочки, – говорит он.

Я кладу помидор в карман и благодарю доктора.

Еле переставляя ноги, иду по коридору.

Почему я оставил ее?

Прохожу мимо людей, растянувшихся на грязном полу.

У меня ничего не получилось.

Спускаюсь по петляющей лестнице и вдруг наступаю на что-то мягкое – скорее всего это чья-то рука или нога. Но никто не кричит.

А ведь Кэйко могла бы быть сейчас со мной.

Яркий свет сияет в конце коридора, и я устремляюсь к нему, шатаясь, натыкаясь на стены. Но люди всякий раз выталкивают меня в середину коридора.

Как я мог бросить ее?

Из дверей – прямиком в солнечный свет. Но все расплывается. Я не вижу трамвайных линий. Ничего не вижу. Ничего не узнаю.

Я иду, Кэйко.

Страх накрывает с головой. В висках стучит. Ноги подкашиваются. Падаю. Чувствую что-то мягкое и мокрое. Красный раздавленный помидор. Грустно – как будто разрушилось что-то важное, большое и доброе. Желудок крутит. Меня рвет без остановки.

Я спасу тебя.

Снова на ногах, но перед глазами все плывет… чернеет… колени со стуком ударяются о землю.

Кэйко.

Ползу вперед… пробую встать… не чувствую ног… руки слабеют…

…голова падает…

…не могу пошевелиться…

Куруси – я все. Сдаюсь.

…я сделал все… кроме одного…

– Кэйко, – выдыхаю я.

Открываю глаза. Я в темной комнате, освещенной мерцающим светом свечи.

Тени сползают на меня со стен, как призраки погибших, точно ищут ответы на вопрос «почему?». Я представляю их скрипучие голоса, вопрошающие о друзьях, соседях, мужьях, женах, сыновьях, дочерях.

Я бы хотел ответить им. Хотел бы облегчить их боль. Но не могу.

Я слезаю с кровати и на цыпочках подхожу к большому окну: стекло выбито, и ветер свободно задувает в комнату.

В голове пусто, и я смотрю на темноту внизу – туда, где когда-то был мой город и мой дом, а теперь – только ужас и боль.

«Почему я жив, а ты нет?»

На черном фоне мелькают рыжие и желтые пятна пламени. Серый дым поднимается в ночное небо.

Я взбираюсь на подоконник, сажусь и свешиваю ноги. Тело тяжелое – от боли и от вины за то, что выжил.

Вдруг с порывом ветра тысячи страниц книги разлетаются по комнате, и я отмахиваюсь от них, а они будто атакуют мое лицо, царапают кожу. Я пытаюсь закричать, но мой голос беззвучен, и тогда я вижу, как страницы замедляются, замирают в воздухе и складываются в журавликов – таких, как я сделал для Кэйко.

Они машут крыльями, кружатся надо мной, но с новым порывом ветра исчезают – разлетаются по всему городу, и я остаюсь в тишине и одиночестве.

«У тебя никого больше нет, – слышу я в голове. – Ты всех подвел».

Я думаю о докторе, о том, как много у него раненых и как мало времени. Еще раз бросаю взгляд на город, где были мои надежды, моя жизнь.

– Пусть у него станет на одного меньше. Освободится время и, может, появится шанс у тех, кто этого заслуживает. Жертва ради жизни других.

Делаю последний вдох, закрываю глаза и наклоняюсь вперед. Чувствую ветер, а потом не чувствую ничего.

Тихие слова.

Робкий скрип.

Колеса – по твердому полу.

Сначала я слышу звуки.

Щелчок двери.

Шорох бумаги.

– Он приходит в себя.

Женский голос, незнакомый акцент.

Глаза режет от белого цвета, я моргаю и пытаюсь определить, кто передо мной. Еще усилие – и я вижу круглое лицо, темные волосы, карие глаза, медленную улыбку.

– Кто вы? – хриплю.

– Я здесь работаю.

Взгляд плывет по комнате: белые кровати, белый потолок, белые стены, белые подушки.

– Где я?

– В больнице. В Токио, – отвечает она.

Я закрываю глаза, снова открываю их, но все по-прежнему.

– Не понимаю, – говорю. – Как я сюда попал? Почему я здесь?

– Вас доставили сюда из Хиросимы.

– Но…

– Вы находились в больнице Красного Креста. В очень плохом состоянии.

– Нет… не может быть…

– Не удивительно, что вы не помните…

– Как же так… – пробую вспомнить… слепящий белый свет… бомба… пекло… мы нашли Кэйко… Хиро умер… я пошел в больницу… оставил Кэйко одну…

Кэйко.

С трудом спускаю ноги с койки и сажусь. Тело ломит, голова кружится, и все же я скидываю с себя простыню.

– Я должен идти, – говорю.

– Нет, вы не можете.

Ее рука – сильная и быстрая – опускается на мою, и я впервые замечаю, что почти весь перебинтован, а откуда-то из тела торчат провода и трубки.

– Я должен.

Опускаю ноги на пол, пробую встать, но кружится голова. Снова чувствую ее сильную руку. Секунда – и я опять лежу на койке.

– Вы еще слишком слабы, чтобы куда-то идти, – говорит она.

– Мне нужно вернуться в Хиросиму, – объясняю я. – Очень нужно. Вы не понимаете. Она ждет меня. Я ей обещал. Обещал, что вернусь за ней.

Когда говорю, у меня болит горло. И хотя с тех пор, как я проснулся, не прошло и пяти минут, я уже невыносимо устал.

– Пожалуйста, помогите встать. Мне нужно идти.

– Кто вас там ждет? – спрашивает она.

– Кэйко.

Ее имя странно звучит в тишине палаты.

– Я не мог нести ее дальше. И пошел за помощью, но… Мне пришлось оставить ее одну. У сгоревшего трамвая. И пошел за помощью. Я не мог больше нести ее. Я пытался…

– Когда это было? В день бомбардировки?

– На следующий.

Она моргает часто-часто, отворачивается в сторону двери, водит взглядом по палате, снова смотрит на меня. Пытается улыбнуться. Но видно, что это из жалости.

– Не думаю, что Кэйко все еще там, – тихо произносит она. – Это было… Некоторое время назад…

Не отрываю от нее глаз.

– Сколько прошло времени?

– Мне бы надо сходить за доктором, – говорит она. – Я должна сказать ему, что вы проснулись.

– Сколько? Сколько прошло?

– Я не знаю точную дату, когда вы поступили к нам.

– Но вы знаете, какое сейчас число!

– Я действительно не…

– Сколько прошло времени? – кричу я.

– Со дня бомбардировки? – чуть ли не шепчет она. – Четыре недели.

– Четыре недели? – повторяю я. – Уже сентябрь?

Она кивает:

– Третье сентября.

Четыре недели? Четыре недели с тех пор, как я оставил Кэйко и ушел в больницу. До сих пор вижу ее глаза – как она смотрит на меня, когда я даю ей бумажного журавлика. Когда я обещаю вернуться.

– Нет, это невозможно… нет…

– Мне жаль, – произносит она. – Очень жаль.

Роняю голову на руки. В глазах как будто горячий песок. В груди давит. Я не могу дышать. Лицо горит.

Снова и снова слышу наш последний разговор с Хиро, обещание, которое я дал Кэйко, представляю, как она сидит там одна, у сгоревшего трамвая, как темнота наступает на нее и душит, пока она ждет и ждет. Но так и не дожидается.

Когда она поняла, что я не приду?

Что стала делать?

Двинулась ли с места? Попыталась ли выжить? Или тихо угасла, ожидая моего возвращения?

«Прости, Кэйко. Прости меня. Прости».

На этот раз я даже не прячу слез: они падают, падают, и наступает вечер, и темнеет.

Я снова сплю много часов подряд.

А когда просыпаюсь, вижу, что за окном – рассвет.

Вспыхивают воспоминания – одно за другим: вот доктор подносит мне воду к губам, вот красный помидор, вот я выхожу из больницы – да, я помню, как выходил – чтобы найти трамвайные пути… но где? Где?..

В больнице – выбитое окно: да, помню и это – как взбираюсь на подоконник, как я почти полностью выглядываю из окна… но… неужели так и было?

Мысленно рисую больницу.

Окна ведь здесь не такие, как в моем воспоминании. Тоже большие, но здесь они как мозаика – из маленьких стекол. Пролезть в такое окно невозможно.

А летающие страницы? А журавли?

Тебе все это приснилось, – говорю себе. – Ты это придумал.

Галлюцинации или просто мозг выдает желаемое за действительное. Ты и не пытался покончить с собой. Это и есть правда. Четыре недели – вот реальность.

Девушка снова у моей койки.

– Скажите, что вы настоящая, – прошу я.

Она улыбается, вокруг глаз у нее появляются складочки.

– Настоящая, – смеется она. – Вы думали, это сон?

Я молчу. Нет, я думал, что умер. И лучше бы так и было.

– Вы медсестра? – спрашиваю я.

– Переводчица, – отвечает она. – Помогаю врачам.

Я в замешательстве.

– Зачем им переводчица? Откуда они?

Девушка медлит с ответом.

– Вы помните, что было после взрыва? – наконец произносит она. – Что-нибудь между тем днем и сегодня? Врачи говорят, вы несколько раз приходили в сознание.

– Нет. Ничего не помню.

Она вздыхает.

– Вам нужно поесть, – и она ставит передо мной миску с рисом и палочками для еды. Снова замечаю, что у нее какой-то странный акцент.

– А вы сами откуда? – спрашиваю я. – Оттуда же, откуда и врачи?

Она хмурит лоб и отвечает не сразу:

– Я из Портленда. Штат Орегон.

– Вы американка? – наверное, в моем вопросе звучит недоверие.

– Да, верно.

– А… а доктора?

– Есть и американцы. Не все, конечно.

– Но…

Я ничего не понимаю.

– Что… что здесь делают американские врачи?

Девушка берет кувшин и наливает воду в стакан.

– Много всего произошло со взрыва этой атомной бомбы, – медленно произносит она.

– Атомная бомба? Нас точно не бензином облили? Точно атомная, а не кассетная?

– Точно. Это была атомная бомба.

Я смотрю на нее.

– Сбросили американцы, – ее голос все тише. – Одну на Хиросиму. Другую – спустя три дня – на Нагасаки.

Я молчу.

– Мне жаль, – шепчет она, и я понимаю, что это искренне. – Американские войска пришли сюда после капитуляции Японии.

– Япония сдалась? Нет, это ошибка! Император – он бы никогда не сдался. Вы точно ошибаетесь. Такое просто невозможно! – я почти кричу, так что другие пациенты таращатся на меня во все глаза.

В дверь заглядывает медсестра, потом входит и доктор. Переводчица приветствует его.

– Пожалуйста, успокойтесь.

– Император никогда бы не сдался. Это неправда…

– Прошу вас…

Оглядываюсь: пациенты – все до одного – опустили головы. Смотрю на доктора, стоящего рядом, и вспоминаю бомбу, пекло, пожары, разрушения, тела. Думаю, что и в Нагасаки, наверное, было так же. Но сдаться? Я чувствую, будто меня обманули, предали, чувствую стыд за нашу армию.

– А доктор, – обращаюсь я к переводчице. – Он тоже американец?

– Да, это доктор Эдвардс из американской армии. Он лечил вас все это время. А я из женского армейского корпуса. Училась в Айове. Мой отец – японец. Он переехал в Америку в 1912-м и встретил там мою маму. Я всегда говорила на двух языках.

«Япония оккупирована американцами», – бормочу я, потрясенный, что произношу такое. И что это – правда. Думаю о том, что бы сделал отец. Да он бы убил себя, но не сдался. Как и многие, но… мысли снова обращаются к бомбе, и я с горечью вспоминаю, как то и дело говорили о страхе, который наши войска вызывали у врагов.

– Вы здесь из мести? – спрашиваю я. – Приехали посмеяться над нами – теперь, когда мы повержены?

Она мотает головой.

– Нет. Ну что вы. Конечно, нет. Мы здесь, чтобы помочь вам восстановить города и изучить влияние взрывов таких бомб.

– А я для вас что? Материал для исследований?

– В каком-то смысле, так и есть, – говорит она. – Сюда доставили только тяжелобольных, тех, кто больше всего пострадал. Никто еще до конца не знает всех последствий атомных бомбардировок. Но мы очень старались, заботились о вас. Если бы вас не привезли сюда…

Она дает мне воды. Я не спешу пить. В палате тишина.

– Кто она? – ее голос тихий и спокойный. – Та девушка, про которую вы говорили. Которой пообещали вернуться. Она была вашей невестой?

Смотрю в чашку с водой, наблюдаю за мелкой рябью.

– Сестра моего друга, – отвечаю. – Ей было пять лет.

Я думаю о коротких пяти годах Кэйко и о своей жизни – длящейся, полной вины.

Недостойное существование.

– Послушайте, – с надеждой произносит переводчица, – она ведь может быть еще жива. Вдруг кто-нибудь помог ей. В конце концов, она могла оказаться в одном из детских домов. Вы ведь не знаете ничего наверняка.

У меня нет слов, чтобы ответить.

– Мой отец часто повторял одну фразу, – продолжает она. – Когда я жаловалась, что школьное задание слишком сложное, или что я все время падаю с велосипеда, он говорил: «Ты – монах на три дня». Слышали такое выражение?

– Это значит, что ты слишком легко сдаешься, – отвечаю.

Она кивает.

– Вы думаете, я слишком легко сдался, когда оставил ее? Думаете…

– Нет, нет, нет, – перебивает она. – Совсем нет. Меня там не было, как бы я могла так сказать? Нет, я имею в виду, что вы слишком легко отказываетесь от нее.

Сколько поддержки в ее словах!

Она берет что-то со столика у моей койки:

– Полагаю, это ваше? Ничего себе книга! Сколько же здесь страниц?!

Поворачиваюсь к ней:

– Как?..

– Она была с вами, когда вас привезли.

Смотрю на книгу в ее руках.

– Но читать теперь будет трудно, – говорит она. – Похоже, все намокло. Некоторые страницы слиплись, обложка вздулась. Здесь несколько томов вместе?

Я киваю, беру у нее книгу, провожу пальцами по корешку и по страницам.

– Подарок отца, – шепчу я.

– Ну, надеюсь, первую страницу вы успели прочитать, потому что кто-то ее вырвал.

Я прижал ладонь к губам; молчу. Не могу поверить, что «Повесть о Гэндзи» проделала весь этот путь со мной.

– Мне пора. Завтра я снова к вам зайду.

Переводчица встает и идет к двери.

– Как вас зовут?

Она оборачивается и, улыбаясь, отвечает:

– Мэгуми.

Врачи здесь милые. Медсестры тоже. Они бережно касаются моих ожогов и ран – так, кажется, могут заботиться только родители или любящие люди. Но мне по-прежнему больно, когда они меняют повязки – и я лежу, представляя себя в каком-то другом месте, чтобы не видеть, как врачи надо мной качают головами и цокают.

Похоже, лечение не помогает.

Во время обхода мне оставляют кучу газет – все они вышли после бомбардировок – и я читаю их – одну за другой, по ночам и утром.

Я узнаю о бомбардировке Нагасаки, о поражении Императора, об оккупации. А вот о последствиях взрыва атомной бомбы пишут немного: упоминают разве что ожоги; зато часто говорят о растерянности врачей, о том, что умирают те, кто, казалось бы, сумел избежать тяжелых ранений и выглядит невредимым. Смерть приходит к ним так же внезапно, как ночной кошмар к спящим.

Чем больше читаю, тем яснее осознаю, что я не злюсь, не обижаюсь и не хочу осуждать и принимать чью-либо сторону: что сделано, то сделано. Сейчас я понимаю только, что пострадало слишком много людей.

Жалобы соседей по палате на мой включенный свет заставляют меня прервать ночное чтение. Но вину не выключишь, как лампочку, и каждую ночь я вижу Кэйко во сне.

Сегодня снова пришла Мэгуми. Она принесла горячего чая. Я держу кружку обеими руками.

У койки напротив пожилая женщина кормит рисом мужчину средних лет. Я наблюдаю за тем, как она подносит палочки к его рту и ждет, пока он прожует. Неизбывное терпение.

– У вас нет семьи, Ичиро? – интересуется Мэгуми.

– Отец ушел воевать пять лет назад. Три года уже, как мы ничего о нем не слышали. Мама была на работе, когда взорвалась бомба. Ей негде было укрыться.

В ответ она молчит.

– Вы верите, что мертвые приходят к нам во сне? – спрашиваю я.

– В смысле, как призраки?

Киваю, поднося чашку к губам.

– Я верю в рай и ад, в то, что хорошие люди непременно попадают на небеса. Я верю, что бог создал землю. А вот в призраков – нет.

– Многие утверждают, что видели призраков. Помню, мама говорила мне, что однажды утром она проснулась и увидела моего отца у подножия кровати. Его форма была красной от крови.

– Может, это просто страх. Игра воображения.

Новый глоток чая.

– Расскажите мне о Кэйко, – просит она.

Через двадцать минут я истощен рассказом о своей нерасторопности и о том, как я виноват. Хочется спать.

И все же я обращаю внимание на чистоту ее формы, чувствую запах духов от ее волос, замечаю легкий локон над ухом и вглядываюсь в карие глаза – такие близкие сейчас.

– Кое-кто из моих знакомых работает неподалеку от Хиросимы, – тихо говорит Мэгуми. – Я могу попросить их помочь. Вдруг у них получится, и они доберутся до города и поспрашивают там.

Я молча киваю и не могу подобрать слов; в моем сердце – одна только благодарность.

Время в больнице тянется так, будто минуты сделались днями.

Читаю свою чудом спасенную книгу, но пока так и не нахожу того волшебства, о котором говорил отец.

Я хочу уже выписаться из больницы, но мне не разрешают. Все равно обдумываю, как бы ослушаться врачей, но на самом деле боюсь, что у меня не хватит сил позаботиться о себе, и к тому же я совсем не понимаю, где мне теперь жить.

Я не знаю, осталось ли для меня что-то в Хиросиме, кроме воспоминаний.

Кэйко приходит каждую ночь.

Иногда я вижу ее, какой она была до того страшного дня: вот она возится в саду, вот болтает со своей мамой, вот играет в догонялки с Хиро, а он делает вид, что не может ее поймать.

Однажды мы все сидели за столом и она спросила:

– Тебе бывает одиноко?

Она что-то рисовала, а мы с Хиро обсуждали домашнее задание.

– Почему ты спрашиваешь? – удивился я.

– Ну… ты у себя один. А у меня еще есть Хиро. Мне было бы одиноко без него.

– А мне бы вот хорошо было без тебя, – улыбнулся Хиро. – Я бы один съедал все мамины дораки, и не нужно было бы присматривать за тобой, пока она на работе!

Кэйко посмотрела на него, но Хиро снова уткнулся в тетрадку, и тогда я наклонился к ней и прошептал на ухо: «А мне без тебя было бы одиноко».

Она удивленно взглянула на меня, и я ей подмигнул.

Но чаще всего я вижу Кэйко в тот день, когда оставил ее, и мои сны – сплошные ночные кошмары, душащие чувством вины.

Вижу ее лицо, когда я дал ей бумажного журавлика. Ее глаза – когда пообещал вернуться.

– Ты не пришел, – говорит она. – Ты обманул.

Помню это ощущение – как несу ее на руках, как ее волосы касаются моего лица.

– Я так устал, – оправдываюсь я. – Вместе мы бы не дошли. Я не знал, что делать.

– Ты бросил меня.

Пытаюсь вспомнить, как я себя чувствовал в тот момент – боль во всем теле, истощение, слабость.

«Ну не могло тебе быть так непереносимо ужасно, – слышу внутренний голос.

Не так уж ты пострадал.

Ты должен был идти с Кэйко.

Вытащить ее оттуда.

Спасти ее».

Мысленно кричу на это в ответ: «Знаю! Я знаю!»

Хиро мне тоже снится.

Как мы сидим за одной партой в начальной школе.

Делимся едой, если кто-то из нас забыл обед. Вместе идем из школы, жалуемся на учителей и домашние задания, на родителей и работу по дому.

Я вижу его лицо в воде, его глаза: они угасали, а я говорил, говорил – и это было последнее, что он слышал в жизни. Обещание, которое я никогда не смогу исполнить.

Ночь за ночью я просыпаюсь от этих кошмаров и попадаю во мрак и покой больницы. И мне хочется выпрыгнуть в окно или выбежать в дверь. Прочь отсюда.

Я выжил только для того, чтобы спасти ее. Зачем же тогда я живу сейчас?

Мэгуми часто приходит ко мне. Я уже узнаю звук ее шагов.

– Пока никаких новостей, – говорит она в ответ на мой вопрошающий взгляд.

Я живу в ожидании дня, когда ее шаги станут быстрее – значит, она торопится ко мне, значит, на ее лице засияет улыбка, и она кивнет: «Да! Есть новости!»

Мужчину, который лежал рядом со мной, вот-вот должны были выписать. Но внезапно он весь покрылся какой-то сыпью, а через два дня умер.