Текст книги "Последний бумажный журавлик"

Часть третья
Япония, 2018

Смотрю на дедушку и понимаю,

что он не просто —

дедушка.

Он – человек с историей

длиною в жизнь.

С историей про юность

и любовь,

про то, что он был сыном

и лучшим другом.

Про то, что на него

надеялись.

«Помнишь легенду, Мидзуки?

Что надо

тысячу

журавликов

сложить – и вот тогда исполнится желание.

В моей огромной

книге

должно быть без одной страницы —

тысяча.

А что теперь?

Одна обложка и осталась».

О многом хочется спросить.

Я на него смотрю —

он будто

высохшее дерево.

Так источила его вина.

«Вот бабушка – Мэгуми —

была другая.

Она дарила надежду.

И мой отец дарил.

Но все ж он был не прав:

нет никакого волшебства

в словах.

Нет волшебства

в историях».

«А Кэйко? – спрашиваю я. —

Что с ней?»

Он ходит взад-вперед.

Я жду.

Неяркий свет

Ложится тенью на его лицо.

Я чувствую, как больно,

как страшно

и как горестно ему.

«А Кэйко умерла».

Он закрывает глаза.

И темнота

касается

меня.

Мы прорастаем сквозь время.

Трудные дети опыта.

Недвижимые скалы в море.

Тишина

повисла,

как нити

невидимой

паутины.

На татами —

его следы.

Я иду за ним

из кухни в спальню.

Дедушка —

призрак.

«Как… —

каждый звук – точно гвоздем по стеклу, —

Ты… —

стекло уже в трещинах, —

Узнал?» —

Стекло разбивается вдребезги.

Он отводит глаза.

Сутулится.

И я вижу,

как дрожит

письмо

в слабой

дедушкиной

руке.

«Я убил ее»,—

произносит он.

Мы лжем себе

И верим этой лжи.

И бережем ее, как веру.

Я на кухне одна.

В свете

луны

достаю из конверта письмо.

Пожелтевшее,

старое,

хрупкое.

Отгибаю

упрямые уголки

и боюсь,

что оно рассыпется,

разлетится

до того,

как расскажет мне тайну.

Бережно открываю его.

Мне страшно.

Буквы скачут перед глазами.

Справка.

Кэйко Мацуя.

Хиросима.

Бомбардировка.

И в графе «выжившие» —

нет данных.

С припиской:

«Вероятнее

всего,

погибла».

Я неотрывно

смотрю

на это предложение,

на три холодных слова,

что украли у дедушки надежду.

Погибла.

Погибла.

Погибла.

Кладу письмо на стол,

и желтый лист

сворачивается,

шуршит,

как будто прячет свой секрет,

как будто

стыдно ему.

И сколько раз

он так же

смотрел на эту фразу?

И мне страшно

представить

дедушкину боль.

«Как жаль, – шепчу я, —

дедушка,

как жаль.

Как жаль.

Как жаль».

И мне хотелось бы помочь,

облегчить

эту ношу.

Воспоминания старятся

И размываются.

Посмотри другими глазами.

Я просыпаюсь.

Темно

и холодно.

И тишина.

Так и уснула —

за столом,

сжимая письмо.

Его слова

звучат во мне,

стучат,

грохочут —

сквозь время,

сквозь историю.

Часы пробили пять.

Смотрю в окно

и в свете фонаря я вижу

человека.

Дедушка.

Он вглядывается

в рассветный

сумрак.

И сколько раз

он слышал от других,

что он не виноват?

Кто все-таки помог ему

смириться?

Конечно, бабушка.

Ее словам

он верил.

Письмо. Разглядываю снова.

И вспоминаю – слово в слово.

Нет данных.

Вероятнее всего.

Нет

данных.

Заходит он —

замерзший,

бледный,

и руки сжал,

и ноги

еле передвигает.

«Садись», – я говорю, —

и наливаю деду

горячий чай.

«Ну хорошо. Письмо. Ты прочитал его.

А дальше?

Ты что-то выяснял?

Ты с кем-то

говорил?»

Он держит чашку.

И дует на чай.

Морщинки собираются у губ.

«Нет.

Ничего.

Ни с кем.

Ты видела письмо.

И ты сама

все понимаешь.

Нет

данных.

Умерла она.

Погибла.

И все —

из-за меня.

Я виноват.

Убийца я…»

«Послушай! Дедушка!

В письме написано:

Нет данных!

Нет данных, что она жива,

Но…

Здесь нет ни слова, что Кэйко умерла».

А он качает головой:

«Да если бы…

она спаслась…

она могла бы…

она бы точно…

хоть как-то…

хоть где-то…

наверняка…»

И он глотает воздух,

проглатывает слова.

И вдруг встает:

«Да столько времени прошло! —

кричит он. —

Она бы объявилась.

Я уверен».

«И все же… может, —

шепчу я. —

Может…»

«Нет!»

Он с грохотом

поставил чашку.

«Ложная надежда

намного хуже,

чем

безнадежность».

И дедушка

уходит,

а я смотрю,

как нá пол чай

стекает по столу:

кап

кап

кап

кап

Надежда, созданная из песка, – ничто.

Надежда, возведенная из камня,

Дарует жизнь.

Я сплю. Но и во сне

покоя не дает

его история.

Мне снится

Кэйко.

Я ей протягиваю руку,

она уходит.

И так мне грустно,

и тоска по телу

разливается.

Мне никуда не деться,

мне не скрыться —

она повсюду:

я просыпаюсь,

умываюсь,

одеваюсь —

и рядом – Кэйко.

Ждет меня как будто.

Кэйко,

пожалуйста,

отпусти его.

И меня

отпусти.

Но не призрак

девочки

мучает дедушку —

а только его вина.

И меня никак

не оставит в покое

что-то, чего

не могу понять.

Неужели и

бабушка

все эти годы

думала так же,

как я сейчас?

И надеялась?..

Или это я просто

выдаю

желаемое за действительное?

А если нет?

Если и правда есть

что-то кроме?

Вопросы без ответов —

Бесконечные, неотвязные,

Мучительные.

Слышу, мама

вернулась с работы.

Тихонько заходит

в спальню.

А я попиваю улун —

включила компьютер,

жду, когда загорится экран

и появится интернет.

Форумы,

чаты,

письма

и сообщения,

звонки,

базы данных.

Надежда.

Поверх всего —

сильная

глупая

надежда.

«Нет, —

они говорят. —

Сведений нет,

попробуйте там…

Спросите у тех…

У этих…

И у других…»

Интересуются:

«Вы посылали запрос?

Вы видели?

Вы читали?

Вы серьезно?

Вы уже узнавали?

А вот еще тут…

Попробуйте…

Мы будем за вас молиться.

Будем надеяться.

Будем держать кулаки», —

обещают они.

«Вам бы уже смириться,

и правду

принять», —

вот что они

советуют

в конце

концов.

Правду?

Но что это?

Солнце встает,

поднимается.

Ясное.

В отличие от моих мыслей.

Сердце заходится,

голова как будто из ваты.

Свет погас для меня.

Я опускаю

руки.

Дедушка смотрит с жалостью:

«Я же тебе говорил.

Ну что ты тут можешь сделать?»

Мама кивает.

«Прими это», – произносит он.

«Так же, как ты, дедушка?»

Не сдавайся, ищи —

Пока не заглянешь со светом

В каждый неосвещенный угол.

Ужинаю.

Раздеваюсь.

Ложусь.

Но уснуть не могу.

В голове

что-то стрекочет,

что-то стучится в мысли.

Не подпускает сон.

Кап-кап-кап.

Вижу во сне позднюю ночь.

Кэйко сидит

у трамвая.

Ждет меня.

Я обещаю ей,

что вернусь.

Кэйко.

Что с тобой стало?

Куда ты пошла?

Как же ты? Где?

Кап-кап-кап.

Просыпаюсь.

Ворочаюсь.

Маюсь.

Слышу дедушкин храп за стеной.

Хорошо, что мы вместе,

что он выжил тогда.

Хрупкая, как стекло,

жизнь.

Крепкий, как

камень,

дух.

Тихо брожу по дому.

Мне нравится ночь:

безмолвно.

беззвучно.

Бесконечное чувство свободы

и одиночества.

Включаю компьютер —

вдруг кто ответил.

Думаю снова и снова:

как повезло,

что он не погиб!

Что-то стучится в мысли

и движет ими:

я набираю

имя —

Ичиро Андо.

Имя моего дедушки.

Вот он: написано —

«Выживший»,

а рядом – старое фото.

Я улыбаюсь.

Дедушка, юный дедушка.

И повторяю:

Андо. Ичиро Андо.

Нажимаю

на ссылку —

перехожу на сайт,

который раньше

не видела.

Здесь

люди

с фамилией Андо —

все Андо, выжившие

в Хиросиме.

Йосико

и Хироси,

Хироко

и Эмико.

Масакатсу,

Камико,

Фудзио

и Иносуки.

Такато,

Ясудзиро,

Йоси,

снова Фудзио.

И среди них —

Кэйко.

Кэйко Андо.

Иногда хватает и вспышки света,

Чтобы вывести человека

Из мрака.

В этом списке —

Кэйко

Андо.

Нужно решиться и сдвинуть камень:

Пробовать, верить, искать:

А вдруг?.. А что если?..

«Возможно ли

это?

Возможно?

Или нет?

Или просто призрак?

Тень из прошлого?

Глупая, ложная

надежда?»

Я набираю:

Кэйко Андо.

Слишком много всего.

И уточняю тогда:

Хиросима.

Экран обновился и —

я вижу

ее лицо.

Мы смотрим

друг другу

в глаза.

Любопытство

Растет, ширится и вызревает

В откровение.

Темно за окном.

Мама заходит,

садится, и я говорю,

говорю до зари,

до рыжего горизонта.

«Ты уверена»? —

спрашивает она.

Я киваю.

«Значит, так.

Ты забудешь об этом.

Мы обе забудем.

Сделаем вид, что ты

ничего не знаешь».

«Мама, но…»

«Никаких тебе но.

Он уже слишком стар.

Слишком слаб.

Зачем ему эта надежда,

может и вовсе

напрасная?»

«Не напрасная, мама!»

«Забыли!»

Она уходит на работу —

Утро уже.

Но мысли меня не покидают.

И солнце набирает силу,

и дедушка храпеть перестает:

проснулся, встал, идет на кухню.

Я улыбаюсь ему.

Не бойся подняться из темноты —

К свету

На горизонте.

«Что ты такая счастливая?», —

дедушка замечает.

Я наливаю чай,

подаю пирог.

Он вглядывается

и щурится:

«Странная ты сегодня.

и смотришь странно».

«Дедушка, слушай,

а ты еще можешь водить?»

Я сжимаю

записку с адресом.

И чернила

обжигают ладонь.

Он пожимает плечами.

«Но ты был отличным водителем!»

«Очень давно».

«Да неважно! Ты ведь любишь водить!»

Дедушка

распрямляется,

а в лице —

уверенность.

«Ну давай же прокатимся,

дедушка!

Пусть это будет наше

маленькое приключение!»

«А зачем?»

«Ну… потому…

потому что

я скоро

закончу школу.

И так хочется,

просто ужасно хочется

сохранить эту

память о детстве,

о тебе

и о нас,

и о том, что мы делали вместе».

Он молчит,

а я жду его строгого «нет».

жду, что он разгадает

мое вранье.

Но сказать ему правду —

нет, не сейчас.

Вдруг все это ошибка?

И тогда разобьется надежда,

разобьется сердце его.

«Далеко?» —

произносит он наконец.

Я прячу улыбку.

«Часик езды.

Или два. Ну не больше».

Непонятно,

о чем он думает,

что за мысли

в его голове.

Ложкой дедушка

чай зачерпнул

и капля за каплей

выливает его обратно:

кап-кап-кап.

Смотрит в сторону

и на меня.

А в глазах его

вижу свечение —

давно позабытое.

«Только еду с собой захвати».

Молчание между словами

Озвучено

Смыслом.

Медленно

выезжаем.

Дедушка нажимает

на газ – неловко и неуверенно,

а когда-то ноги его

танцевали с любимой Мэгуми,

и бежали со мной

по берегу моря,

и провожали маму

на ее первую

работу.

И теперь вот

сила покинула их.

Как давно он

не нажимал на педаль!

Дедушка замер в ожидании

и восторге.

Такой живой

и даже немного прежний.

«Так куда?»

Я показываю дорогу,

и машина

пускается в путь.

В глазах его —

свет.

Дедушка

улыбается.

«Приключение?

Так ты хотела?»

Я киваю.

«Ну, вперед!»

Да, вперед!

Мы с ним заодно!

Мы —

искатели

приключений!

Мы открываем

окна,

свистим

и кричим,

смеемся

и улыбаемся.

Дорога уводит нас

дальше

и дальше.

Мы пьем из бутылки,

хрустим печеньем

и чипсами,

пробуем фрукты,

рис

и лапшу.

А в довершенье —

кекс!

И теперь вся машина —

мамина, между прочим, —

в обертках и крошках.

Мы поем

и смеемся.

И едем, едем.

Но вот началось:

«Твоей маме, может, нужна машина.

Я устал уже.

Все, давай обратно».

Я смотрю на карту.

«Ну немножко еще,

пожалуйста».

Он съезжает с дороги

и выключает радио.

На моей ладони – его рука,

кожа – как будто древний папирус.

Смотрит он на меня,

и морщины

становятся глубже.

«Мидзуки,

куда мы едем?

В чем дело, Мидзуки?»

В кармане

сжимаю

записку с адресом…

Руки дрожат

от волнения.

Дедушкины глаза.

Вижу в них целую жизнь —

память о боли

и об утрате,

вижу вину в них

и больше всего на свете

хочу я,

чтобы ему стало легче.

Но что, если я ошибаюсь?

«Поздно уже», —

говорит.

И неуклюже нажимает

на газ.

«Спасибо, Мидзуки, тебе

за хороший день.

Но сейчас мы едем домой».

Где та граница, за которой

Надежда становится глупостью?

Как распознать?

Дорога уводит нас

дальше от цели.

Если не развернуться,

мы скоро приедем

домой.

И все? А надежда?

Темные облака

повисли над нами.

«Дедушка, вот что…

а если…

если бы, скажем,

ты мог как-то помочь

другому,

сделать его счастливым,

но не наверняка,

а так, просто

шанс… и ты бы не знал,

получится или нет.

Что бы ты сделал?»

Он хмурится и молчит.

«Дедушка, ну так что?

Лучше попробовать

и потерпеть неудачу?

А от нее ведь

может быть больно…

Или проще

забыть обо всем?»

Фары мигают красным.

Мы встали.

«Что, говоришь,

можно помочь другому?

Сделать его

счастливым?»

Я киваю и спрашиваю:

«Рискнем?»

Тишина сгустилась.

Я не могу ни выдохнуть,

ни вдохнуть.

«Твоя бабушка говорила,

что нельзя, никогда нельзя

отрицать

возможность чуда,

а иначе исчезнет

надежда.

Без надежды мы просто

сухие ветки».

Зажигаются фары.

Зеленоватый свет на его лице.

«И еще она говорила,

что лишить другого надежды —

то же, что задушить».

Вдалеке

загудела

сирена: скорая или полиция.

Дедушка выпрямляется.

«Так что,

ты знаешь, куда нам?»

Туча может закрыть

Собой солнце,

Но туча не вечна.

Дорога уводит

из города.

Карта в моих руках,

кажется,

весит тонну.

Он не спрашивает,

откуда я знаю путь

и что вообще мне известно.

За окном – поля.

Дорога петляет

вправо-влево,

дома то появляются,

то исчезают.

Дальше,

дальше,

пока, наконец,

придорожный знак

не сообщил нам,

что мы в префектуре

Хиросима.

Дедушка сжался

и весь —

как будто из камня.

«Близко, Мидзуки?»

«Да, близко».

Мы едем по карте.

Руки его дрожат,

пальцы крепко

вцепились

в руль.

Мы повернули.

Дорога становится уже.

Я говорю:

«Дом шестьдесят четыре».

Деревья, деревья.

«Дедушка, все-таки…

если я ошибаюсь?..»

Он отрывает руку

от руля,

и я замолкаю.

Дедушка тоже молчит.

Мы почти подъехали

к дому.

Перед верандой —

лужайка.

Деревянная дверь гаража

распахнута.

Предзакатный свет

ласково обнимает

деревья, и дом,

и перила веранды.

Мы берем чуть правее,

и дедушка выключает

мотор.

Мы долго стоим

и смотрим

на дом.

Дымка тумана

ползет по земле,

как медленный

призрак

В поисках

Утраченных дней.

Я открываю окно,

и в машину

влетает

песня вечерней птицы.

Вдыхаю – и так спокойно,

так тихо,

так хочется

верить.

«Дедушка, ну давай!

Пойдем уже,

постучимся к ним!»

Он улыбается:

«Кажется мне, Мидзуки,

я на седьмом небе

от счастья.

Ты знаешь, я верю,

что в этом доме —

та девочка,

Которую я пытался спасти.

Я верю,

что не подвел его,

что Хиро моего

я не подвел.

Я верю,

что она жива,

что кто-то спас ее,

что жизнь ее была

счастливой.

Я чувствую,

что истончается моя вина,

уходит.

Так удивительно».

День гаснет,

и мы с дедушкой

как будто плывем

по золотистой реке

заката.

И так тепло.

Мы оба надеемся.

И я хочу,

да кто бы знал,

как я хочу,

чтоб это

длилось вечно.

Вдруг дедушка

увидел что-то.

Насторожился

и смотрит

он на дом.

«Там», —

задыхаясь,

он произносит.

Выходит

из машины.

Стоит

в оцепенении.

И время

замерло.

Я наблюдаю

за ним.

«Мидзуки», —

голос его,

как ветер.

Он поднимает руку,

показывает

на окно.

Смотрю туда,

и сердце

колотится.

На подоконнике —

бумажный

журавлик.

Все наши действия —

В памяти времени,

Для каждого будет свой час.

Я рядом с ним.

В его глазах —

волнение

и страх.

Я молча

за руку

беру

его.

Мой дедушка,

мой

дорогой.

«Ты только помни,

что

и как бы ни было,

ты никого не предал

и не подвел.

И сильным был,

и смелым был,

и честным».

Дверь открывается,

и на пороге —

мальчик-

подросток.

Он вышел на веранду,

и смотрит

на нас:

«Вам чем-нибудь помочь?»

«Жу-равлик, —

дедушка волнуется

и запинается, —

журавлик на подоконнике…»

Мальчик

в растерянности —

то на меня посмотрит,

то на дедушку.

Я говорю:

«Мы ищем…

одну женщину…

Мой дедушка

знаком был с ней…

Давно…

Скажи,

здесь Андо

живут?»

Он медленно

кивает.

«Да,

я – Ичиро Андо».

Мальчик

придерживает

дверь.

«Ичиро Андо», —

повторяю я про себя,

а дедушка

хватает меня за руку,

дрожит.

«Меня… меня ведь

тоже так зовут…»

Мы все молчим

и смотрим

друг на друга.

«Мне бабушка дала

такое имя.

В честь кого-то,

кто был ей

дорог».

Мурашки

бегут

по коже.

Колени подкосились

у дедушки.

А мы с Ичиро

его поддерживаем.

Сколько же

удивления

в старых его глазах!

«Журавлик…» —

дедушкин голос —

тихий,

как выдох.

Он неотрывно смотрит

на подоконник,

на бумажную птицу.

Журавлик

от времени

потемнел

и форму утратил.

Надпись в углу

листочка —

размыта

от долгих,

долгих

лет ожидания.

«Бабушкин, —

объясняет нам мальчик, —

он старый,

почти как она».

Только бы

не заплакать.

Надежда во мне

все больше

и крепче.

«Вы?.. —

мальчик замялся. —

Тот самый

Ичиро Андо

из Хиросимы?»

Дедушка

виновато

смотрит

на молодого Ичиро.

«Она здесь?» —

спрашиваю и

тянусь за ответом,

как росток

за лучом

летнего солнца.

«Нет,

но я провожу вас к ней».

Слово, всего одно слово —

Буквы его и звуки —

Могут судьбу изменить и будущее.

Садимся в машину

и едем —

из пригорода —

в город.

Ичиро нам говорит,

что бабушка часто

сидит целый день

на любимой

скамейке,

смотрит

и ждет.

«Всю жизнь

она чем-то

болеет.

Врачи нам сказали,

что все —

из-за бомбы.

Когда я был младше,

мне бабушка много

рассказывала

о Хиросиме.

Она вспоминала

о детстве,

о юноше вспоминала:

он спас ее —

Спас из воды,

из огня

и оставил ее у трамвая —

ждать, когда он вернется,

когда приведет

кого-то на помощь.

И бабушка честно ждала,

но устала

и не заметила,

как заснула —

просто закрыла

глаза

и проснулась уже

в теплом убежище.

Первое слово, какое она сказала —

Андо.

Так все и решили,

что это – ее фамилия,

и записали бабушку

как Кэйко Андо.

Она никогда

не просила исправить.

Для нее это – память

о смелом

ее спасителе.

Больше она не вспоминала

о настоящей фамилии.

Она рассказала,

что юноша

ей на прощание

дал журавлика —

и ушел за помощью.

Этот журавлик был

на ее подоконнике —

столько, сколько

я себя помню.

Память

и благодарность,

и, конечно,

надежда».

В зеркале

дальнего вида

мальчик поймал

дедушкин взгляд:

«Спасибо».

Дедушка

молча ведет,

смотрит, как перед ним

мелькают дома,

строения,

клумбы,

деревья —

целая жизнь.

Но я знаю,

что долгий рассказ Ичиро

тронул дедушку,

и что сердце его —

впервые со смерти бабушки —

наполнено

нежностью и слезами.

Ичиро указывает дорогу —

мимо вокзала,

и память,

как тень,

ложится

на дедушкино лицо.

«Лучше дойти отсюда.

Пойдемте за мной», —

говорит Ичиро.

Но дедушка словно очнулся,

вырвался из молчания:

«Нет. Погоди.

Я знаю тот путь,

как знаю

свои пять пальцев».

Иди, не бойся,

Помня о прошлом,

Заглядывая в будущее.

Мы идем,

и дедушка вспоминает:

«Здесь вот был парк,

а по этой дороге

мы вместе ходили,

провожали Кэйко

до ворот

детского сада.

Правда, в те времена

это сложно было назвать

дорогой.

А вот и школа.

Мы с твоей бабушкой

первым делом пришли сюда —

в поисках Кэйко.

Так вот и шли мы —

точь-в-точь, как сейчас.

Тем же путем

шел я

и с маленькой Кэйко

на руках».

Он достает из кармана

ветхую

книгу.

Страницы все

разлетелись,

осталась

только обложка.

«“Повесть о Гэндзи”, —

объясняю я мальчику. —

Эту книгу дедушке

подарил его папа

в день,

когда ушел на войну.

А из страниц

дедушка делал

бумажных

журавликов».

«Осталась страница

для еще одной

маленькой птицы, —

улыбается дедушка. —

К этому мемориалу

тридцать лет

приезжал я,

пока уже больше

не мог

выносить эту боль.

Я надеялся

встретить ее,

но так и не встретил».

«Может, просто она

никогда и не приходила?

Дедушка,

может, просто она

боялась не увидеть тебя?»

Мы переходим улицу.

Идем

по трамвайным путям.

Поворачиваем.

Впереди,

рядом с путями,

стоит

скамейка.

Дедушка

останавливается.

Многие понимают

Боль

Как наказание.

«Здесь ты оставил ее?»

Он кивает.

«Ну давай же!

Давай подойдем

Поближе!»

Но стоит он

как вкопанный.

«Не могу, —

голос его дрожит. —

Не могу.

Столько времени.

Столько лет.

А если

там нет ее?

Или

она ненавидит меня?

Или?..»

Люди проходят мимо,

с любопытством глядят

на старого человека,

как будто окаменевшего

от многолетней

боли.

Прошлое

захватило его.

Дедушке снова семнадцать,

снова он, неуверенный

и напуганный,

стоит перед выбором.

«Не могу, —

говорит. —

Я…

Не…

Знаю…

Как».

Но мне-то известно,

что дедушка —

сильный

и смелый.

«Можешь,

ты можешь»,—

шепчу я,

беру его книгу,

вырываю страницу

и протягиваю ему:

«Для последнего

твоего

журавлика».

Он хотел бы заплакать,

но держится,

и, пока мы идем

к скамейке,

он складывает

страницу —

поспешно,

неловко,

Не глядя.

Вдруг

сердце забилось

чаще.

На скамейке —

женщина.

Невысокая,

с седыми волосами,

и держит что-то

в правой руке,

а левой – отстукивает

ритм.

Кап

Кап

Кап

Дрожь —

по спине.

Дедушка стал

как будто выше.

И моложе,

наверное.

Женщина

достала листок

и стала складывать

его.

Минута, другая —

вдруг она

замирает,

разглядывает —

и смотрит

что у нее

получилось.

«Дедушка,

что там?

Что она делает?»

Но дедушка

не находит слов.

«Почему ты молчишь?»

«Это, —

он шепчет, —

это

бумажный

журавлик».

Она повернулась

и смотрит

на дедушку,

крепко

сжимая журавлика.

И весь мир

словно не дышит

в ожидании.

Тысяча бумажных журавликов —

Во имя надежды, дружбы, преданности

И мира.

Дедушка

держит

бумажную птицу

за крыло

и подходит

к скамейке.

Женщина

неотрывно

следит за ним —

каждый шаг его

отзывается

в ней.

И он

смотрит ей

прямо

в глаза.

Останавливается

у скамейки,

садится рядом.

И на свете

нет, наверное,

ни слов, ни знаков,

чтоб описать

их чувства.

Время, похоже,

стало вечностью.

Они сидят

и смотрят

друг

на друга.

Дедушка

протягивает

ей

журавлика.

Она берет его —

так нежно,

бережно.

Он робко

касается ее лица,

и оба улыбаются.

Вся жизнь прошла,

и годы ожиданий

остались позади.

и наконец-то —

вместе.

Решись пообещать,

И ждать решись,

И верить, и надеяться.

Так хочется узнать,

о чем они.

Так хочется услышать,

как говорит она,

что нет его вины —

ни в чем,

и не было.

Услышать бы

ее историю:

что с ней случилось,

как сложилась

жизнь.

Но нет сейчас

мне места

на их скамейке.

Это время —

для них

одних.

Смотрю еще раз

на журавлика в ее руке —

последнего

журавлика —

и ухожу.

Замкнулся круг.

Но их история

останется

во времени —

навечно.