Текст книги "Последний бумажный журавлик"

Временами мне кажется, что я уже совсем здоров, только потом опять накрывает слабость – такая, что сил хватает не дольше чем на полчаса, и я едва могу пошевелить рукой или ногой.

Раны гниют и заживают медленно.

«Почему? – спрашиваю я врачей. Из-за бомбы?»

Они пожимают плечами.

Я постоянно думаю о Хиросиме. Сколько там погибло? Сколько спаслось? Что сделали с мертвыми? Где живут выжившие? Будут ли восстанавливать город? Что теперь на месте моего дома?

Вопросы появляются непрестанно и сводят меня с ума.

Снова и снова.

Мэгуми пытается отвечать мне, но чаще всего сказать ей нечего, и тогда она проводит рукой по уставшему лицу и извиняется.

Она приносит мне американские романы, садится у моей койки и читает, сходу переводя на японский. Голос Мэгуми уносит меня далеко, и я оказываюсь то на веселой джазовой вечеринке, то на поле с рабочими-мигрантами где-то в Калифорнии, то в закоулках Лос-Анджелеса. Сейчас она читает мне детектив, и я наконец чувствую волшебство, о котором говорил отец.

И все же нетерпение одолевает меня.

Когда же я уже выйду отсюда?

Я хочу найти Кэйко.

Чувствую себя хорошо несколько дней. Лежу и вдруг слышу быстрые шаги Мэгуми. Я так долго ждал таких ее шагов, что тут же собираюсь с силами, сажусь и вглядываюсь – она вот-вот войдет – радостная, в пахнущей чистотой форме, с убранными волосами.

Мое сердце колотится, когда она входит в палату. В руках у нее – куртка и сумка.

– Все, собирайтесь! – улыбается она. – Доктор говорит, вам уже лучше. Так что вас ненадолго отпускают! И мы можем ехать. В Хиросиму.

– У вас есть новости? – спрашиваю я.

– Не совсем. Но мне подсказали, где лучше начать поиски. Может, там и найдем ее.

Я ждал этого – все то время, пока я здесь. Дыхание сбилось, и я скорее вскакиваю с койки, с трудом сдерживая эмоции.

Мэгуми рядом.

– Вот, – она протягивает мне вещи. – Тут одежда для вас. Надеюсь, размер подойдет. Это военные прислали.

– Из Америки?

Она кивает и кладет одежду на койку.

Пара серых брюк, синяя рубашка и свитер.

Прикасаюсь к рубашке. Мягкая. Чистая. Глаженая.

– Еще они купили вам новое нижнее белье, – шепчет Мэгуми и передает мне коричневый бумажный сверток.

– Зачем им это?

– Просто помочь. Потому что и они знают, что значит потерять кого-то. Потому что и у них есть младшие сестры. Потому что вы и мы – не враги.

В палате тихо, и наши голоса не нарушают эту тишину. Я беру одежду.

– Передайте им от меня спасибо, – еле слышно произношу я.

Поезд из Токио в Хиросиму идет почти целый день. Мне не спится – я все время смотрю в окно на города и деревни, которых никогда раньше не видел.

– Как меня привезли в Токио? – спрашиваю я у Мэгуми. В поездке мы перешли на «ты».

– Так же – на поезде, – отвечает она.

– Значит, поезда ходили?

Она кивает.

Я смотрю на нежные зеленые поля, на холмы с деревьями, на узкие тропинки и одинокие домики. Интересно, как сейчас выглядит Хиросима.

Отлично помню, каким был город до того дня: металлические фигурки птиц на мосту Иэнко, лодки на реке Мотоясу, гремящие трамваи – из дерева и металла, причудливый купол здания торгово-промышленной палаты, уличная суета.

– Первый раз у нас с Хиро совпал выходной, – говорю я, все еще глядя в окно. – Если бы бомбу сбросили накануне или на следующий день, я был бы на заводе, штамповал детали для самолетов. Но кто-то спросил, не смогу ли я поменяться выходными. Я согласился и в день бомбардировки остался дома. А если бы я отказался, все было бы иначе, и никто не потащил бы его в эту реку. Он все еще мог бы жить.

– У вас же есть такое выражение – сиката-га най. Знаешь, что оно значит? – спрашивает Мэгуми. – Сиката-га най?

Я смотрю вдаль: цветочные поля, дороги, дома и деревья сливаются в единое целое.

– Сиката-га най? – повторяю. – Это значит «ничего не поделаешь».

– Ты принял решение в тот момент. Успокойся и живи дальше. Ты привел Хиро к реке, чтобы спасти от огня. Это был ваш единственный шанс. Не вини себя в смерти друга. Скорее всего, если бы ты не поменялся выходными, ты бы и сам погиб. И что тогда стало бы с Кэйко?

Мы молчим. Все слова вылетели у меня из головы, но я нутром ощущаю, что между нами что-то происходит – миллион эмоций в секунду – и в этот момент я осознаю свое чувство к Мэгуми.

Отвожу взгляд, смотрю в сторону: восторг и боль одновременно.

После мы как-то напряженно перебрасываемся словами о всякой ерунде: что поезда неудобные, а газеты громоздкие. В конце концов сон побеждает меня и относит на берег моря, омываемый волнами.

Мэгуми взяла с собой еду и, когда я просыпаюсь, она достает контейнеры с рисом и рыбой:

– Поешь.

Я беру палочки и салфетку.

– Это в больнице так позаботились о тебе, – объясняет она.

– А кто купил мне билет?

Она задумчиво жует.

– Мы скинулись.

– Я верну деньги.

Мэгуми улыбается.

– Не нужно. Это подарок.

– Вы все очень добры ко мне. Спасибо. Но я не могу этого принять.

– Почему? Потому что мы американцы?

– Нет.

– Потому что мы ваши враги?

– Ты не враг мне. Ты…

– Может, потому что ты слишком гордый?

Я опускаю глаза и бормочу под нос:

– Потому что я этого не заслуживаю.

Слышу ее глубокий вдох.

– Разве ты не заслуживаешь счастья? – спрашивает она.

Я молчу.

– Жить и радоваться? С мыслями о будущем? Может, если ты найдешь Кэйко, тебе будет легче идти дальше?

– Ничего я такого не заслуживаю, – говорю ей. – Я подвел своего лучшего друга. И его сестру. Как мне жить с этим? Он умер, чтобы я мог спасти ее, а я не справился!

– Ты сделал все возможное! – уверенно произносит она.

– Нет. Я не должен был оставлять ее. Надо было нам идти вместе.

– Если бы ты продолжал нести девочку, вы никогда бы не добрались до больницы. И сейчас бы оба были мертвы. Ты сделал самый правильный выбор в тот момент. Дал шанс на спасение – себе и ей. И это было единственное верное решение.

Она наклоняется ко мне.

– Может, доктор, с которым ты говорил в той больнице, вернулся за ней или отправил кого-то на помощь. А может, кто-нибудь нашел ее и выходил. Ты не знаешь. Но ты не имеешь права сдаваться. Ради нее и Хиро. Если получится, ты найдешь ее. А если нет, пронесешь память о ней и Хиро через всю жизнь. Но если ты умрешь, кто будет помнить о них? В любом случае, сиката-га най. Хватит уже себя жалеть.

Я жую рыбу, глотаю и смотрю на нее.

– Расскажи мне о доме, – прошу я.

Разговор идет легче и веселее: она вспоминает о счастливой жизни в Орегоне, о детстве, рассказывает, как ее отец переехал в Америку и о младшем брате – он часто пишет ей и посылает фотографии. Но она совсем не скучает по дому, и поэтому фотографии брата вызывают, скорее, легкое чувство вины.

– Я люблю Японию, – говорит она. – Хотела бы объехать всю страну…

– А я никогда не был дальше Хиросимы. Только вот сейчас…

Вместе мы мечтаем о том, чтобы увидеть гору Фудзи, сфотографировать аистов и побывать в синтоистских храмах.

– Мы прямо как заядлые туристы, – смеется она.

Время с ней проходит радостно – я так бы и улыбался все время, но нет, я держу лицо и сижу с невозмутимым видом. От этого внезапного счастья моя вина как будто становится тяжелее.

Пейзаж меняется, а с ним и настроение.

Рисовые поля уже не пышные и зеленые, а выжженные и безжизненные; дома перекошены и корчатся, будто от боли – стекла выбиты, черепичные крыши проломлены.

А потом, словно за невидимой линией – все дома стерты с земли.

От холмов позади нас и несколько километров до моря непрестанно тянется кладбище города. Одинокие бетонные остовы зданий подобны старым надгробиям – стоят среди кирпичей, обугленных деревьев и обгоревших телеграфных столбов.

В городе поезд замедляется.

– Всего одна бомба, – говорю я.

Мэгуми молчит.

– Здесь теперь ничего не узнать.

Выходим на станции Хиросима.

Стены здания вокзала уцелели, а больше ничего и нет. Потолок – на полу, окна выбиты, каменные завалы лежат как горы в ожидании альпинистов. А все же пути расчищены, поезда ходят, и на платформе много людей.

– Что они все здесь делают? – спрашиваю я.

Мэгуми пожимает плечами:

– Может, ищут кого-то? Родственников, друзей…

Я останавливаюсь, а люди все идут и идут: обходят меня – спереди, сзади, точно я камень посередине реки.

– Лица какие-то пустые, – замечает она.

– У каждого – своя печаль и забота, – отвечаю. – И тут нет времени на эмоции, хотя их столько, что никаких слов не хватит рассказать.

От вокзала мы направляемся на юг, на другой берег реки.

Идем по пустынным заброшенным улицам. Мысли – как будто отдельно от тела, и ноги сами несут нас. По обочинам навален мусор, и среди этого мусора обустроили убежища для тех, кто остался без дома, соорудили лачуги из дерева и металла. От кухонных плит поднимается пар, и повсюду стоит запах еды. На костлявых ветках деревьев сушится белье.

По пути нам встречается мужчина с деревянной тележкой, которая то и дело грохочет, попадая в ямы. В ней сидит мальчик. Его ноги – все в ожогах.

Хочу спросить у них, откуда они идут и куда.

Где они были, когда на город сбросили бомбу?

Как выжили?

Как и где живут сейчас?

Не видели ли они девочку с журавликом, сложенным из страницы книги?

Но они безмолвны, и я прохожу мимо.

– Куда это мы? – спрашиваю я у Мэгуми.

Из кармана она достает измятый листок.

– Знакомые дали список мест, где можно поискать. Но я понятия не имею, где это все находится.

Она протягивает мне листок.

Я читаю:

– Начальная школа Фукуромати. Начальная школа Осиба.

– Там сейчас разбили госпитали, – объясняет она.

Смотрю на список и пытаюсь проложить маршрут.

– Школа Хидзаяма…

– Там приют для сирот, – уточняет Мэгуми.

– Вот туда мы и пойдем, – предлагаю я. – Книга у тебя?

Она кивает и хлопает по своей сумке.

Я ориентируюсь по руинам зданий и трамвайным путям. Мы сворачиваем и идем на восток – к реке Киёбаси и школе Хидзаяма.

Вдалеке, справа от нас, – башня больницы Красного Креста. Я гоню воспоминания прочь – сегодня от них точно никакого толка, и сражаюсь со странным чувством, будто Кэйко снова идет рядом со мной.

Я буду смотреть только прямо, прямо, я знаю, что ее нет ни справа от меня, ни слева.

Мы идем по мосту, и я слышу, как вода плещется о его бетонные опоры и о берег.

– Смотри, лодка! – показывает Мэгуми. – В ней дети! Играют.

Я слышу, как весло ударяется о воду, и стараюсь глубоко дышать, чтобы не свалиться в воспоминания.

Мы легко находим школу – это одно из немногих уцелевших зданий. Люди с радостью показывают нам дорогу.

Во дворе тоже играют дети: кто-то бросает мяч, кто-то взбирается на груду щебня и прыгает с нее, двое ребят качаются на самодельных качелях-бревне.

Мы подходим к мальчику, который тихонько сидит на остатках бетонной стены.

Я здороваюсь:

– Привет.

Он испуганно отпрыгивает и, не глядя на нас, уважительно кланяется.

– Я ищу кое-кого. Ее зовут Кэйко Мацуя.

Мальчик мотает головой.

– Она сестра моего друга. Ростом примерно мне по пояс. Чуть ниже. Волосы – до плеч.

Он снова мотает головой, все еще не глядя на нас.

– Лицо у нее круглое и… Ты слушаешь?

Он поднимает голову, но смотрит не на меня, а куда-то в сторону, за мое левое плечо.

– Простите, – говорит он.

Смотрю на него.

– Нет, это я должен извиниться. Что у тебя с глазами?

– Я видел пику. Очень близко. И глаза сгорели.

Он спрыгивает со стены и, постукивая по земле тонкой веткой, идет к нам.

– Все сюда приходят – ищут своих, – говорит он. – Однажды мой отец вернется с войны и тоже придет за мной.

– Я уверен, что он вернется героем, – подбадриваю его.

Мальчик улыбается и радостно произносит:

– Он будет гордиться, что я выжил!

– Непременно!

Но улыбка сходит с его лица, он наклоняет голову набок и хмурится:

– Я здесь с самого начала и не слышал ни о ком по имени Кэйко. А слышу-то я хорошо.

– Ты уверен? – переспрашиваю я.

– Если бы я был Императором, я бы сказал: «Слово Императора, сэнсэй!»

Я улыбаюсь от этого «сэнсэй».

Интересно, сколько он думает, мне лет.

– Ну ладно. А ты точно запомнил ее имя?

– Кэйко Мацуя, – уверенно произносит он.

– Ты молодец. Если встретишь ее, передай ей, пожалуйста, вот это.

Мэгуми достает мою книгу. На полях страницы я пишу «Кэйко», рядом – свое имя и пониже – «Больница Токио».

Мальчик морщится, слыша, как я вырываю страницу, и терпеливо ждет, пока я ее сложу.

Кладу ему на ладонь журавлика. Он ощупывает бумажные крылья.

– Нужно тысячу таких, сэнсэй, чтобы исполнилось ваше желание.

– Ради того, чтобы найти ее, я готов сложить тысячу журавликов и отправиться с ними в тысячу мест!

– Наверное, она особенная.

– Для меня – да, – шепчу я. – Такая же особенная, как и ты – для родных.

Он поворачивается и уходит, ведя палкой перед собой. Неужели никто ему не сказал, что война окончена?

В школах, домах, приютах или больницах – куда бы мы ни заходили – я оставляю бумажного журавлика. И на каждом из них написаны наши имена – мое и Кэйко, и еще адрес больницы в Токио.

В одной из школ имена пропавших детей нацарапаны прямо на стенах. Я добавляю еще одно: Кэйко. На пол рядом с этой стеной тоже кладу журавлика.

Страницы из книги разлетаются – пусть скорее сбудется мое желание.

Времени на то, чтобы осмотреть город, не остается.

Солнце садится, унося с собой этот долгий трудный день. Нам некуда идти, кроме больницы Красного Креста.

Я ужасно устал. Мы движемся на запад, снова выходим к трамвайным линиям и идем тем же путем, каким я шел с Кэйко. Только ее рядом нет. И в больнице, я знаю, ее тоже не будет.

Сгоревший трамвай все еще на месте.

Я подхожу к нему и сажусь туда, где сидела Кэйко. Этот трамвай, развороченный атомной бомбой, – страшное напоминание о наших последних минутах вместе.

Мэгуми садится рядом со мной:

– Это то самое место, где?..

– Где я ее оставил? Да.

– Я не это имела в виду, я только хотела…

Кладу руку ей на плечо и шепчу:

– Знаю.

Я смотрю, как сияют костры среди руин – люди готовят еду или греются. Живые.

– Ичиро, очень даже может быть, что кто-то ей помог, или она сама сумела дойти куда-нибудь. И взяла с собой твоего журавлика.

– Вряд ли, – отвечаю я. – Хотя, конечно, возможно все.

Я смотрю на нее. Мое лицо как будто под каменной маской. Нет, я не заплачу. Но ее глаза блестят от слез, и в них дрожат и мерцают огни изнывающего от боли города. Она дает мне руку. Кругом – тишина.

Но сквозь молчание мы слышим друг друга. А потом Мэгуми встает и помогает мне подняться.

Мы идем дальше. Она рядом, и я опираюсь о ее плечо.

Ворота больницы открыты и даже как будто приглашают войти.

Во дворе больше никто не толпится; с окон центральной прямоугольной башни свисает белый флаг с огромным красным крестом.

– Помнишь имя доктора, с которым ты разговаривал? – спрашивает Мэгуми, когда мы подходим к главному входу. – Тот, который дал тебе воды.

– Я помню только его лицо.

Мы заходим и видим молодую женщину за письменным столом. Вокруг нее – пациенты: они сидят на стульях и на полу, прислоняются к стене и облокачиваются о шатающийся стол. Но когда мы подходим, женщина встает, улыбается и кланяется.

– Я ищу кое-кого, – обращаюсь к ней. – Маленькую девочку. Ей пять лет. Зовут Кэйко Мацуя.

Она снова садится за стол и просматривает бумаги.

– Не знаю, здесь ли она. Вообще не знаю, где она, – говорю я.

Женщина откладывает бумаги и смотрит на меня:

– Простите. – Ее голос становится тише, выражение лица – мягче. – Многие, очень многие пропали без вести. Возможно, мы никогда их не найдем и не узнаем…

– Пожалуйста, – наклоняюсь к ней. – Уделите мне несколько минут. Выслушайте меня, прошу вас.

Я рассказываю ей все, как было. Она сочувствует, но я понимаю, что вряд ли эта женщина станет помогать именно мне, ведь каждый день в стенах больницы звучат сотни подобных историй, а то и более трагичных.

Когда я заканчиваю, она дает мне стакан воды.

– На момент взрыва в больнице было триста врачей. Двести семьдесят из них погибли на месте, поэтому неудивительно, что тот, кто остался, не смог вам помочь. Я могу только представить себе, как трудно им было отказывать, и как больно было вам – слышать их отказ.

Женщина глубоко вздыхает.

– Боюсь, – продолжает она, – что доктора, о котором вы рассказали, звали Ямамото. Он умер на прошлой неделе.

Я пошатнулся и схватился за стол.

– Нет… Но… от чего? Он сказал, что травмы у него легкие. По сравнению с другими.

Она снова вздыхает.

– Мы не знаем. Но таких случаев немало. Люди, которые не сильно пострадали от бомбы и выглядят вполне здоровыми, внезапно заболевают. – Она отворачивается от пациентов и понижает голос. – Часто они жалуются на невыносимую усталость. У многих появляются высыпания на коже. А потом они просто тихо уходят. Тают.

Я часто моргаю, стараясь не думать о собственной усталости.

Ее голос стихает:

– Даже если ваша Кэйко выжила, боюсь…

– А все-таки, можем мы пройтись по больнице? – спрашиваю я. – Хочу лично убедиться.

Она кивает:

– Конечно.

Больница больше не похожа на отделение ада, как было той ночью, но в окнах по-прежнему нет стекол – вместо них вставили пластиковые панели – хоть какая-то защита от холода и непогоды. Только этот пластик неистово грохочет от ветра, лишая пациентов тишины и покоя; а в дождливые дни все подоконники залиты водой.

И все равно больных здесь очень много.

В коридоре заняты все стулья – люди сидят в очереди – за лечением или лекарствами. В палатах нет свободных мест. Я пробираюсь между рядами коек и вижу, с какой надеждой смотрят на меня больные, как хочется им, чтобы я оказался их пропавшим родственником или другом. Поняв, что это не так, они разочарованно отводят глаза.

Большинство пациентов – взрослые, и заметив ребенка, я устремляюсь к нему, но всякий раз это оказывается не Кэйко, и что-то во мне обрывается.

Ее нет ни в первой палате, ни в последней.

Она не сидит на стуле, не рисует за столом.

Она не прогуливается по коридорам, не болтает с медсестрами и не смотрит в разбитые окна.

– Нам бы придумать, где мы будем ночевать, – шепчет Мэгуми и идет, неизвестно куда.

Я не отвечаю, а просто молча следую за ней.

Мы думали, что легко найдем, где переночевать, но вскоре понимаем, что я слишком устал и не в состоянии дойти до американской базы, а домов в округе почти нет, не говоря уже о гостиницах.

В больнице все палаты заняты, в коридорах и холлах тоже расположились больные. Нам ничего не остается: мы выходим в темноту и по узким дорожкам, расчищенным от обломков, идем на задний двор в надежде найти хоть какое-то укрытие.

Вдруг мы замечаем спрятанную от глаз небольшую дверь. Открываем ее, здороваемся, но никто не отвечает.

Заходим внутрь с вытянутыми руками – пытаемся наощупь понять, где мы. Ничего не видно.

– По крайней мере, тут сухо, – говорит Мэгуми, – и ветер не дует.

Мне стыдно: все-таки она гость в моей стране, и я должен заботиться о ее комфорте. Но мне нечего ей предложить.

В углу лежат старые татами и простыни. Они такие пыльные, что становится трудно дышать, но все равно мы расстилаем их на полу и даже умудряемся укрыться.

Прислушиваюсь к ночным звукам – крик совы, крысиный шорох, треск далеких огней, согревающих далекие дома.

Отголоски чьих-то слов.

Где ты, Кэйко? Жива ли ты? Приснись мне сегодня, приведи меня к себе. Покажи путь.

Но я знаю, что это лишь напрасные надежды; утром я должен вернуться в Токио.

Тишину моих мыслей нарушает Мэгуми: она ворочается, пытаясь получше укрыться. Как же я не подумал сразу! До меня только сейчас дошло, что нам не положено спать в одной комнате.

– Мэгуми? – шепчу я. – Прости меня. Я не должен был ложиться здесь с тобой. Это неуважительно по отношению к тебе. Я сейчас же уйду.

– Не глупи, – говорит она. – Ты никуда не пойдешь.

Темнота в этой маленькой комнате – кромешная. Я не вижу ровным счетом ничего, но слышу, как Мэгуми переворачивается и как скользит ее коврик по полу.

– Спасибо, что поехала со мной.

Близко-близко слышу ее дыхание.

– Что ты, я рада хоть чем-то помочь, – отвечает она. – Жаль, что мы не нашли ее.

Я молчу.

– Когда-нибудь, я верю, – произносит она. Ее теплая ладонь касается моей.

Утром мы идем с Мэгуми по городу.

– Я хочу остаться, – говорю ей. – Здесь еще есть, где поискать.

Она смотрит на меня, на шрамы на моем лице и хмурится.

– Ты должен вернуться в больницу, – строго произносит она. – А поиски продолжишь попозже. Город обживется, заселится. Школы начнут работать. Кэйко ведь только пять. Она в любом случае будет где-то учиться. Вот тогда и обзвоним все школы или напишем им.

Мы держим путь к станции.

– Я приеду сюда еще раз, – обещаю себе и ей.

– Мы вместе приедем, – отвечает она.

Смотрю в окно поезда: Хиросима все дальше, а я представляю, как где-то среди обломков и руин, среди самодельных лачуг и наскоро сколоченных убежищ меня ждет Кэйко.

Может, до моего следующего приезда она по какой-то причине окажется в больнице Красного Креста.

И там, на стойке регистрации, увидит журавлика с нашими именами и приписку: «Больница Токио».

А медсестра скажет ей, что это я приходил и оставил журавлика. И что она дала слово дождаться Кэйко и передать ей бумажную птичку.

Кэйко обрадуется.

– Он обещал мне, что вернется, – скажет она медсестре. – И сдержал обещание.

Когда мы уже подъезжаем к вокзалу Токио, Мэгуми тихонько произносит мое имя. Я просыпаюсь: глаза опухли от сна. Встаю, выхожу из поезда и следую за ней по вокзалу – к такси.

Еще я запомнил, как сидел в машине, но больше ничего – только то, как проснулся в своей койке на следующий день.

Открываю глаза: на меня смотрит доктор Эдвардс. Рядом с ним – Мэгуми.

– И как там Хиросима? – интересуется он.

– Холодно и пустынно.

– Говорят, там ничего не будет расти целых семьдесят пять лет.

– Неправда, – возражаю я. – Мы видели новые побеги. Зеленые, пробиваются из земли. Люди там наскоро понастроили домов и теперь устраивают огороды. Вам не показывали фотографии?

– Кругом одни слухи, – доктор Эдвардс постукивает пальцами по щеке: он всегда так делает, когда думает. – В больнице лежат еще несколько хибакуся. Вы знаете, что это значит?

– Да, – отвечаю я. – Это люди, которые подверглись воздействию взрыва.

– Именно. Ну так вот, вы не единственный мой пациент-хибакуся. И не первый, кто решился съездить в Хиросиму.

Он глубоко вздыхает и смотрит на меня.

– Есть у них кое-что общее. Может быть, совпадение. Только я так не думаю.

Пытаюсь приподняться на койке, но тело ломит так, будто я скатился с горы. Морщусь от боли – ожоги на лице растягиваются и саднят.

Мэгуми помогает мне сесть.

– Каждый из тех, кто съездил в Хиросиму, вернулся сюда в худшем состоянии, чем до поездки, – произносит он и ждет, пока Мэгуми переведет. – У всех наблюдается усталость на грани истощения, у многих открывается кровотечение – и его почти невозможно остановить. Зажившие раны внезапно снова гноятся. А у кого-то появляются красные пятна на коже. – Он замолкает и опускает глаза.

– Те, у кого пятна, – шепчу я, – они умерли?

Доктор смотрит мне в глаза и кивает.

– Женщина в Хиросиме сказала то же самое, – вспоминаю я.

Изучаю свои руки: вроде бы все чисто. Хочется задрать майку, проверить живот, снять вообще всю одежду.

– Доктор…

Он угадывает мой вопрос.

– Нет, – говорит он, – у вас никаких пятен нет. Но сейчас мы всеми силами стараемся вернуть вас в состояние, какое было до поездки. И мы, конечно, надеемся, что у нас получится. Однако в Хиросиму вам ездить нельзя.

– Но…

– В ближайшее время точно нельзя. Если вы хотите выздороветь. – Он снова постукивает пальцами по щеке. – Мы еще только начинаем исследования, – говорит он. – И сейчас полагаем, что после взрыва в воздухе осталось нечто… смертельное. Нам слишком мало известно. Но одно ясно наверняка: каждый из тех, кого мы зовем хибакуся, вернулся из поездки в Хиросиму очень больным. Даже если они пробыли там всего день. Так что мой вам совет – забудьте туда дорогу.

– И что… теперь мне нельзя вернуться домой?

Он вздыхает, переводя взгляд с Мэгуми на пол.

– Я бы однозначно не рекомендовал.

– А все эти люди… которые сейчас там в больницах?

– Ну… что я могу сказать… Может, им и стало бы лучше, если бы они уехали. Не уверен. Я знаю только то, что видел сам и что сообщили мне другие врачи. Мои пациенты – моя ответственность, и поэтому я настоятельно прошу вас не ездить туда.

– Но мне больше негде жить.

– А в Хиросиме – есть где? – спрашивает он. – У вас остался дом?

– Только земля, на которой он стоял.

– У многих так же, – и он продолжает беседовать с Мэгуми, а я выпадаю из реальности.

Бомба изменила все.

Я вспоминаю свою комнату: диванчик и стол, заваленный книгами, вид из окна. Вспоминаю, как сижу на кухне, пока мама готовит. Она поворачивается ко мне и улыбается, и до меня доносится волнующий аромат будущего завтрака. Вот дверь скрипит – это я ухожу в школу или на завод. Солнечный свет играет в ветвях мимозы. Хиро ждет меня на углу вместе с Кэйко, чтобы отвести ее в детский сад.

Все закончилось.

Я поднимаю взгляд и вижу, что доктор Эдвардс как-то по-доброму смотрит на меня.

– А сейчас я вас оставляю, – говорит он и кланяется на прощание.

Мэгуми никуда не уходит: она садится рядом, положив руки на колени.

– Ичиро, как ты себя чувствуешь?

– Все время хочется спать, – отвечаю я. – Спасибо тебе за заботу.

Она улыбается, но ее улыбка быстро гаснет.

– Я должна кое-что тебе сообщить. Не о Кэйко – о себе.

В палате тихо; пациенты читают, спят или разгадывают кроссворды, уставившись в пустоту. Мэгуми наклоняется ко мне.

– Ты знаешь генерала Макартура? – спрашивает она.

– Конечно, это американский военачальник. – Я перехожу на шепот. – Сейчас он командует войсками в Японии.

Она складывает руки в замок и тихо произносит:

– Так вот. Он выступает против того, чтобы женщины-военные служили за пределами Америки.

– Что это значит – «выступает против»? Это что-то меняет?

– Да. Это значит, что если я хочу остаться на службе, мне нужно вернуться в Штаты.

В груди жжет. Трудно дышать.

– Ты должна уехать из Японии?

– Я могу и остаться. Но для этого мне придется устроиться на работу здесь, в Токио. А с военной службы – уйти.

Так и мечтаю сказать ей: «Не уезжай! Забудь про военную службу. Я хочу быть с тобой». Но дар речи меня покидает. Внезапная острая боль – от того, что она может уехать.

– Я ходила устраиваться на новую работу. На прошлой неделе.

– И что? – спрашиваю я, стараясь сохранять спокойствие и невозмутимость.

– Они меня взяли.

Я выдыхаю – так громко и тяжело, что самому становится неловко.

– Но только на год. А потом мне надо будет вернуться домой. В общем, – Мэгуми отводит взгляд, – здесь я больше не работаю.

И вот теперь она смотрит мне прямо в глаза.

– Мы не сможем видиться так часто… Теперь не получится заскочить к тебе с чашкой чая и почитать с тобой.

– Но ты все равно будешь в Японии? В Токио? – спрашиваю я.

Она кивает.

– Если ты захочешь, я бы тебя навещала. Мне было бы приятно. Но только если ты не против.

Становится легче. Я счастлив и расплываюсь в улыбке, которую уже не в силах сдержать:

– Если я не против? – повторяю я.

Смотрю на нее, и внутри меня разливается тепло.

– Да, – говорю я. – Да, конечно, буду рад!

– Тогда договорились.

– Каждый день? – спрашиваю я.

Она кивает, улыбается – и эта улыбка освещает палату и весь мой мир.

– Каждый день, – говорит она. – Целый год, каждый день.

В жизни «до» все было распланировано.

Я стал бы инженером. Отец вернулся бы с войны героем. Мама была бы счастлива. Хиро и я дружили бы всю жизнь. Мы бы веселились на свадьбах друг друга, праздновали рождение наших детей, ходили друг к другу в гости. Мы бы никогда не уезжали из Хиросимы – просто потому что это не нужно, но зато путешествовали бы с нашими семьями и возвращались домой, полные впечатлений и воспоминаний, а потом рассказывали бы друг другу истории и показывали фотографии.

Каждый раз при встрече Хиро делился бы новостями о своей младшей сестре Кэйко, о ее успехах и занятиях. Он передавал бы мне от нее приветы и слова благодарности за то, что я отводил ее в детский сад по утрам, когда их мама работала.

Иногда мы случайно встречались бы с ней, и я бы удивлялся, как она выросла и какой стала взрослой.

Утром будет год с того дня.

Год с тех пор, как я последний раз видел Кэйко.

Вспышка, изменившая ход жизни.

Сегодня мы поедем в Хиросиму на поезде – Мэгуми и я – впервые с той нашей поездки, когда я еще лежал в больнице.

Обстоятельства и мое неважное здоровье помешали нам сделать это раньше. Когда меня выписали из больницы, я снял жилье в том же доме, где жила Мэгуми, устроился на неполный рабочий день и снова стал учиться. Но все это время я писал бесчисленные письма в школы, организации по оказанию помощи, больницы, детские дома, приюты – у всех я спрашивал про Кэйко, всем отправлял по журавлику, сложенному из книжной страницы, на которой были написаны наши имена и мой новый адрес.

Письмо можно потерять, забыть про него или просто выбросить. А вот бумажный журавлик обращает на себя внимание. И тот, кто получит такое письмо, наверняка оставит журавлика себе – где-нибудь на столе или на подоконнике. А может, кто-нибудь увидит его, из любопытства прочтет мое послание и запомнит.

В больнице, где я лечился, я тоже оставил журавлика. Доктор Эдвардс пообещал, что положит его на видное место.

До сих пор мне никто еще не ответил.

Стук в дверь. Это Мэгуми зашла за мной. Она стала для меня по-настоящему близким человеком – я и представить не мог, что такое возможно.

Она мой друг, моя девушка, моя надежда на будущее, мой собеседник. И если я потерян, она – мой компас, а если мне темно, она – мой свет.

Она для меня – вся моя жизнь. Надеюсь, и я для нее тоже.

Через два месяца заканчивается ее контракт, и ей нужно будет вернуться в Америку, но мы делаем все возможное, чтобы она осталась.

В Хиросиме мы с Мэгуми сходим туда, где стояли наши дома – мой и Хиро, где был детский садик Кэйко. И еще посетим поминальную службу.

Найдем ли мы Кэйко?

Я всюду буду брать свою книгу – со временем она становится все тоньше и тоньше. Если мы не найдем Кэйко, из последней страницы я сделаю последнего журавлика и оставлю его на мемориале.