Текст книги "Мы играли с огнём. Мистический роман, основанный на реальных событиях"

Часть II

Глава 12

Рочестер

Ноябрь, 1847

В год до переезда в Хайдсвилл Мэгги и Кейт учились в школе в нескольких кварталах от дома Эми и Айзека. Сразу за ней находилось старое кладбище первопоселенцев, но летом 1847-го его разрыли. Пришли трое рабочих, убрали надгробия и как могли разровняли землю. Они расчищали место под новую школу.

Идея принадлежала Джеймсу Крейну, он же частично вложился в строительство. Деньги у него водились – он зарабатывал на каком-то импорте, но, как говорили люди, не скупился. Крейн созвал небольшой комитет из местных предпринимателей и планировал строить школы по всему Рочестеру.

В существующем здании были всего один длинный класс с высокими окнами и провисшим потолком да комнатушка с кухней для учителей сбоку. Дети всех возрастов учились вместе. Для разных классов места не было.

А кладбище давно заросло густым бурьяном. Низкие могильные плиты покосились, надписи на них поистёрлись. Давно было пора навести здесь порядок.

Некоторые надгробия на время работ перетащили в здание школы. Обшарпанные плиты простояли у стены в конце зала всё лето и половину осени. Одна при переноске раскололась пополам. Другую уронили в дверях, так что расщепились половицы. Осколки всё равно сохранили, разложили рядом.

Снос кладбища вызвал разногласия – как же, осквернение могил. Но свободное место всё равно требовалось, и в местной газете написали так: если нельзя строить там, где похоронены люди, то Америка вовсе перестанет расти, ведь всё уже занято. И вот надгробные камни перенесли, фундамент заложили. К октябрю новое здание уже возвели наполовину: деревянный каркас с острыми углами, прочный и прозрачный, как скелет.

О телах ничего не говорили. Людей больше заботили надгробия. Учительница, мисс Келли, сказала, что тела захоронены так давно – лет сто назад, если не больше, – что гробы сгнили и кости рассеялись по всему участку. Кости, говорила она, не остаются на одном месте. Тут тебе и подземные воды, и животные, и естественное движение почвы. О телах можно не переживать.

Надгробия простояли в зале до самого жаркого и сухого конца лета, когда потела вся школа, и до сентября, когда воздух начал стыть, и до холодного, хрусткого октября. А потом и до странного ноября, когда зябкие дни перебивались пугающе хорошими тёмными вечерами, слишком тёплыми для шарфа, или утрами, когда солнце обжигало опавшую листву.

– Смешались все времена года, – сказала однажды мисс Келли, когда Мэгги сдавала домашнюю работу. – Должно быть, боги нами недовольны. «И падает седоголовый иней к пунцовой розе в свежие объятья»[1]1
  «Сон в летнюю ночь», пер. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть].

Мэгги только недоумённо посмотрела на неё в ответ, и мисс Келли мельком улыбнулась.

– Шекспир, – пояснила она.

У мисс Келли глаза были синие-синие, яркого чистого цвета, а волосы – тёмные, длинные и густые – она всегда распускала их, словно напрашивалась, чтобы её прозвали сумасшедшей. Поверх блузок и юбок она носила, как казалось Мэгги, мужскую куртку. Стихи и пьесы Шекспира цитировала со странным акцентом – со смесью ирландского и американского. Она не выходила замуж, хотя ей наверняка было около тридцати – до Мэгги доносились недобрые пересуды: мол, кому такая вообще нужна.

Может, они и не ошибались. Она была хорошей учительницей, но кое-кто считал, что ей не стоило преподавать из-за припадков. Однажды во время урока она осела на пол, а потом с полузакрытыми глазами завалилась набок и тихо сипела, подёргиваясь всем телом. Мэгги чуть не сгорела от стыда. В другой раз мисс Келли прервалась на полуслове, схватилась за спинку стула и побелела. Она не упала, но как будто исчезла, покинув тело. Губы сжаты, глаза пустые. «Простите, – извинилась она. – Это пройдёт».

Это действительно прошло, и она продолжила урок. Но все, и даже Мэгги, шептались об этом и посмеивались. Дети изображали, как она падает, говорили, что она одержима злыми духами, что она ведьма. Шутки над мисс Келли защищали от её злого колдовства.

А потом заговорили, что это учительница виновата в странных делах той осени. Внезапно треснуло окно, когда никого не было рядом. На стройке рухнул деревянный столб, разбив в щепки полкрыши. Сами собой, без всякого сквозняка, распахивались двери. После обеда на полу обнаружили упавшую полку с Библиями, хотя все клялись, что и близко к ней не подходили. Однажды утром на доске кто-то нацарапал слово – кривые размашистые буквы, которых вчера ещё не было. Мисс Келли молча их стёрла, но они отпечатались в памяти Мэгги. Ей показалось, что там написали «прочь», хоть слово и читалось с трудом. «Это мисс Келли, – говорили дети. – Сама пишет в трансе. Её рукой водит дьявол».

И пожар. Однажды вечером, пока ученики собирали свои вещи, один мальчик вдруг вскрикнул и куда-то ткнул пальцем. Все обернулись: лампа вдребезги, пламя лижет деревянный косяк задней двери. Огонь тут же затушили, накинув половик и залив водой с кухни. Но опалины остались, и все знали, все клялись, что лампа даже не горела – как же от неё мог начаться пожар?

Мэгги иногда казалось, что она видит то, чего не видят другие. Тени на краю зрения, в окнах. Трепещущее движение, зыбкие очертания. Она плохо спала. Раньше ей нравилось учиться, но после пятнадцати лет сама мысль о школе наполняла отчаянием. Она гадала, не переросла ли уже школу, не попросят ли её уйти.

В учебном зале из-за сумрака и меловой пыли голову снова сдавливало. Боли усилились. Как и у Кейт.

А потом тот день в ноябре. Сырой и тёмный, когда дождь хлестал в окна.

Утром она поссорилась с отцом, причём мать заняла его сторону. Неприятный осадок остался на весь день. Это ощущение всё копилось и копилось, пока она следила, как стрелка часов приближается к трём – времени окончания уроков. Ей всего-то и хотелось, что сходить на лекцию с Эми, но отец отказал с ходу и без объяснений. Зря она на него кричала, но порой удержаться было невозможно. Чудо, что он её не выпорол.

Когда в три часа дети разошлись, Мэгги осталась за партой. Кейт слонялась рядом, но её явно тянуло домой.

– Мне ещё нужно кое-что доделать, – Мэгги показала Кейт тетрадку с недописанным пассажем из Библии. – Иди домой с Сарой. Скажи маме, что я скоро буду.

Долго её уговаривать не пришлось. Она никогда не задерживалась в школе дольше, чем нужно.

Мэгги осталась на месте, а мисс Келли ходила по рядам, собирая тетради. Ещё не ушла маленькая Ханна Крейн, дочь мистера Крейна.

Рядом с партой Мэгги учительница задержалась. Она выглядела уставшей.

– Ты хочешь доделать работу?

– Да, – Мэгги смотрела мимо мисс Келли, через плечо. Никому не нравилось быть с ней наедине.

– Ханна ждёт, когда за ней придёт отец. Он будет здесь только в половине четвёртого. Посидишь с ней? У меня ещё есть дела перед вечерними занятиями.

Вот и оправдание, чтобы не торопиться домой.

– Да, мисс Келли, – сказала она. – Конечно.

И они остались одни. Мэгги смотрела на свою тетрадку. Она не могла сосредоточиться на том, что пишет, что значат эти слова. Что-то из Евангелия от Матфея. «Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов, то, конечно, достигло до вас Царствие Божие».

Ветер сотрясал потолочные балки. Лампы, висевшие на стенных крюках, дрожали вместе со стенами. Они не горели. Было ещё рано. Но за окном собиралась гроза, уже погрузившая класс в темноту.

Мысли Мэгги нарушило тихое царапанье карандаша. Она взглянула на Ханну, которая писала, прикрывая бумагу рукой, и болтала ногами под партой, не доставая до пола. На ней было жёлтое платье, волосы завязаны двумя жёлтыми ленточками. Мэгги не помнила, шесть ей или семь. В школе она была самой младшей.

Часы показывали десять минут четвёртого.

Не стоило ей задерживаться. Родители рассердятся, что Кейт пошла домой одна. Вот бы Мэгги могла встать и просто шагать и шагать – не к дому, а куда-нибудь в лес, на свободу.

Ей послышалось, что снаружи – у самой двери, выходящей на новое здание, – по земле волочат что-то мокрое и тяжёлое. Она обернулась: за окном что-то мелькнуло – плечо мужчины, тёмная куртка, шляпа.

Задняя дверь открыта. Мэгги была уверена, что всего пару мгновений назад она была закрыта, но теперь стояла нараспашку, покачивалась на тугих скрипучих петлях, и по классу загулял кусачий сквозняк.

Она оглянулась. Ханна отложила карандаш. Смотрела туда же, куда и Мэгги.

Шорохи на улице прекратились. Мэгги отодвинулась от стола и пошла закрыть дверь. Снаружи, позади резких контуров нового здания на фоне неба, она увидела мужчину и женщину. Они стояли на опушке.

Мужчина опёрся на мотыгу. Его лицо под сдвинутой на затылок чёрной шляпой было худым и морщинистым. Белый мужчина с запавшими щеками, с чёрной бородой, клочковатой и неухоженной. На нём были чёрная куртка и сапоги – фермерская одежда, но такую уже давно никто не носил. Он выглядел больным, голодным – она видела воспалённые красные глаза.

Женщина сцепила перед собой руки: её лицо было острым и угловатым, глаза – глубокими и тёмными. Юбка из тяжёлой плотной ткани, на голове белый чепчик.

Моросило. Пахло раскопанной почвой. Холодные капли хлестнули по лицу, и Мэгги их стёрла, но мужчина с женщиной не двинулись с места.

В ней, словно ил, оседал страх.

Поскрипывали плоские балки, державшие крышу-скелет. К одному столбу привязали лестницу, теперь дрожавшую на ветру. Её стук на миг отвлёк Мэгги, а когда она снова перевела взгляд, мужчина и женщина уже пропали.

Привиделось, подумала она. Иногда перед приступом головной боли мир становился как сон – перекошенный, яркий и искажённый. Наверняка всё дело в этом.

Тихие шажки – рядом в дверях встала Ханна и взяла Мэгги за юбку.

– Что это? – шёпотом спросила она.

Мэгги попыталась ответить. Слова застряли в горле. Не стоило оставаться. Она была здесь лишней.

Они должны уйти.

– Не знаю, – выдавила Мэгги. Снова утёрлась, а опустив руку, заметила движение. Обернулась. Тёмный силуэт, который она принимала за старое дерево у восточной стороны здания, оказался бородатым фермером, причём совсем близко. Он смотрел на Ханну.

– Кто это? – прошептала она.

«Шевелитесь», – пыталась приказать Мэгги ногам, и наконец они подчинились.

– За мной, – она затащила Ханну за руку обратно. Девочка запиналась в своих туфельках, всё ещё оглядываясь через плечо. За окном мелькнула тень – фермер шёл к двери. Мэгги сжала её руку и побежала по классу между партами. Теперь она тащила Ханну за собой, чувствуя такие холод и тяжесть, словно бежала через холодную воду. Оглянуться не смела, но чувствовала: он там, следует по пятам. Выход близко. Пара секунд – и они на главной улице.

Мэгги потянулась к ручке, распахнула дверь. Лицо ужалил порыв дождя. Девять белых ступенек, ведущих в школу, были острыми и скользкими, и она чуть не поскользнулась, пошатнулась вперёд, к земле. Удержалась – и вот тогда обернулась и увидела, что тёмный силуэт совсем близко.

Вот она держит Ханну за руку – а вот уже нет.

Всё происходило беззвучно, словно под водой. Жёлтое платье Ханны полыхнуло на фоне тёмного неба – красочное пятно в воздухе, – а потом в мгновение ока рухнуло на улицу.

Хруст, с которым сломались её ручки, – Мэгги никогда его не забудет. Был ужасен и крик Ханны несколько секунд спустя, но в память навсегда врезался именно тот отчётливый хруст. Так нога наступает на хрупкую ветку и ломает её пополам, а потом – ещё раз.

Ханна на мокрой дороге, плачущая, с вывернутыми руками, в перепачканном ярком платье; и вдруг её отец – бежит к ним, что-то крича, а что – Мэгги не понимала. Она почувствовала на затылке жаркое дыхание, но, развернувшись, никого не увидела. Обернулась на класс – противоположная дверь всё ещё открыта, всё видно до самого каркаса нового здания, и там ей померещилась женщина, закрывшая лицо руками.

Когда она обернулась, мистер Крейн уже взял Ханну на руки, но смотрел не на неё, а на Мэгги – и на его лице застыли изумление и гнев.

Он обвинил Мэгги через несколько часов, когда уже совсем стемнело. Сперва, пока Ханна кричала и плакала, они ещё помогали друг другу. Мэгги сбегала за доктором, а он ждал рядом с дочерью. Когда вернулась – поблагодарил.

– Он меня швырнул, – наконец заговорила Ханна. Слёзы высохли, лицо, бледное от боли и шока, исказилось. – Он меня швырнул.

Но мистер Крейн велел ей молчать.

Мэгги сидела в кухне с Лией и матерью, когда в дверь заколотили. Отец только-только вернулся с работы, ещё не разулся и не снял шляпу, поэтому открыл он. Было около семи.

– Я пришёл сказать вам, мистер Фокс, – раздался из коридора пронзительный и яростный голос, – что ваша дочь – злая и грешная девочка.

Наверное, Джон Фокс сперва не понял, о какой из дочерей идёт речь. Но мистер Крейн продолжал:

– Не могу представить, по какой злодейской причине, но она сбросила мою дочь со школьной лестницы, и я видел это собственными глазами. Надеюсь, вам никогда не доведётся слышать, как ваш ребёнок ломает кости, мистер Фокс.

Мэгги надо было сразу возразить и сказать, что Ханна просто поскользнулась. Всё было бы намного проще.

Но она попыталась сказать правду. Вышла в коридор вся в слезах.

– Мистер Крейн, – она встала за отцом. – Мистер Крейн, я её не трогала, я бы никогда… как вы можете…

Отец резко развернулся к ней.

– Мистер Крейн, в школе был кто-то ещё. Спросите Ханну, она вам скажет.

– Ханна не понимает, что говорит. Она бредит от боли.

– Там был человек – или не человек, а что-то ещё… – она сглотнула, от паники в горле встал комок, и следующие слова прозвучали хриплым шёпотом. – Мистер Крейн, по-моему, в школе есть привидения.

Потом она ещё не раз вспомнит этот момент. Вновь и вновь. Презрение и гнев на их лицах. Как вспыхнули её щёки, когда она услышала мать и Лию в коридоре и обернулась к их изумлённым лицам. «Привидения».

Они бы поверили, что Ханна поскользнулась, но в такое кто поверит? Сказать эдакую чепуху – всё равно что сознаться.

Мистер Крейн обернулся к отцу.

– Мистер Фокс, – прошипел он. – Девочка спятила. Она безумна.

Но раз сказав, Мэгги не отступалась от своих слов. Теперь у неё появилась цель, и цель эта была не только оправдаться: в школе небезопасно. Там творится что-то неладное. Новое здание нужно снести. А надгробия – вернуть на место. В этом она не сомневалась – иначе пострадает кто-нибудь ещё. Она твердила это без конца. И каждый раз отец только больше кривился.

В школу она не вернулась, и поползли слухи, что к делу привлекут полицию. Мистер Крейн втайне послал Эми и Айзеку письмо, о котором Мэгги не полагалось знать, но она была уверена, что в нём он просил выставить Фоксов на улицу.

Им говорили, что Ханна очень больна. Не в себе от шока. Обе её руки сломаны, она плачет днями напролёт.

– Мужчина и женщина, – говорила Мэгги. – Я знаю, что я видела. Они злились. И у мужчины была какая-то сила. Я не могу объяснить, просто знаю. И всё ещё чувствую его, словно он ко мне прилип…

Мать в слезах уверяла, что Мэгги что-то путает, что всё это какая-то случайность.

Но он правда прилип: его гнев пристал к коже, словно какой-то несмываемый осадок.

Послали на ферму за Кельвином. И он мягко ей объяснил, что в некоторых условиях разум порождает фантомы и произошёл только несчастный случай.

Эми выслушала все её возражения и долго на неё смотрела.

– Вы мне верите? – спросила Мэгги.

– А ты сама себе веришь? – вопросом ответила Эми.

Мэгги не знала, что сказать, потому как одновременно верила и не верила.

А Лия заявила так:

– Пора это прекращать. Просто скажи, что она поскользнулась, Мэгги, или ты не знаешь, что случилось, но свою байку о привидениях бросай. Неважно, что ты считаешь правдой. Мне всё равно. Но если будешь во всём винить привидений, тогда и правда покажешься злой девочкой, как говорит мистер Крейн. Перестань.

Но она не могла. Повторяла вновь и вновь, до хрипоты, и всё равно ей не верил никто, кроме Кейт. Эми и Айзек отстранились от них, проводили на работе целые дни, ужинали отдельно, говорили, что молятся за исцеление ребёнка. Мэгги снова пыталась объясниться с Эми, но её к ней не подпускали.

Она знала, что ей не верит и мать, но это почему-то задевало не так сильно. Мать её любила. В этом Мэгги никогда не сомневалась. И будет любить, даже если дочь совершит страшное преступление, если солжёт, украдёт или кого-нибудь убьёт. Но мать мягкая, слишком мягкая и робкая, всегда слушалась того, кто громче рявкнет. Она не из тех, кто поспорит или заступится. Мэгги знала: даже если бы мать поверила, она бы всё равно не выступила против Джона Фокса, Джеймса Крейна, Лии и Кельвина, хором твердивших, что всё это неправда. У матери куда лучше получалось утешать, чем спорить.

Но вот Эми. У Эми на всё имелось своё мнение – причём обдуманное и весомое. Эми часто с ней беседовала, давала книги, подбрасывала трудные вопросы – она разглядела в Мэгги потенциал, что-то такое, чего она вроде бы и не видела в себе. Эми её уважала. Любовь матери не поколебалась бы, что ни делай, но вот уважение Эми надо было ещё заслужить – и от его утраты стало чуть ли не так же больно, как от перелома. Ей велели не выходить из дома, а через несколько дней после происшествия Лия приложила к её лбу руку и сказала:

– Да у тебя жар, Мэгги. По-моему, ты заболела, – посмотрела на мать и многозначительно прибавила: – Должно быть, она болеет уже давно. И сама не понимает, что говорит.

Жар. Лия с матерью только это и твердили, переодевая её в ночную рубашку. Приносили то воду, то влажное полотенце на лоб. Подтыкали одеяло. Перешёптывались. Убавляли свет ламп.

Кейт слонялась в дверях, потом стала помогать. Принесла пучок высушенных трав и подержала над свечкой. Затем раздула огонёк и оставила их тлеть в мисочке.

Села на кровати Мэгги и посмотрела на сестру.

– А ты правда болеешь? – прошептала она.

– Не знаю, – ответила Мэгги.

За дверью спальни Лия гнула своё:

– Она не знала, что творит. Жар – она была не в себе. Её нельзя ни в чём винить.

– Иначе ведь уму непостижимо, – шептала мать. – Чтобы она такое наделала.

– Разумеется, мама, – твёрдо заявила Лия. – Жар.

– Значит… доктор…

– Нет. Никаких докторов. Мистер Крейн знаком со всеми докторами в Рочестере. Ты её мать. Тебе лучше знать, когда твоя дочь больна. Правильно?

– Но, Лия… я не…

– У девочки сильная лихорадка. Это знаешь ты, это знаю я. И не о чем тут больше говорить.

И тогда, в тёмной комнате с резким запахом горящего шалфея и травы зубровки, Мэгги и вправду почувствовала себя больной. Ужасно больной. В черепе словно били в барабаны, перед глазами всё плыло. Может, её заразил гнев того человека. «Да, – подумала она, – теперь я больна».

Созвали собрание.

Мэгги сидела, привалившись к подушкам и глядя, как мерцает и чадит свечка у кровати, а внизу, в кабинете, говорили о ней. Кейт присела на лестнице и с каждым новым гостем бежала докладывать Мэгги. Пришли Джеймс Крейн, и местный врач, и Кельвин, и их отец, и Айзек – всё-таки это его дом.

Когда кабинет закрыли, Кейт юркнула в чулан по соседству, где можно было приложить ухо к стене и подслушивать. И когда встреча закончилась, Кейт вернулась и всё пересказала.

Ни к чему привлекать полицию, сказал Кельвин. Семья Фоксов поможет оплатить уход за девочкой, он и сам заплатит, если понадобится, но Мэгги больна, это всем понятно: в тот день у неё был жар – об этом никто не знал, но она не ведала, что творила. Всё это ужасный несчастный случай.

Кейт разыгрывала разговор в лицах. Для Джеймса Крейна – щурилась и говорила глубоким голосом. Доктор вежливый. Кельвин нервный.

Джеймс Крейн:

– Я всё видел собственными глазами. Эта девочка – зло.

Доктор:

– Разве так можно говорить. У неё определённо какая-то болезнь. Умопомрачение…

– Да самая обычная болезнь, ничего особенного, – говорил Кельвин. – Жар. Всё пройдёт.

Говорил:

– В школе слишком крутая лестница.

Говорил:

– Мы оплатим лечение Ханны.

Джеймс Крейн:

– Вопрос не в этом. Денег у меня в достатке. А вы, собственно, кто вообще такой? – спросил он Кельвина.

– Решительные действия, – говорил врач. – Какая-то… истерика, девочку нужно увезти в тихое место для лечения…

– Я повторяю ещё раз, – Джеймс Крейн повысил голос, – я видел, как девочка столкнула мою дочь – сбросила мою дочь… Ханна ударилась о землю сильнее, чем если бы просто поскользнулась…

Наконец взял слово отец – но не для того, чтобы заступиться.

– Мы её увезём. Уедем как можно скорее. Расплатимся и уедем. Этого довольно?

– Нужно вызвать полицию, – сказал Джеймс Крейн.

– Ей только пятнадцать, – вмешался Кельвин. – Полиция… это неправильно…

– Она уже не ребёнок, – не унимался Джеймс Крейн. – Должны быть последствия.

– Последствия будут, – пообещал Джон Фокс. – Будут.

Глаза щипало. Кейт то и дело пропадала из поля зрения. Было очень жарко. И Мэгги всё думала: «Теперь я и правда больна».