Текст книги "Москва монументальная. Высотки и городская жизнь в эпоху сталинизма"

Московские архитекторы на войне

В 1941 году Сталин произнес несколько речей в честь годовщины Октябрьской революции, и в каждой он обратил внимание на то, что сам находится в Москве, а значит, уверен в способности СССР дать гитлеровцам отпор. Сталин выступил на Красной площади, также обратился к советскому народу со станции метро «Маяковская» – облицованной мрамором и надежной, как бункер. Если Красная площадь связывала советских вождей и русских царей (с былыми победами последних), то «Маяковская» была уже исключительно советским пространством. Эта станция, спроектированная архитектором Алексеем Душкиным и открывшаяся в 1938 году, находится на глубине 33 метров. В своде центрального нефа расположены ниши, в которые помещены светильники и яркие мозаики по эскизам Александра Дейнеки, прославляющие успехи советской авиации и другие технические достижения. По случаю выступления Сталина 6 ноября 1941 года в конце зала установили большую трибуну. Главнокомандующий и другие официальные лица прибыли на подземное мероприятие в особом вагоне метро. На платформе, превращенной на время в зрительный зал (под сводами, между арками и колоннами, покрытыми нержавеющей сталью) уже собрались 2 000 москвичей, получивших приглашения. Советский вождь поднялся на подиум, а его спутники расселись в президиуме[285]285
  Московский Кремль в годы Великой Отечественной войны / Под ред. Е. А. Мурова. М., 2010. С. 56–57.


[Закрыть].

В своей речи Сталин подвел итоги утрат, понесенных за первые четыре месяца войны, но подчеркнул, что хоть Советский Союз и пережил огромные потери, теперь не одинок – недавно его партнерами по антигитлеровской коалиции стали США и Великобритания[286]286
  Сталин сообщил, что, за четыре месяца войны в руках немецких захватчиков оказались обширные советские территории и было убито около 350 тысяч человек, а ранено – более миллиона (И. В. Сталин. 24-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции, 6 ноября 1941 года // О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1947. С. 20.


[Закрыть]. В связи с этим Сталин заметил, что достижения техники – вот главное, что позволит СССР победить в войне. «Современная война есть война моторов», – заявил Сталин, стоя под мозаиками Дейнеки, увековечившими недавние советские достижения в авиации и других областях техники[287]287
  Там же. С. 33. С таким же заявлением выступал в 1940 году Николай Вознесенский, председатель Государственного планового комитета (Госплана). См.: Overy. Why the Allies Won. 208.


[Закрыть]. Пусть промышленная мощь Германии и велика, она не в силах тягаться с мощью СССР, США и Великобритании, вместе взятых: «Войну выиграет тот, у кого будет подавляющее преобладание в производстве моторов»[288]288
  Декоративные композиции Александра Дейнеки, выполненные для станции «Маяковская», делали ее особенно подходящим местом для выступления Сталина 6 ноября 1941 года. О мозаиках по эскизам Дейнеки на тему советской авиации см: Friedman. Soviet Mastery of the Skies at the Mayakovsky Metro Station.


[Закрыть]. Сталин также сообщил, что вскоре СССР получит помощь от Британии в виде дефицитных материалов (алюминия, никеля, свинца и олова), США предоставят заем в размере одного миллиарда долларов в твердой валюте, а позже начнутся поставки по программе ленд-лиза[289]289
  И. В. Сталин. 24-я годовщина… С. 33. Организацией, которая помогала в осуществлении этого и последующих соглашений о предоставлении помощи, был Амторг, который содействовал связям между американскими и советскими специалистами по финансовым и промышленным вопросам в годы первой пятилетки (РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 729. Л. 52–53.).


[Закрыть]. В первую очередь речь Сталина на станции «Маяковская» была адресована труженикам тыла – тем, кому предстояло использовать эти материалы и сырье по назначению. Относились к ним и архитекторы с инженерами. Среди солдат на передовой этих рабочих тыла вскоре начали называть «героями трудового фронта».

Речь Сталина, произнесенную 6 ноября, на следующий день напечатали в «Известиях» и «Правде» и поместили фотографии подземного мероприятия[290]290
  Доклад и речь Сталина от 6 и 7 ноября были опубликованы и широко растиражированы. Через несколько дней Главное Политуправление РККА направило ВКП(б) доклад о мероприятиях по изданию и распространению доклада и речи Сталина для распространения на фронтах и в тылу противника. Планировалось сбрасывать экземпляры с воздуха. В докладной записке сообщалось, что намечены к изданию 10 миллионов экземпляров с докладом и речью на русском языке и еще миллионы для заброски в тыл противника и для населения оккупированных территорий – на немецком, украинском, белорусском, польском, финском, румынском, венгерском, итальянском, латышском, литовском, эстонском, чешском и испанском языках (Москва прифронтовая, 1941–1942: Архивные документы и материалы. М., 2001. С. 313).


[Закрыть]. А запись передавали по радиорепродукторам, люди слушали ее дома, на уличных перекрестках, в Домах культуры, на фабриках, в кинотеатрах по всей стране, и само это прослушивание становилось темой газетных репортажей[291]291
  Вся страна слушала доклад товарища Сталина // Известия. 1941. 7 ноября 1941. С. 3.


[Закрыть]. Союзы, заключенные с Британией и США, и прославление работы оборонной промышленности в тылу сразу же были включены в тематику праздничных лозунгов. Илья Эренбург записал 6 ноября: «В Москве на фасаде полуразрушенного бомбой дома висит плакат: „Да здравствует боевой союз СССР и Великобритании!“ В маленьком тыловом городе, на бывшей кузнице, где теперь разместился московский авиазавод, ветер колышет полотнища: „Да здравствуют Соединенные Штаты Америки!“ Это к завтрашнему празднику»[292]292
  Илья Эренбург. Летопись мужества. 1941–1945. М., 1983. С. 67–68.


[Закрыть]. А на самих фабриках и заводах и начальство, и простые рабочие, затаив дыхание, слушали выступление Сталина 6 ноября. Корреспондент «Известий» в Свердловске сообщал, что зал Театра оперы и балета в этом оживленном уральском городе был битком набит людьми, которые пришли послушать радиотрансляцию. Когда по громкоговорителям начали передавать заседание на «Маяковской», «радостное волнение охватило присутствующих. Сразу же в зале стало тихо-тихо. Все замерли, ожидая начала доклада. Сталин был выслушан с неослабным вниманием. Долго и громко аплодировали уральцы словам товарища Сталина», – сообщала газета[293]293
  На Урале // Известия. 1941. 7 ноября 1941. С. 3.


[Закрыть].

Хотя корреспондент «Известий» и назвал слушателей «уральцами», большинство собравшихся тогда в зале свердловского театра вовсе не были настоящими уральцами. Многие из них лишь на днях приехали в Свердловск из Москвы и других городов c запада СССР. Среди этих новоприбывших были и сотрудники, и рабочие УСДС. К концу июня 1941 года Управление лишилось большей части своего штата из 3 600 московских работников, потому что многие были призваны в ряды Красной армии[294]294
  ЦГА Москвы. Ф. R-694. Оп. 1. Д. 261. Л. 122.


[Закрыть]. Осенью 1941 года еще 600 рабочих УСДС стали добровольцами в 5-й Московской стрелковой дивизии народного ополчения[295]295
  И. Эйгель. Указ. соч. С. 108.


[Закрыть]. Строительство дворца было приостановлено на неопределенное время, и те рабочие, что остались в УСДС, поначалу были переброшены на выполнение задач, связанных с обороной столицы[296]296
  Ю. И. Севастьянов. Указ. соч. С. 35.


[Закрыть]. Борис Иофан, остававшийся главным архитектором организации, занялся маскировкой Кремля и Красной площади[297]297
  ЦГА Москвы. Ф. R-694. Оп. 1. Д. 272. Л. 33; Московский Кремль… С. 67–81; Cohen. Architecture in Uniform, 209.


[Закрыть]. Но когда немецкие войска подступили ближе к Москве, сотрудников УСДС и 560 вагонов, куда было погружено принадлежавшее организации оборудование, эвакуировали на Урал[298]298
  РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 506. Л. 98.


[Закрыть]. Двадцать восьмого августа 1941 года УСДС было поручено строительство в Свердловской области Красногорской электростанции, расширение Уральского алюминиевого завода в Каменск-Уральском и управление ими[299]299
  Там же. Л. 108. См. также: ЦГА Москвы. Ф. R-694. Оп. 1. Д. 272. Л. 7. Приказ Совнаркома, в котором УСДС поручалось строительство Уральского алюминиевого завода, был издан 28 августа 1941 года.


[Закрыть]. Получив от Молотова приказ эвакуироваться, 16 октября Иофан уехал из Москвы на Урал в компании скульптора Сергея Меркурова – автора проекта колоссального Ленина, который должен был увенчать Дворец Советов[300]300
  РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 506. Л. 94.


[Закрыть]. По прибытии Иофан возглавил специальное военное подразделение Академии архитектуры в быстро разраставшемся Свердловске[301]301
  РГАЭ. Ф. 293. Оп. 1. Д. 66. Л. 22. В военное время Академия архитектуры открыла специальные отделения в Новосибирске, Свердловске, Молотове, Красноярске и других городах.


[Закрыть].

Если советские художники, актеры и писатели были приставлены к важному делу – пропаганде и поднятию боевого духа народа в военное время, то архитекторы и их собратья по ремеслу – инженеры – обладали такими знаниями и умениями, которые превращали их в бесценных работников оборонной промышленности. Многие молодые архитекторы уходили на фронт простыми солдатами, саперами и военными инженерами и находили там применение своим знаниям, помогая закладывать мины и возводить мосты. Тех же, кто оставался в тылу, ждали другие профессиональные задачи. Студенты-архитекторы, учившиеся в московских академических мастерских, в июне 1941 года оставили свои чертежные доски и вместе со многими другими москвичами пошли строить оборонительные заграждения. Вера Бровченко, 28-летняя студентка архитектурной мастерской Дмитрия Чечулина, летом 1941-го поступила в «инженерную разведку»[302]302
  Скорее всего, руководил этой работой Дмитрий Чечулин (Д. Чечулин. Жизнь и зодчество. М., 1972. С. 86).


[Закрыть]. До войны Бровченко работала над проектами станций метро «Динамо», «Комсомольская» и «Киевская». Теперь она трудилась в небольшом отряде, разместившемся во времянке у Москвы-реки напротив Дома на набережной. Там Бровченко и ее товарищи дежурили у телефона, ожидая сообщений о разрушениях после очередной бомбежки. Приняв звонок, они выезжали на мотоциклах по указанному адресу, чтобы оценить масштаб повреждений, разобрать завалы, при необходимости спасти людей и понять, насколько целым осталось здание и можно ли его быстро восстановить[303]303
  Интервью с архитектором В. Н. Бровченко, взятое Е. Листовой в 2006 году. С. 4. В собрании ГНИМА им. А. В. Щусева.


[Закрыть].

Работа по защите городов опиралась на имевшиеся у архитекторов знания о свойствах зданий и материалов. Однако такого рода соприкосновение с городами чаще всего было советским архитекторам в новинку. Как выразился в апреле 1942 года на пленуме Союза архитекторов СССР Дмитрий Чечулин (возглавлявший мастерскую, где работала Бровченко), «в период войны архитекторам пришлось коренным образом перестроить свою работу»[304]304
  Задачи архитекторов в дни Великой Отечественной войны. Материалы X пленума Союза советских архитекторов СССР 22–25 апреля 1942 г. М., 1942. С. 28.


[Закрыть]. Война заставила архитекторов переобучаться, овладевать самыми разными новыми навыками, они обретали новое эстетическое сознание. Бровченко и многие другие посещали специальные мероприятия, организованные Союзом архитекторов, в том числе лекции военных специалистов по маскировке и фортификации. В выпусках советских архитектурных журналов, выходивших в военные годы, архитекторы читали о способах маскировки, применявшихся в странах-союзницах[305]305
  В частности, советские специалисты обратились к британскому опыту и литературе о маскировке. См., например: В. Гроссман, Б. Коган. Опыт строительства бомбоубежищ в Англии // Строительство военного времени. 1941. Т. 1. С. 28–46; Из переписки Всероссийской Академии художеств // Из истории советской архитектуры 1941–1945. М., 1978. С. 11.


[Закрыть]. Но главное – они на лету перенимали новые методы. И учиться приходилось не только маскировочным работам. До войны студенты вроде Бровченко проходили обучение и практику в московских архитектурных мастерских, где ученики зарисовывали образцы классического зодчества Древней Греции и Рима, Италии эпохи Возрождения, а потом переходили к русским классическим образцам. Война все изменила и отменила. И теперь от архитекторов требовалось совсем другое: знакомство с материалами промышленного и заводского производства, а также с типовыми – упрощенными – методами строительства. Хотя на протяжении 1930-х годов эти области проектирования набирали важность постепенно, война вдруг выдвинула их на передний край.

К концу 1941 года московские архитекторы разъехались кто куда. Большинство получили назначения на Урале и в Сибири. В декабре Бровченко отправили в Новосибирск: ее бригаду определили в подчинявшийся армии строительный трест «Военпроект», который преобразовывал тракторный завод в танкостроительный[306]306
  «Военпроект» был учрежден в 1930 году (И. А. Казусь. Советская архитектура… С. 217).


[Закрыть]. Предприятие нужно было расширить, а рядом с ним в короткие сроки выстроить целый городок с двухэтажными типовыми жилыми бараками для рабочих. «Все это там быстро-быстро, очень быстро, организованно делалось, – вспоминала Бровченко. – И я уже увидела все осуществленное за несколько месяцев работы там»[307]307
  Интервью с архитектором В. Н. Бровченко… С. 5.


[Закрыть]. В 1943 году Бровченко вместе со строительной бригадой «Военпроекта» отправили в Киев. Работая в суровых условиях в только что отвоеванном у немцев и сильно разрушенном городе, Бровченко вместе с товарищами («несмотря на то, что архитектором считалась», как заметит она позже) строила завод из любых подручных материалов[308]308
  Там же.


[Закрыть]: «Это все были исключительно любопытные вещи, которые ни в каких каталогах и ни в каких учебниках не значились… Это все придумывалось на ходу, чтобы все это было быстренько и из простых материалов»[309]309
  Там же.


[Закрыть]. Архитекторы, приступившие в 1941 году к обслуживанию военных нужд, скорее всего раньше не разбирались в деталях такого строительства и не интересовались им. Но к 1945 году многие из ведущих московских зодчих получили непосредственный опыт работы в области скоростного и упрощенного строительства, столь востребованного в военное время.

Новые связи, возникшие между архитектурой и оборонной промышленностью, не всегда превращались в идеальный союз. В ноябре 1941 года Молотов получил донесение от начальства УСДС о ситуации со строительством на Урале. Андрей Прокофьев, начальник УСДС, докладывал, что хотя у Уральского алюминиевого завода хватает материалов, а рабочих на стройплощадке даже в избытке, в строительных бригадах плохая дисциплина и из-за недостаточного снабжения они не готовы выполнять работу зимой[310]310
  РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 506. Л. 98.


[Закрыть]. Иофан, в свой черед, обратился к Молотову, прося еще вмешаться. Он сообщал, что «здесь еще не переключились на быстрое, простое по конструкциям и основанное главным образом на местных материалах строительство заводов и жилища». Иофан докладывал, что заводские строители продолжают использовать сталь и другие металлические материалы и что жилье строится по ранее утвержденным проектам – «часто многоэтажное, кирпичное». Далее Иофан писал, особо подчеркивая свою мысль: «Как из этого видно, требуется сейчас как никогда вмешательство опытных проектировщиков и строителей[311]311
  Подч. Иофана. (Прим. ред.).


[Закрыть]. Необходима быстрая перестройка проектирования и строительства»[312]312
  Там же. Л. 94.


[Закрыть]. Иначе, утверждал Иофан, уральские заводы так и не смогут в полную силу работать на нужды войны.

Иофан обращался к Молотову со своего рабочего места – из Народного комиссариата цветной металлургии СССР (Наркомцветмета), перенесенного в годы войны в Свердловск. Но в ноябре 1941 года мысли архитектора не ограничивались текущим строительством, которого требовали нужды обороны. Иофан сообщал Молотову, что с начала войны он и его команда продолжают работу над проектом Дворца Советов. Хотя у них появились «некоторые новые идеи», его команде, отправленной в Свердловск, очень мешают стесненные бытовые условия: «До сих пор у нас нет рабочего места, жилья, хотя местные власти нам и обещали вначале помочь, но, очевидно, некоторые из товарищей здесь недопонимают всю важность нашей работы, и решение этого вопроса затянулось»[313]313
  Там же. Л. 94.


[Закрыть]. Иофан просил Молотова выпустить официальное постановление Совнаркома, чтобы проектировщики Дворца Советов получили половину жилой площади в общежитии, недавно построенном для технического персонала Наркомцветмета. Иофан просил также, чтобы тридцать человек – названные им по именам архитекторы, скульпторы, художники и инженеры – были освобождены от призыва и вновь приписаны к УСДС[314]314
  Там же. Л. 94–95.


[Закрыть].

Еще несколько лет Иофан продолжал работать над проектом дворца, приводя более раннюю композицию в соответствие с большевистским взглядом на войну. Скульптурные рельефы, которые должны были украсить фасад и внутренние стены, подверглись переработке, чтобы туда была включена не только «героика гражданской войны» и «героика строительства социализма», но и «героика Великой Отечественной войны»[315]315
  Там же. Л. 115.


[Закрыть][316]316
  Иофан выполнял эту работу вместе с соавтором по проекту дворца Владимиром Гельфрейхом. Владимир Щуко скончался в январе 1939 года.


[Закрыть]. По существу, в новом варианте проекта дворец превращался в памятник войне, потому что Иофан стремился придать архитектурное выражение «идее призыва». По замыслу Иофана, «в вечернее время анфилада залов будет ярко освещена и через пилонаду и витражи хорошо будут читаться росписи стен, посвященные взятию Зимнего дворца в октябре 1917 г. и Сталинградской битве 1942–1943 гг.»[317]317
  И. Эйгель. Указ. соч. С. 108.


[Закрыть]. Руководя связанными с обороной работами на Урале, Иофан никому не позволял забывать о том, что дворец – объект первостепенной важности. Архитектор писал Молотову и Сталину, хлопотал о том, чтобы в Москве в праздничные дни был устроен показ рисунков нового проекта дворца, и чтобы этот новый проект передали для одобрения советского руководства[318]318
  РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 737. Л. 67; РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 506. Л. 113. Согласно Эйгелю, новый свердловский вариант проекта был выставлен в 1944 году на обозрение в Кремле, а в 1945-м его показали депутатам Верховного Совета СССР (И. Эйгель. Указ. соч. С. 108).


[Закрыть]. Иофан понимал, что монументальная архитектура, подобно ободряющей речи, способна поднять дух советского человека. Неужели сам факт, что советские архитекторы уже проектируют памятники войне, не вдохновит соотечественников на победы в предстоящих сражениях?

Пробивание нового пути в военную пору

Война создала бесчисленные препятствия и перебои, которые советские архитектурные организации стремились предвидеть и преодолеть. Поскольку транспортные системы были перегружены, а такие материалы, как сталь, приберегались для нужд армии, Союз архитекторов СССР и Академия архитектуры обращали внимание на то, что в этих условиях важно учиться использовать местные стройматериалы, любые подручные инструменты, привлекать неквалифицированную рабочую силу. В новом журнале Союза архитекторов, где преимущественно печатались статьи и дискуссии, связанные с задачами военного времени, была сформулирована главная цель – «освободить транспорт от перевозок стройматериалов, целиком использовать местные ресурсы»[319]319
  Боевые задачи советского архитектора // Строительство военного времени. 1941. Т. 1, 2.


[Закрыть]. Академия архитектуры, эвакуированная в Чимкент (на юге Казахской ССР), выпускала серию брошюр для распространения как среди архитекторов, так и среди непрофессионалов. Там освещались, например, такие темы: «Как строить здания из сырцового и саманного кирпича» (тираж 4 000 экз.), «Жилые дома и общежития из гипсовых блоков» (тираж 500 экз.), «Жилые землянки» (тираж 1 000 экз.) и «Жилые здания рамно-щитовой конструкции» (тираж 500 экз.)[320]320
  РГАЭ. Ф. 293. Оп. 1. Д. 49. Л. 4a-5.


[Закрыть]. Кроме того, Академия архитектуры создала временные должности для своих ведущих архитекторов в крупных городах тыла, особенно в Сибири и на Урале, где началась бурная архитектурная деятельность. Возвратившись ближе к концу войны в Москву, многие архитекторы стали искать применение своему опыту, накопленному за военное время, уже в послевоенном строительстве.

Война заставила советскую архитектуру сделать шаг в сторону индустриализации и стандартизации, но необходимость этого шага была вызвана не только войной. Подготовленный Академией архитектуры еще в конце 1940-го план на 1941 год содержал призыв вести новые поиски в области промышленного проектирования: «В первую очередь в план работ Академии включаются проблемы массового строительства жилищ, общественных и промышленных зданий в современных условиях возрастающей индустриализации строительства и связанной с этим необходимостью его рационализации и архитектурного совершенствования типов зданий и их элементов»[321]321
  Там же. Ф. 293. Оп. 1. Д. 48. Л. 1.


[Закрыть]. Наглядным примером такого нового типа строительства должна была стать застройка юго-западной части Москвы[322]322
  Там же. Ф. 293. Оп. 1. Д. 48. Л. 2.


[Закрыть]. Война нарушила эти планы, но она же и ускорила поиски советских архитекторов в области стандартного проектирования, обретение ими соответствующего опыта и непредвиденным образом способствовала расширенному и ускоренному его применению.

Советские архитекторы в годы войны не были одиноки в этом стремлении к стандартизации и индустриализации. Их искания стали частью общего интернационального сдвига. В начале 1940-х годов во всем мире бурное развитие оборонной промышленности подталкивало архитекторов к поиску новых методов. В США такие ведомства, как Администрация по защите фермерских хозяйств и Федеральное управление трудоустройства, применяли в строительстве военного времени заводские строительные заготовки, появившиеся в пору реализации Нового курса Рузвельта. Эти и другие организации, зачастую привлекая к работе архитекторов-модернистов, строили массовое дешевое жилье для рабочих, занятых в американской оборонной промышленности. Предвидя послевоенный строительный бум, американские компании, работавшие на оборонные нужды страны, также стремились приспособить строительные методы, применявшиеся в военное время, к условиям обычной жизни в надежде, что они будут востребованы американскими обывателями после победы над Гитлером. Некоторые компании даже пытались превратить армейские металлические сборные модули в гражданское жилье. Например, сборочный завод Beech Aircraft в Уичите, штат Канзас, после войны переориентировался на выпуск дома «Димаксион Уичита» – футуристического круглого купольного сооружения, внешне напоминавшего крышу силосной башни. Спроектированный архитектором-мечтателем Р. Бакминстером Фуллером, этот дом стоил недорого, легко транспортировался и монтировался из деталей, изготовленных из применяемой в самолетостроении легкой стали. Несмотря на шумную рекламу, эта модель так и не нашла спроса[323]323
  Cohen. Architecture in Uniform, 395–397.


[Закрыть]. Хотя эксперимент с «Димаксионом» так и остался на стадии производственного образца, в целом инновации, разработка которых ускорилась благодаря военным нуждам, после подгонки и трансформации находили применение в мирной жизни США.

В Америке переход от военного к послевоенному строительству сопровождался параллельным процессом: утверждавшаяся в американской культуре эстетика модернизма проникала в широкие массы. Применение в военное время произведенных на заводе типовых строительных заготовок приближало «победу модернизма» в Америке[324]324
  Reed. Enlisting Modernism, 25.


[Закрыть]. Американские компании, такие как Beech Aircraft, Revere Copper and Brass или US Gypsum Company, стремились перейти от работы по оборонным контрактам к строительству жилья и, продвигая свою продукцию на рынок, старались, по замечанию Эндрю Шэнкена, «исподволь связать облигации военных займов с современным дизайном и представить модернизацию наградой за жертвы военной поры»[325]325
  Shanken. 194X, 147.


[Закрыть]. И в СССР, и в США в годы войны воплощались в жизнь такие модернистские идеалы, как мобильность и модульность. А в первые послевоенные годы градостроители обеих стран стремились обмениваться знаниями в области потенциального применения промышленных строительных заготовок в мирной жизни. Но пройдет еще десятилетие, прежде чем советские архитекторы снизойдут до заготовок заводской сборки и до сопутствующей им модернистской эстетики и найдут им применение в таких масштабах, в каких они использовались в первые послевоенные годы в Западной Европе и в США. Американская же тяга к модернизму сохранится еще многие десятилетия и в итоге вымостит широкую дорогу интернациональному стилю, расцвет которого начнется в США после 1945 года[326]326
  Castillo. Cold War on the Home Front, 111–113.


[Закрыть].

В послевоенные годы для советской архитектуры был характерен неоклассический стиль, одновременно возрастал интерес к национальным, народным традициям. Однако стойкое пристрастие советских зодчих к традиционным стилям не мешало им применять современные строительные методы и материалы заводского производства. Большинство советских архитекторов просто не видели никакого противоречия между неоклассическим подходом к проектированию и использованием новейших строительных методов. Более того, доктрина социалистического реализма, принятая в середине 1930-х годов, даже предписывала совмещать современные технические достижения с верностью классическим формам. В 1930-е годы советские архитекторы принялись организованно черпать вдохновение в «лучших образцах» классического прошлого, параллельно используя новые достижения строительной отрасли. Московская улица Горького (Тверская), в 1930-е годы предпоследний оплот сталинского классицизма и высокой культуры, была застроена с применением ускоренных конвейерных методов строительства, а также перекрытий, стен и декоративных панелей блочно-сборного типа[327]327
  Castillo. Gorki Street and the Design of the Stalin Revolution, 63.


[Закрыть]. Одно архитектурное бюро вполне могло придерживаться сразу множества разных подходов, так что какие-то проекты явно тяготели к классике, а другие – к модерну. Именно так дело обстояло с московской мастерской Дмитрия Чечулина.

В 1944 году Вера Бровченко уже вернулась в Москву и снова трудилась у Чечулина. В последний год войны в его мастерской кипела работа. Некоторые из занятых здесь архитекторов возобновили разработку довоенных проектов, которые пришлось бросить в 1941 году Другим – как и Бровченко – поручили новые задачи, в которых суровые принципы, освоенные в военное время, применялись уже к нуждам Москвы. Проект, которым занималась Бровченко, предусматривал использование гипсовых блоков: по ее словам, так строился «первый в истории Москвы микрорайон»[328]328
  Интервью с архитектором В. Н. Бровченко. С. 5; Д. Чечулин. Жизнь и зодчество. М., 1972. С. 87.


[Закрыть]. В 1944 году в Москве уже возобновлялось гражданское строительство, и жилой район, в разработке которого участвовала Бровченко, – на Октябрьском Поле на северо-западе столицы, – стал экспериментом в области быстрого массового возведения малоэтажных домов[329]329
  Ю. И. Севастьянов. Указ. соч. С. 42.


[Закрыть]. Пока осуществлялся этот проект, другие архитекторы занимались решением другой задачи – монументальной и мемориальной. Ленинградский путепровод (вскоре переименованный в мост Победы) стал одним из первых сооружений в Москве, увековечивавших память о войне. Этот мост, спроектированный Чечулиным в сотрудничестве со скульптором Николаем Томским и достроенный еще до окончания войны, был возведен в память о Битве за Москву, состоявшейся осенью 1941 года. Перед въездом на мост вырастали фигуры двух бойцов – мужчины и женщины. Женщина держала в поднятой руке винтовку, рука мужчины указывала на запад, откуда пришли немецкие захватчики[330]330
  Д. Чечулин. Указ. соч. С. 87.


[Закрыть]. Эти фигуры олицетворяли защитников города, отразивших атаку немцев на советскую столицу, и возвещали ту большую победу, которая вскоре будет одержана и в реальности.

К концу войны советские архитекторы оказались в подчинении у ряда новых государственных учреждений, созданных в силу необходимости в военные годы. Двадцать девятого сентября 1943 года, предвидя масштабные задачи грядущего периода восстановления страны, Президиум Верховного Совета СССР учредил Комитет по делам архитектуры при Совнаркоме СССР. Этот комитет создал более прочные связи между архитекторами и советским государством[331]331
  Комитет по делам архитектуры при Совнаркоме СССР (главный орган, надзиравший за послевоенным восстановлением, реализацией генеральных планов и всеми последующими градостроительными работами в СССР) в разное время трансформировали. На всесоюзном уровне Комитет переименовали в 1949 году, а в 1951-м вовсе ликвидировали, так как его функции были переданы созданному в 1950 году Госстрою. Организация претерпела следующие этапы превращения: Комитет по делам архитектуры при Совнаркоме СССР в 1943–1949 (РГАЭ. Ф. 9432); Министерство городского строительства СССР в 1949–1951 (РГАЭ. Ф. 9510); Государственный комитет СССР по делам строительства в 1950–1991 (РГАЭ. Ф. 339). На республиканском уровне (РСФСР) происходили похожие изменения, но в другое время. Комитет по делам архитектуры при СНК РСФСР (учрежденный в 1943 году) в 1955 году превратился в Госстрой РСФСР (все документы этих организаций 1943–1957 гг. хранятся в ГА РФ. Ф. A-150). В мае 1957 года Госстрой РСФСР был ликвидирован, его функции были переданы Совнархозам и Министерству коммунального хозяйства РСФСР. Делами Московского архитектурного комитета ведал главный архитектор столицы. Московский комитет подчинялся более крупному ведомству – Главному архитектурно-планировочному управлению г. Москвы Мосгорисполкома. В ЦГА Москвы (Ф. R-534) хранятся документы следующих учреждений, входивших в Главное управление: Архитектурно-планировочного управления (1941–1944); Управления по делам архитектуры (1944–1951); Архитектурно-планировочного управления (1951–1961).


[Закрыть]. Он подчинялся высшему органу государственной власти – Совнаркому СССР (переименованному в 1946 году в Совет Министров, или Совмин). Как это было и в многоуровневой системе творческих союзов, учрежденных в начале 1930-х, этот всесоюзный комитет контролировал разветвленную систему нижестоящих управлений республиканского и городского уровня, а те, в свою очередь, стояли над областными и районными профессиональными объединениями внутри каждой из советских республик. Комитету при Совнаркоме предстояло стать самым главным органом, управлявшим архитектурными учреждениями страны в послевоенный период; с 1943 года ему подчинялась даже Академия архитектуры СССР. В течение первых четырех лет этот комитет возглавлял московский архитектор Аркадий Мордвинов[332]332
  В 1950–1955 годах Мордвинов был президентом Академии архитектуры.


[Закрыть]. Он выступал главным посредником между зодчими и властями. Он также курировал работу новых главных архитекторов страны. Пост главного архитектора Москвы с 1944 года занимал Дмитрий Чечулин. Другие выдающиеся московские зодчие были назначены главными архитекторами других городов СССР. Они получили эти назначения в последние месяцы войны вместе с заданием разрабатывать генпланы восстановления городов и управлять их осуществлением[333]333
  Day. The Rise and Fall of Stalinist Architecture, 176–177.


[Закрыть].

По мере того как становился яснее масштаб разрушений, нанесенных за время войны крупным городам Советского Союза, роль архитектора обретала все большее значение. В октябре 1943 года Михаил Калинин писал Мордвинову: «В настоящее время в связи с восстановлением разрушенных городов, из которых некоторые, как, например, Сталинград, строятся заново, необходимо, чтобы в этом деле приняли горячее участие и проявили широкую инициативу советские архитекторы»[334]334
  Восстановительное строительство и задачи архитекторов // Архитектура СССР. 1944. Т. 6. С. 1.


[Закрыть]. Их инициативу должны были тщательно координировать и контролировать недавно учрежденные ведомства. Архитектурные советы были встроены в новую систему, созданную вокруг Комитета по делам архитектуры. Их задачей было следить за тем, чтобы каждый строительный проект, затевавшийся в конкретном городе, представляли на рассмотрение главному архитектору и экспертной комиссии этого города. В Москве этих экспертов привлекали из рядов ведущих столичных архитекторов и инженеров. Московский архитектурный совет, состоявший из десятка периодически сменявшихся экспертов и главного архитектора, собирался для рассмотрения строительных проектов примерно два раза в год. В первые послевоенные годы среди экспертов Московского архитектурного совета были такие известные личности, как Борис Иофан и Владимир Гельфрейх, Лев Руднев, Николай Колли и Сергей Чернышев[335]335
  Эти пять архитекторов регулярно входили в Архитектурный совет. Они работали вместе, например, на заседании совета 24 декабря 1947. В ту пору совет собирался от 30 до 50 раз в год и на каждом заседании обсуждал по 2–3 предложенных проекта (ЦГА Москвы. Ф. R-534. Оп. 1. Д. 105. Л. 3. В этом фонде доступны расшифровки стенограмм, которые велись на заседаниях).


[Закрыть]. Совет осуществлял надзор и служил площадкой для регулярного обсуждения архитектурных вопросов главными профессионалами этой области. По идее, Комитет по делам архитектуры должен был рационализировать процесс реконструкции. На деле же комитет и несметное множество подведомственных ему учреждений зачастую лишь привносили хаос в и без того запутанную систему, состоявшую из множества архитектурных и строительных учреждений с их конкуренцией и разными сферами компетенции[336]336
  О хаосе, который воцарился в Севастополе после учреждения комитетов по делам архитектуре, см.: Karl Qualls. From Ruins to Reconstruction, 83.


[Закрыть].

С момента учреждения Комитета по делам архитектуры ему поручалась охрана и реставрация архитектурных памятников: в последние годы войны эта задача обретала все большее значение. В числе первых городов, которые подверглись реконструкции, оказалась Истра, сильно пострадавшая во время массированного продвижения немцев на Москву осенью 1941 года. В начале 1942 года московский зодчий Алексей Щусев уже приступил к работе над проектом восстановления Истры, руководствуясь принципами города-сада[337]337
  Алексей Щусев. Проект восстановления города Истры. М., 1946. С. 7.


[Закрыть]. Что примечательно, в центре этого проекта оказалась реставрация Новоиерусалимского монастыря – православной обители, построенной в XVII–XVIII веках[338]338
  Из отчета Академии архитектуры СССР по основным темам научно-исследовательской и творческой работы за 1942 г. Москва – Чимкент. Декабрь 1942 г. // Из истории советской архитектуры 1941–1945… С. 58.


[Закрыть]. В первом выпуске журнала «Архитектура СССР» за 1942 год поместили статью о восстановлении этого монастыря, который был назван «одним из уникальных произведений русского искусства»[339]339
  Р. Подвольский. Памятники русского зодчества, разрушенные немецкими захватчиками: Новый Иерусалим на Истре // Архитектура СССР. 1942. Т. 1. С. 9.


[Закрыть]. Статью иллюстрировали фотографии, на которых были запечатлены разрушения, нанесенные монастырским зданиям войной: после взрыва, устроенного захватчиками, с ротонды главного собора обрушился громадный шатер. Фотоснимки были взяты из материалов, собранных реставраторами Комиссии Академии архитектуры по охране и восстановлению архитектурных памятников.

Ведущие архитекторы, среди них, например, Алексей Щусев, осознавали необходимость срочно спасать архитектурное наследие старины. Дискуссии об охране памятников старины начались в Академии архитектуры уже в 1941 году, когда стали видны масштабы причиненных разрушений. Часть работы взял на себя Музей русской архитектуры, созданный при активном участии Щусева, который и стал его директором в 1943 году[340]340
  О работе Академии архитектуры по сохранению исторических памятников см.: РГАЭ. Ф. 293. Оп. 1. Д. 49. Л. 10. В годы войны при Союзе архитекторов СССР действовала своя Комиссия по сохранению памятников.


[Закрыть]. Новоиерусалимский монастырь под Истрой был лишь одной из множества православных обителей и церквей, в которых Щусев и его коллеги видели лучшие образцы русского зодчества. Тщательное изучение и восстановление традиционных русских сооружений в начале 1940-х годов во многом стало продолжением работы, начатой в 1930-е. Соцреализм открыл путь широкому и эклектичному применению классических форм, в том числе традиционных образцов русского зодчества. После войны диапазон допустимых образцов существенно сузился, и почетное место заняли в нем русские формы. На Всероссийском совещании главных архитекторов в 1945 году Щусев заявил: «Подобно тому, как зодчие Ренессанса строили с оглядкой на памятники Древнего Рима, так и нашим архитекторам следует учиться на великолепных памятниках русского зодчества»[341]341
  Architectural Chronicle, July 1945, 4.


[Закрыть]. Русский национализм стал мощной силой, влияние которой нарастало вместе с течением войны. И все-таки, подобно «зодчим Ренессанса», большинство крупных советских архитекторов и художников продолжали с трепетом относиться к памятникам итальянского зодчества, которые они видели собственными глазами во время учебно-ознакомительных путешествий еще до революции и позже, в 1920–1930-е годы.

В официальных заявлениях, с которыми выступали советские лидеры во время и после войны, они утверждали превосходство русской национальной формы. Девятого мая 1945 года, когда Красная армия заняла Берлин, Советский Союз одержал окончательную победу над нацистской Германией и война закончилась. А через две недели, на торжественном приеме в Кремле в честь верхушки Красной армии, Сталин провозгласил последний военный тост: «Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа». При этих словах зал взорвался аплодисментами и раздались возгласы «Ура!» Сталин продолжал: «Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза»[342]342
  Выступление товарища И. В. Сталина на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной армии // О Великой Отечественной войне… С. 196–197.


[Закрыть]. В глазах тех, кто руководил страной во время войны, той силой, которая спасла всех остальных от краха и гибели, был великий русский народ. Эта речь Сталина возымела масштабные и длительные последствия. В архитектуре это проявилось в еще более отчетливой ориентации на русское историческое наследие[343]343
  Как показал Дэвид Бранденбергер, обращение к русским национальным героям, преданиям и прочим мифам в партийной пропаганде и массовой культуре началось еще до войны – с середины 1930-х годов. Но если официальный русоцентризм восходил к довоенной поре, то в области архитектуры ключевую роль сыграла война. Именно из-за нее на первый план вышли вопросы сохранения национального русского достояния (Д. Л. Бранденбергер. Указ. соч. С. 57–79).


[Закрыть].

Когда война подошла к концу, советские архитекторы оказались на распутье, от которого две дороги вели к восстановлению. Одну выбирали архитекторы, которые отдавали предпочтение монументальным престижным проектам, символизировавшим несгибаемую мощь народа, и реставрационным проектам по воссозданию исторических памятников, разрушенных во время войны. Другая дорога ждала архитекторов, готовых браться за приземленные задачи: строить жилье, промышленные предприятия и другие городские объекты. Конечно, можно было выбрать и оба пути сразу. Но в стране, обескровленной и разоренной войной, с подорванными хозяйственными ресурсами, понесшей тяжелые человеческие потери, сочетать работу сразу на двух этих направлениях в архитектуре было очень трудно. Взаимодействие между монументальностью и будничным строительством оказалось особенно напряженным в советской столице – символическом сердце страны.