Текст книги "Энергия жизни. Как изменить метаболизм и сохранить здоровье"

Во многих исследованиях, посвященных смертности от COVID-19, указывалось, что от 80 до 100 % умерших имели другие хронические заболевания, среди которых наиболее распространенными были проблемы с обменом веществ, диабет 2-го типа и высокое артериальное давление. Было установлено, что у пациентов с метаболическим синдромом на 77 % выше риск госпитализации и на 81 % – риск смерти.

COVID-19 – не первый патоген, который биологически дискриминирует людей с диабетом. Бактериальные инфекции и сезонный грипп гораздо тяжелее переносятся людьми с диабетом, в том числе из-за ослабления иммунного ответа на фоне высокого уровня сахара в крови. Люди с диабетом в шесть раз чаще нуждаются в госпитализации во время эпидемий гриппа, чем те, кто не страдает этим заболеванием. Высокий уровень сахара в крови негативно влияет на иммунную функцию, в том числе снижает способность иммунных клеток перемещаться по организму, добираться до места инфекции, захватывать и уничтожать патогены или инфицированные клетки. Кроме того, антитела могут работать менее эффективно, когда сахар прилипает к ним в результате гликирования. А высокий уровень сахара в крови побуждает иммунные клетки выделять избыточное количество провоспалительных цитокинов, способствуя усиленному, но дисфункциональному иммунному ответу, который попутно повреждает ткани организма.

Высокая цена игнорирования знаков

В начале жизни мы принимаем такие заболевания, как ожирение, акне, усталость, депрессия, бесплодие, повышенный уровень холестерина или преддиабет, за обычные нарушения, приобретаемые в целом «здоровыми» взрослыми людьми по мере их взросления.

Это самое большое заблуждение в медицине: такие «незначительные» нарушения – это приглашение задуматься о метаболической дисфункции, зарождающейся в организме. Плохая энергия почти наверняка приведет к более серьезным заболеваниям в будущем, если не принять мер.

В моей врачебной практике пациенты со сложными случаями и серьезными заболеваниями, вызванными плохой энергией, такими как болезни сердца или рак, за несколько лет до этого сталкивались с одной или несколькими проблемами в метаболическом спектре.

В медицине мы называем два или более заболевания, которые обычно сочетаются друг с другом, коморбидными – они возникают вместе, то есть мы «случайно видим их вместе». Обучаясь на врача, мы обнаруживаем, что диабету часто сопутствует гипертония, а ожирению – депрессия. В медицинском колледже обсуждение этих сопутствующих явлений обычно заканчивалось пожатием плечами и равнодушно сказанным: «Интересно». В больницах словосочетание «сопутствующие заболевания» означало: «Если вы видите это заболевание, ищите и это, а затем лечите каждое из них как вас учили или отправляйте пациента к соответствующему специалисту с тем, что вы не имеете права лечить». Хотя артрит и болезни сердца часто сопутствуют друг другу, очень немногие ортопеды и кардиологи глубоко задумываются о причинах митохондриальной дисфункции, окислительного стресса и хронического воспаления в клетках пациента, находящегося перед ними, и о том, как устранить их и избавить от обоих заболеваний. Вместо этого они устраняют симптомы, а его базовые физиологические процессы остаются в беспорядке.

Широко распространенное слово «коморбидный» нормализует то, что вообще не должно быть нормальным, – группы серьезных заболеваний, которые являются ветвями одного дерева с одной и той же корневой системой. Эта нормализация в некотором смысле усилила наше невежество и привела к тому, что мы упустили несметное количество возможностей помочь миллионам людей изменить ситуацию, прежде чем их здоровье ухудшится и станет труднее поддаваться лечению. Именно это произошло с моей мамой.

Моя мама (как и ее врачи) не знала, что лишний жир на ее теле – признак перегруженности клеток и недостаточной их поддержки. Метаболизм моей мамы редко переходил в состояние сжигания жира, которое наступает только в том случае, если не перегружать организм глюкозой и углеводами. Она не знала, что комплекс ее заболеваний: повышенный уровень глюкозы, нерегулируемый уровень холестерина и высокое артериальное давление – свидетельствует о метаболической дисфункции. Они рассказывали историю и предупреждали, но их игнорировали. Со временем ее метаболизм все ухудшался и терял свою эффективность.

Моя мама очень старалась восстановить свое здоровье. Она бросила курить. Она наняла тренера. Она записалась в тренажерный зал. Она прочитала все книги о питании, которые только могла достать, и приняла участие в нескольких программах, включая медицинскую программу снижения веса в Стэнфорде. Она попробовала растительную диету на основе цельных продуктов, а затем кетогенную диету. Она пробовала, пробовала и пробовала. Она была обескуражена тем, сколько различных идеологий существует, и тем, что все они претендуют на роль «серебряной пули». Но, к сожалению, у нее не было базового понимания, позволившего бы взглянуть на свое тело через призму клеточного производства энергии, у нее не было ресурсов, чтобы разобраться в своих биомаркерах, и она не добилась большого прогресса. В каждом из испытанных ею методов были свои положительные стороны, но, поскольку ни один из них не имел целью наладить метаболизм, они не сработали и мама не поправилась.

Ее подвела устаревшая медицинская система, рассматривавшая все проблемы со здоровьем как отдельные случаи. У нее не было поддержки практиков, которые могли бы последовательно объяснить ей, что крупный ребенок, неспособность сбросить вес, высокое давление и уровень холестерина, преддиабет и в конечном счете рак поджелудочной железы – все это ветви одного и того же дерева. Вместо того чтобы предложить синтез и связать все части воедино, специалисты, лечившие ее, активно удерживали все элементы пазла по отдельности.

И я, и мои друзья среднего возраста, наши дети и стареющие родители подвержены действию плохой энергии. Наш подход к рассмотрению болезней как отдельных, изолированных друг от друга, фатально ошибочен. У нас нет 50 разных заболеваний, которые нужно лечить. Надо обратить внимание на то, что происходит внутри нашего организма: как функционируют митохондрии и достаточно ли их, нет ли хронического воспаления и каков уровень окислительного стресса, здоров ли микробиом – и как эти области взаимодействуют.

Мы сбились с пути, но можем быстро изменить курс. Наши клетки обладают невероятной способностью к адаптации и регенерации. Они делают это каждый день. Нарушенные функции могут быть быстро восстановлены, причем вне зависимости от возраста их обладателей. Я видела 80-летних, 18-летних людей и даже 8-летних детей, которые вернули себе здоровье, уверенность в своих силах, чувство собственного достоинства и счастье – и все это благодаря тому, что они начали с защиты энергетического потенциала своих клеток. Самому себя исцелить возможно, но прежде придется освободиться от диктата нынешней системы здравоохранения, четко поняв ее стимулы и недостатки.

Глава 3
Доверяйте себе, а не врачу

Самые важные 13 дней в моей жизни ознаменовались тем, что я проигнорировала назначения команды врачей.

Сразу после того, как моей маме поставили диагноз «рак поджелудочной железы», группа врачей из Стэнфорда и Медицинского фонда Пало-Альто приступила к работе, рекомендовав целый список операций и процедур: биопсию, переливание крови и установку стента в печень. В большинстве случаев пациент соглашался на эти процедуры, и встреча быстро заканчивалась, ведь эти рекомендации исходили от специалистов, работающих в самых престижных учреждениях в мире.

Но, опираясь на свой опыт в медицине, я начала задавать вопросы.

Я узнала, что вероятность того, что эти процедуры продлят ее жизнь еще на несколько месяцев, составляет 33 %, вероятность того, что срок ее жизни сократится, – 33 %, а вероятность того, что они никак не повлияют на срок жизни, – 33 % (но при этом она будет находиться вдали от семьи). В любом случае инвазивный способ означал бы, что моей маме придется лежать в больничной палате одной (из-за протоколов COVID-19) и, возможно, долго, если операция будет иметь осложнения (как это часто бывает с онкологическими больными с ослабленным иммунитетом). Кроме того, ее печень все более и более отказывала, а организм разрушал эритроциты, что еще более ухудшало прогноз, потенциально осложняло рекомендованные процедуры и делало ее зависимой от ежедневных многочасовых переливаний крови в больнице, при этом она была настолько слаба, что едва могла встать с постели. Моя мама дала понять онкологу, что не боится стремительно приближающейся смерти, но хотела бы свести к минимуму излишнюю боль и тошноту в последние дни жизни. Однако система навязала именно те процедуры, которые принесут боль и тошноту, и жестко пристыдила нашу семью за то, что мы усомнились в таком подходе.

Это не значит, что врач осознанно настаивал на неоптимальной процедуре, но я знала, что инвазивный путь принесет больнице сотни тысяч долларов, а зарплата этого врача была связана с бронированием таких процедур.

Я уточнила у онколога:

– Вы рекомендуете инвазивную диагностическую процедуру, которая ни при каких обстоятельствах не продлит ее жизнь более чем на пару месяцев и повысит риск того, что моя мама умрет в одиночестве в больничной палате? Даже если мы уверены, что это рак поджелудочной железы 4-й стадии, судя по анализу крови и компьютерной томографии, и что у нее печеночная недостаточность и почти не осталось эритроцитов?

– Да, именно это мы и рекомендуем, – ответил доктор.

При полной поддержке семьи моя мама решила обойтись без обязательной диагностической процедуры и провести свои последние дни дома с семьей. Процедура же была рекомендована для того, чтобы облегчить врачу работу с лечебным протоколом, шаблоном записи в карте и кодами для выставления счетов, – и явно не для блага моей мамы.

В тот момент я почувствовала боль за семьи, которые принимают такие решения без надежного помощника, понимающего движущие мотивы системы и умеющего задавать сложные вопросы.

Вместо того чтобы оставить маму в больнице, где она, скорее всего, больше никогда бы не увидела и не прикоснулась ни к моему брату, ни к отцу или ко мне, мы забрали ее домой и провели вместе ее последние дни.

В последний день, что мама еще была в сознании, она проснулась слабой и начала терять контроль над речью. Позже, в состоянии прилива энергии, она попросила нас отвезти ее к месту, где она вскоре будет похоронена: в деревенскую лесную рощу с видом на поля и океан, всего в трех минутах от ее дома. Мы быстро отвезли ее туда и доставили в инвалидном кресле на место. Мама была восхищена красотой вида на океан и деревьев, под которыми она скоро будет похоронена, и мы обнялись всей семьей. Она попросила отца встать на колени рядом с ней, сидящей в инвалидном кресле, и взяла его лицо в ладони. Она смотрела на него и говорила о том, какой волшебной была их совместная жизнь. На этом пятачке земли рядом с Тихим океаном они обменялись взглядами, выражавшими благодарность друг другу и эмоции, которые невозможно передать словами. Благоговение и связь, которыми было наполнено их последнее объятие, навсегда останутся для меня определением смысла жизни.

«Это просто… так идеально и красиво!» – воскликнула моя мама, глядя на свою семью, обнимающую ее на месте последнего упокоения.

Через несколько минут она потеряла сознание. Через два дня в окружении родных, державших ее за руки, она умерла.

Последние 13 дней, которые я провела с мамой, были самыми значимыми в моей жизни.

Если бы мы прислушались к советам медицинской системы, их бы не случилось.

Стимул к вмешательству

Когда я училась в ординатуре, одной из моих лучших подруг была хирург-онколог. Во время встречи с мамиными врачами у меня в голове звучали слова, сказанные ею за много лет до этого: «Если вы войдете в отделение хирургической онкологии, вам сделают операцию вне зависимости от того, нужна она вам или нет».

Я помню, как разговаривала с подругой после работы: она была потрясена, увидев, как пациента заставляют делать операцию, в которой не было необходимости. Часто она предлагала пациентам с последней стадией рака пройти паллиативную терапию (которая делает все возможное, чтобы создать пациенту комфорт и покой в последние дни его жизни). Старшие врачи, как правило, отклоняли это предложение. Она рассказала мне, что хирург «сошел бы с ума», если бы предложил пациенту что-то, кроме операции. Если пациент говорил, что хочет отказаться от хирургического вмешательства, руководители отделения заставляли его подписать документ «Отказ от медицинского вмешательства», лишающего его средств на получение паллиативной помощи или менее инвазивных вариантов лечения.

Отношения между врачом и пациентом – это всегда дисбаланс сил: пациент боится за свою жизнь и не может не согласиться, когда врач предлагает мнимое «лекарство» для решения проблемы диабета, или болезни сердца, или депрессии, или рака.

Никто не идет в медицину, чтобы наживаться на пациентах. Есть гораздо более простые способы заработать деньги, чем четыре года обучения в медицинской школе, еще от трех до девяти лет ординатуры, экзамен MCAT, три экзамена USMLE (экзамены на получение лицензии на медицинскую деятельность в США), а также устные и письменные ответы на экзаменационные вопросы комиссии. Почти все врачи, с которыми я сталкивалась, в детстве мечтали лечить болезни и работали как сумасшедшие, чтобы стать врачами. Они неустанно изучали науки, поступали в медицинские колледжи, ведомые идеалистическими представлениями, и становились гордостью своей семьи. Они поступали в ординатуру, имея сотни тысяч долларов долга по студенческому кредиту, и поначалу воспринимали хроническое недосыпание и грубость начальства как неотъемлемую часть опыта – ведь «великие достижения рождаются из великих жертв».

Но почти повсеместно у врачей, которых я встречала, этот идеализм в конце концов переходит в цинизм. Мои коллеги по ординатуре часто говорили, что сомневаются, в своем ли они были уме, когда решились на такие жертвы. Я разговаривала с успешным хирургом, который десятки раз писал заявления об уходе. Другой постоянно мечтал бросить все и стать пекарем. Многие из моих руководителей-врачей отчаянно хотели проводить больше времени со своими детьми. Я не раз была свидетелем слез в операционной, когда хирургические операции откладывались, а значит, врач не успевал вернуться домой и поцеловать детей перед сном. Некоторые из них страдали от суицидальной депрессии. Я поняла, почему среди всех профессий у врачей самый высокий уровень выгорания и самоубийств.

Неизбежно я пришла к пониманию, которое, как я полагаю, разделяют врачи в каждой больнице Америки: они чувствуют себя запертыми в ловушке неработающей системы. Для большинства из них смена профессии немыслима из-за финансового давления и страха потерять статус доктора медицины.

Эти преданные своему делу профессионалы обременены сотнями тысяч долларов долга и попадают в систему, движимую одним простым финансовым стимулом: каждая организация, озабоченная вашим здоровьем, зарабатывает больше денег, когда вы больны, и меньше, когда здоровы, – от больниц до фармацевтических компаний, медицинских учебных заведений и даже страховых компаний.

Этот стимул привел к созданию системы, которая явно вредит пациентам.

Представьте, что вы – разумный инопланетянин, который перенесся из космоса в Соединенные Штаты и увидел картину здравоохранения: более 75 % смертей и 80 % расходов на медицину вызваны ожирением, диабетом, болезнями сердца и другими предотвратимыми и излечимыми метаболическими заболеваниями, которые мы имеем сегодня. А теперь представьте, что вы попросили этого инопланетянина выделить 4 триллиона долларов – сумму, которую мы ежегодно тратим на здравоохранение, – на решение этой проблемы. Вряд ли этот инопланетянин сказал бы, что мы должны ждать, пока все заболеют, а затем выписывать рецепты и проводить процедуры, которые не устраняют основную причину их болезни. Но именно этим мы сегодня и занимаемся, потому что это приносит постоянный доход крупнейшей индустрии в стране.

Доверять системе в экстренных случаях, игнорировать ее в хронических

Большинство книг о здоровье содержат рекомендации и заканчиваются предупреждением: «Посоветуйтесь со своим врачом».

У меня другой совет: когда речь идет о профилактике и лечении хронических заболеваний, не стоит доверять здравоохранению. Возможно, это звучит пессимистично или даже пугающе, но понимание стимулов нашей медицинской системы и того, почему она не заслуживает нашего доверия, – это первый шаг к тому, чтобы стать осведомленным пациентом.

Последние 20 лет жизни моя мама получала медицинское обслуживание, которое многие считают лучшим в мире. Она часто посещала клинику Майо для профилактической сдачи анализов и регулярно обследовалась у врачей в Стэнфордской больнице. И все же, несмотря на то что она год за годом исправно проходила через их вращающиеся двери, она не исцелилась. Врачи подкручивали показатели ее здоровья с помощью множества лекарств, но эти препараты не помогали ей исправить беспорядок в клетках. Как и почти любое хроническое заболевание, рак поджелудочной железы можно предотвратить, применяя на протяжении всей жизни правила хорошей энергии, описанные в этой книге. Увы, никто в этих выдающихся медицинских учреждениях не дал ей рекомендаций по фундаментальному улучшению функционирования ее клеток. Они проявили агрессивную настойчивость только тогда, когда она была смертельно больна и когда предлагаемые ими вмешательства привели бы лишь к дополнительным страданиям.

Я слышу, как вы задаете этот вопрос: разве наша система здравоохранения за последние 100 лет не произвела чудесный переворот в медицине? Разве за это время продолжительность жизни не увеличилась почти вдвое? Медицина сложна – почему мы должны подвергать сомнению систему, которая так хорошо работает?

Продолжительность жизни увеличилась в основном благодаря санитарным нормам и мерам по борьбе с инфекционными заболеваниями; методам экстренной хирургии при острых и угрожающих жизни состояниях, таких как воспаление аппендикса или травмы; и благодаря антибиотикам, позволяющим справиться с угрожающими жизни инфекциями. Короче говоря, почти каждое «медицинское чудо», которое мы можем вспомнить, – это избавление от острой проблемы (то есть проблемы, которая, если ее не решить, неминуемо убьет вас). Острые состояния не приносят прибыль нашей современной системе, потому что пациент быстро вылечивается и больше не является клиентом.

Начиная с 1960-х годов медицинская система стала использовать доверие, возникшее у людей благодаря победам медицины в схватках со смертью, чтобы привлечь пациентов обещаниями избавить их от хронических заболеваний (которые могут длиться всю жизнь и, следовательно, являются более прибыльными).

Но лечение хронических заболеваний за последние 50 лет было крайне неэффективным. Сегодня мы разделили болезни на отдельные группы, и для всего есть свое лечение:

• Высокий уровень холестерина? Обратитесь к кардиологу, чтобы он назначил вам статины.

• Высокий уровень глюкозы натощак? Обратитесь к эндокринологу для назначения метформина.

• СДВГ? Обратитесь к невропатологу, чтобы он назначил вам аддералл.

• Депрессия? Обратитесь к психиатру, чтобы подобрать селективный ингибитор обратного захвата серотонина (SSRI).

• Не можете уснуть? Обратитесь к сомнологу и купите золпидем.

• Беспокоят боли? Обратитесь к терапевту, чтобы получить опиоидный анальгетик.

• Синдром поликистозных яичников? Обратитесь к акушеру-гинекологу для назначения кломифена.

• Эректильная дисфункция? Обратитесь к урологу за виагрой.

• Избыточный вес? Обратитесь к специалисту по ожирению за вегови.

• Синусовые инфекции? Обратитесь к лору для назначения антибиотика или операции.

Но никто не говорит, а многие врачи даже не осознают, что уровень заболеваемости всеми этими болезнями растет именно в то время, когда мы тратим триллионы долларов на их «лечение».

Невзирая на все это, нам говорят: «Доверьтесь науке». Очевидно, что это не имеет смысла. В течение последних 50 лет нас пытались отучить задавать вопросы – именно тогда, когда произошел взрыв хронических заболеваний.

Одним из самых цитируемых врачей на занятиях в медицинских школах является доктор Уильям Стюарт Холстед, врач-основатель клиники Джона Хопкинса (это произошло в начале 1900-х годов). Он же создал концепцию ординатуры. Для Холстеда медицинское образование было «сверхчеловеческое посвящение в сверхчеловеческую профессию, которая требовала героизма, самоотречения, усердия и неутомимости».

По мнению Холстеда, в больнице нет никого важнее хирурга, разрезающего тело пациента и избавляющего его от болезни. Агрессивные медицинские вмешательства были варварскими: следовало причинить пациенту кратковременную боль ради долгосрочной выгоды. Чтобы добиться чести стать хирургом, требовалось пройти дарвиновский отбор, гарантирующий, что этой привилегии достигнут только лучшие и самые талантливые. Он устраивал многодневные хирургические семинары с ординаторами, чтобы проверить их и отсеять тех, кто не подходил.

Примерно тогда же Джон Д. Рокфеллер, понимая, что может использовать побочные продукты своей нефтедобычи для создания лекарств, активно финансировал медицинские школы по всем Соединенным Штатам, обучавшие по учебному плану, основанному на модели Холстеда: «Вмешательство – прежде всего». Сотрудник Рокфеллера Флекснер подготовил доклад, в котором излагалось видение медицинского образования: приоритет в нем отдавался хирургическому вмешательству, а диетические, традиционные и холистические средства лечения клеймились как неэффективные и антинаучные. В 1910 году конгресс США утвердил доклад Флекснера, установив, что любое медицинское учреждение в стране, имеющее право на выдачу диплома, должно следовать модели Холстеда и Рокфеллера.

Поначалу я была согласна с мнением доктора Холстеда. Когда я поступила в хирургическую ординатуру, мне тоже хотелось решать проблемы, просто вырезая их. Я считала, что стать врачом, особенно хирургом, – это привилегия и для ее получения нужно не жалеть сил и пройти строгий отбор, гарантирующий, что в касту избранных попадут только лучшие. Будучи молодым ординатором, я осуждала людей, которые жаловались на изнурительный график.

В медицинском колледже нам не говорили, что доктор Холстед в течение всей жизни страдал от кокаиновой и морфиновой зависимости. Он устраивал многодневные наркотические марафоны в хирургических отделениях, а затем переживал психические срывы, в результате которых на несколько дней или недель оказывался заточенным дома. Он часто не мог проводить операции, потому что его руки сильно дрожали от недостатка сна и кокаина. Но доклад Флекснера и подходы Холстеда и Рокфеллера продолжают определять здравоохранение в США, несмотря на то что им более 100 лет.

Поэтому мои рекомендации будут следующими: нам стоит прислушиваться к мнению медицинской системы, если у нас острая проблема, например опасная для жизни инфекция или перелом кости. Но когда речь заходит о хронических заболеваниях, не надо доверять практически всем учреждениям, занимающимся вопросами их лечения. Помните о том, что их цель – это извлечение прибыли, а не ваше здоровье.

Побуждение к действию

Во время моего обучения в университете деканом Стэнфордской медицинской школы был доктор Филип Пиццо, специалист по лечению боли, назначенный в 2011 году руководить группой экспертов Института медицины при поддержке правительства для выработки рекомендаций по лечению хронической боли. Девять из девятнадцати человек, которых он включил в эту группу, имели прямые связи с производителями опиоидов, и доклад был использован для увеличения количества назначений этих смертельно опасных лекарств. В то же время, когда его назначили членом комиссии, доктор Пиццо добился пожертвования школе в размере 3 миллионов долларов от компании Pfizer, одного из крупнейших производителей опиоидов. Комитет рекомендовал смягчить рекомендации по применению опиоидов, что способствовало возникновению кризиса, который мы наблюдаем сегодня.

В период с 2012 по 2019 год гранты Национального института здравоохранения получили не менее 8000 исследователей со значительным финансовым конфликтом интересов[4]4
  Конфликт интересов – это ситуация, при которой у человека или организации возникает противорчие между их личными интересами и интересами других лиц и организаций, приводящие к возможным искажениям принятия решений или действий в пользу собстственной выгоды. – Примеч. ред.


[Закрыть], в основном с фармацевтическими компаниями. Есть сведения о злоупотреблениях на сумму более 188 миллионов долларов.

Деканы ведущих учебных заведений получают миллионы долларов в виде прямых выплат от фармацевтических компаний.

В начале моей ординатуры был принят Закон о доступном медицинском обслуживании (ACA), и все врачи должны были вникнуть в суть Системы стимулирующих выплат (Merit-Based Incentive Payment System (MIPS)) – новой программы в рамках Программы оценки качества (Quality Payment Program (QPP)), в соответствии с которой врач получает существенные доплаты от страховых компаний, если он соответствует определенным критериям качества медицинской помощи. Можно подумать, что «качество» в медицине означает, что пациенту действительно становится лучше. Но когда я покопалась на сайте MIPS, чтобы найти конкретные показатели качества для каждой специальности, я испытала шок, увидев, что критериями качества в основном является количество выписанных врачом рецептов и проведенных вмешательств. Да, государственная программа стимулирования в меньшей степени ориентирована на реальные результаты лечения пациентов (то есть стал ли пациент здоровее) и в большей – на то, выписывают ли врачи фармацевтические препараты. Например, есть четыре показателя качества при лечении астмы, и ни один из них не касается улучшения состояния больного с астмой; вместо этого врачи отчитываются по таким показателям, как «процент пациентов в возрасте от 5 до 64 лет с диагнозом персистирующей астмы, которым были назначены препараты для длительного контроля». Аналогичные критерии можно найти в протоколах лечения множества заболеваний. Только позже я узнала, что фармкомпании тратят на лоббирование в три раза больше, чем нефтяная промышленность, и что фармкомпании оказывали сильное влияние практически на все законодательные акты и рекомендации в области здравоохранения, которыми мы руководствуемся.

Я часто слышала, что размеры надбавок к зарплатам врачей основаны на относительных единицах стоимости (RVU) – кодах для выставления счетов. Многие больницы стимулируют врачей к увеличению RVU. За выполнение таких операций, как бариатрическая хирургия, врачи получают значительно больше очков RVU, чем за консультирование пациента с ожирением по вопросам здорового питания. Даже в тех больницах, где RVU не привязаны к оплате, администрация почти всегда ожидает от врача, чтобы он повышал показатель RVU. Он же используется для оценки квалификации врача и возможности движения его вверх по карьерной лестнице. RVU – это явный показатель экономической ценности врача для больницы. Повышение RVU – главная задача администраторов больниц и врачей, которые в них работают. И это вполне объяснимо. Вмешательства, измеряемые RVU, – это то, как больницы зарабатывают деньги. Этот стимул заставляет врачей не искать причины болезни пациента, особенно если он поступает с диагнозом, требующим хирургического вмешательства. И это приводит к тому, что врачи рекомендуют операции чаще, чем следовало бы. С самого начала моей ординатуры врачи-преподаватели советовали мне научиться правильно выставлять счета, потому что как хирург «ты ешь, пока убиваешь» – тревожный эвфемизм, означающий, что тебе платят больше, если ты режешь чаще и выставляешь больше счетов.

Всякий раз, когда я спрашивала, почему мы проводим операцию, или предлагала возможное диетическое лечение (для таких людей, как моя пациентка Сара, страдающая мигренью), врачи со стажем отчитывали меня, говоря: «Мы стали хирургами не для того, чтобы давать советы по питанию». Даже если это означает, что терминальные пациенты будут жестоко травмированы и разлучены с семьей в оставшееся у них время, врачи будут стараться выжать из них еще несколько дней жизни в отделении интенсивной терапии.

Выставление счетов требует выполнения и кодирования вмешательств, а не изучения причин, по которым люди заболевают. Такие действия, как выписывание рецепта, проведение операции, магнитно-резонансной томографии, можно измерить, закодировать и потребовать возмещения стоимости, а многофакторный физиологический результат, улучшающий здоровье пациента (избавление от диабета, профилактика рака, снижение воспаления или оксидативного стресса), – нет.

Поскольку доход больниц зависит от используемых кодов для выставления счетов, они заинтересованы в проведении как можно большего количества процедур и визитов пациентов. Если вы попали в больницу со сломанной рукой, больница получит больше денег, когда, помимо лечения руки, выпишет вам наркотическое средство. Чем больше вы делаете, тем больше вам платят, независимо от того, каков результат для пациента.

На стене в клинике висела табличка «К черту рак!» – чтобы мотивировать бедные души, уже напуганные и ослабленные болезнью, захватившей их тело. В Стэнфордском медицинском центре я видела, как влиятельные и богатые пациенты с раком благодарили своих онкологов за помощь в войне с болезнью и уверенно говорили своим семьям между осмотрами, что на их стороне «лучшие врачи в мире». Безусловно, психологическая мотивация пациентов на победу над болезнью имеет свои преимущества и нет ничего плохого в том, чтобы с энтузиазмом относиться к своей команде врачей. Но я не могла не задаться вопросом, где были эти мотивирующие лозунги в те годы, что предшествовали появлению рака, когда у пациентов проявились такие симптомы, как диабет и гипертония. Рак часто можно предотвратить, но желание бороться с ним возникает только после того, как ущерб уже нанесен.

Правда в том, что после постановки диагноза «рак» квалификация врача уже практически не имеет значения. Они пропишут вам то же самое, что и все остальные врачи, проведут те же процедуры химиотерапии с теми же препаратами и сделают ту же операцию примерно по тем же стандартам, основываясь на рекомендациях Национальной всеобщей онкологической сети (NCCN). Говорить после постановки диагноза рака: «У меня лучшая медицинская команда» – все равно что после аварии хвастаться, что у вас лучший автомобиль.

После смерти моей матери я разговаривала по телефону с одним из ее онкологов. Я говорила с ней как врач с врачом, как женщина с женщиной и показала свое разочарование тем, что она рекомендовала процедуры, которые, как мы обе знали, лишат мою маму семьи в последние дни ее жизни, не увеличив продолжительность ее жизни. Я сочувствовала ей, понимая, что она пришла в медицину, чтобы помогать людям, но она так глубоко погрузилась в систему, что не могла представить себе другого пути.