Текст книги "Жизнь после жизни"

Урсула предположила, что он подразумевает Гая, который погиб в битве при Аррасе, а потом на веки вечные лишился возможности выпить чашку чаю и съесть сэндвич с огурцом.

– Понюхай, – сказала Иззи, распыляя духи из флакончика с аэрозолем прямо перед носом Урсулы. – «Шанель номер пять». Последний крик моды. Сама Шанель – последний крик моды. «Ее удивительные синтетические духи». – Она рассмеялась, как будто удачно пошутила, и распылила в ванной комнате еще одно невидимое облачко. Этот аромат ничем не напоминал цветочный запах, исходивший от Сильви.

Они наконец-то добрались до квартиры Иззи на Бэзил-стрит («довольно унылое endroit[25]25
  Место (фр.).


[Закрыть], зато близко от „Хэрродса“»). Ванная Иззи, облицованная розовым и черным мрамором («мой собственный дизайн – правда, прелесть?»), топорщилась резкими линиями и острыми выступами. Урсула даже думать боялась, каково там поскользнуться и упасть.

Вся квартира блестела современностью. Ничто здесь не напоминало Лисью Поляну, где время отмерялось стоявшими в прихожей высокими часами в деревянном корпусе, а паркетные полы блестели разве что многолетним восковым налетом. Мейсенские статуэтки с отбитыми пальцами и щербатыми ступнями, стаффордширские собачки с отколотыми ушами были бесконечно далеки от бакелитовых книгодержателей и пепельниц из оникса, украшавших комнаты Иззи. На Бэзил-стрит все было новехонькое, как в магазине. Даже книги – и те были новыми: романы, сборники эссе, томики поэзии таких авторов, о которых Урсула и не слыхивала.

– Надо идти в ногу со временем, – говорила Иззи.

Урсула посмотрела на свое отражение в зеркале ванной. Иззи, маячившая сзади, как Мефистофель за спиной у Фауста, сказала:

– Бог мой, ты становишься прехорошенькой, – и принялась укладывать ей волосы то так, то этак. – Нужно сделать стрижку, – решила она. – Сходи к моему coiffeur[26]26
  Парикмахеру (фр.).


[Закрыть], он превосходен. Иначе ты в скором времени станешь похожей на скотницу, но я-то считаю, что твой стиль – это утонченная порочность.

Напевая «Плясала б я шимми, как сестренка Кейт», Иззи танцевала по спальне.

– Умеешь танцевать шимми? Смотри, это очень просто.

Оказалось не так-то просто, и они со смехом повалились на атласное покрывало кровати.

– Покуда хочется – хохочется, ага? – с комичным акцентом, как заправская кокни, выговорила Иззи.

В спальне царил невообразимый хаос: повсюду валялись юбки, атласное белье, крепдешиновые ночные рубашки, шелковые чулки, на ковре тосковали разрозненные туфли, и все это было припорошено слоем пудры «Коти».

– Примеряй, что понравится, – беззаботно бросила Иззи. – Хотя ты, конечно, такая миниатюрная в сравнении со мной. Jolie et petite.

Урсула отказалась: а вдруг ее заколдуют? Такая одежда может запросто превратить тебя в другого человека.

– Чем займемся? – Иззи вдруг заскучала. – В картишки перекинемся? Партию в безик?

Она протанцевала в гостиную и остановилась у большого хромированного ящика, будто принесенного из корабельной рубки, – оказалось, это бар.

– Выпьешь? – Она с сомнением покосилась на Урсулу. – Только не говори, что тебе всего тринадцать лет.

Иззи со вздохом закурила сигарету и посмотрела на часы:

– На дневной спектакль опоздали, до вечернего еще долго. В Театре герцога Йоркского дают «Лондон на проводе!» – говорят, очень смешно. Можем сходить, а домой отправишься попозже.

Урсула водила пальцами по клавишам пишущей машинки «ройял», стоявшей на письменном столе у окна.

– Мой рабочий инструмент, – сказала Иззи. – Хочу в ближайшем номере написать о тебе.

– Правда? И что ты напишешь?

– Еще не придумала, навру чего-нибудь, – ответила она. – Как все писатели. – Она поставила на патефон пластинку и опустила иглу. – Вот послушай. Ты ничего подобного в жизни не слышала.

И в самом деле. Вначале зазвучал рояль, но ничего похожего на Шопена и Листа, которых так мило исполняла Сильви (да и Памела тоже, но у той получалось тягомотно).

– По-моему, этот стиль называется «хонки-тонк», – сказала Иззи.

Тут вступил женский голос: хрипловатый, с американским акцентом. Можно было подумать, певица всю жизнь провела в тюремной камере.

– Ида Кокс, – сказала Иззи. – Негритянка. Бесподобно, да?

И в самом деле.

– Поет о том, как паршиво быть женщиной, – растолковала Иззи, закуривая очередную сигарету и глубоко затягиваясь. – Найти бы какого-нибудь толстосума и женить его на себе. «Лучший рецепт счастья – солидный доход». Знаешь, кто это сказал? Не знаешь? А пора бы.

На Иззи, как на прирученного лишь наполовину зверя, вдруг напало какое-то нетерпение. Тут задребезжал телефон, и она со словами «Спасительный звонок!» начала лихорадочно-оживленные переговоры с незримым и неслышным собеседником. А напоследок сказала:

– Это просто супер, дорогой мой, встречаемся через полчаса. – И повернулась к Урсуле: – Я бы предложила тебя подвезти, но через полчаса должна быть у «Клэриджа», это за тыщу миль от вокзала, потом иду в гости на Лоундес-сквер, так что проводить тебя никак не смогу. Доедешь сама на метро до «Мэрилебона»? Не заблудишься? Линия «Пикадилли», до «Пикадилли-серкус», там пересадка на линию «Бейкерлу» – и до «Мэрилебона». Пошли, выйдем вместе.

На улице Иззи сделала глубокий вдох, как будто вырвалась на свободу после томительного заточения.

– Ах, сумерки, – выдохнула она. – Фиалковый час. Прелесть, правда? – И чмокнула Урсулу в щеку. – Чудесно, что мы повидались, нужно будет еще как-нибудь встретиться. Доберешься отсюда? Tout droit[27]27
  Напрямик (фр.).


[Закрыть] по Слоун-стрит, свернешь налево – и ты у станции метро «Найтсбридж», все тип-топ. Ну, счастливенько.

– Amor fati, – сказал доктор Келлет. – Знаешь, что это такое?

Ей послышалось, будто он спрашивает про нечто аморальное. Урсула пришла в замешательство: ни она сама, ни доктор Келлет не позволяли себе ничего аморального. Сформулировал этот принцип Ницше («философ»), растолковал доктор: радуйся всему, что посылает тебе судьба, и не задумывайся, хорошо это или плохо.

– «Werde, der du bist», говоря его словами, – продолжал доктор Келлет, постукивая трубкой о каминную решетку, чтобы вытряхнуть табак (который потом, по разумению Урсулы, выметал кто-то другой). – Тебе известно, что это означает?

Урсула начала подозревать, что у доктора Келлета никогда прежде не было десятилетних пациенток.

– Это означает: «Стань таким, каков есть», – разъяснил он, избавляясь от последних крошек табака. (Бытие прежде небытия, предположила Урсула.) – Ницше взял это из Пиндара: γένοι, οἷος ἐσσὶ µαθών. Ты владеешь греческим? – Мыслями он уже был где-то далеко. – «Стань собой, но прежде узнай, каков ты есть».

Урсуле послышалось «из Пиннера» – туда уехала жить старая нянюшка Хью, которая поселилась у своей сестры над какой-то лавкой в старинном доме на главной улице. Как-то в воскресенье Хью посадил Урсулу и Тедди в свой сверкающий «бентли» и повез к ней в гости. Нянюшка Миллс нагнала на них страху (а вот Хью, похоже, совсем ее не боялся), испытывала Урсулу на знание хороших манер и проверяла, чистые ли у Тедди уши. Сестра ее оказалась более приветливой: она потчевала их сладким чаем из цветков бузины и молочными лепешками с ежевичным вареньем.

– Что Изобел? – Рот нянюшки Миллс сморщился, как чернослив.

– Иззи есть Иззи, – ответил Хью.

Если проговорить это быстро, несколько раз подряд, как и сделал потом Тедди, выходило пчелиное жужжанье. Очевидно, Иззи давным-давно стала собой.

Вряд ли Ницше что-то позаимствовал из Пиннера, в особенности свои убеждения.

– Хорошо погостила у Иззи? – спросил Хью, встречая Урсулу на станции.

Вид отца в серой фетровой шляпе и длинном темно-синем габардиновом пальто внушал спокойную уверенность. Оглядывая Урсулу с головы до пят, он будто искал признаки видимых перемен. Урсула сочла за лучшее не упоминать, что ее отправили на метро одну. Приключение было не из приятных, все равно что скитания в ночном лесу, но она, как храбрая сказочная героиня, выстояла и теперь лишь пожала плечами:

– Пообедали «У Симпсона».

– Хм, – только и сказал Хью, будто пытаясь найти в этом тайный смысл.

– Слушали, как негритянка поет.

– «У Симпсона»? – изумился Хью.

– У Иззи дома пластинку поставили.

– Хм.

Отец придержал дверцу «бентли», и Урсула забралась на дивное кожаное сиденье, внушавшее такую же уверенность, как и сам Хью.

Сильви считала стоимость этого автомобиля «разорительной». Он и вправду был умопомрачительно дорогим. За время войны Сильви привыкла к бережливости: обмылки не выбрасывались, а расплавлялись в мисочке на огне и использовались для стирки, простыни сдвигались от краев к середине, старые шляпки получали новую отделку.

– Дай ей волю – мы бы жили на курятине и яйцах, – посмеивался Хью.

Сам он, напротив, после войны приобрел определенную широту натуры. «Не лучшее качество для банкира», – замечала Сильви. «Carpe diem»[28]28
  «Лови момент» (лат.).


[Закрыть], – отвечал Хью, а Сильви говорила: «Ловить ты никогда толком не умел».

– У Иззи есть машина, – сообщила Урсула.

– Вот как? – удивился Хью. – Ручаюсь, в подметки не годится этому зверю.

Он любовно погладил приборную доску «бентли». А когда они отъезжали от станции, вполголоса сказал:

– Ненадежная.

– Кто?

(Мама? Машина?)

– Иззи.

– Да, наверное, – согласилась Урсула.

– Как она там?

– Ты же знаешь. Неизлечима. Иззи есть Иззи.

Вернувшись домой, они застали Тедди и Джимми в утренней гостиной за игрой в домино; в соседней комнате находились Памела и Герти Шоукросс. Винни была чуть старше Памелы, а Герти – чуть младше, и Памела дружила с обеими, но не одновременно. Урсула, безраздельно преданная Милли, не понимала таких отношений. Тедди обожал всех сестер Шоукросс, но сердце его было отдано младшей, Нэнси.

Сильви нигде не было видно.

– Почем я знаю? – равнодушно ответила Бриджет на вопрос Хью.

Миссис Гловер предусмотрительно оставила им в духовке баранье рагу, еще теплое. Сама миссис Гловер от них съехала. Сняла себе домишко в деревне – чтобы сподручнее было и служить у них в доме, и ухаживать за сыном. Джордж почти не выбирался на улицу. «Горемыка», называла его Бриджет, и с таким мнением трудно было не согласиться. В ясную (а иногда и в ненастную) погоду он сидел у входной двери в громоздком кресле-каталке и смотрел, как мимо проходит жизнь. Его красивая голова («некогда львиная», с печалью вспоминала Сильви) свешивалась на грудь, а изо рта длинной нитью стекала слюна. «Вот бедолага, – сказал Хью. – Лучше уж было погибнуть».

Иногда дети увязывались за Сильви или за Бриджет (не проявлявшей, впрочем, особого рвения), которые ежедневно ходили его проведать. Странно: мать хлопотала у них в доме, а они тем временем шли проведать ее сына. Сильви суетливо укутывала его ноги пледом и приносила стакан пива, после чего вытирала ему губы, как маленькому Джимми.

В деревне жили и другие инвалиды войны: их нетрудно было узнать по хромоте или отсутствию конечностей. Сколько же рук и ног осталось лежать на полях Фландрии. Урсула воображала, как они пускают корни в жидкую грязь, дают молодые побеги и когда-нибудь вырастут в солдат. Получится целая армия, которая за себя отомстит. («У нее больное воображение». Урсула сама слышала, как Сильви сказала это Хью. Урсула приноровилась подслушивать: только так можно было узнать, что на самом деле думают другие. Что ответил Хью – разобрать не удалось, потому как в комнату ворвалась разъяренная Бриджет: кошка Хетти, которая нравом пошла в свою мать Куини, стащила отварного лосося, приготовленного на обед.)

У иных людей, вроде тех, что ожидали в приемной у доктора Келлета, увечья не бросались в глаза. В деревне жил бывший солдат по имени Чарльз Чорли, который прошел всю войну без единой царапины, но однажды, весной двадцать первого, зарезал жену и детей, пока те мирно спали в своих постелях, а сам застрелился из трофейного маузера, вытащенного в битве при Бапоме из руки убитого им немецкого солдата. («В дом было не войти, – рассказывал доктор Феллоуз. – Люди совершенно не думают о тех, кому потом за ними убирать».)

Бриджет, конечно, «несла свой крест», потеряв Кларенса. Подобно Иззи, она вела одинокую жизнь, хотя и не столь головокружительную. На похороны Кларенса пришли все их домочадцы, в том числе и Хью. Миссис Доддс, как всегда, держалась сухо и даже содрогнулась оттого, что Сильви сочувственно положила руку ей на локоть, но, когда их небольшая процессия шаркающей походкой отошла от свежей могилы (совсем не то зрелище, что пленяет навсегда), миссис Доддс сказала Урсуле:

– В нем, почитай, все на войне умерло, а что осталось – нынче следом ушло. – И коснулась пальцем краешка глаза, чтобы убрать скопившуюся влагу (назвать ее слезой было бы преувеличением).

Урсула не понимала, почему именно ее выбрали для такого признания, – наверное, она просто оказалась ближе других. Никакой реакции от нее, конечно, не ожидалось – и не последовало.

– Какая ирония судьбы, – сказала Сильви. – Кларенс выжил на фронте – и умер от болезни. («Что бы я делала, если бы кто-нибудь из вас подхватил инфлюэнцу?» – часто повторяла она.)

Урсула с Памелой подолгу обсуждали, как похоронили Кларенса: в маске или без. (И если без, то где сейчас эта маска?) Спросить у Бриджет они не решились. Бриджет с горечью говорила, что старая миссис Доддс наконец-то получила сына в свое полное распоряжение и никогда уже не отдаст его другой женщине. («Ну, это уж чересчур», – пробормотал Хью.)

Фотография Кларенса, переснятая с той, которую он сделал для матери, еще до знакомства с Бриджет, перед уходом навстречу судьбе, теперь заняла место в сарае, рядом с портретом Сэма Веллингтона.

– Полчища мертвецов, – негодовала Сильви. – Всем пора их забыть.

– Уж мне-то – безусловно, – вторил ей Хью.

Сильви вернулась как раз к тому времени, когда миссис Гловер подала шарлотку с яблоками. Яблоки были из своего сада: перед концом войны Сильви посадила несколько плодовых деревьев, и сейчас они дали первый урожай. На расспросы Хью она отвечала невнятно: что-то про Джеррардс-Кросс. А присев к столу, сказала:

– Вообще-то, я не слишком проголодалась.

Хью поймал ее взгляд и, кивнув на Урсулу, сказал:

– Иззи.

Элегантное стенографическое сообщение.

Урсула ожидала, что сейчас последует допрос с пристрастием, но Сильви лишь сказала:

– Господи, совершенно забыла: ты ведь ездила в Лондон. Хорошо, что ты вернулась целой и невредимой.

– И незапятнанной, – оживленно подхватила Урсула. – Ты, кстати, случайно, не знаешь, кто сказал «Лучший рецепт счастья – солидный доход»?

У Сильви, как и у Иззи, был широкий, но бессистемный запас знаний: «верный признак образованности, которая дается чтением романов, а не учебным заведением», говорила Сильви.

– Джейн Остен, – без запинки выдала Сильви. – «Мэнсфилд-Парк». Она вложила эту фразу в уста Мэри Крофорд, к которой, естественно, относится с видимым осуждением, но, я считаю, тетя Джейн и сама разделяла это мнение. А почему ты спрашиваешь?

– Да так, – пожала плечами Урсула.

– «…Пока я не приехала в Мэнсфилд, я даже не представляла, что сельскому священнику может прийти в голову затеять такие посадки или что-нибудь в этом роде». Дивная проза. Меня не оставляет ощущение, что слова «затеять посадки» удивительно человечны.

– Бывают и бесчеловечные посадки – в тюрьму, например, – вставил Хью, но Сильви его проигнорировала и вновь обратилась к Урсуле:

– Непременно почитай Джейн Остен. У тебя как раз подходящий возраст.

Сильви, похоже, развеселилась, и ее настроение как-то не вязалось с бараниной, которая остывала на столе в мрачно-буром глиняном горшке, подергиваясь белым жиром.

– Подумать только, – неожиданно вспылила Сильви, переменившись, словно погода. – Общий уровень снижается повсеместно, даже в собственном доме.

Хью вздернул брови и, не оставив жене шансов позвать Бриджет, вскочил из-за стола и сам отнес на кухню горшок. Юная Марджори, прислуга за все (теперь уже не столь юная), недавно взяла расчет, и теперь все обязанности по дому делили между собой Бриджет и миссис Гловер. («Не так уж мы требовательны, – возмущалась Сильви, когда Бриджет обмолвилась, что после войны ни разу не получала прибавку к жалованью. – Пусть спасибо скажет».)

В тот вечер перед сном – Урсула с Памелой по-прежнему делили тесную комнатку в мансарде («как узницы в карцере», говорил Тедди) – Памела спросила:

– Почему она не пригласила нас обеих или только меня?

В устах Памелы эти слова прозвучали беззлобно, с искренним любопытством.

– Она считает меня интересной.

Памела расхохоталась:

– Коричневый виндзорский суп миссис Гловер она тоже считает интересным.

– Знаю. Я и не заблуждаюсь.

– Да потому, – ответила сама себе Памела, – что ты умная и красивая, а я просто умная.

– Ты же знаешь, что это неправда. – Урсула с горячностью бросилась защищать Памелу.

– Да мне все равно.

– Она обещала на следующей неделе написать про меня в своей газете, но я не верю.

Рассказывая сестре о своих приключениях в Лондоне, Урсула умолчала о том, что стала свидетельницей одной сцены, которую Иззи не заметила, потому что в это время разворачивала автомобиль посреди мостовой перед «Коул-Хоул». Из дверей отеля «Савой» вышла под руку с импозантным господином дама в норковом манто. Она беззаботно смеялась какой-то шутке, но потом высвободила руку и стала рыться в сумочке, чтобы найти портмоне и бросить пригоршню мелочи в миску перед сидевшим на тротуаре бывшим фронтовиком. Безногий, с ампутированными кистями рук, он примостился на кустарной деревянной тележке. Когда-то у вокзала Мэрилебон Урсула видела похожего инвалида на таком же приспособлении. Вглядываясь в толпу на лондонских улицах, она замечала все больше людей, перенесших ампутацию.

Выскочивший из ресторанного дворика швейцар бросился к безногому, и тот спешно покатил прочь, отталкиваясь от тротуара культями рук. Женщина, подавшая ему милостыню, начала распекать швейцара – Урсула видела, как ее правильные черты исказились досадой, – но импозантный господин мягко взял ее за локоть и повел дальше по Стрэнду. Поразительнее всего в этой сцене были не события, а действующие лица. Импозантного господина Урсула видела впервые, но оживленная дама – это, вне всякого сомнения, была Сильви. Не узнай она родную мать, Урсула так или иначе узнала бы норковое манто, подарок Хью к десятилетней годовщине их свадьбы. От Джеррардс-Кросса ее, казалось, отделяла пропасть.

– Уф, – выдохнула Иззи, когда автомобиль наконец-то развернулся так, как требовалось, – непростой маневр!

И правда, на следующей неделе Урсула, даже вымышленная, ни словом не упоминалась в колонке Иззи. Там говорилось лишь о том, какую свободу дает одинокой женщине «маленький автомобильчик». Куда приятнее видеть перед собой открытую дорогу, чем давиться в грязном омнибусе или подвергаться преследованию опасных злоумышленников в темных переулках. Если сидишь за рулем «санбима», тебе не приходится нервно оглядываться через плечо.

– Жуть какая, – сказала Памела. – Как по-твоему, с ней такое бывало? В темных переулках?

– Думаю, не раз.

Урсула больше не получала предложений стать «близкой подружкой» Иззи; о той вообще не было ни слуху ни духу. Приехала она только в канун Рождества (ее не ждали, хотя и пригласили) и с порога объявила, что «попала в небольшую переделку», а потому уединилась с Хью в его «роптальне» и вышла только через час, едва ли не пристыженная. Никаких подарков она не привезла, за рождественским ужином беспрестанно курила и равнодушно поддевала вилкой еду.

– Ежегодный доход двадцать фунтов, – сказал Хью, когда Бриджет подала к столу пудинг с пропиткой из виски, – ежегодный расход двадцать фунтов шесть пенсов, и в итоге – нищета.

– Да сколько можно! – бросила Иззи и выскочила из-за стола, прежде чем Тедди успел поднести спичку к пудингу.

– Диккенс, – повернулась Сильви к Урсуле.

– J’etais un peu dérangée[29]29
  Я была немного расстроена (фр.).


[Закрыть], – с виноватым видом объяснила Иззи Урсуле на следующее утро.

Они были одни – все остальные ушли в церковь. Из-за лающего, сухого кашля Урсулу оставили дома.

– Ты так всех прихожан распугаешь, – сказала Сильви.

Она даже не предложила Иззи пойти вместе со всеми.

– Я, конечно, сглупила, – сказала Иззи. – Надо же было так влипнуть.

В наступившем году «санбим» куда-то исчез, адрес по Бэзил-стрит сменился на менее престижный, в Суисс-Коттедж (еще более унылое endroit), но Иззи, несмотря ни на что, оставалась все той же Иззи.

Декабрь 1923 года

Джимми простудился, и Памми сказала, что посидит с ним и научит делать елочные украшения из серебристых крышечек от молочных бутылок, пока Урсула и Тедди пройдутся по дороге и поищут ветки остролиста. В роще найти падуб не составляло труда, однако до рощи путь был неблизок, а погода стояла настолько скверная, что хотелось поскорее вернуться в тепло. Миссис Гловер, Бриджет и Сильви не выходили из кухни, погрязнув в драме предрождественской стряпни.

– Ветки – обязательно с ягодами, – наставляла их с порога Памми. – Если омела попадется, тоже несите.

Наученные горьким опытом прошлых экспедиций, они захватили с собой секатор и пару кожаных садовых перчаток Сильви. Целью их похода стал большой падуб, росший на лугу, в дальнем конце дороги. Раньше у них высилась живая изгородь из омелы, что было очень удобно, однако после войны ее сменили более послушные кусты обыкновенной бирючины. Вся округа как-то присмирела и сделалась похожей на пригород. Деревня, повторяла Сильви, грозила обрасти новостройками.

– Людям ведь надо где-то жить, – резонно возражал Хью.

– Только не здесь, – отвечала Сильви.

На ветру было особенно неуютно, с неба брызгало дождем, и Урсула пожалела, что не осталась у камина в утренней гостиной – дожидаться, чтобы по дому поплыли праздничные запахи пирожков с мясом, которые пекла миссис Гловер. Даже никогда не унывающий Тедди, нахохлившись от ветра, плелся нога за ногу – маленький стойкий рыцарь-тамплиер в сером вязаном шлеме.

– Гадкая погода, – приговаривал он.

Только Трикси радовалась ненастью: она шарила в кустах и ныряла в канаву, будто задалась целью найти клад. Трикси была известной пустолайкой, и, когда, умчавшись далеко вперед, она вдруг исступленно завыла, они не придали этому никакого значения.

С их приближением Трикси немного успокоилась. Она охраняла свою добычу, и Тедди сказал:

– Опять мертвяк, наверное.

У Трикси был особый нюх на полуразложившихся птиц и высохшие тушки млекопитающих.

– Крыса, наверное, а может, полевка, – предположил Тедди.

Но когда он увидел в канаве находку Трикси, у него вырвалось только красноречивое «ой».

– Я останусь тут, – сказала Урсула, – а ты сбегай домой и кого-нибудь приведи.

Но при виде удаляющейся хрупкой фигурки, бегущей в ранних зимних сумерках по безлюдной дороге, она крикнула, чтобы Тедди ее подождал. Кто мог знать, какие ужасы таились впереди, поджидая Тедди и всех остальных.

В деревне начался переполох: никто не знал, как поступить с мертвым телом в праздничные дни, а потому все сообща договорились положить его в ледник Эттрингем-Холла, с тем чтобы принять окончательное решение после Рождества.

Прибывший вместе с констеблем доктор Феллоуз определил, что ребенок умер насильственной смертью. Это была девочка лет восьми или девяти: передние зубы у нее сменились коренными, но перед смертью их выбили. В полицию заявления о пропавших девочках не поступали – во всяком случае, из окрестных деревень. Поползли слухи, будто девочка эта – цыганка, хотя Урсула всегда считала, что цыгане детей воруют, а не бросают.

Близился Новый год, а леди Донт никак не хотела отдавать мертвую девочку. Когда тельце все же вынули из ледника, оно выглядело как реликвия: с ног до головы покрыто цветами и маленькими безделушками, тщательно омыто, расчесанные волосы перевиты лентами. Чета Донт потеряла не только троих сыновей, которых забрала Великая война, но и дочку, умершую в младенчестве, и, когда к ним принесли на хранение детский трупик, в душе леди Донт всколыхнулась застарелая скорбь, да так, что у бедной женщины на время помутился рассудок. Она хотела устроить погребение малышки в своем поместье, но деревенские жители взбунтовались и стали требовать, чтобы тело захоронили на кладбище, «а не прятали от посторонних глаз, будто любимую игрушку», добавил кто-то. Ничего себе игрушка, подумала Урсула.

Что это была за девочка и кто ее убил, так и осталось тайной. Полицейские допросили всех местных жителей. Как-то вечером они пришли в Лисью Поляну, и Памела с Урсулой буквально свешивались с перил, пытаясь разобрать, что говорилось внизу. Из подслушанного следовало, что деревенский люд вне подозрений и что с ребенком делали «страшные вещи».

Похороны состоялись в последний день старого года, но перед тем викарий окрестил девочку: тайна тайной, однако люди всей деревней порешили, что хоронить дитя безымянным негоже. Никто потом не мог вспомнить, как возникло имя Анджела, но оно, по общему мнению, подошло как нельзя лучше. Хоронили малышку чуть ли не всем миром; по своим родным многие не рыдали так горько, как по ней. В воздухе витала скорбь, но страха не было, и Памела с Урсулой часто задумывались, почему всех односельчан заведомо сочли невиновными.

После того случая не только леди Донт лишилась душевного покоя. Сильви просто не находила себе места – скорее, как можно было подумать, от злости, нежели от скорби.

– Дело даже не в том, – кипела она, – что произошло убийство, хотя, видит Бог, это ужасно, а в том, что ребенка никто не хватился!

Тедди потом долго мучился ночными кошмарами и среди ночи залезал под одеяло к Урсуле. Их двоих навсегда связала та страшная находка: это они первыми увидели маленькие ножки, голые и босые, в синяках и ссадинах, забросанные мертвыми ветками вяза, и тело, укутанное, как саваном, холодным покровом опавшей листвы.