Текст книги "Преступления прошлого"

– Аксессуары до сих пор подбирают по сезону?

– Да, конечно, – уверенно подтвердила Джулия, а потом добавила с сомнением: – Разве нет? Знаешь, Милли, тебе очень повезло, что у тебя есть постоянный парень.

– Почему? Потому что я непривлекательная?

– Вот же ты Милли-Дебилли!

Так ее называла Сильвия, когда они были детьми.

Сильвия всегда всех высмеивала. Она могла быть очень жестокой.

– В твоем возрасте, – сказала Джулия (ну почему она никак не заткнется?), – женщины обычно или сами по себе, или маются в браке.

Амелия вывалила яйца-пашот поверх фасоли.

– В нашем возрасте, – поправила она сестру. – И оставь этот снисходительный тон. «Постоянный парень» и «Джулия» в одном предложении еще никогда не встречались. Если для тебя в этом нет ничего хорошего, почему это должно быть хорошо для меня?

Все-таки есть яйца – неправильно. Глотаешь новую жизнь, уничтожаешь ее в зародыше. Отправляешь во тьму желудка.

Джулия изобразила великую обиду:

– Вовсе нет, я имею в виду, что твой Генри вроде то, что надо, тебе повезло, что ты нашла того, кто тебе подходит. Если бы я нашла того, кто подходит мне, я бы остепенилась, можешь мне поверить.

– Не верю.

Амелия посмотрела на яйца, напоминавшие мутные глаза желтушного больного, и подумала о собственных яйцеклетках – их всего-то и осталось с горстку, старых и сморщенных, как заплесневелые сухофрукты, а когда-то они, должно быть, рвались к свету…

– Брось, Милли, еда стынет. Милли?

Амелия бросилась вон из комнаты и кое-как взбежала по лестнице в ванную, где ее вырвало. Унитаз они отскребли и обработали хлоркой, но на нем все равно оставались пятна, въевшиеся за годы, что Виктор не брал в руки ершик. При одной мысли об отце ее скрутило снова.

– Милли, ты как там? – донесся снизу голос Джулии.

Амелия вышла из ванной. И остановилась у порога спальни Оливии. В ней все было как прежде: голая кровать, маленький платяной шкаф и комод, откуда убрали всю одежду. Все прошлое сосредоточилось в этой маленькой комнатке. Если в доме и есть привидение, подумалось Амелии, то это не Оливия, это она сама, та Амелия, которой она стала бы, должна была стать, пока их семья не развалилась на части.

Амелия все стояла в обветшалой спальне Оливии, и вдруг ее постигло откровение – иначе она не смогла бы это описать. Наверное, так чувствуют себя те, у кого бывают мистические видения, подумала она, те, кто, как Сильвия, считают, что слышат глас Божий или что на них снисходит благодать (хотя она знала, что на самом деле это свидетельствует о нестабильности височной доли). Амелия просто знала – и это знание окатило ее теплой волной, – что Оливия возвращается. Пусть она возвращается всего лишь тенью и прахом, но она возвращается. И кто-то должен остаться здесь и встретить ее.

– Милли?

6
Тео, 2004 г

Каждый год он проходил по две мили до конторы в Парксайде и обратно. Одно и то же паломничество вот уже десять лет подряд. Эти в общей сложности четыре мили с каждым годом давались ему все труднее, потому что он все больше набирал вес, но ни один доктор уже не мог его напугать.

Когда он добрался до Парксайда, его совсем одолела одышка – пришлось немного постоять на тротуаре, прежде чем покорить лестницу. Он отдыхал, уперев руки в бедра, вдыхая и выдыхая медленно и четко, словно атлет после тяжелого забега. Прохожие украдкой (и не очень) бросали на него взгляды, выражавшие разную степень отвращения, как будто силились представить, что за ужасный недостаток характера мог позволить человеку так растолстеть.

За прошедшие десять лет он только трижды был внутри здания. Остальные семь раз просто стоял на тротуаре, незримо выражая почтение.

Дэвид Холройд тогда не умер. Когда приехала «скорая», он был еще жив, и его отвезли в больницу, где зашили и накачали кровью нескольких незнакомцев. Теперь он работал по три дня в неделю, а в остальное время ухаживал за садом у своего дома в сельском Норфолке.

Переговорную выкрасили заново, поверх несмываемого кровавого пятна настелили новый ковер, но никто из бывших в тот день в этой комнате не хотел снова заходить туда, и не прошло и года, как «Холройд, Уайр и Стэнтон» переехали в уродливое офисное здание рядом с Графтон-центром постройки шестидесятых годов, перевоплотившись в просто «Холройд и Стэнтон», потому что после смерти Лоры Тео ушел из фирмы. На свое довольно скромное существование ему хватало дивидендов по акциям и облигациям и сбережений. Деньги, полученные в качестве компенсации как пострадавшему от преступления, он пожертвовал собачьему приюту, где они когда-то взяли Маковку.

Парадную дверь, некогда цвета бутылочного стекла, выкрасили в белый, а латунь давным-давно никто не полировал. Никакой охраны не было – ни замков, ни домофона, ни камеры наблюдения, – в дверь по-прежнему мог беспрепятственно войти кто угодно.

Латунная табличка на двери, гласившая: «Холройд, Уайр и Стэнтон. Юрисконсульты и адвокаты», сменилась пластиковой «Салон красоты „Нега“». «Неге» предшествовало таинственное «ООО „Хелльер“», которое появилось и исчезло между третьей и четвертой годовщиной. После «ООО „Хелльер“» офис долгое время пустовал, пока туда не въехал «Джей-эм бизнес-консалтинг». В шестую годовщину Тео поднялся наверх под предлогом, что его интересуют компьютерные курсы, но девушка-администратор нахмурилась. «Мы этим не занимаемся», – отрезала она, не пожелав разъяснить, чем же именно они занимаются, и у Тео создалось впечатление, что практически ничем, если не считать хранения кучи больших коробок. Он хотел взглянуть на то место, то самое место, хоть одним глазком, но, помимо загромождавших коридор коробок, везде были понаставлены хлипкие ширмы, и он решил не поднимать шума и не пугать девушку.

Лестница его доконала. Он отдышался на площадке, прежде чем войти в новую стеклянную дверь с вытравленным на ней размашистыми завитушками словом «Блаженство», сулившим если не элизиум, то страну Кокейн[33]33
  Кокейн – сказочная страна изобилия и праздности из средневековых баллад.


[Закрыть].

Администратора в стерильно белой форме, судя по беджу, звали Миланда. Звучит как марка маргарина с низким содержанием холестерина, подумал Тео. Она посмотрела на Тео с ужасом, и ему захотелось уверить бедняжку, что ожирение не заразно, но вместо этого он сказал, что хочет устроить жене сюрприз на день рожденья, «немного ее побаловать». Это была ложь, но она никому не могла навредить. Жаль, что он так мало баловал Валери, а теперь уже слишком поздно. Справившись с шоком от размеров клиента, Миланда предложила ему программу «Спа-уход на полдня» – педикюр, маникюр и обертывание с морскими водорослями, и Тео заявил, что это «то, что надо», но он, пожалуй, полистал бы брошюру и посмотрел, что еще у них есть. На что Миланда ответила «конечно» с натянутой улыбкой, – очевидно, она беспокоилась, что Тео окажется скверной рекламой для салона красоты, сидя в холле на (возможно, непрочном) тростниковом диване рядом с фонтанчиком из стеклопластика, чье журчание состязалось с «успокаивающими звуками» диска «Медитация» – странной смесью свирели, пения китов и шума прибоя.

Со времени его последнего неудачного визита офис был полностью отремонтирован. Стены стали сиреневыми, а двери заиграли палитрой пурпурных, розовых и голубых красок. Перегородки из гипсокартона совершенно изменили форму помещения, поделив его на открытые отсеки и отдельные комнатки – «процедурные», согласно дверным табличкам.

Переговорная – осталась она прежней, нетронутой или ее превратили… во что? В парную, в сауну? Или разделили на кабинки для «тайского массажа» и «бразильской эпиляции»? (Брошюра предлагала самые неожиданные услуги.) Подошла клиентка, и Миланда повела ее в один из кабинетов. Тео встал, якобы просто чтобы размять ноги, и сделал вид, что прогуливается по коридору.

Дверь в переговорную (выкрашенная в какой-то синюшный цвет) была приоткрыта и, стоило Тео легонько ее толкнуть, тут же распахнулась, выставив всю комнату на его обозрение. Раньше Тео не удавалось зайти так далеко, поэтому он не имел представления о том, как комната изменилась за прошедшие десять лет, но очень удивился, обнаружив, что в ней нет ни мебели, ни оборудования, пол пыльный и в царапинах, краска на стенах потрескалась. Прежняя переговорная была живым сердцем их конторы, а теперь ее использовали в качестве подсобки, забитой коробками масел и кремов; к стене привалился сложенный массажный стол, из корзины для белья вываливалась гора использованных белых полотенец. Мраморный камин был на месте, на решетке лежала холодная зола.

На том самом месте, месте, где убили его дочь, стояла тележка больничного вида, только вместо лекарств она была нагружена разноцветными флакончиками лака для ногтей. Тео как-то был в Санкт-Петербурге и зашел в храм Спаса на Крови, построенный на месте убийства Александра II. Поразительное сооружение: сплошь мозаика, и золото, и шпили, и покрытые эмалью купола-луковицы, – но внутри ему показалось бездушно и холодно. Теперь он понимал, что атмосфера по большому счету не имела значения, важно уже то, что эта церковь есть, а значит, никто никогда не забудет того, что там случилось. Место, где упала Лора, было отмечено тележкой с лаком для ногтей. Разве это подобающее надгробие? Разве на священном месте, где пролилась кровь его дочери, не должен был забить ручей или зацвести дерево?

Обескровлена. Странное, театральное слово, как будто из трагедии мести, но у Тео возможности отомстить так и не появилось. «Маньяк с ножом убивает местную девушку!» – гласили заголовки местных и центральных газет. Несколько дней все только об этом и говорили, а потом – забыли. Все, кроме полиции. Тео не сомневался, что они действительно хотели найти убийцу. Даже сейчас он иногда виделся с Элисон, следователем, которую к нему прикрепили. А тогда полиция проверила все зацепки. Вся конфиденциальность информации о клиентах в «Холройд, Уайр и Стэнтон» пошла прахом: полиция проштудировала каждую папку и всю корреспонденцию. В новостях говорили, что это случайное преступление, дело рук психопата, но тот человек – маньяк с ножом – искал в офисе Тео, «мистера Уайра». Тео что-то сделал, запустил в действие страшный механизм. Он так разозлил человека в желтом свитере для гольфа, что тот решил его убить. Утолил ли он свою кровавую жажду, испытал ли человек в желтом свитере для гольфа примитивное удовлетворение оттого, что убил дитя Тео? Пролил его кровь.

Тео уже собрался сдвинуть тележку, как одна из дверей, скрытых в изгибе овальной стены, распахнулась и в комнату вошла миловидная женщина в такой же белой форме, как у Миланды. Увидев Тео, она нахмурилась, но, прежде чем она успела открыть рот, он выпалил: «Извините, ошибся комнатой!» – и попятился к двери, нелепо сложив руки в намасте[34]34
  Намаста – индийское приветствие.


[Закрыть], чтобы развеять ее опасения.

«Я вам позвоню», – весело бросил он Миланде, помахав по-прежнему зажатой в руке брошюрой. Он направился к лестнице так быстро, как позволяли его габариты, хотя самое большее, на что он оказался способен, – это бодрая развалочка. Он представлял, как Миланда идет за ним по пятам и сбивает его с ног в Паркерс-Пис. Сердце тревожно билось в груди Тео, и он нашел убежище в кафе на Милл-роуд, где заказал скромное латте с булочкой, что не помогло ему избежать осуждения официантки, которая ясно дала понять, что человек с таким излишком веса не должен есть вообще.

Время не лечило, оно только бередило рану, медленно и безжалостно. Мир продолжал жить и позабыл обо всем, и только Тео продолжал хранить любовь к Лоре. Дженнифер жила в Канаде, и, хотя они созванивались и писали друг другу по электронной почте, они редко говорили о Лоре. Дженнифер не нравилось мучить себя воспоминаниями о случившемся, но Тео боль помогала сохранять Лору живой у себя в памяти. Он боялся, что, если боль начнет утихать, Лора исчезнет.

Тогда, десять лет назад, Тео ни с кем не хотел говорить, не хотел говорить вообще, не хотел признавать существование мира, который продолжал жить без Лоры, но, вернувшись домой из больницы, заставил себя позвонить Дженнифер. Когда она сняла трубку и услышала его голос, то спросила: «Что случилось?» – с таким раздражением, будто он постоянно досаждал ей звонками. А потом она еще больше разозлилась, потому что он совсем не мог говорить и только огромным усилием воли выдавил: «Дженни, беда случилась, страшная беда», на что она глухо ответила: «Лора».

Тео покончил бы с собой, может, не в тот же самый день, не раньше похорон, не раньше, чем привел бы в порядок дела, но он не мог покончить с собой, потому что тогда Дженнифер поняла бы (хотя она и так это знала, верно?), что он любит Лору больше ее. Потому что Тео знал, что, если бы умерла Дженнифер, а не Лора, мысль о самоубийстве не пришла бы ему в голову.

Даже теперь Тео надеялся, что однажды незнакомец, который искал его, а нашел его девочку, вернется. Тео представлял, как откроет дверь человеку в желтом свитере для гольфа и широко раскинет руки, принимая нож, принимая смерть, которая воссоединит его с Лорой. Он похоронил ее в гробу, не стал кремировать. Ему нужна была могила, к которой он мог бы ходить (постоянно), место, где она казалась бы осязаемой, на расстоянии вытянутой руки, всего в шести футах от него. Временами горе настолько одолевало его, что он подумывал о том, чтобы откопать ее, достать ее бедное разлагающееся тело из гроба и еще раз, последний, покачать на руках, сказать, что он по-прежнему рядом, по-прежнему думает о ней, даже если остальные уже забыли.

Тео расплатился за кофе, оставив на чай больше суммы счета. Обычно чем хуже было обслуживание, тем больше Тео платил. Он полагал, что это свидетельствовало о слабости характера. Он считал себя человеком, почти целиком состоящим из слабостей, у которого сильных сторон просто нет. Он с трудом прокладывал себе дорогу во встречном потоке туристов, которые, все как один, восторгались колледжами, живой тканью истории – ученостью, и архитектурой, и красотой. Когда Тео приехал сюда учиться, он решил, что Кембридж – самое красивое место на земле. Сам он вырос в прозаическом пригороде Манчестера, и ему показалось, что Кембридж просто иная реальность. Когда он впервые зашел во дворы колледжей – это было как райское видение. Он даже не думал, что на свете есть подобная красота, но за прошедшие десять лет он ни разу не взглянул на колледжи. Он проходил мимо величественных фасадов Квинса и Тела Христова, Клэра и Кингса – и не видел ничего, кроме камня, цемента и вездесущей пыли.

«Закрыть дело» – так это называлось. Звучало очень по-калифорнийски. Он избегал этих слов, избегал того, что они означали, но он знал, что не сможет сойти в могилу, пока не узнает, кто был тот человек в желтом свитере для гольфа. Он посмотрел на часы. Не хотелось бы опоздать.

Тео ждал и читал «Ридерз дайджест». Кроме как в приемных, «Ридерз дайджест» теперь нигде больше и не найдешь. Администратор сказала, что мистер Броуди сейчас занят, но скоро кончит и сможет его принять через десять минут, если он подождет. «Я Дебора, его ассистент, – добавила она. – Но вы можете звать меня миссис Арнольд». Видимо, пыталась пошутить. Тео вспомнил, что у сотрудников «Холройд, Уайр и Стэнтон» это было дежурной шуткой, – он слышал, как они говорили по телефону клиентам: «Извините, у мистера Холройда сейчас встреча, но он скоро кончит» – этаким чирикающим секретарским голоском, а потом, повесив трубку, всегда принимались хохотать. Не похоже, чтобы секретаршу Броуди развлекала мысль о том, что ее босс предается у себя в кабинете любовным утехам. Она активно выплескивала агрессию на компьютерную клавиатуру, – видно, Дебора (как и его собственная секретарша Шерил) в свое время училась печатать на машинках, прочных как танки. Иногда они виделись с Шерил. Она уже вышла на пенсию, но Тео ходил к ней в гости, в душный одноэтажный домик, и пил чай с кексом (неловко это все было).

Шерил была последней, с кем говорила Лора. «Вам нужно несколько копий этого бланка?» – на такой прозаичной ноте и оборвалась ее жизнь.

Дебора Арнольд приостановила попытки доконать клавиатуру и предложила Тео кофе, от которого он отказался. Он начинал подозревать, что мистер Броуди едва ли скоро кончит у себя в кабинете, потому что его там попросту нет.

Если полиция не смогла вычислить убийцу Лоры, абсурдно было предполагать, что это окажется под силу заштатному частному сыщику, но Тео считал, что самый минимальный шанс на успех лучше, чем никакого. И если Тео найдет того человека, может быть, он вовсе не станет встречать смерть, раскрыв объятия. Возможно, Тео сам превратится в маньяка с ножом.

В офис влетел какой-то человек.

– Наконец-то. Явился, – заметила Дебора Арнольд, не отрывая взгляда от клавиатуры.

– Прошу прощения, – обратился человек к Тео (судя по всему, это и был Джексон Броуди). – Я был у зубного.

Дебора хрюкнула, очевидно найдя оправдание смехотворным.

Мужчина пожал Тео руку:

– Джексон, Джексон Броуди, пожалуйста, проходите и присаживайтесь.

И он провел его в кабинет.

Прежде чем Джексон успел закрыть дверь, из приемной донеслось саркастическое: «Мистер Броуди сейчас вас примет».

– Извините, – сказал Джексон Тео, – она бредит. Думает, что она – женщина.

7
Каролина

Церковь Святой Анны, так она называлась. Каролина понятия не имела, кто такая святая Анна, она не получила религиозного воспитания и ни разу не была на настоящей церковной службе, по крайней мере в нормальной церкви, даже на собственной свадьбе с Джонатаном, которая состоялась в бюро регистраций, потому что первая жена Джонатана жила и здравствовала, хоть и (к счастью) в Аргентине, с каким-то коннозаводчиком. Церковь стояла на проселочной дороге, маленькая и очень старая, с приземистой саксонской башенкой и кладбищем, которое давно закрыло двери для вновь прибывших и живописно заросло полевыми цветами и шиповником. Каролина не могла назвать ни одного цветка и подумала, что, может, стоит почитать о цветах, заказать на «Амазоне» книгу, раз до ближайшего книжного не один десяток миль.

Церковь стояла на полдороге между их деревушкой и еще одной, и того меньше. Наверное, в Средние века церковь решила сэкономить и выделить одного священника на две деревни. Да и потом, в те времена никто не имел ничего против долгих пеших прогулок. Раньше деревенские дети каждый день проходили по пять миль до школы и обратно и не жаловались. А может быть, и жаловались, но никому не пришло в голову сохранить их мнение для потомства. Таков ведь принцип у истории? Раз не записано, значит, этого никогда и не было. Можно оставить после себя драгоценности, глиняные горшки и богатые гробницы или собственные кости, которые выкопают через сотню-другую лет, но ни один артефакт не расскажет о ваших чувствах. Мертвецы у нее под ногами на старом кладбище при церкви Святой Анны были глухи и немы. Она не могла представить, чтобы Джеймс с Ханной прошли до школы больше сотни ярдов: они понятия не имели, для чего вообще нужны ноги.

Каролина не раз проезжала мимо церкви, но прежде ей не приходило в голову зайти внутрь. Разумеется, она была знакома с викарием, точнее, с прежним викарием: он умер в прошлом году, а его преемник еще не приехал. На попечении нового священника будет не две деревни, его (а может, ее, вдруг это окажется женщина?) заботам поручат четыре-пять приходов, потому что никто больше не ходил в церковь, даже мать Джонатана.

Религия тут ни при чем, Каролина просто пряталась от дождя. Она вывела собак на прогулку, дошла до церкви, порядка мили от их дома (вообще-то, даже имения), и собаки забрались на кладбище, где теперь, водя носами по земле и задрав хвосты, изображали пылесосы, и их маленькие собачьи мозги были всецело поглощены неисследованной территорией и тысячей новых запахов. Каролина чувствовала только один запах – кислый, печальный запах зелени.

Собаки уже помочились на пару надгробий. Каролина надеялась, что за ней никто не следит. Вернее, не наблюдает, «следит» – не то слово. «Господи, Каро, у тебя просто паранойя, – заявил как-то Джонатан. – Вот что делает с людьми городская жизнь». Это были его собаки. Пара лабрадоров и двое детей – такое вот «приданое». Джеймс и Ханна, Мег и Брюс. Псин звали Мег и Брюс. И собаки, и дети хорошо себя вели с Джонатаном, похуже – с Каролиной, хотя собаки все равно были лучше, чем дети. Когда начался дождь, она привязала собак к крыльцу (какая досада, что с детьми так нельзя). До встречи с Джонатаном она и не думала, что Каро – уменьшительное от Каролины. Какое-то имя эпохи регентства[35]35
  Регентство – период в истории Великобритании с 1811 по 1820 г., когда государством правил принц-регент, в будущем король Георг IV.


[Закрыть], из старомодных исторических романов, которые она читала в юности. Конечно, он вырос в такой среде – и в графстве, – где имя Каролина не было редкостью, как и Люси, и Аманда, и Джемима, поэтому ему лучше знать.

Вероятно, для крыльца есть особое церковное слово, но, даже если и так, она его не знала, зато знала разные термины для обозначения скелета церкви, ее позвоночника и ребер, звучавшие как средневековая поэзия: апсида, алтарь, неф, трансепт, хоры, ризница, мизерикорд[36]36
  Мизерикорд – зд.: подпорка, нередко декорированная скульптурной резьбой, с внутренней стороны откидного сиденья, на которую можно было опираться во время службы.


[Закрыть]; правда, чтó именно они называют, она бы вряд ли вспомнила, кроме мизерикорда, – знаете, есть такие слова, которые, раз узнав, запоминаешь на всю жизнь.

Мизерикорды в церкви Святой Анны были старинные, дубовые, но не из того же дуба, что дверь, серая и выцветшая, как старый плавник, долго носившийся по морским волнам, – мизерикорды были цвета торфа или чайной заварки. Приглядевшись, можно было различить вырезанные на них странные языческие создания, больше похожие на леших, чем на людей, полускрытые деревьями и листьями, – вот акант, а вот вроде пальма. Должно быть, это пресловутый зеленый человек[37]37
  «Зеленый человек» – лицо, состоящее из листьев или окруженное ими, частый сюжет готического архитектурного орнамента.


[Закрыть], точнее, зеленые люди, они расположились – и все разные – на боковой планке каждого сиденья. Она не знала, что в Йоркшире тоже есть зеленые человечки. Как и там, где она жила прежде. В другой жизни, которую иногда почти и не помнила. А иногда помнила слишком хорошо.

Ей нравилось слово «мизерикорд», оно вызывало ассоциации с чем-то жалким, но означало «милосердный», от латинского cor – сердце, от которого произошли также core – сердцевина и cordial – сердечный, но не cardiac – сердечный в физиологическом смысле, которое пришло через латынь от греческого kardia – сердце (хотя когда-то они, несомненно, были родственными). В школе Каролина не изучала ни латыни, ни греческого, но потом, когда у нее образовалось уйма свободного времени, проштудировала основы античных языков, чтобы понимать хотя бы этимологию слов, уметь проследить их значения. Если поиграть буквами, в ее имени тоже было cor. Каро. Кора. Кор. Словно карканье воронов, что питаются мертвечиной. Если встать на колени на жесткий пол, что в этой церкви непременно означало опуститься на холодную надгробную плиту (покойники, скорее всего, только радовались компании), и заглянуть в глаза зеленому человеку, то можно увидеть в них проблески первобытного безумия и…

– С вами все в порядке?

– Да, – ответила Каролина. – Думаю, да.

Мужчина предложил ей руку, потому что колени у нее затекли от стояния на полу, на мертвецах. Рука у него была мягкая и для положительно живого мужчины слишком холодная.

– Меня зовут Джон Бёртон, – произнес он (сердечно).

– Вы или очень молоды, – сказала Каролина, – или это признак того, что ко мне старость подступает. Ну, когда викарии и полицейские начинают казаться юнцами.

И викарий (Джон Бёртон) рассмеялся:

– Моя мать всегда говорит, что беспокоиться нужно, когда епископы начинают казаться молодыми.

Интересно, каково это – вписаться в мир, где матушка шутит про епископов и людей называют «Каро», подумала Каролина.

– Вы, должно быть, новый викарий.

На нем была сутана (или как там это называется?), так что не сказать чтобы Каролина попала пальцем в небо. Он оглядел свое облачение и уныло усмехнулся:

– Застукали меня на месте преступления, мэм.

Прозвучало это довольно забавно, потому что голос у него был этакий утомленный и аристократический. Джонатан сохранил (или, наоборот, развил) в голосе некоторую грубость, топорность, что добавляло ему серьезности и веса. «Типичный Хитклиф», – саркастически заметила ее подруга Джиллиан, потому что, ясное дело, он был богат и получил (очень) дорогое образование, а его мать говорила как сама королева.

– Я тоже знаю, кто вы, – сказал Джон Бёртон.

– Да что вы? – сказала Каролина и подумала, уж не флиртуют ли они, в самом деле.

А Джон Бёртон – преподобный Джон Бёртон – ответил:

– Конечно знаю, вы директор начальной школы.

И Каролина про себя чертыхнулась, потому что предпочитала, чтобы никто не знал, кто она такая. Никто.

Новое замужество не было частью ее плана. План заключался в том, чтобы похоронить себя в каком-нибудь городишке и творить добрые дела, как какая-нибудь квакерша восемнадцатого века или благородная дама времен королевы Виктории, одержимая филантропией. Она даже подумывала уехать за границу – в Индию или в Африку, – подобно миссионерам, работать на проекте по борьбе с неграмотностью среди женщин или отверженных, потому что она понимала, что значит быть отверженной.

Она уехала на север, думая, что север окажется грубым и индустриальным, хотя и сознавала, что эта картина у нее в голове – исключительно из романов; и да, жизнь там была грубая, постиндустриальная и куда более трудная, чем она себе представляла, – ничего общего с «Севером и Югом» или «В субботу вечером, в воскресенье утром»[38]38
  «Север и Юг» – роман (1855) английской писательницы Элизабет Гаскелл (1810–1865) о контрасте между аристократическим югом и промышленным севером страны. «В субботу вечером, в воскресенье утром» – роман (1958) британского писателя Алана Силлитоу (р. 1928) о бурной жизни молодого рабочего из Ноттингема; в 1961 г. экранизирован Карелом Рейшем.


[Закрыть]. Первый, испытательный год она провела в Ливерпуле, потом пару лет работала в Олдеме и наконец обосновалась в Манчестере. Она была «учителем-ангелом», по сути, а не по должности ее профессией было спасать детей, выброшенных обществом, и она с курьерской скоростью перемещалась из одной городской геенны в другую; она обречена была рано или поздно стать директором какой-нибудь пропащей школы и повести ее вперед сквозь шторм и непогоду, как капитан – тонущий корабль. И это было хорошо и правильно, потому что она искупала свою вину, просто вместо того, чтобы уйти в монастырь ордена кающихся грешниц (а эта идея приходила ей в голову), она стала учительницей, что наверняка приносит больше пользы, чем затворничество и молитвы каждые четыре часа, хотя, кто знает, возможно, именно благодаря монахиням, денно и нощно возносящим молитвы, нас минует глобальная катастрофа – падение метеорита или, например, авария ядерного реактора.

Итак, ее жизнь шла согласно намеченному плану. Она жила в маленькой квартирке: одна спальня, белые стены, ароматические свечи, ничего лишнего (очень по-анахоретски, если на то пошло) – и общалась только с другими учителями, и то по минимуму. Компания состояла из разведенных дам среднего возраста, иногда они ходили в кино или выпивали по бокалу вина в каком-нибудь тихом баре. Разговоры, как правило, сводились к жалобам на нехватку мужиков: «все стоящие либо женаты, либо геи», и, когда они один раз принялись забрасывать удочки насчет ее личной жизни, она ответила: «Мне хватило одного неудачного брака» – тоном, предполагавшим, что этот брак был настолько неудачен, что и говорить не хочется. Она сказала, что предпочитает пока не заводить романов, умолчав, правда, о том, сколько уже тянется это «пока». Двадцать два года прошло с тех пор, как она в последний раз была с мужчиной! Разведенные дамы среднего возраста со стульев бы попадали. Кстати, анахорету ведь полагается соблюдать целибат? (Или анахоретке?) Надо бы спросить у преподобного Бёртона («Бога ради, зовите меня Джон», – рассмеялся он). Конечно, все эти годы она занималась сексом с женщинами, так что это не совсем целибат.

Смешной он малый, этот Джон Бёртон. Песочно-рыжие волосы, маленький, сложен изящно – ничего общего с Джонатаном. И очень славный, как-то сразу видно, что хороший человек. Он тоже побывал кающимся грешником в городском гетто, и, видимо, это сломало его. Теперь он с головой закопался в деревню и шел на поправку. С такими, как Джонатан, нервных срывов не случается. У него были безукоризненные манеры (спасибо матушке, а также Эмплфорт-колледжу[39]39
  Эмплфорт-колледж – престижная частная католическая школа-пансион в Северном Йоркшире.


[Закрыть], хотя Уиверы отнюдь не были католиками) – этим он ее отчасти и привлек. А еще тем, что манеры манерами, но на деле он был суров и несгибаем. Как кремень.

В августе Джиллиан, подруга по педагогическому колледжу, пригласила ее погостить на ферме у своих родителей на длинные, по случаю банковских каникул[40]40
  Последний понедельник августа – так называемые банковские каникулы. В этот день в Англии не работают большинство предприятий, официальные организации, банки и т. п.


[Закрыть], выходные. В колледже они сошлись, потому что были старше большинства своих сокурсниц. Близкими подругами они не стали – хотя Джиллиан питала на этот счет некие иллюзии, – но с ней было легко, она была забавная, циничная, но не зануда, поэтому после долгих и упорных дебатов с самой собой (проводившихся по любому вопросу) Каролина все-таки приняла приглашение. От выходных в деревне вреда не будет, решила она.

Все прошло чудесно, лучше не бывает. У Джиллиан оказались очень славные родители, ее мать все время их чем-нибудь подкармливала, а они и не возражали. Как замечательно, говорила мать Джиллиан, что они такие независимые девочки, и работа у них хорошая, и кредит на жилье, и свобода, – но на самом деле она хотела сказать, что Джиллиан, их единственной дочери, уже порядком за тридцать и не пора ли, собственно, подарить родителям внука?

В чистой и уютной гостевой комнате Каролина выспалась лучше, чем за многие годы, возможно, потому, что вокруг было так мирно. Лишь блеяли овцы, горланили петухи и птицы пели не умолкая, да изредка бурчал трактор. Пахло свежестью, и она вдруг поняла, как давно не дышала по-настоящему чистым воздухом. Окно спальни выходило на простор холмистых зеленых равнин, сшитых и окантованных серыми каменными стенами, бегущих вдаль, насколько хватало глаз, за горизонт, и она подумала, что, пожалуй, такого потрясающего вида из окна у нее никогда еще не бывало (зато мерзких было хоть отбавляй). Так что сперва она влюбилась в местный пейзаж, а потом уже – в Джонатана, который в некотором смысле являлся продолжением и воплощением этого пейзажа.

А еще было жарко. Она не ожидала такой жары от Йоркшира, с другой стороны, она и не знала, чего ожидать, потому что никогда раньше там не была. («Как, вы никогда не были в райском графстве?» – с притворным ужасом воскликнул Джонатан. «Я вообще мало где была», – прямо ответила она.)

В субботу вечером Джиллиан повела Каролину на сельскохозяйственную ярмарку, маленькую, только для местной долины, «совсем не то, что Большая йоркширская выставка, скорее просто праздник». Ярмарку устраивали в поле, в паре миль от их дома, на окраине деревушки. «Тебе понравится, там как на старинной открытке», – обещала Джиллиан, и Каролина улыбнулась и промолчала, потому что хотя здесь очень красиво и по-йоркширски (ведь Йоркшир не столько место, сколько состояние души), но это все равно деревня. Но Джиллиан не обманула, деревушка и впрямь оказалась буколическим идеалом: горбатый мостик, окаймленный высокими желтыми ирисами ручей, вьющийся меж серых каменных домов, старая красная телефонная будка, маленький почтовый ящик на стене и зеленые лужайки, на которых паслись упитанные белые овцы. («Это йоркширские овцы, – сказал Джонатан, – они крупнее других». Несколько месяцев спустя она поделилась этим сокровенным знанием с коллегой, которая чуть не лопнула от смеха, а Каролина почувствовала себя идиоткой. Но к тому времени у нее на пальце красовалось кольцо с рубинами и бриллиантами, некогда принадлежавшее матери отца Джонатана. Позже его собственная мать, Ровена, сказала ей, что в свое время отказалась от этого кольца и вытребовала себе новые бриллианты – от «Гаррарда», – потому что не желала «ходить в обносках».)