Текст книги "Жемчужина Санкт-Петербурга"

Мать и дочь в ожидании тяжелых шагов доктора на лестнице были погружены в свои мысли. Солнце пробивалось сквозь прикрытые шторы, и в комнате было жарко, но Валентина ощущала какой-то внутренний холод. Взглядом она следила за тонкими пальцами матери. Они то переплетались, то хватали краешек кружев на рукаве, то на миг замирали на коленях под лавандовым утренним неглиже, хотя ее стройное тело оставалось неподвижным. Это движение рук матери тревожило Валентину сильнее, чем выражение отчаяния на ее лице и яркий алый румянец, проступивший на щеках. Елизавета Иванова была из тех, кто никогда не теряет самообладания. При виде ее нервно снующих пальцев Валентина утратила ощущение безопасности.

– Сколько еще? – взволнованно пробормотала девушка.

– Доктор давно не выходит. Это плохой знак.

– Нет, это значит, что он старается помочь ей. Он не сдается. – Она попыталась улыбнуться. – Ты же знаешь, какая Катя упрямая.

Елизавета Иванова всхлипнула, но тут же одернула себя. Ее воспитали традиционным образом, подобные ей считали предназначением женщины являться при муже не более чем бессловесным украшением, хорошо выглядеть, сопровождать супруга при каждом выходе в свет и рожать ему детей, один из которых обязательно должен быть сыном, для продолжения рода. С последним пунктом ей не повезло. Она родила двух здоровых девочек и, похоже, не могла простить себя за то, что так и не произвела на свет наследника, поскольку полагала, что это ей наказание от Всевышнего за какие-то смертные грехи. Теперь проклятие пало на ее младшую дочь.

Несмотря на то что мать имела множество знакомых и вела светскую жизнь, Валентине порой казалось, что Елизавета Иванова очень одинока. Когда она обнимала дочь, что случалось нечасто (они вообще редко прикасались друг к другу), девушку поражало, какое у матери теплое тело. Собственная кожа была холодной как мрамор.

Даже сейчас пышные золотистые волосы матери были элегантно собраны, и она сидела в своем панцире из французского шелка и кружев, с каркасом из китового уса и аметистовой брошью, идеально выпрямив спину и расправив плечи. В эту минуту Валентине показалось, что матери давно известно, насколько опасен этот мир, и именно поэтому она всегда во всеоружии и всегда напряжена.

Полиция прочесывала поля и лес, но пока никаких людей с винтовками обнаружено не было.

– Мама, – мягко прошептала Валентина, – если бы революционеры не задержали меня в лесу, я бы вернулась домой задолго до того, как Катя проснулась, мы бы с ней отправились купаться, и она не пошла бы в папин кабинет…

Елизавета Иванова обернулась и внимательно посмотрела на дочь. Ноздри ее дрожали, а глаза словно обесцветились, как будто их обычную густую голубизну смыло невыплаканными слезами.

– Не вини себя, Валентина. – Она взяла дочь за руку.

– А папа думает, что это я виновата.

– Твой отец очень зол. Ему нужно кого-то обвинять.

– Он мог бы направить свой гнев на тех людей из леса.

Елизавета Иванова глубоко вздохнула.

– Ах, – печально промолвила она, – это было бы слишком просто. Прояви терпение и будь с ним сдержаннее, дорогая. У него столько забот, ты и не представляешь.

Валентина вздрогнула. Отныне, она в этом не сомневалась, жизнь не будет такой, как прежде.

В спальне было душно. Что они делали с сестрой? Хотели, чтобы она задохнулась? Несмотря на летнюю жару, в камине горел огонь. Шторы были задернуты, и тусклый свет отбрасывал тени, которые Валентине показались похожими на какие-то таинственные фигуры во мраке. Войти ей позволили всего на пять минут, не больше, и то только потому, что она упрашивала. Девушка сразу же бросилась к кровати, присела рядом, уткнулась локтями в шелковое стеганое одеяло и опустила голову на руку так, чтобы ее глаза пришлись вровень с глазами сестры.

– Катя, – прошептала она. – Катя, прости меня.

При виде головы, покоящейся на подушке, ее сердце сжалось. Это была Катя, но такая, какой она должна была бы стать через пятьдесят лет. Кожа и волосы – серые и безжизненные, губы сжаты в тоненькую линию, словно от боли. Валентина нежно поцеловала сестру в щеку и почувствовала неприятный нечистый запах. Однажды, когда они были маленькими, садовник раскопал под сараем крысиное гнездо. Тогда они с Катей разинув рот наблюдали за тем, как маленькие, покрытые серой шерстью создания пищали, спасая свою жизнь. Они издавали отвратительный мускусный запах, который надолго въелся в ноздри Валентины. Сейчас так же пахла кожа Кати.

Она не знала, спала ли Катя, была ли без сознания, слышала ли ее слова, но сестра не могла ответить. Говорили, будто доктор дал ей что-то. Интересно, что? Морфий? Как могло случиться, что внутри этого маленького старушечьего тела скрывается ее сестра, милая светловолосая девочка, всегда такая веселая и непоседливая? Валентина неуверенно притронулась к серой от пыли руке, лежащей на покрывале, и та показалась ей совершенно незнакомой, твердой и грубой. Куда подевались гладкие, как атлас, нежные пальчики, которые так любили плескаться в бухте и плести из ивовых веток домики?

Крупная слеза упала на покрытую пылью руку, и Валентина вздрогнула. Она и не думала, что плачет. Прижавшись щекой к горячей руке Кати, она почувствовала исходящий от сестры жар, как будто под этой кожей горела печка.

– Я виновата в том, что все это случилось, – тихо произнесла она, не в силах держать в себе это признание. Потом, отерев слезы, она сказала уже в полный голос: – Катя, ты слышишь меня? Это я, Валя.

Ответа не последовало.

Она поцеловала грязные волосы сестры.

– Ты меня слышишь?

Тишина.

– Пожалуйста, Катя, не молчи.

Золотисто-серые ресницы дрогнули.

– Катя!

В одном из глаз показалась голубая щелочка.

Валентина подалась к сестре.

– Привет, любимая.

Щелочка чуть-чуть расширилась. Губы Кати шевельнулись, но беззвучно. Валентина поднесла ухо к самому рту сестры и почувствовала слабое дыхание.

– Что, милая? Тебе больно? Доктор сказал…

– Мне страшно.

У Валентины сжалось горло, она чуть не задохнулась от нахлынувшего чувства жалости. Она стала целовать мягкую щеку, снова и снова, пока легкие сестры вновь не наполнились воздухом.

– Не бойся, Катя. Я здесь. С тобой больше ничего не случится. Я буду рядом, всегда, до конца наших жизней. – Валентина сжала маленькие пальцы и увидела слабое движение в уголке тугих, истерзанных губ сестры. Улыбка.

– Поклянись, – выдохнула Катя.

– Клянусь. Жизнью своей.

Глаза Кати медленно закрылись, и голубая щелочка исчезла. Но улыбка на губах осталась, и Валентина не отпускала ладонь Кати, пока ее не увели из комнаты.

3

Санкт-Петербург, декабрь 1910 года

– Девочки, mesdemoiselles, сегодня памятный день для нашего института. Сегодня нам оказана высокая честь. Я надеюсь, что каждая из вас покажет себя с лучшей стороны. Сегодня вы должны сверкать ярче, чем…

Неожиданно начальница института замолчала. Ее аккуратные коричневые брови вскинулись в отвращении. Девушки затаили дыхание. На кого из несчастных падет гнев? В мрачном темном платье, с брошью-камеей и безукоризненной осанкой, мадам Петрова, точно генерал перед строем солдат, прохаживалась между скамьями в большом зале Екатерининского института, подвергая каждую из воспитанниц самому строгому осмотру.

– Mademoiselle Надежда, – твердым как камень голосом произнесла она.

У Валентины все похолодело внутри от жалости к подруге, которая поставила чернильную кляксу на белоснежный передник.

– Сядьте прямо, расправьте плечи. То, что вы сидите на заднем ряду, не означает, что вы можете сутулиться. Вы хотите, чтобы к вашей спине привязали ручку метлы?

– Нет, madame. – Надя расправила плечи, но руки ее все так же прикрывали запачканный фартук.

– Mademoiselle Александра, уберите локон со щеки.

Мадам Петрова поплыла дальше по проходу.

– Mademoiselle Эмилия, поставьте ноги как следует, вы не лошадь. Mademoiselle Валентина, немедленно прекратите стучать пальцами!

Валентина вспыхнула и посмотрела на свои пальцы. Она неосознанно барабанила, чтобы согреть руку, ведь замерзшими пальцами особенно не поиграешь. И все же она послушно сложила руки на коленях. Сердце ее билось учащенно. Так было всегда перед выступлением, хотя она повторяла ноктюрн, наверное, тысячу раз, изо дня в день, пока он не стал преследовать ее в снах и постоянно звучать в ушах, как визг напуганных взрывом лошадей, который и по сей день не покидал ее. С того дня девушка ни разу не садилась на лошадь и не собиралась этого делать впредь, и все же этот звук стоял у нее в голове, как бы сильно она ни стучала по клавишам.

– Mademoiselle Валентина.

– Да, madame.

– Помните, что сегодня вы будете играть не для кого-нибудь, а для самого императора.

– Да, madame.

Сегодня она сыграет шопеновский ноктюрн ми-бемоль мажор лучше, чем когда-либо.

Йенс Фриис посмотрел на большие часы на стене. День, словно замерзающий в степи путник, двигался мучительно медленно, и инженера давно уже тянуло на зевоту.

Он вытянул ноги и поменял положение. Бесконечные стихотворения и песни уже порядком наскучили ему и начали выводить из себя не меньше, чем неудобные кресла, совершенно не приспособленные для таких, как он, – людей, у которых ноги, как у жирафа. Еще больше раздражало то, что графиня Серова притащила его на этот скучный школьный концерт именно тогда, когда у него совершенно не было времени – сегодня утром привезли чертежи нового узла, и ему нужно было как можно скорее приступить к их изучению. И вообще, в зале было холодно, как в могиле. Как только эти несчастные девочки переносят такой холод? На расставленных вдоль стен скамьях ряды учениц в темных платьях с белыми пелеринками и передниками… Институтки сидели прямо и неподвижно, словно какие-то снежные изваяния.

Вздохнув, Йенс перевел взгляд на выступавшую. Приятный голосок, ничего особенного, но песня (сочинение одного из тех безликих немецких композиторов, которых он терпеть не мог) наводила тоску и казалась бесконечной. Он посмотрел на дверь и подумал, не попытаться ли незаметно улизнуть.

– Йенс, – шепнула сидевшая рядом графиня Наталья, – веди себя прилично.

– Я боюсь, что столь изысканные наслаждения не предназначены для моего грубого разума.

Она выразительно посмотрела на него голубыми глазами и отвернулась. Он чувствовал запах ее духов, скорее всего, французских, как и ее шляпка и легкомысленный наряд из шелка и перьев, от вида которого ему хотелось смеяться. Длинное узкое платье нежнейшего зеленого оттенка подчеркивало ее по-девичьи узкобедрую фигуру, хотя ей, как он думал, было около тридцати. На ушах и шее Серовой блестели изумруды. По крайней мере, вкус у нее был прекрасный. Йенс, сын датского типографа, вырос в Копенгагене и с малолетства различал только один запах – запах типографской краски. Теперь же, двадцати семи лет от роду, в Санкт-Петербурге ему приходилось учиться различать более тонкие ароматы.

– Ты обращаешь на себя внимание. Слушай Марию, – чуть слышно шепнула Серова инженеру.

Ага, так эта певчая птичка – Мария, племянница графини. Он смутно припомнил, что уже видел ее – два года назад, когда Наталья притащила его сюда на какой-то очередной концерт. Тогда Йенс имел честь впервые встретиться с государем. Графиня Серова представила его Николаю, об этом не следовало забывать. Он многим обязан этой женщине, даже несмотря на то, что граф Серов, ее муж, довольно часто пользовался его профессиональными навыками для инженерных работ, которые велись в поместье Натальи.

На этот раз царь сидел с прямой как стрела спиной на высоком кресле в самом центре зала, и невозможно было определить, то ли он скучает, то ли наслаждается происходящим, – настолько неподвижно было его лицо. Он был невысок ростом и прятал свой слабый подбородок за выступающей клинышком бородой, так же как свое субтильное тело он скрывал за громоздкой военной формой, которая специально была пошита так, чтобы зрительно увеличивать размер, тем самым внушая уважение. Сегодня он был облачен в китель переливчатого синего цвета, отягощенный множеством орденов и золотых позументов.

Йенс был не единственным, кто считал Николая Романова человеком, вовсе не подходящим для роли царя, в отличие от его отца, Александра III, медвежатого здоровяка метра и девяноста трех сантиметров росту, который в бытность свою самодержцем совершенно не задумывался о том, что должен вести себя, как железный кулак Божьего Провидения. Но сейчас как никогда ранее Россия стояла на краю пропасти, готовая перерезать собственное горло, и ей отчаянно требовался мудрый и сильный правитель.

– Браво! – воскликнул царь. – Прекрасно, mademoiselle Мария!

Весь зал разразился рукоплесканиями. Племянница, слава Богу, закончила пение, и Йенс облегченно вздохнул, потому что теперь ему можно было уйти и приступить-таки к работе. Но вдруг, почти без перехода, зазвучал рояль, занимавший почти всю дальнюю часть помещения, и большой зал с высоким потолком наполнился музыкой. Йенс про себя зарычал. Это было что-то из Шопена, одного из его самых нелюбимых композиторов, чьи заунывные, полные безнадежности мелодии напоминали ему кошачьи песни. Он посмотрел на исполнительницу и увидел стройное юное создание с гривой густых черных волос, перевязанных на затылке черной лентой. «Лет ей, верно, семнадцать, – решил он, – может быть, восемнадцать». Она была в форме Екатерининского института и должна была бы выглядеть такой же нескладной и безликой, как и остальные ученицы, но что-то неопределенное притягивало к ней внимание, что-то в ее руках, которые двигались с гипнотической грацией, как будто были частью самой музыки.

У нее были маленькие сильные пальцы, которые порхали над клавишами, олицетворяя что-то незримое, какую-то часть ее внутреннего мира, которую невозможно уловить. Музыка лилась, наполняя Йенса своей красотой, и вдруг, когда он был совершенно к этому не готов, захватила его. Он закрыл глаза, ощущая, как мелодия оживает в душе, как ноты прикасаются к самым потаенным уголкам его души, оставляя на них открытые кровоточащие раны. Усилием воли он заставил себя открыть глаза и устремил взгляд на девушку, которая смогла превратить музыку в такое оружие.

Она сидела перед роялем на стуле, но тело ее не двигалось, не раскачивалось и не изгибалось, как у иных пианистов. Играли только ее руки и голова. Они были частью музыки, больше не принадлежали девушке. Кожа ее цветом походила на слоновью кость, а лицо было почти лишено всякого выражения, все, кроме глаз. Глаза ее были огромны и темны, исполнены чувства, которое Йенсу показалось более сходным с яростью, чем с исполнительским упоением. Откуда в такой юной девушке такая сила? Она точно впитывала ее с каждым вдохом.

Наконец музыка затихла, и девушка наклонила голову. Темные волосы, упав, закрыли ее лицо, и она осторожным движением сложила руки на коленях. По телу ее пробежала дрожь, когда тишина наполнила зал. Йенс посмотрел на царя. По щекам Николая текли слезы, чего сам государь, похоже, не замечал. Император медленно поднял руки и захлопал, зал тут же подхватил это, превратив в овацию, и уже через миг рукоплескания неслись со всех сторон. Йенс снова посмотрел на молодую пианистку. Она не сменила позу, только повернула голову, и теперь ее яркие карие глаза смотрели прямо на него. Это было совершенной нелепостью, но он мог бы поклясться, что она смотрит на него с какой-то злобой.

– Благодарю вас, mademoiselle Валентина, – прочувствованно произнес царь. – Merci bien. Превосходное исполнение. Незабываемо. Вы обязательно должны сыграть в Зимнем для меня, императрицы и милых дочерей.

Девушка поднялась со стула и присела в глубоком реверансе.

– Это великая честь для меня, – сказала она.

– Поздравляю вас, душенька. Вы станете великой пианисткой.

В первый раз девушка улыбнулась.

– Благодарю вас, ваше величество. Вы слишком добры ко мне.

Что-то в том, как она произнесла эти слова, заставило Йенса вздрогнуть. Он чуть не рассмеялся, но царь, похоже, не заметил легкого оттенка иронии в ее голосе.

– Во всяком случае, – прошептала спутница Йенса, – вижу, Шопен тебе пришелся по душе больше, чем пение.

Йенс повернулся к графине.

– Признаться, да.

– Фриис! Что вы здесь делаете?

Это произнес царь. Он решил размять ноги перед следующим выступлением. Все в зале в тот же миг тоже повскакивали со своих мест. Николай был значительно ниже Йенса, он имел привычку, стоя на месте, перекатываться с пятки на носок. Женщины зашуршали платьями, приседая перед Романовым, мужчины почтительно наклонили головы.

– Фриис, – продолжил Николай, – надеюсь, вы здесь не для того, чтобы приударить за выпускницами.

– Нет, ваше величество. Я здесь по приглашению графини Серовой.

– Нечего вам выставляться перед наследницами лучших родов Петербурга. Делом нужно заниматься. Я этого жду от вас.

Йенс поклонился, щелкнув каблуками.

– В таком случае я удаляюсь.

Николай посерьезнел.

– Вам сейчас нужно быть в другом месте, Фриис. Мы не можем себе позволить, чтобы такой человек, как вы, тратил время на… – Он махнул рукой в перстнях на зал. – На подобные забавы.

Йенс снова поклонился и развернулся, чтобы уйти. При этом он еще раз посмотрел на пианистку. Та продолжала смотреть на инженера. Он улыбнулся, но, не увидев ответной улыбки, коротко кивнул и направился к выходу. Когда дверь закрылась за его спиной, Йенс почувствовал, будто там, в сияющем зале с начищенным до блеска полом, осталась какая-то его частичка. Что-то такое, что он очень ценил.

– Йенс!

Ему пришлось остановиться.

– Наталья! Как видишь, мне нужно спешить.

– Подожди. – Шаги графини эхом разнеслись по пустому желтому коридору, когда она быстро двигалась к нему. – Йенс, прости, я не думала, что из-за меня тебе придется выслушать упрек царя.

– Неужели?

– Да. Извини меня.

– Графиня, – сказал он и приложил ее руку к губам, – вам не за что извиняться.

Голос инженера зазвенел от иронии.

Серова громко вздохнула.

– Не будь столь заносчив, Йенс. По крайней мере со мной.

Она приподнялась и крепко поцеловала его. Губы у нее были мягкими, соблазнительными, но Йенс отступил на шаг. Укоризненно взглянув на него, графиня развернулась и пошла в зал.

Он уже жалел, что связался с этой женщиной.

Йенс поплотнее закутался в плащ для верховой езды. Унылый серый туман лип к его одежде, плечам, волосам, даже к ресницам. Призраком он скакал через большой город, через мосты, которые из-за того, что стояла зима, освещались фонарями и днем, и ночью. Неразличимые в тумане, мимо с грохотом проезжали кареты, сигналили клаксонами редкие автомобили, а пешеходы крепко сжимали кошельки и бумажники. То был прекрасный день для карманников и воров.

В этом году зима в Санкт-Петербурге выдалась особенно морозной. Мойка полностью замерзла. Нева скрылась в густой пелене, поглотившей весь город. То была зима заводских забастовок и опустевших продуктовых магазинов. По улицам расползалось беспокойство, а по углам рабочие собирались в группы и заводили серьезные разговоры, неприветливо чадя дешевой махоркой. Йенс пустил лошадь легким галопом и свернул с широких бульваров, оставив позади модный Невский проспект с его собольими мехами и шелками.

Улицы постепенно становились все более узкими, дома – убогими, в сыром воздухе повисло ощущение грязи и отчаяния. Стайка бродячих собак накинулась с лаем на Героя, коня Йенса, и отведала железных подков. Окинув взглядом улицу, Йенс увидел измученные лица и почерневшие дома. Холод был таким, что в окнах лопались стекла.

Поэтому он и прибыл сюда. Именно такие места его интересовали. Самые грязные улицы, где даже не было водопровода, одни колодцы, переполнявшиеся в дождь протухшей водой, да замерзшие колонки. Ради этого он и приехал в Петербург.

Когда Валентина осторожно постучала в дверь кончиками пальцев, было четыре часа утра.

– Входите, дорогая, – произнес мягкий приветливый голос.

Она повернула ручку и вошла в комнату сестры Сони, где в полутьме на ковре притаились чем-то напоминающие уставших собак тени.

– Доброе утро, – поздоровалась Валентина.

Медицинская сестра лет пятидесяти сидела в кресле-качалке и мерно покачивалась, отталкиваясь ногой от пола. Пышное тело ее было упрятано в старый поношенный домашний халат, на коленях лежала открытая Библия. Читая, женщина водила пальцем по строчкам.

– Как она? – сразу спросила Валентина.

– Спит.

Спит или притворяется? Валентина знала, что сиделка не умела различать. За последние полгода Катя перенесла три операции на позвоночнике, и после третьей она стала намного подвижнее, хотя ходить по-прежнему не могла. Она не жаловалась. Не такая была Катя, чтобы жаловаться. Но вокруг глаз у нее залегли фиолетовые круги, и, когда ей было особенно больно, лицо у нее становилось землисто-серым.

– Что вы ей дали? – негромко спросила Валентина.

– Немного опия. Обычную дозу.

– Я думала, опий вы ей уже не даете.

– Я пробовала от него отказаться, но она без него не может.

Валентина ничего не ответила. «Опий. Что я о нем знаю? Только то, что вижу в глазах Кати».

Няня перестала отталкиваться от пола и сочувственно посмотрела на Валентину.

– Чувство вины – ужасная вещь, дорогая. – Она покачала головой и провела рукой по тонким страницам раскрытой книги. – Прости нас, Господи.

Валентина подошла к окну, отвела в сторону плотную занавеску и посмотрела в ночь. Сани и кареты мелькали огнями на улицах города, который славился тем, что никогда не спит, безумно прожитыми жизнями и еще более безумными смертями. Санкт-Петербург был городом крайностей. Все или ничего. Здесь заботились только об очередной выпивке, очередном кутеже, очередной безумной ставке на жизнь или на смерть. Валентина смотрела на все это, и ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы в ее жизни было место чему-то большему.

– Нет, – чуть слышно произнесла она. – Не от Господа мне нужно прощение.

Она сильно потерла руки, но холод, который она в эту секунду почувствовала, шел не снаружи.

Было еще темно. Густая гнетущая темнота словно обволакивала мозг, мешая думать. Сверху послышались первые звуки пробуждающегося дома: слуги начали растапливать камин и натирать полы. Валентина сидела по-турецки в изножье Катиной кровати, на коленях у нее было расстелено полотенце.

– Я слышала, папа купил новую машину, пока я была в институте, – сказала Валентина.

– Да. «Турикум». Швейцарский.

– Но это же наверняка ужасно дорого!

– Наверное… Но царь только что купил себе новый «Делоне-Бельвиль», а ты же знаешь, как при дворе заведено: стоит государю что-то сделать, как все тут же бросаются повторять за ним.

– И кто его водит?

– Папа нанял водителя. Виктор Аркин его зовут.

– Какой он?

– Форма ему к лицу. Очень спокойный и, мне кажется, красивый. И еще он всегда серьезный.

– Тебе всегда нравились мужчины в форме.

Катя беззаботно рассмеялась, и у Валентины потеплело на душе. Когда-то сестру было не так просто развеселить. Однако она заметила, что этим утром глаза у Кати не были ясными, как будто туман, расстелившийся над Невой, ночью прокрался в дом и проник под ее веки. Одна нога ее лежала на полотенце у Валентины на коленях, и руки старшей сестры массировали ее, разминали суставы, придавали подобие жизни парализованной конечности. Лавандовое масло смягчало повторяющиеся движения и наполняло воздух приятным ароматом, скрывая запах, который обычно стоит в комнате, где находится лежачий больной.

Катя поуютнее устроилась на подушке, волосы бледно-золотой волной окружили ее голову.

– Расскажи мне еще про царя, – сказала она, глядя на руки сестры. – Как он выглядел?

– Я ведь уже рассказывала. Красивый, обаятельный. И игру мою похвалил.

Катя прищурилась, точно силилась рассмотреть что-то очень маленькое.

– Только не думай, что я ничего не заметила. Что случилось вчера? Почему тебе так не понравился его императорское величество?

– Да будет тебе! Конечно, он мне понравился. Царь всем нравится.

– Я сейчас позову Соню, чтобы она выставила тебя отсюда, если ты не…

Валентина рассмеялась, ее руки перестали втирать масло в бледные пальцы на безжизненной, как у куклы, стопе, лежавшей у нее на ладони.

– Хорошо, хорошо. Признаю. Разве от тебя что-нибудь скроешь? Ты слишком хорошо меня знаешь. Ты права, Катя, не понравился мне вчера царь. Потому что он вошел в зал с таким надменным видом, будто весь мир лежит у его ног… А не та его половина, которая принадлежит Романовым. Напыщенный павлин. Маленький человечек, которому дана большая власть.

Катя хлопнула себя по лбу, делая вид, что ей пришла в голову какая-то неожиданная догадка.

– Ну конечно же! Я вспомнила, он ведь говорил, что хочет, чтобы ты сыграла его жене и детям, когда слушал тебя в институте в прошлый раз, два года назад. Верно?

– Да. И я тогда, как дура, поверила ему. Боже, сколько я репетировала, дожидаясь, когда меня позовут! Меня так и не позвали. – Она осторожно переложила ногу Кати на постель. – На этот раз я была намного умнее. – Валентина улыбнулась. – Царю верить нельзя. С его августейшего языка ложь слетает слишком легко.

Катя широко раскрыла глаза.

– А он тоже там был?

– Кто?

– Я помню, ты рассказывала о мужчине, который был с царем, когда он прошлый раз тебя слушал.

– Ничего такого я не рассказывала.

– Нет, рассказывала.

Валентина подхватила вторую ногу сестры и положила ее на полотенце. Обмокнув пальцы в теплое масло, она начала массировать сухую кожу на ступне.

– О ком ты говоришь? – Девушка не отрывала взгляда от маленьких пальцев, разминая их по очереди.

– Мужчина. Который был с царем два года назад, когда он приходил в ваш институт… – теряя терпение, произнесла сестра. – Я помню, ты еще сказала, что он…

– Катя, хватит.

– Ты тогда сказала, что он похож на викинга.

– Что за глупости?!

– У него были огненно-рыжие волосы и зеленые глаза.

– Что ты придумываешь?

– Нет, ты сама мне о нем рассказывала. Он стоял у двери, и ты сказала, что…

Валентина рассмеялась и потянула за один из пальцев.

– Когда мне было пятнадцать, я много чего болтала.

Но Катя продолжала сверлить ее взглядом.

– Ты тогда сказала, что влюбилась в него.

Пальцы Валентины впились в белую плоть за выступающей косточкой.

– Если я такое и сказала, это была обычная детская болтовня. Я с ним даже словом не обмолвилась. Я уж и не помню теперь, как он выглядел. – Она почувствовала, что начинает краснеть.

– Еще ты сказала тогда, – негромко прибавила Катя, – что решила выйти замуж за этого Викинга.

– Значит, я была дурой. Я вообще не собираюсь выходить замуж.

4

Катя говорила правду. Валентина попробовала обратить все в шутку, но ничего у нее не вышло, потому что она злилась. Он не вспомнил ее, это было очевидно, но дело было в другом. Действительно, почему она решила, что он должен до сих пор помнить какую-то пятнадцатилетнюю девочку, игру которой слышал два года назад?

Нет, не это не давало ей покоя. Дело было в том, как он вчера ушел. Едва она доиграла последнюю ноту, он попросту выбежал из зала, что было очень обидно. Перебросившись парой слов с царем, он так поспешил к двери, словно ему не терпелось сбежать из института как можно скорее. Неужели он был так разочарован, что не мог больше оставаться в зале? Но на этот раз она чувствовала, что действительно сыграла очень хорошо. Его безразличие к ее игре – вот что не давало ей покоя, как засевшее в коже пчелиное жало, вот что бередило ее душу.

Сев за рояль в музыкальной комнате родителей, Валентина, как обычно, погладила его полированную черную крышку. Это был прекрасный инструмент марки «Эрар», и она любила его. Валентина прикоснулась к клавишам, и в ту же секунду напряжение покинуло ее тело, как поезд, внезапно соскочивший с рельсов. Так всегда бывало. Ее пальцы погладили слоновую кость и принялись скользить то в одну сторону, то в другую, то вверх, то вниз, то быстро, то неторопливо, разминая мускулы, растягивая сухожилия. Богатый, насыщенный звук, который раздался из «Эрара», успокоил ее, снял возбуждение, ибо она действительно была возбуждена, но совсем по иной причине. Ей хотелось снова увидеть Викинга.

Катя была права.

Валентину ошеломило появление следом за царем этого высокого и стройного мужчины в сюртуке. Она не ожидала встретить его. Мало того, что ростом он заметно превосходил всех в зале, он к тому же еще был широк в плечах, подтянут и имел независимый, даже неприступный вид. Два года назад во время концерта в Екатерининском институте он вошел в зал вместе с придворными и сразу же приковал к себе внимание пятнадцатилетней Валентины своей энергией, своими огненно-рыжими волосами. Живые зеленые глаза его обвели зал так удивленно, будто все происходившее казалось ему слишком нелепым, чтобы относиться к этому серьезно.

В тот раз Валентина наблюдала за ним все пение и все танцы, чтобы встретиться с ним взглядом, но она видела, что ему скучно и что он не сводит глаз с сидящей рядом с ним красивой женщины в изящном зеленом шелковом платье, с прекрасными изумрудными украшениями. Когда пришел ее черед, Валентина намеревалась заставить его позабыть о скуке, но так разволновалась из-за той женщины, что сыграла весьма посредственно. Когда она закончила, он вежливо похлопал и многозначительно улыбнулся своей соседке, словно подразумевая какую-то шутку. Валентина тогда жутко рассердилась на себя. Впрочем, невозможно ведь любить того, с кем ты не только не разговаривал ни разу, но даже виделся только издалека, через большой зал.

Закончив разминать пальцы, она заиграла сонату до-мажор Моцарта, мелодию, которая всегда доставляла ей удовольствие, но потом резко оторвала руки от клавиш. Иногда во время репетиций случалось, что музыка захватывала ее с головой, словно уносила куда-то, и в такие мгновения, которые казались ей странными и даже вызывали тревогу, она вот так резко прекращала играть. Валентина знала, что мать считала ее страстную увлеченность музыкой чрезмерной и потому не приличествующей молодой девушке. Знала и то, что мать не понимала, почему ей интереснее часами сидеть дома за роялем, чем ходить по магазинам, выбирая наряды, как и положено юным барышням. Хуже того, Валентина порой даже побаивалась, что мать, думая, будто она как девушка ведет себя неправильно, жалела, что не родила мальчика.

Как бы ей хотелось, чтобы Катя слышала ее игру вчера на концерте! Она резко встала и подтащила к своему стулу у рояля стоявшее у стены кресло, подбитое кремовой парчой, с ручками из красного дерева. Потом снова села на стул, положила на кресло одну руку, затем вторую и попыталась без помощи ног пересесть в него, но у нее ничего не вышло. Руки ее запутались, и твердый край спинки пребольно врезался в лопатку, когда она, как тряпичная кукла, повалилась на пол. Она посмотрела на свои ноги так, будто это они были виноваты в том, что произошло.