Текст книги "Жемчужина Санкт-Петербурга"

– Ты хороший работник, Сергеев. Когда рука заживет, возвращайся. Ты мне нужен здесь.

Бедняга посмотрел на деньги.

– Вы сохраните за мной место?

– Да, обещаю.

– Мастеру это не понравится.

– Мастер сделает так, как я велю.

Раненый слабо усмехнулся.

– Да. Конечно.

Йенс снова почувствовал, как сгущается напряженная неловкость.

– Езжай домой, – повторил он. – Езжай домой и поправляйся.

– Рану нужно будет еще раз перевязать, – заметил доктор Федорин.

Сергеев, продолжая смотреть на деньги, проговорил:

– Я не могу заплатить вам, доктор.

Федорин посмотрел на Йенса.

– Ничего, ваш директор оплатит расходы.

Наконец мужчина оторвал взгляд от денег.

– Господин Фриис, скажите, вы собираетесь всем здесь, в туннеле, оплачивать лечение из своего кармана? Оставлять место за каждым проходчиком, если что случится? Вы готовы облагодетельствовать всех рабочих на всех петербургских заводах? Даже тех, кто, как я, станет калекой?

Йенс взял его за локоть здоровой руки и поднял со стула.

– Отправляйся домой, Сергеев. К жене.

Придерживая правую руку левой, Сергеев направился к двери.

– То, чем я занимаюсь в этих туннелях, – бросил ему вдогонку Йенс, – никого, кроме меня, не касается.

Сергеев резко развернулся, впился глазами в Йенса, потом перевел взгляд на Федорина.

– Это ненадолго, – негромко произнес он.

– Неблагодарный мерзавец, – сказал доктор.

– Он почувствовал себя униженным. Ему захотелось швырнуть мне деньги в лицо. Для него работа в пристойных условиях важнее подачек.

– Йенс, дорогой мой друг, порой мне кажется, что ты до сих пор так и не понял русскую душу. Твой датский разум слишком рационален. Русская душа совсем не такая.

Йенс улыбнулся и поднял кружку.

– Твое здоровье! Выпьем за русскую душу и за русский разум. Пусть они победят врагов прогресса.

– А именно?

– Самодовольство и продажность. Глупость и жадность.

– Ха! – Федорин хлопнул Йенса по спине. – Мне это нравится.

– Вся беда в том, что русские – самые добрые люди на свете. И одновременно самые жестокие. В России не знают, что такое компромисс. Здесь либо все, либо ничего. Взять хотя бы царя. Николая. Он ведь свято верит в то, что послан самим Господом Богом, чтобы править Россией. Он даже убежден, что Господь шлет ему знамения. Он сам говорил мне об этом.

– Прошу, не расстраивай меня.

– Он ищет себе духовного наставника наподобие месье Филиппа Низье или Серафима Саровского. Теперь вот нашелся этот греховодник, Распутин. Царица без ума от него.

– Мне говорили, будто она считает, что болезнь ее сына, цесаревича Алексея, – это Божье проклятие, но они очень хотят сохранить это в тайне.

– Он сильно болен?

Федорин плеснул себе еще коньяку.

– У цесаревича гемофилия. Поэтому они и прячут его в Царском Селе.

Йенс был поражен, но не подал виду.

– Гемофилия?

– Да.

– С такой болезнью ведь долго не живут, верно?

– Чаще всего да.

– Боже, храни Россию.

Федорин залпом выпил коньяк.

– Боже, храни нас всех.

Пожав на прощание руку Йенсу, доктор покинул импровизированный кабинет. Свой коньяк выплеснул на стол и смыл с досок кровь. Что бы ни говорил Федорин, Йенс ощущал родство с русской душой, с пронизывающей ее черной безысходностью. В Россию он приехал восемнадцатилетним юношей. Не желая служить в принадлежавшей его отцу типографии, в Санкт-Петербурге он занялся изучением инженерного дела и за проведенные здесь девять лет успел всей душой полюбить эту страну. И он не хотел, чтобы Россию погубила жадность.

– Ну-ка, господин Фриис, объясните мне, что вы задумали, – произнес министр Давыдов.

Перед собравшимися у стола шестью мужчинами была разложена большая карта. Йенс закурил сигарету и, прищурившись, сквозь табачный дым обвел взглядом напряженные лица. Андрей Давыдов всегда говорил очень тихо, и за общим разговором люди порой забывали прислушиваться к нему. И напрасно. Таких людей Йенс про себя называл глупцами.

– Господин министр, – Йенс наклонился к столу и обхватил пальцами указку из слоновьей кости, – с вашего позволения, я покажу. – Он провел тонким острием по одной из ломаных линий на карте. – Вот эта синяя линия обозначает уже законченные туннели. Обратите внимание, как они сходятся вокруг центральных районов и дворцов.

Давыдов кивнул. Глаза его были сонно прикрыты, но за перемещением по карте кончика указки следили внимательно.

– Вот это, – Йенс обвел указкой несколько зеленых пунктиров, – обозначение линий, на которых еще ведутся работы.

Министр насупил кустистые брови, открыл ногтем свои карманные часы, потом защелкнул крышечку и произнес:

– А нужно ли нам, чтобы их было так много?

– Вне всякого сомнения, господин министр. Петербург расширяется с каждым годом. Население растет постоянно за счет приезжающих из сел и деревень крестьян, которые ищут работу на новых заводах. Поэтому вот это, – он провел указкой по жирной красной линии, – указывает на запланированные участки, работа над которыми еще не началась.

Пока Давыдов глубокомысленно созерцал карту, в комнате царила напряженная тишина. Лишь Гозолев пару раз шмыгнул носом, когда заложил в ноздрю очередную понюшку табаку.

– Я думаю о том, во сколько это обойдется, – наконец произнес Давыдов. – Все всегда упирается в деньги, – посетовал министр.

– Городу необходима новая водопроводная система, господин министр. Рабочие часто болеют из-за того, что нам попросту не хватает чистой воды для соблюдения элементарной гигиены. Как избавлять город от нечистот без надежной системы канализации?

– Деньги, – снова произнес Давыдов. – В прошлом году нам пришлось сократить расходы на Сибирскую железную дорогу, чтобы наскрести миллион на сооружение этого чертова памятника батюшке нашего императора, будь он неладен.

– Господин министр, – сказал Йенс почти так же тихо, – на этом месте когда-то были болота. Земля здесь пропитана влагой. Нам приходится день и ночь откачивать воду из туннелей. Несколько раз у нас обрушивался потолок, потому что нам, – он бросил быстрый взгляд на стоявшего чуть дальше Храсцина, – нам не хватает деревянных креплений и ламп.

– Нечего бедняков баловать, – отрезал министр.

– Вы совершенно правы, господин министр, – согласился Храсцин. – Когда бедняк голоден, он и работает лучше.

Йенс посмотрел сначала на одного, потом на другого, уперся обеими руками в стол и твердо произнес:

– Люди лучше работают тогда, когда не боятся погибнуть в любую секунду. – Глубоко вздохнув, он продолжил: – Его величество просил меня лично докладывать ему о ходе работ. Его сердцу дорога эта затея. Мне передать государю, что вы, господин министр, и вы, господин Храсцин, не позволяете мне проводить работы быстрее?

Давыдов приподнял тяжелую бровь.

– В самом деле? Его величество просил вас докладывать лично ему?

– Да, – солгал Йенс.

– Храсцин, нам нужно пересмотреть распределение фондов.

Йенс зажег еще одну сигарету и удивился, отметив, что его руки совершенно не дрожат. Он только что нажил себе двух могущественных врагов.

– Ты сегодня раздражителен, – заявила Наталья.

Графиня лежала, вытянувшись во весь рост, на кровати. От нее пахло розовым маслом. Она подхватила пальцами прядь рыжих волос Йенса и легонько потянула. Чуть-чуть, только чтобы слегка натянуть кожу на голове. Иногда ей ужасно хотелось разорвать его всего на мелкие кусочки и упрятать в свои карманы, чтобы он весь, без остатка, принадлежал ей.

– Это не раздражительность, Наталья. Это нетерпеливость.

– Куда же ты так торопишься?

– Грядут большие перемены. Не могу дождаться, когда это наконец произойдет.

– О, Йенс, прошу тебя, не начинай снова. – Она потянулась к нему и поцеловала в лоб. – Хотя бы раз в жизни утихомирь свой неуемный датский разум.

– Давыдов пытается избавиться от меня, – сказал он.

– Господи, Йенс, ну неужели ты не можешь сделать то, что он просит? – Серова положила ладонь на его обнаженную грудь и с силой оттолкнула от себя. – Ты же знаешь, что его поддерживает Столыпин. Знаешь ведь, верно? Упаси тебя Боже идти против премьер-министра. – Она сделала страшные глаза. – Все равно ведь проиграешь. – Она отползла от него на другой край своей огромной кровати и упала на подушки. – Только, пожалуйста, не говори мне, что ты это уже сделал. Неужели ты настолько глуп?

Йенс протянул руку и погладил ее ступню.

– Нет, – ответил он, – я не настолько глуп.

– Столыпин, он ведь как сила природы. Этот гигант сокрушит кого угодно.

– Включая самого царя Николая, который боится его. Так же как боялся отца. – Йенс сел. – Надоело говорить о политике. Как твой сын?

– У Алексея все хорошо. Спасибо.

Связь Йенса с графиней продолжалась целых три месяца, прежде чем он узнал, что у Натальи есть сын. Однажды после утреннего шампанского она призналась ему, что ее муж, граф Серов, не является отцом мальчика. Она поведала, что всегда питала слабость к зеленоглазым поклонникам и однажды уступила одному настойчивому армейскому офицеру с глазами цвета абсента. Он потом погиб где-то в финских лесах. Йенс не знал, можно ли верить графине, хотя это объясняло, почему граф Серов уделял мальчику так мало внимания. Алексею было шесть лет, и Йенс с удовольствием брал его с собой на верховые прогулки.

– Ко мне на Рождество приезжает племянница, Мария, – сказала графиня, когда он провел ногтем по ее обнаженной спине. – Возможно, ты захочешь встретиться с ней. Помнишь концерт?

Йенс вспомнил концерт неожиданно отчетливо. Незабываемая музыка. Грива волос, рояль, огромные темные глаза. И полный злобы взгляд, устремленный прямо на него.

8

– Соня, а каково это?

– Каково что?

– Быть медицинской сестрой. Помогать людям.

Женщина посмотрела на Валентину добрыми глазами.

– Почему вы спрашиваете?

– Потому что я решила обучаться сестринскому делу и стать санитаркой.

– Санитаркой? Вы? – Соня громко рассмеялась, но для Валентины смех ее был как пощечина. Заметив выражение ее лица, женщина мгновенно замолчала. – Вы это серьезно?

– Да, серьезно.

– А отцу и матери вы об этом рассказали?

– Да.

Неожиданно стало тихо. За окнами, в саду, пушистые хлопья снега медленно опускались на землю, как белые лепестки с цветущей яблони.

– И что? Что они сказали?

Валентина попробовала рассмеяться.

– Папа пригрозил выпороть меня хлыстом.

– Валентина Николаевна, вы не сможете стать санитаркой.

– Почему?

– Потому что вы слишком слабосильная. Слишком хрупкая. В госпитале вы зачахнете и умрете. Это не такое веселое место, поверьте мне.

– Но вы же там выжили.

– Я выросла в деревне.

На это Валентина не нашла что ответить. Она посмотрела на свои руки, на ладони, на прямые пальцы. Ей они не казались ни хрупкими, ни слабыми. Наоборот – сильными и твердыми.

– Соня, – сказала она, когда сестра собиралась уходить. – Вы научите меня? Я имею в виду, как ухаживать за больными.

Сестра покачала головой. Добрые глаза ее стали грустными.

– Нет, малышка. Я не могу научить вас ухаживать за больными. Если мы займемся этим, дело кончится лишь тем, что нас обеих выпорют.

Дверь тихо закрылась. Валентина выдвинула ящик стола и достала свой список.

– Спасибо, барышня. – Кухарка сделала короткий реверанс.

– Счастливого Рождества, Алиса, – ответила Валентина.

В семье Ивановых было заведено на Рождество каждому из слуг делать подарки. Весь двор был празднично украшен, а посредине стояла большая елка, купленная на елочном базаре рядом с Гостиным двором. Валентина была первой, к кому подходили слуги. Каждому девушка дарила сладости и мыло и жала руку. Рядом с ней стояла мать. Она была в теплых перчатках и с приклеенной улыбкой выдавала каждой женщине по отрезу хорошей шерстяной ткани, а каждому мужчине – новую бритву и кисет с табаком. Елизавета Иванова настаивала, чтобы все ее слуги были чисто выбриты. Даже садовники. Отец, широко расставив ноги, стоял спиной к костру и, поднимая чарку за чаркой во здравие своих влиятельных знакомых, одаривал каждого из слуг маленьким бархатным мешочком с монетами. Валентина слышала, как они позвякивали, когда опускались в протянутые ладони, и ей стало интересно, сколько же денег было в каждом таком мешочке.

– Счастливого Рождества, Валентина Николаевна.

– И вам счастливого Рождества, Аркин.

Перед ней стоял водитель. Впервые она увидела его не в форме. На нем был добротный пиджак, белая рубашка, и выглядел он подтянуто и даже элегантно. Решительное лицо. Уверенность, с которой он встретил ее взгляд, заставила Валентину подумать о том, что кроется за этими холодными серыми глазами. Она положила конфеты и мыло на его чистую, без единого грязного пятнышка ладонь.

– Спасибо, – сказал он, но улыбнулся совсем не так, как улыбались остальные слуги.

– Аркин, вы прекрасно справились, когда на днях мы с вами застряли на дороге на Морской улице. Спасибо вам.

Он как будто что-то хотел сказать, но передумал и лишь вежливо кивнул.

– А где Лев Попков? – спросила она. – Что-то я его не вижу.

Улыбка водителя потускнела.

– Чем-то своим занимается. Кажется, он в конюшне.

Она нахмурилась.

– Заболела лошадь?

– Об этом лучше спросите у него, Валентина Николаевна.

– Но сейчас я спрашиваю вас.

Взгляд его задержался на ней дольше, чем того требовали правила вежливости.

– Я думаю, дело не в лошади.

– Он нездоров?

– Валентина, душенька, ты задерживаешь очередь, – раздался твердый голос матери. – Подходите, Аркин.

Он тут же прошел дальше, за следующим подарком. Было в этом водителе что-то такое – что-то надежно спрятанное за показной вежливостью, – отчего по спине Валентины прошел неприятный холодок.

– Лев! Лев!

Куда он запропастился?

– Попков! – снова крикнула Валентина и двинулась вдоль стойл.

Наконец она отыскала его. В одной из свободных загородок он лежал на копне сена. Глаза закрыты, тяжелые руки недвижимы. Сердце ее остановилось. Нет! Неужели снова? Сначала его отец, Семен, а теперь и Лев. Запах крови опять ударил ей в ноздри, и она закричала.

– Какого черта?! Прекратите визжать, вы лошадей пугаете.

Валентина замолчала. Переведя дух, она гневно уставилась на конюха. Тот, недовольно глядя на нее приоткрытым глазом, почесал подмышку.

– Дурак! Глупый казак! – набросилась на него девушка. – Ты меня до смерти напугал. Я подумала, ты умер!

Недовольство исчезло из его взгляда, он пробурчал что-то невразумительное, поднес ко рту бутылку водки и отпил. Чистые струйки прозрачной жидкости потекли по его щекам и дальше, на сено. Бутылка была почти пуста.

– Лев, да ты напился!

– Конечно, я напился.

– Мне показалось, что я почувствовала запах крови.

– Вам всегда что-то мерещится.

– А вот тебя ждут неприятности самые настоящие.

Он улыбнулся (рот его в царящей здесь полутьме сделался похожим на черный провал пещеры) и снова поднес к губам бутылку.

– Лев, прекрати, – недовольным тоном произнесла она.

Казак бросил в ее сторону бутылку, но та не долетела и шмякнулась на пол.

– Чего вы так боитесь?

– Не хочу, чтобы тебя выпороли.

– Ха!

Она протянула ему пакет со сладостями и мылом. Но здесь это выглядело смешно, и девушка произнесла:

– У отца есть для тебя более подходящий подарок.

Он вдруг громогласно рассмеялся. Громкий гортанный звук вырвался из его могучей груди.

– Я уже получил его.

– Деньги?

Глаза Попкова превратились в черные щелочки.

– Нет, не деньги.

– А что? Бритва и табак?

В ответ здоровяк неожиданно поднялся и, покачиваясь из стороны в сторону, сдернул черную рубаху через голову, обнажив широкую, поросшую густыми черными волосами грудь. Валентина точно окаменела, не в силах оторвать от него взгляд. Никогда раньше она не видела мужского тела. По крайней мере так близко.

– Ты пьян, – снова сказала она, но в словах этих уже не было слышно укора. – Надень сейчас же рубаху, замерзнешь.

Но Попков, не обратив на ее слова ни малейшего внимания, отбросил рубаху в сторону, повернулся и лег на сено лицом вниз.

– Лев! – ахнула Валентина.

Прикрыв рукой рот, она уставилась на спину казака.

Выпуклые мышцы были исполосованы. Ровные красные диагональные линии пересекали их, словно кто-то нарисовал их краской. Краска эта была все еще влажной и поблескивала. Медленно Валентина вошла в стойло и опустилась рядом с Попковым на колени. Кнут оставил глубокие раны, кое-где плоть была рассечена.

– За что? – прошептала она.

Спрашивать, кто сделал с ним такое, было бессмысленно.

Казак снова повернулся и натянул через голову рубаху. Валентина не понимала, как он вообще мог шевелиться с такой спиной.

– Как он мог так поступить с тобой? – Ей вдруг стало стыдно за отца.

Попков выудил из соломы еще одну бутылку. Эта была еще полной.

– Вчера, – сказал он, – я вошел в комнату Катерины Николаевны, когда она была там одна.

– О, Лев.

Он безразлично пожал плечами и приложился к бутылке.

– Я всего лишь хотел сделать ей небольшой подарок на Рождество.

– Но это же ее комната, Лев.

– Ну и что? Я уже бывал там. Много раз, когда снимал ее с коляски или, наоборот, сажал.

– Но при этом всегда присутствовала Соня.

Попков фыркнул.

– Нет. Дело не в этом. Ваш отец вошел в комнату, когда я сидел рядом с ней на кровати и разговаривал. За это он меня и выпорол.

Валентина накинулась на него с кулаками. Принялась колотить гранитные мускулы.

– Дурак! Дубина! – закричала она. – Казак безмозглый, ты с ума сошел! И правильно, что тебя выпороли!

Он поймал ее руку и вложил ей в ладонь горлышко бутылки.

– Выпейте немного.

Она посмотрела на прозрачную, как вода, жидкость, поежилась и поднесла бутылку к губам.

Валентине было очень тепло. Она слышала, как ночной ветер гуляет внутри деревянных стен конюшни. Что-то очень приятное порхало у нее в голове, что-то с крыльями, как у мотылька. Губы перестали слушаться и все норовили растянуться в улыбку. Она сидела на полу, прислонившись спиной к стенке стойла и зарывшись ногами в сено. Как только Валентина закрывала глаза, в ушах начинало гудеть, и ее клонило на бок.

– Хватит с вас, Валентина Николаевна. Идите спать. – Попков пнул ее ногой в накрытое сеном бедро, как свинью. – Давай-давай, проваливай! – прорычал он.

– Скажи, а что ты подарил ей?

– Кому?

– Скажи.

– Подкову. – Он уткнулся взглядом в солому. – Я отполировал ее и… – Валентина видела, что он смущен. – И оплел зеленым плющом с ягодами.

Валентина подумала, что это самый прекрасный подарок, который только можно представить.

– А для меня у тебя ничего нет? – спросила она.

Он поднял на нее глаза.

– У вас моя водка. Еще какие-то подарки нужны?

Она рассмеялась, и вдруг ей показалось, что весь мир заколебался у нее перед глазами.

– Мама с папой хотят меня отправить на рождественский бал, – произнесла она и закрыла глаза.

Темнота начала скручиваться в спираль, это ее испугало, и она с усилием снова открыла глаза. Несносный казак в удивлении смотрел на нее.

– Вы опьянели, – сказал Попков.

– Оставь меня в покое, – пробормотала она, с трудом шевеля языком.

В следующий миг она почувствовала, что поднялась в воздух. Руки и ноги ее сделались невесомыми. Приоткрыв глаза, через узкую щелочку между веками она увидела темноту, которая закружилась и завертелась вокруг нее.

– Лев, опусти меня.

Он будто не услышал.

С трудом до нее дошло, что ее несут в темный дом через черный ход для слуг, но тут глаза ее опять закрылись и снова открылись лишь тогда, когда ее, как мешок, бросили на кровать в ее собственной спальне.

– Лев, – промямлила она, силясь остановить верчение перед глазами. – Я не…

– Спи! – рыкнул он.

– Спасибо, Лев, – выдавила она, но он уже вышел из комнаты.

– Сыграй что-нибудь для меня.

Катя сидела в своем кресле на колесах, и, кроме них, в музыкальной комнате никого не было. Валентина все еще чувствовала пульсирующую боль в затылке, но по крайней мере она уже могла поворачивать голову, не боясь, что та отвалится. Никогда в жизни, решила Валентина, она больше не притронется к водке. Она проклинала Льва, проклинала ту вчерашнюю бутылку, ее раздражало, что он как ни в чем не бывало выводил лошадей, насвистывая веселую народную песенку.

– Сыграй что-нибудь, пожалуйста, – повторила Катя.

– Сегодня у меня не получится хорошо, – пробормотала Валентина, подымая крышку рояля.

Вид стройного ряда клавиш, терпеливо дожидающихся ее прикосновения, успокоил.

Катя рассмеялась.

– У тебя всегда хорошо получается, Валентина. Даже когда ты говоришь, что плохо играешь, ты играешь прекрасно.

Девушка набрала в грудь побольше воздуха и приготовилась. Она не знала, что будет играть, пока не прикоснулась к клавишам. Из-под пальцев ее раздались первые ноты ноктюрна ми-бемоль мажор, который она играла для Викинга. В тот же миг она ушла в музыку с головой. Мир вокруг нее как будто перестал существовать, и она сыграла на удивление хорошо. Профессор музыки гордился бы своей ученицей, если бы услышал, как Валентина идеально сочетала мелодическую линию с аккордами. Выводя левой чистую contabile legato, она чувствовала, как музыка льется из нее с каждым ударом сердца. Сквозь легкие. По плечам. Вниз по рукам, до кистей и кончиков пальцев.

– Валентина. – Это была мать. Когда она вошла? – Пора одеваться к балу, – сказала Елизавета Иванова. – Ты ведь согласилась идти, помнишь?

Руки Валентины замерли. Музыка прервалась.

Пятый пункт списка: «Слушаться маму».

Руки упали на клавиши, издав громкий резкий аккорд.

– Да, мама. Я согласилась.

Бережно закрыв крышку рояля, она подошла к маленькой серебряной коробочке на столе рядом с креслом Кати. Взяв из нее ключ, вернулась с ним к инструменту, заперла крышку и направилась к окну. Приоткрыв створку, Валентина швырнула ключ на улицу в снег. Не произнеся ни слова, она покинула комнату.

Лицо Виктора Аркина исказилось, расползлось в стороны и выпучилось, потеряв форму. Один глаз его съехал на волосы, а рот растянулся до размеров гаечного ключа. Какую-то секунду он смотрел на свое искривленное отражение на блестящем колпаке фары «Турикума», думая о том, что еще могло исказиться. Глубоко внутри, куда невозможно заглянуть. Его беспокоило то, что он так любил эту машину. Так сильно любить что-то или кого-то опасно. Это создает в человеке слабину, уязвимое место. А он не мог себе позволить иметь уязвимые места. И все же, глядя на синее переднее крыло автомобиля, он улыбнулся и провел мягкой тряпкой по плавному изгибу.

– К тебе гость.

Аркин повернулся. В дверях гаража стоял казак. Он был весел. Плохой знак.

– Где?

– Во дворе.

Аркин сложил тряпку, положил ее на полку, прошагал мимо Попкова и вышел из гаража во двор, где сгущающаяся темнота отбрасывала на булыжники тени, похожие на мертвые тела. Справа находились конюшни и домик конюха. Прямо перед дверью гаража стоял водяной насос, а за ним, но чуть левее, возвышалась арка, через которую проходила дорожка, ведущая к фасаду дома. У арки стояла молодая женщина. От ледяного ветра ее защищали платок, туго завязанный под подбородком, и длинное пальто с ремнем, очень похожее на мужское. Она стояла в напряженной позе, немного наклонив голову.

– Подруга? – Лев рассмеялся и жестом показал раздутый живот.

Женщина была беременна. Это было заметно даже через тяжелое пальто.

– Иди-ка лучше чисть копыта или расчесывай гривы, – сказал Аркин и направился к женщине.

– Чем могу? – настороженно спросил он.

– Я к вам от Михаила Сергеева.

Он тут же схватил ее за худую безвольную руку и повел в гараж. Там, вне досягаемости ветра, лицо ее будто оттаяло. Она расслабилась и, взглянув на шофера, робко улыбнулась.

– Я жена Михаила, Лариса.

При этих словах что-то внутри Аркина оборвалось. Все, что он так старательно удерживал у себя в голове в строжайшем порядке, точно сдвинулось с места. Как просто и гордо она произнесла это: «Я жена Михаила, Лариса». Одна рука женщины лежала на округлившемся животе. Он вспомнил, как его мать говорила вот так же: «Я жена Михаила Аркина, Роза». Тогда и ее рука лежала на округлившемся животе. Через две недели она и ее не родившийся ребенок умерли от заражения крови, потому что у отца Аркина не было денег на врача. Это случилось на его девятый день рождения.

Ему вдруг отчаянно, до боли, захотелось иметь ребенка. Что бы там он ни говорил Сергееву о том, что семья – это пережиток прошлого, захотелось назвать своей какую-то женщину с раздутым животом. Потрясенный этой мыслью, он улыбнулся и спросил:

– Что-нибудь случилось?

Она кивнула. Губы у нее были бледные, вокруг взволнованных глаз залегли темные тени.

– Да. С Михаилом. Его ранило на работе.

– Сильно?

– У него рука поломана.

Он снова улыбнулся.

– Ну, это ничего. Скоро заживет, – промолвил он ободряющим тоном. – Михаил – сильный человек.

Но он знал, что это значило для них. Нет работы – нет денег. На еду, на оплату жилья, на ребенка. Аркин вынул из кармана три последние сигареты и несколько мелких монет. Это все, что у него было.

– Возьмите. Передайте это мужу.

Она позволила ему вложить монеты в свою маленькую ладонь.

– Может, не стоит?

– Отведите его к отцу Морозову, в церковь. Там раздают горячую пищу.

– Спасибо, – прошептала она. – Начальник дал ему денег. Нам их хватит, чтобы за жилье заплатить.

– Хм. Это необычно. Что за человек его начальник?

– Их директор. Фриис его фамилия.

– Вы все еще работаете на клееварне?

Она пожала плечами.

– Да.

Он почувствовал, как в душе у него пробудился огонь, тот самый, который обжигал его изнутри всякий раз, когда он начинал думать о том, как много несправедливости в этом страшном городе. Одна фара «Турикума» могла бы изменить жизнь этих людей. Если бы он мог отвинтить ее и отдать этой женщине, чтобы она продала ее! Этого бы хватило, чтобы спасти ребенка. Этого бы хватило, чтобы у нее не пропало молоко от недоедания.

– Он волнуется, – нервно добавила она. – Насчет… Насчет той работы, которую вы с ним договорились сделать сегодня.

– Передайте Михаилу, чтобы он не беспокоился. Я разберусь. Возвращайтесь домой и отдохните. Съешьте что-нибудь.

– Спасибо.

– Удачи вам с ребенком.

На лице ее появилась мягкая, полная надежды улыбка. Она развернулась и медленно побрела обратно по неровным камням брусчатки – раскачивающейся походкой, как ходят пьяные мужчины и беременные женщины. Аркин, стоя на ветру, провожал ее взглядом, пока она не скрылась из виду. Итак, время пришло. Он вдруг почувствовал, как у него на шее под скулой забился нерв, и, как он ни старался, ему так и не удалось его унять.

Впрочем, к тому, что было запланировано на сегодняшний вечер, он был полностью готов.

9

Вообще-то Йенс не любил танцев. На этот бал он пришел лишь потому, что надеялся встретить здесь министра Давыдова, но пока что его не видел. Какое-то время он ждал в роскошных передних залах Аничкова дворца, но там, среди мраморных колонн и богатой позолоты, ему было трудно расслабиться и держаться естественно, поэтому он направился в салон, где играли в карты.

Спустя час в его кармане уже лежала пачка выигранных рублей и пара долговых расписок. Он любил азартные игры, хотя и относился к ним с осторожностью. Йенсу приходилось видеть, к чему может привести такое увлечение. Однажды он сидел за карточным столом с человеком, который посреди игры выхватил из кармана револьвер и пустил себе пулю в лоб. В другой раз он встретил на железнодорожной платформе старого друга, которого отправляли в Сибирь на десять лет за участие в заговоре. Этот человек поставил все на какую-то придворную интригу, целью которой было отстранить великого князя Владимира от управления армией. Он рискнул и проиграл.

И все же Йенс любил риск, но риск обоснованный, в точно выбранное время. Сегодня был как раз такой случай.

– Фриис! Вот уж не ожидал вас встретить здесь.

Йенс удивился, что Давыдов заметил его в толпе гостей, но и обрадовался, потому что это значительно упрощало первый шаг.

– Добрый вечер, господин министр.

Они поклонились друг другу. То был не официальный поклон, а скорее дружеский. Вообще-то министр был человеком довольно мрачного вида, с густыми тяжелыми бровями, которые, казалось, так и норовили опуститься ему на самые глаза. К тому же после недавней стычки во время обсуждения финансирования прокладки туннелей держался он несколько натянуто. На этот раз на министре был элегантный фрак с тугим белым жилетом и воротничком, но вид у него был такой, словно ему не до веселья. Тем не менее обычно землистые щеки его разрумянились, и Йенс, заметив это, подумал о том, сколько уже дорогого французского коньяку успел выпить за вечер Давыдов.

– Добрый вечер, сударыня.

Йенс склонился над рукой супруги министра, маленькой женщины средних лет в вызывающе фиолетовом платье. Она много улыбалась, как будто старалась за двоих, за себя и за мужа.

– Какой чудесный вечер! – вся сияя от восторга, произнесла она. – Боже, как я люблю, когда вы, мужчины, так нарядно одеваетесь!

Во дворце было много военных в парадной форме. Молодые офицеры в белых, синих или красных мундирах с разноцветными погонами важно прохаживались по просторным залам, покачивая изысканными аксельбантами, в надежде привлечь к себе внимание молодых барышень, обмахивающихся веерами. Военных здесь было даже больше, чем штатских (обычное дело для петербургских светских торжеств), и среди них самыми красивыми и самыми заносчивыми всегда были гусары. На плечах военных держалось величие России, и господа офицеры не уставали об этом напоминать.

Распорядитель бала в напудренном белом парике и узких красных бриджах трижды ударил золоченым жезлом по мраморной ступеньке, возвещая о прибытии очередного гостя.

– Вы танцуете? – полным надежды голосом спросила госпожа Давыдова Йенса, с лукавым видом склонив голову набок, отчего сделалась очень похожей на маленького шустрого воробья.

У Йенса все похолодело внутри. Он посмотрел на Давыдова.

– Ступайте, – милостиво промолвил министр и добавил: – Я сам не танцую.

– Почту за честь, сударыня, – ответил Йенс и галантно поклонился. Предложив ей руку, он обернулся к министру. – Потом, если позволите, два-три слова.

Брови Давыдова сдвинулись, но его супруга беззаботно воскликнула:

– Разумеется! Андрей, ты же поговоришь с молодым человеком, верно?

Йенс с уважением посмотрел на свою партнершу по танцу и улыбнулся. Она улыбнулась в ответ.

Они танцевали мазурку. Это был один из тех энергичных танцев, от одной мысли о которых у Йенса по телу пробегала дрожь. Восемь пар должны были лавировать по залу, при этом не сбиваясь с музыкального ритма. Для него придерживаться правильного движения в окружении скользящих фигур было тяжелее, чем скакать на лошади ночью через лес.

Йенс настолько сосредоточился на быстром темпе, что лишь случайно заметил устремленный на него через весь зал взгляд темно-карих глаз. Он споткнулся, извинился перед партнершей, но, когда посмотрел снова, среди нарядных причесок и блестящих шелковых платьев глаз этих уже не было видно. Тут в его памяти всплыл странный образ: тонкая бледная шея, мягкая линия подбородка и белое платье с длинными белыми перчатками до локтей. Глаза исчезли, растворились в переполненном зале, но он узнал их. И собирался снова их найти.