Текст книги "Министерство будущего"

40

Парадокс Джевонса постулирует, что усиление эффективности использования какого-либо ресурса увеличивает, а не уменьшает объем его потребления. Уильям Стэнли Джевонс написал об этом в 1865 году, ссылаясь на историю использования угля; как только появилась паровая машина Уатта, резко увеличившая экономичность сжигания угля и выход энергии, потребление угля намного превысило первоначальное сокращение объемов, требовавшихся для поддержания деятельности до появления усовершенствований.

Эффект отдачи можно смягчить лишь регулированием повышенного объема потребления, вызванного более эффективным методом, за счет дополнительных факторов – принудительного реинвестирования, налогов, нормативных требований. Так утверждается в книгах по экономике.

Парадокс Джевонса заметен на примере всех технологических улучшений. Лучшее соотношение километража на литр бензина – больше километров пробега. Повышается скорость компьютерных вычислений – человек дольше сидит за компьютером. И так до бесконечности. На данном этапе наивно полагать, что технологические новации сами по себе уменьшат последствия стремления к росту и сократят нагрузку на биосферу. Тем не менее многие до сих пор сохраняют это наивное представление.

Данному пробелу в современном мышлении сопутствует, подчеркивая его, предпосылка, что эффективность якобы всегда полезна. Разумеется, эффективность – это мера, придуманная для описания результатов некого процесса, загодя признанного полезным, так что в некотором роде это почти тавтология, однако первое и второе можно отделить друг от друга, ибо они не тождественны. Изучение исторических записей и несложные опыты типа reductio ad absurdum или доведения до абсурда наподобие «Скромного предложения» Джонатана Свифта наглядно демонстрируют, что эффективность способна причинять людям вред. То же самое приложимо и к парадоксу Джевонса, да только экономической науке не достает гибкости, чтобы признать эту простую истину, из-за чего труды по экономике постоянно характеризуют эффективность как нечто изначально полезное, а неэффективность считают синонимом плохой или некачественной работы. Однако свидетельства говорят о том, что эффективность – и неэффективность – бывает как полезной, так и вредной. Примеры привести нетрудно, но мы поручим эту задачу читателю, достаточно указать несколько элементарных отправных точек для размышлений: профилактическая медицина экономит массу будущих затрат на лечение и представляет собой полезную эффективность. Поедание лишних детей (как в «Скромном предложении» Свифта) – вредная эффективность. Любой ущерб, причиняемый другим людям ради получения прибыли, – это вред независимо от степени эффективности. Использование слишком большого автомобиля для поездки из пункта А в пункт Б – вредная неэффективность, и таких примеров очень много. Сохранение слепых рукавов реки в затопляемой пойме – полезная неэффективность. Примерам несть числа, и в анализе глобальных ситуаций должны учитываться все четыре категории.

При этом принцип, направляющий все эти размышления, зачастую упускается из виду, хотя должен быть их интегральной частью – мы должны делать все, что служит предотвращению массового вымирания. Общий принцип действия похож на этику землепользования Олдо Леопольда: «Полезно то, что полезно для земли». В нашем нынешнем положении принцип можно сформулировать как «полезно то, что полезно для биосферы». В свете этого принципа многие виды эффективности быстро обнаружат себя как глубоко деструктивные, а многие виды неэффективности окажутся неожиданно жизнеутверждающими. Если что-либо противится изменениям, возвращается к исходному состоянию, оно должно считаться неэффективным. Мы нуждаемся в таком подходе по определению.

Вся сфера и дисциплина экономической науки, которые обслуживают планирование и оправдание действий общества, буквально напичканы упущениями, противоречиями, логическими изъянами, а главное – фальшивыми аксиомами и целями. Необходимо навести в них порядок. Для этого надо копнуть поглубже и перестроить всю сферу экономической мысли. Если принять к сведению, что экономика есть метод оптимизации различных объективных функций в зависимости от существующих ограничений, то содержание «объективных функций» придется заново пересмотреть. Решения должны быть продиктованы не функцией прибыли, а функцией благополучия биосферы. Упор в исследованиях предстоит перенести из чисто экономической сферы в сферу политэкономии, это – первый шаг к возвращению экономике статуса науки. Ради чего мы выполняем то или иное действие? Какой результат мы хотим получить? Что справедливо, а что нет? Как наилучшим образом организовать совместную жизнь на планете?

Современная экономическая наука пока не дала ответ ни на один из этих вопросов. Да и с чего бы? Разве вы спрашиваете у калькулятора, в чем смысл вашей жизни? Нет. Эту задачу приходится решать самостоятельно.

41

На двенадцатый год непрерывной засухи в нашем городе кончилась вода. Нас, конечно, предупреждали, но даже во время засухи иногда выпадает дождь; с помощью природоохранных мер, вспашки земли под пар, строительства новых водохранилищ, прокладки трубопроводов к дальним водоразделам, бурения глубоких артезианских скважин и прочих подобных усилий нам до сих пор удавалось выкручиваться. И это само по себе внушило нам мысль, что так будет всегда. Однако в сентябре произошло землетрясение – достаточно сильное, чтобы что-то нарушить в подземном водоносном слое. Очень быстро все колодцы и скважины пересохли, водохранилища опустели еще раньше, вода перестала поступать по трубам с соседних водоразделов. 11 сентября 2034 года из кранов не упало ни капли.

В нашем городе живет около миллиона человек. Примерно треть населения переехала в город за последние десять лет и обитала в шалашах из картонных коробок в холмистых западных районах. Отчасти это тоже было вызвано засухой. Люди там и до того жили без водопровода, покупая воду столитровыми бочками или просто банками и кувшинами. Остальные горожане, разумеется, жили в домах и привыкли, что вода течет из крана. Так что в тот день наибольший шок испытали именно те, кто жил в домах; для бедняков ничего не изменилось, разве что воды стало невозможно достать вообще, даже за деньги.

В нашей части мира без воды можно протянуть от силы несколько дней. Наверное, дело обстоит точно так же и в других местах. Прекращение водоснабжения, несмотря на все предупреждения и приготовления, застало людей врасплох.

Естественно, поднялась паника. Естественно, все начали делать запасы. Да только запасать было нечего! Многие набрали полную ванную, однако надолго такого запаса не хватило. Люди кинулись к городской реке – она давно иссякла, русло было суше обычного. Толпа окружила общественные здания – футбольный стадион, дом правительства и так далее. Надо было что-то решать.

С опреснительных станций на побережье прибыли автоцистерны. Из глубины страны пришел конвой, в нем тоже были цистерны и передвижные установки, сосущие воду прямо из воздуха, даже такого сухого, как наш. При десяти процентах влажности кожа воспринимает воздух как песок, но даже в таком воздухе еще есть влага. Повезло.

Все понимали: нужен порядок. Можно было пробиться с кулаками в голову очереди, да только какой от этого прок? Отбирать нечего, остатки воды в городе охраняли военные. Армия и полиция вышли на улицы в полном составе. Они собирали людей на стадионы и в крытые сборные пункты вроде спортзалов, библиотек и разного рода актовых залов, выстраивали очереди, воду туда доставляли автоцистерны под усиленной охраной. Оставалось приготовить посуду, дождаться очереди, получить рацион и начать его экономить.

Все зависело от бесперебойной работы системы. Если она откажет, всем наступит конец: не от того, так от другого, не от жажды, так от междоусобиц. Это хорошо понимали все, кроме последних безумцев. Такие всегда найдутся, однако перевес – примерно сто к одному – был на нашей стороне. Если кто-то устраивал бучу, беспорядки быстро подавляла полиция. Остальным же приходилось только верить, что общество нас не оставит в беде. Никто не был в этом уверен. Однако либо система, либо смерть. Поэтому мы собирались в местах, объявленных по радио, в интернете или просто на улице, и ждали своей очереди.

Воду продолжали завозить грузовым транспортом и добывать из воздуха машинами. Когда все население собирается в нескольких местах, сразу становится видно, как нас много. Сплошь незнакомые лица. Сколько в миллионном городе у человека наберется знакомых… сотня? Плюс еще сотен пять примелькавшихся лиц, в крайнем случае – тысяча. Достаточно прийти на заполненный футбольный стадион, где всем приходится вставать в очередь с кувшинами в руках или на тележках – вода удивительно тяжела, – как сразу увидишь, что вокруг незнакомцы. Есть горстка друзей, своего рода семья, но их страшно мало, и они затерялись в толпе по своим делам. Люди, конечно, ходили за водой вместе со знакомыми. Чтобы защититься от безумцев, если у кого-то сдадут нервы, или чего еще. Однако конфликты происходили редко. Всем было так страшно, что люди вели себя как подобает. С друзьями мы ходили скорее за компанию. Потому что видеть, что ты живешь среди чужаков, очень неуютно.

Но ведь они твои сограждане!.. Это несколько умеряет отчаяние, все-таки сограждане реальны и вызывают реальные чувства.

Однажды, когда мы стояли в очереди за водой – немытые, страдающие от жажды и полные тревог, моя подруга Шарлотта, чья обычная язвительная манера изъясняться превратилась в бесшабашно-веселую и где-то даже радостную, указала на людей, стоящих перед нами в очереди, и заявила: «Помнишь слова Маргарет Тэтчер? Такой вещи, как общество, не существует!»

Мы громко рассмеялись. Пару минут смеялись безо всякого удержу. «Маргарет Тэтчер пусть идет на хер», – сказал я, отдышавшись. И сегодня могу повторить: пусть Маргарет Тэтчер идет на хер, а с ней вместе любой кретин, кто думает так же, как она. Я всех их мог бы пригласить в место, где они либо проглотили бы свои слова, либо сдохли от жажды. Ибо, когда в кранах кончается вода, общество становится очень даже реальным. Масса вонючих, немытых, встревоженных сограждан – несомненно, общество. Общество – вопрос жизни и смерти, большинство людей это видят, а те, кто отрицает, – тупые ублюдки. И я говорю это прямо. Невежественные остолопы. За подобную глупость не грех сажать в тюрьму.

На двадцать первые сутки кризиса, 4 октября, пошел дождь. Не влажная дымка, которая часто бывает осенью, а настоящая гроза. Ох, как мы собирали эту дождевую воду! Дождь лил на голову каждого в отдельности и гражданское общество в целом; кажется, до русла реки не добралось и не покинуло пределы города ни капли влаги. Мы всю ее собрали. И мы, разумеется, плясали от счастья. Получился настоящий карнавал. Хотя понимали: это не окончательное решение – где там! Согласно прогнозам, засуха не закончилась, и у нас по-прежнему не было настоящего плана, но все-таки мы танцевали под дождем.

42

Я попросила Мэри о встрече с ней и Диком Босуортом, чтобы обсудить некоторые экономические планы, подготовленные группой разработчиков софта. Она выделила час в конце пятницы и место – зал для семинаров.

– В чем дело, Янус-Афина? – резко спросила Мэри. Сомнение в том, что ИИ способен внести в ее проект что-либо существенное, буквально было написано у нее на лице. Трудно объяснять вещи компьютерным невеждам, нужны правильный перевод, метафоры, грубые, но не очень обобщения.

На этот раз я начала с повтора аргументов Хайека о том, что рынок спонтанно выявляет стоимость товара и потому служит наилучшим инструментом вычисления и распределения стоимости, ибо централизованное планирование просто не способно достаточно быстро собирать и обрабатывать всю важную информацию. Плановики вечно ошибаются, и лучшего калькулятора, чем рынок, не существует. Эту идею поддерживали австрийская и чикагская экономические школы, а с ними и неолиберализм: рынок рулит, потому что он наилучший калькулятор. Но теперь компьютеры стали очень мощными, и все больше крепнут позиции автора «Красного изобилия», утверждающего, что современная компьютеризация позволяет централизованному планированию работать лучше рынка. В пример того, как компьютеры превосходят рынок, приводится высокочастотный трейдинг, однако вместо совершенствования системы компьютеры используются для стрижки ренты на каждой сделке. Это указывает на наличие эффективного вычислительного потенциала, хотя пользуются им люди, застрявшие в 30-х годах прошлого века с его противопоставлением рынка планированию и капитализма коммунизму. Эти люди не пытаются улучшить систему, они всего лишь делают на ней деньги. Таковы экономисты современности.

Мощь ИИ способна создать совершенно новые организационные возможности: анализ больших данных для получения наилучшего результата, постоянное отслеживание денежных потоков, распределение ресурсов до того, как ценовая конкуренция исказит реальные затраты и превратит их в лживую схему Понци, растянутую на несколько поколений, и так далее. Частности довольно специфичны и одновременно абстрактны, так что важно набросать несколько моментов, которые Мэри смогла бы понять, оценить по достоинству и сделать группе заказ. Дик почти во все посвящен.

Мэри вздохнула, пытаясь преодолеть скуку, которую на нее наводили разговоры о компьютерах. «Лучше расскажи, как это сделать», – попросила она.

Очень часто они даже не понимают природу необходимости. Мне это напомнило вот что: моделирование дискретных временных рядов по Рафтери показало, что в большинстве наиболее вероятных вариантов XXI века средний рост температуры составит 3,2 градуса Цельсия. Шансы на то, чтобы удержать повышение температуры на уровне двух градусов, составляют пять процентов. Шансы удержания роста температуры на уровне 1,5 градуса Цельсия – один процент.

Мэри окинула меня хмурым взглядом. «Мы и так знаем, что все плохо, – съязвила она. – Лучше посоветуй, как это исправить!»

Я рассказала о недвусмысленной работе Чена, которую сейчас обсуждают в нескольких дискурс-сообществах, – одной из самых ранних идей создания карбон-койна. Карбон-койн – цифровая валюта, выплачиваемая по предъявлению доказательств связывания углерода, кнут и пряник одновременно, привлекающий незанятый глобальный капитал к благородному делу сокращения выбросов углеводородов. Пряник получится особенно хорошим, если его поддержат или будут выпускать центральные банки. Хлынет новый поток фиатных денег, вознаграждающих действия по спасению биосферы. Заставить центральные банки этим заниматься довольно напряжно, но если получится, то сильнее варианта не найти.

Мэри мрачно покивала головой. «Напряжно», – повторила она.

Я привела новые аргументы в защиту карбон-койна. Заметила, что некоторые экономисты-экологи обсуждают план Чена и следствия из него под углом теории общих ресурсов и теории устойчивости. Развенчав «трагедию общих ресурсов», они теперь пытаются привлечь внимание к так называемой трагедии горизонта прогнозирования. Другими словами, мы не способны вообразить страдания людей будущего, поэтому для их облегчения ничего не делается. Наносимый сегодня ущерб ударит по ним лишь через многие десятилетия, в итоге мы себя не осуждаем, стандартный подход к поколениям будущего исходит из представления, что они будут богаче и сильнее нас и сами разберутся со своими проблемами. Но когда наступит их черед, проблемы станут слишком большими и нерешаемыми. В этом заключается трагедия горизонта прогнозирования: мы не заглядываем вперед дальше, чем на несколько лет, а во многих случаях, как с высокочастотным трейдингом, заглядываем только на микросекунды. Трагедия горизонта прогнозирования – истинная трагедия, потому что многие изменения климата невозможно обратить вспять. Вымирание видов и нагревание мирового океана нельзя исправить, сколько бы денег ни было у людей будущего, так что практикуемая ныне экономика противоречит фундаментальному аспекту реальности.

Мэри глянула на Дика, тот кивнул.

– Это еще один способ показать ущерб от высокой ставки дисконтирования, – сказал он. – Высокая дисконтная ставка – то же самое, что индекс безразличия к будущему, о котором говорит Я-А.

Я согласилась.

– Предложение Чена даст выход? – спросила Мэри. – Отодвинет горизонт прогнозирования?

– Да, – ответила я, – отодвинет.

Я объяснила, как предложение карбон-койна зависит от времени – в контракт включаются конкретные сроки, как с облигациями. Новая карбон-валюта с покрытием в виде столетних облигаций с нормой доходности, гарантированной всеми центральными банками, действующими единым фронтом. Такие инвестиции будут надежнее любых других и позволят, так сказать, открывать длинные позиции в отношении биосферы.

Мэри покачала головой.

– Что толку, если выплата произойдет через сто лет?

Я попыталась объяснить множественную функциональность денег. Обмен товарами – ясное дело, но еще и накопление стоимости. Если облигации станут выпускать центральные банки, эти бумаги будут абсолютно надежны, и, если ставка доходности будет довольно высокой, они выиграют конкуренцию с другими типами инвестиций. Разрешена продажа до срока погашения и так далее. Существует рынок облигаций. С другой стороны, так как вопрос эмиссии новых денег находится в компетенции центральных банков, то инвесторы поверят в карбон-койн, ведь он будет иметь покрытие в виде долговременных облигаций. Причем эти деньги будут создаваться и попадать к людям исключительно в результате добрых дел.

– Например? – спросила Мэри. – За что их будут платить?

– За отказ от сжигания углеводородов.

Почувствовав, что она созрела для кое-каких цифр, я начала писать на лекционной доске. Не уравнения – с таким же успехом я могла бы писать на санскрите. Лишь некоторые числа.

За каждую тонну несожженных или несвязанных углеводородов, которая была учтена в течение договорного периода – пока что в дискуссиях преобладает промежуток в сто лет, – выплачивается один карбон-койн. Его можно немедленно обменять на любую другую валюту на валютной бирже, поэтому стоимость карбон-койна будет выражаться определенной суммой в других фиатных валютах. Центральные банки будут поддерживать низший порог его стоимости, чтобы он не обвалился. Когда люди почуют, что карбон-койн имеет ценность на валютных рынках, его стоимость поднимется выше минимального порога.

– То есть, по сути, это разновидность количественного смягчения?

– Да. Но прямого и прицельного. Эмиссия и запуск новых денег в оборот будут напрямую привязаны к сокращению выбросов. Новые деньги генерирует непосредственно сокращение. В своей работе Чен так это и называет – УКС, углеродное количественное смягчение.

– Значит, любой, связав тонну углерода, сможет получить один койн?

– Или долю койна. Должна возникнуть целая отрасль мониторинга и сертификации, государственно-частная по своей природе, какими ныне являются рейтинговые агентства. Вероятно, будут попытки обмана и обхода законов, однако их можно контролировать обычными мерами надзора. К тому же все карбон-койны будут регистрироваться, любой сможет проверить, сколько их в обращении, а банки будут из года в год выпускать ровно столько, сколько нужно для покрытия сокращения выбросов, поэтому никто не будет бояться потери стоимости из-за надувания денежной массы. Большое количество выпущенных карбон-койнов будет означать, что удалось связать много углерода, а это показатель здоровья биосферы, укрепляющий доверие к системе. Таким образом, количественное смягчение сначала послужит доброму делу и только тогда получит свободу участвовать в экономике.

– Если связать эту идею с углеродными налогами, то те, кто сжигает углеводороды, будут платить налог, а те, кто связывает углерод, получать деньги?

– Правильно. К тому же можно ввести прогрессивную шкалу углеродного налога, по которой более крупные пользователи платили бы больше, чтобы налог не стал регрессивным. Тогда налог станет добрым делом, можно также добавить штрафы-скидки, чтобы часть этого налога возвращалась гражданам, отчего он будет работать еще лучше. Сочетание углеродного налога и карбон-койна – ключевой элемент плана Чена. В случае одновременного применения налога и карбон-койна модели и социальные эксперименты предсказывают гораздо лучшие результаты, чем при использовании их по отдельности. Не в два раза лучше – в десять.

– Это почему же?

Я призналась, что не знаю. Синергия кнута и пряника, человеческая психология – темный лес. Почему люди поступают так, а не иначе – это епархия Мэри.

Дик заметил, что для экономистов что пряник, что кнут – не более чем стимулы, а потому одинаковы, хотя и предполагается, что кнуты эффективнее пряников.

Мэри решительно затрясла головой. «Ни хрена подобного! – заявила она. – Мы животные, а не экономисты. У животных положительное и отрицательное заметно различаются. Пинок или поцелуй, бог ты мой». Она обвела нас взглядом и добавила: «Еще большой вопрос, кто из вас двоих меньше похож на человека – компьютерный ботан или экономист».

Оба референта согласно кивнули. Это фактически предмет гордости. Оба пытаются переплюнуть друг друга, продемонстрировать научную объективность в духе Спока из «Звездного пути», значительность целей и так далее. За Диком в этом плане иногда забавно наблюдать.

Мэри заметила кивки и еще раз вздохнула.

– Ну хорошо, если поставить в один ряд и негативные, и позитивные побуждения, толкающие нас к определенному поведению, то мы начинаем вести себя соответствующим образом. Условный рефлекс, так? Раздражитель и реакция. С чего начать?

– Если дюжина крупных центральных банков согласятся действовать заодно, дело сдвинется с мертвой точки, – ответила я.

– То же самое можно сказать о чем угодно! Каков минимум, необходимый для успеха?

– Любой центральный банк может поэкспериментировать. Лучше было бы, если на это пойдут в США, Китае и ЕЭС. Индия наиболее мотивирована действовать в одиночку, они по-прежнему очень встревожены высоким содержанием углерода в атмосфере. Однако, как говорится, в большой компании веселее.

Мэри попросила еще раз объяснить, как учитывается время.

– Центробанки могут попросту обнародовать ставку доходности, по которой планируют делать выплаты в будущем. Инвесторам понравится, у них появится уверенность. Они смогут открывать длинные позиции и секьюритизировать более спекулятивные. Кнут углеродного налога со временем должен приобрести бо́льшую силу. Зная ставку налога, а также имея опубликованную информацию о том, насколько она повысится в будущем, зная долгосрочную гарантированную ставку доходности для инвестиций в карбон-койн, нетрудно сопоставить стоимость сжигания углеводородов и выгоду от связывания углерода. Курсы обычных валют плавают на валютном рынке относительно друг друга, но если стоимость какой-либо валюты со временем гарантированно возрастает, то инвесторы начинают ее ценить больше других. Благодаря метке времени, гарантирующей рост стоимости, такая валюта никогда не потеряет силу на валютных рынках. Карбон-койн задуман так, что мог бы со временем заменить доллар США в роли главной мировой валюты.

– Мэри, это похоже на сложные проценты, – напомнил Дик.

– Да, – сказала я. – Но курс будет отвязан от текущих процентных ставок, которые нередко опускаются до нуля и даже становятся негативными. Карбон-койн не потеряет свою стоимость, что бы ни случилось.

– Может возникнуть ловушка ликвидности, – заметил Дик. – Инвесторы начнут накапливать деньги ради надежности вместо того, чтобы пускать их в работу.

Я отрицательно покачала головой.

– Ставка должна быть достаточно низкой, чтобы койн считался просто страховкой.

– Если центральные банки решат поднять объем углерода, необходимый для получения карбон-койна, они могут восстановить баланс с помощью других надежных активов, например, казначейских или инфраструктурных облигаций, – ответил Дик. – Это увеличит ликвидность и позволит трейдерам играть на коротких позициях, что они иногда любят делать.

Я согласилась: хорошая идея.

– А наше министерство не могло бы выпускать карбон-койны? – спросила Мэри.

Я покачала головой.

– Для этого нужна способность выкупать койны по минимальной ставке, иначе люди в них не поверят. Нам не хватит резервов.

– У нас на зарплату и ту денег не хватает, – согласилась Мэри.

– Мы заметили, – пошутил Дик.

Я была рада, что план ему понравился.

Мэри объявила встречу законченной. «Подготовьте развернутое предложение, – распорядилась она. – Чтобы я могла показать его центробанкам и выступить в его защиту. Встречи с банкирами уже назначены. Посмотрим, что выйдет».