Текст книги "Тринадцать секунд"

Тени далекого прошлого

Своего друга Феликса Вицу я неожиданно встретил в городском парке. Одетый в спортивный костюм, он неторопливо трусил вокруг детского городка, стараясь избегнуть встречи с галдящей оравой подростков, носящихся на роликах по всему парку. Когда Феликс добежал до меня, вид у него стал далеко не блестящий. Он остановился, опершись на мое плечо, и с минуту пытался отдышаться. Обретя долгожданный дар речи, он просипел:

– Это просто ужасно. Не прошло и пяти минут, как я превратился в выжатую тряпку. Ума не приложу, как этим можно укреплять здоровье.

– Не все сразу, Феликс, – поддержал его я. – Постепенно научишься правильному дыханию и обретешь спортивную форму. Мне только не совсем понятно, как это ты оказался в числе любителей трусцы.

Он убрал руку с плеча и без сил плюхнулся на скамейку.

– Лечащий врач порекомендовал, будь он неладен. Я некстати пожаловался ему на вялость и плохой аппетит…

– Это у тебя-то плохой?

– … а он, не осмотрев даже, порекомендовал побольше двигаться и поменьше сидеть. И брать пример с дедулек и бабулек, каждое утро у меня под окном бегающих от инфаркта, так они это называют.

– По мне ты и так в хорошей форме, – ехидно заметил я. – «Пума», если не ошибаюсь.

– «Рибок». Если на то пошло, придется купить беговую дорожку. Минуту назад я был облаян всеми находящимися в парке болонками, таксами и шпицами, не исключено, что, преследуя меня, они потеряли своих хозяев. И вот что интересно, за мной эта мелочь бежит, а за теми нахалятами на роликах почему-то нет. Просто мистика какая-то.

– За тобой им проще угнаться. Ладно, не бери в голову.

– Нет, я им сразу не понравился. Я вообще собакам не нравлюсь. Знаешь, я проголодался, сил нет. Давай заглянем в то кафе, – он кивнул в сторону улицы и, поднявшись, увлек меня за собой. – И, кстати, о мистике, мне вспомнилась одна давняя история. Заказывай кофе, и слушай.

Я не любитель мистики, тебе это прекрасно известно, но порой сталкивался с вещами, дать объяснение которым не в силах. Именно о таком случае, происшедшем лет пятнадцать назад, я и хочу рассказать.

В то время я только-только начал заниматься практикой, и мой послужной список, насчитывал от силы десяток клиентов. Впрочем, это происшествие коснулось меня отчасти, как стороннего свидетеля: в те дни, я находился в долгожданном отпуске. Его перенесли на конец сентября, согласись, не лучшее время для отдыха. Хотя я был рад и этому: жаркое, в прямом и переносном смысле, лето меня вконец измотало. Посему договорился и снял комнату в поселке со смешным названием Кубыри, тут недалеко, километров тридцать от города. Райский уголок, скажу я тебе.

И в этом райском уголке произошло чудовищное происшествие. В доме на самой окраине поселка жила семья из трех человек, тихо-мирно, ничем особенным среди соседей не выделяясь. Но однажды вечером глава семьи взял топор, отправившись во двор колоть дрова – ночи стояли холодные, уголь они еще не купили, а иного отопления, чем печка, в доме не имелось. Нарубив сколько-то чурбаков, он вернулся в дом и буквально искромсал супругу и двенадцатилетнюю дочь: на теле каждой жертвы насчитали, по меньшей мере, десяток ран…. Да, вот и меня так же проняло, когда я услышал об этом диком убийстве, происшедшем на третий день моего приезда.

Я сразу поспешил в прокуратуру, где подробности происшедшего открылись полностью. Что говорить, они ужаснули.

Глава семьи Олег Чухонцев сразу после преступления позвонил в милицию, а затем попытался покончить с собой. Но гнилая веревка не выдержала: прибывшие оперативники нашли его в сарае без чувств. Едва он пришел в себя, как первым делом спросил о семье – не случилось ли с ними чего, раз милиция приехала. Обо всем происшедшем он ничего не помнил. Память оставила его на длительное время, возвратившись ближе к началу судебного процесса.

Логично было бы уцепиться за серьезные неполадки в семейной жизни, и следователи принялись искать мотивы зверского убийства. Однако, ничего подобного найти не удалось. Семья Чухонцевых жила на редкость дружно, соседи не слышали от них худого слова в адрес друг друга. Сам Олег работал токарем в местной артели, стоял на хорошем счету у начальства. Его жена, Васса, учительствовала в школе неподалеку, преподавала английский, в той же школе училась и их дочь Ольга. Ничего из ряда вон выходящего о них ни ученики, ни педагоги сказать не могли: помимо уроков Васса вела внешкольные занятия и не раз отправлялась с классом, чьей руководительницей являлась, в экскурсии по области. Что, конечно, не могло не нравиться ученикам. С Ольгой дружили многие девочки класса, да и мальчики тоже, учительской дочкой ее никто не считал. Более того, в том памятном доме порой собирались компания одноклассниц на девичник, безо всякого: Васса всегда радушно принимала гостей дочери, никогда, впрочем, не заигрывая с учениками. Да и иных гостей из числа соседей в том доме в любой час принимали без возражений, какая бы причина их не привела.

По настоянию следствия провели судебно-психиатрическую экспертизу главы семьи. Но ничего необычного она не выявила: никаких патологий или отклонений, человек как человек. Встретившись с ним, невозможно поверить в то, что подобное злодейство он мог совершить. Олег и сам не мог поверить в случившееся, жил, словно в тумане – пока не вспомнил. Тогда он снова попытался покончить с собой – и снова его спасли. В лазарете, едва очнувшись, Олег сказал: «Видно, господь, не хочет меня», – и оставил попытки. Я видел его через несколько дней в СИЗО – не человек уже, а только слабая тень. Живет потому, что должен дотянуть до определенного срока, знает его и потому терпеливо, упорно ждет. Он сам говорил об этом не раз следователю, сказал и мне. Все, что вне его – уже мертво, как мертвы его жена и дочь, и потому всякая связь с внешним миром Чухонцеву никчемна. Лишь тягостный срок, тающий с каждым часом, еще волнует, а прочее… да я говорил об этом.

Соседи его жалели. Вроде бы странно, первый раз услышав от старика из дома напротив слова о «бедном Олеге, как ему не повезло» я ушам своим не поверил. Стал переспрашивать. Да, Чухонцева не винили в случившемся, и тому имелось довольно странное объяснение. За пятнадцать лет до описываемых мною событий в этом же доме случился тот же ужас, происшествие с семьей Чухонцевых явилось точным повторением давнего, почти позабытого ныне за тяжестью лет, кошмара. Тогда, пятнадцать лет назад, отец семейства топором зарубил жену и двоих детей; и следствие, как и сейчас не смогло найти объяснения безумному поступку. То дело закрыли быстро: убийца наложил на себя руки сразу после содеянного.

Мне любезно дозволили взглянуть в архивы. Обычная семья, ничем не примечательная, соседи отзывались о них неплохо. Показания, записанные на пожелтевшей от времени бумаге, порою, в точности походили на записанные во время последнего следствия.

После того загадочного, чудовищного по бессмысленности своей убийства, мотивы коего так и не удалось выявить, дом долго пустовал, пока его не купила, польстившись на смехотворную сумму, семья Чухонцевых. Кто-то отговаривал их от покупки, вспоминая давнюю трагедию, да не отговорил – тогда Чухонцевы просто не могли позволить себе другой вариант. Иные же или запамятовали об ушедшей беде, или считали, что снаряд в одну воронку два раза не падает. Словом, Чухонцевы купили старый дом, и пять лет жили в нем тихо и спокойно. Постепенно забылись тени далекого прошлого и у тех, кто поначалу отговаривал Олега и Вассу от покупки. Да и дом Олег перестроил, вскоре, как стал токарем в артели, и теперь жилище ничем не напоминало прежнее строение, не цепляло память старикам о минувшей трагедии.

И вот кошмар вернулся. Пользуясь случаем, я встретился с адвокатом, назначенным Олегу. Слово за слово, – мне удалось расположить его к себе, вывести на откровенный разговор о предстоящем деле. Он не стал скрываться. Оказалось, стряпчий родился и вырос в Кубырях, и, конечно, наслышан о давешней трагедии. Евгений Лукич, так звали адвоката, пообещал, что непременно докопается до сути дела, и, видя блеск в моих глазах, предложил поучаствовать в этих поисках. На что я с охотою дал согласие.

Адвокат отправил меня по архивам в поисках любых, сохранившихся сведений об Олеге Чухонцеве и его родных, напутствуя при этом искать все: самая малозначительная деталь может пролить свет истины и просто помочь в деле. Как он и ожидал, я рьяно принялся за дело, стремясь показать себя с лучшей стороны перед лицом более опытного коллеги, а потому допоздна проводил среди стеллажей, перелопачивая горы бумаг, выискивая малейшие зацепки и скрупулезно записывая отчеты о проделанной работе в блокнот. За три недели, оставшиеся до суда, я заполнил их два – бисерным почерком, все, зерна и плевелы вместе. Тогда я не научился еще интуитивно, в процессе самих раскопок, отделять первое от последнего.

Сам же Евгений Лукич занялся более полезным для избранной им тактики защиты, делом. Он выяснил всю подноготную дома, в стенах которого произошли два чудовищных убийства, узнал, когда и кем тот был построен, переговорил с производителем работ и строителями о том, как велось строительство, в какие сроки, какие случаи происходили на площадке и прочее, и прочее. Поговорил с соседями Чухонцевых, в том числе и теми, кто переехал после первой трагедии подальше от злополучного дома, выясняя и у них все относящееся к строению и его обитателям. Выяснил, что находилось на месте дома до его постройки. Поднял архивы местной периодики.

И выкопал действительно интересное, – в отличие от меня, не нашедшего ничего, что могло бы помочь Чухонцеву или повредило бы ему при разбирательстве. Откровенно говоря, Евгений Лукич просто воспользовался моим охотничьим азартом, а убедившись, что я так ничего интересного не выяснил, не стал делиться своими открытиями: делал страшные глаза, едва речь заходила о его розысках, обещая рассказать обо всем перед судом.

Что же, о своих находках он действительно рассказал мне. Равно как и всем остальным, присутствовавшим в тот день в зале суда: надо сказать, что на то заседание народу набилось как сельдей в бочку, пришлось даже приносить стулья из коридоров.

Скажу сразу, как юрист, Евгений Лукич пользовался безоговорочным уважением, как у обывателей, так и у чинов судейских. При всем скептицизме относительно выбранной им тактики защиты, доверял ему и я. Видимо, судья, тоже, поскольку он не мешал выступлению адвоката, и лишь раз, все же, не выдержал и поинтересовался его самочувствием.

Евгений Лукич умел убеждать. Он предсчтавлялся отменным оратором, даже сейчас, по прошествии многих лет вспоминая те выступления, я чувствую свою беспомощность перед его мастерством. Что говорить, тогда, во время выступления, он меня просто заворожил. Как заворожил и всю аудиторию, в полном молчании внимавшую ему.

Итак, он принялся за рассказ. Олег Чухонцев не может нести полностью ответственность за совершенное злодеяние, это стало для него очевидным после долгих, тщательных изысканий, и с этого он начал свое выступление. Адвокат перечислил те причины, которые позволяли зачислить безмолвно видевшего на черной скамье Олега в разряд добропорядочных граждан, о них все знали, равно, как и о ничего не доказавшей медицинской экспертизе, – факт ее провала Евгений Лукич подчеркнул особо. Убедив слушателей, которые, кажется, нисколько не сомневались в добропорядочности Чухонцева, защитник перешел к предыдущему убийству, совершенному в том же доме за пятнадцать лет до описываемых событий, и зачитал выдержки из показаний соседей, характеризующих главу семьи, жившей в доме в те времена – свидетельства эти, как известно, оказались практически идентичны. Он объяснил, зачем ему понадобилось привлекать к делу и предыдущее зверское убийство, как удалось выяснить Евгению Лукичу, оба случая имели одну первопричину. И сейчас он ее раскроет.

Зал зашумел. Судья довольно долго призывал к порядку, он и сам с интересом слушал рассказчика, и ожидал скорейшего продолжения.

Выдержав минутную паузу, защитник продолжил. Он углубился еще дальше в прошлое, добравшись в своих поисках до тысячу девятьсот одиннадцатого года. Вынув из папки копию газеты «Житейские ведомости» от двадцать шестого июня, Евгений Лукич сообщил, что разгадка именно в ней. И в установившейся тиши, прочел содержание выделенной им заметки. Ни одного слова не прибавляя от себя. Когда он закончил, то еще с минуту стояла прежняя тишина. А затем зал взорвался.

В девятьсот одиннадцатом году на участке дома Чухонцевых стояла изба кузнеца Бахметьева. В те времена поселок Кубыри еще не подобрался к этим местам, и жилище кузнеца приписывалось к деревне Михалевичи, позднее исчезнувшей в толще лет. Бахметьев оказался клейменым, из бывших каторжан, проведший шесть лет на рудниках в Бодайбо, за поножовщину в трактире. Однако, и кузнецом он являлся отменным, выходившие из-под его молота серпы, лемехи да топоры оселка не знали; хоть и брал за них Бахметьев втридорога, да все равно покупатель не переводился. Больно хороша оказывалась работа.

Сам кузнец слыл человеком нелюдимым, жил на отшибе, работал всегда один, без помощников, а когда исполнял заказы, непременно запирался на все засовы. И потому ходила о нем, и об изделиях его недобрая молва, мол, не все чисто в них. Но, несмотря на это, а может, именно благодаря подобной темной славе, спрос у Бахметьева имелся всегда.

Тайна удивительных Бахметьевских поделок раскрылась как раз за день до описываемых в «Ведомостях» событий. В Кубырях поймали одного цыгана, как водится, за конокрадство. Стащили в участок и принялись по всей форме допрашивать. И под таким «давлением следствия» цыган неожиданно рассказал, что грех на нем лежит несмываемый, поскольку похитил из деревни неподалеку, он запамятовал ее название, девочку лет восьми, как раз месяца за два до своей поимки. Получил два целковых, да тут же и пропил их. Что за девочка, того не помнит. Кто организовал похищение – да кузнец какой-то из Михалевичей, он с ним всего дважды и встречался, и встречаться больше не имеет желания. Слухи ходят, говорил цыган, понижая голос, будто железо от невинной крови крепче становится.

Прознав каким-то образом про слова цыгана, народ в Михалевичах полицейских ждать не стал, разобрался сам. Ночью окружили дом кузнеца да запалили со всех сторон разом. И разошлись лишь утром, когда здание прогорело, а на пепелище нашли селяне обугленный труп кузнеца. А в тот же день в подвале обнаружили множество детских косточек, топором изрубленных….

После этих слов, зал никак не мог успокоиться. Судья тщетно стучал молотком, и вот после этого и спросил у Евгения Лукича о его самочувствии. Но спросил как-то неуверенно, будто и сам сомневался в своих словах. На что защитник ответил искренне, что и сам не верит в сверхъестественное, вернее, не верил до позавчерашнего дня, когда ему удалось собрать все воедино, и никак иначе он не может соотнести все имеющиеся у него на руках факты. А посему просит к судьбе Чухонцева подойти, исходя из всего им вышесказанного.

Зал снова зашумел, на сей раз одобрительно. И поскольку последнего слова от Олега добиться не удалось, суд удалился на совещание. Длилось оно долго: судьи несколько часов, до самого вечера, не возвращались, не решаясь вынести вердикт.

Под выкрики и свист судья зачитал приговор: пять лет. Чухонцев спокойно дал себя увести, приговор он пропустил мимо ушей. Словно понял, что миссия его на этом закончена, песок пересыпался, и часы никто переворачивать не будет. Увы, так оно и оказалось: в камере Олег не протянул и недели – остановилось сердце.

А в день завершения процесса, присоединяясь к поздравлениям от коллег и знакомых, я поинтересовался у Евгения Лукича, что он думает по поводу рассказанного на суде. Сколь уверен в том, что кузнец и в самом деле не угомонился после смерти, ведь похорон не было, тело закопали сами селяне, без священника, без обряда….

Он перебил меня самым бесцеремонным образом – рассмеявшись. И произнес: «Вот видите и вы поверили. Что тогда говорить о прочих присутствующих. Будь у нас в стране суд присяжных, я наверняка бы добился оправдательного приговора. Но и судью можно понять, представляю, что бы с ним сделали, дай он Чухонцеву меньший срок. А что же до мистики, молодой человек… скажу просто – сейчас это модно. Время такое, все эти экстрасенсы, колдуны, целители и прочие вошли в наш обиход. Без них уже не интересно. Собравшиеся в зале суда хотели поверить в необъяснимое – они и поверили, как видите, им оказалось достаточным всего несколько слов. А, утешив их, я умываю руки».

И сказав это, снова повернулся к товарищам, приглашая их за стол. Пригласил и меня, но я поспешил откланяться: после этих слов у меня не оказаось ни сил, ни желания проводить время в обществе Евгения Лукича и его знакомых.

– Но все, изложенное адвокатом, правда? – спросил я.

– Безусловно, – кивнул Феликс, придвигая чашечку своего любимого капучино. – Я ему верил, но все же счел возможным уточнить данные. Историю кузнеца Бахметьева он пересказал дословно. А уж потом попросту приложил ее к той трагедии, что разыгралась много позже.

– Однако, ведь есть сходство между первым преступлением и вторым. Трудно возразить, что у этих двух убийств нет общих корней.

– Внешнее сходство, друг мой, еще не означает сходства внутреннего. До сих пор неизвестно, что толкнуло Чухонцева на столь тяжкое преступление, мотивы, которыми он руководствовался, так и остались невыясненными, да следствие и не особенно старалось. Как и в первом случае, когда все оказалось сделанным до них. Понять, что же на самом деле объединяет – не считая стародавней истории о кузнеце-детоубийце – эти два преступления, увы, не представляется возможным. Если, и в самом деле, есть меж ними сходство, – добавил он. И продолжил, как бы с новой строки: – Знаешь, месяц назад я приезжал в Кубыри по делам службы. Естественно справился о доме. Я полагал, что его давно снесли, но нет, дом стоит. Около трех лет назад его заселила семья беженцев из Ингушетии…. Да, им просто негде найти приют.

– Что же будет с ними? – медленно произнес я, кажется, всерьез в этот момент ожидая, что Феликс ответит мне. Но он лишь пожал плечами и невесело усмехнулся.

– Знаешь, эти же вопросы и не давали покоя мне пятнадцать лет назад. Вот только ответов на них до сих пор нет.

Взаимность

Мой друг адвокат Феликс Вица встретился в месте, совершенно для него необычном, не подходящем ему уже в силу одной только заурядности. Неведомыми ветрами его занесло в библиотеку, причем не солидную центральную, где, теоретически, его можно еще встретить, а самую что ни на есть заурядную, районную, позабытую не только жителями района, но, думается, и составителями телефонного справочника.

Меж тем, Феликс нашелся именно там. Он прохаживался меж стеллажей и не просто любезничал с миловидной девушкой библиотекаршей, а уже держал в руке книгу и явно намеревался взять с собой, поскольку в изящных выражениях, присущих только ему, просил девушку оформить абонемент и предлагал свои водительские права для засвидетельствования личности. Во всем, довольно просторном, помещении библиотеки они оставались одни, и голоса их свободно разносились по коридорам и лестницам. Особенно голос Феликса, хорошо поставленный, четкий, с великолепной артикуляцией. К слову, раз речь зашла обо мне, то я как раз поднялся до второго этажа и, уткнувшись в табличку «Библиотека №27 им. Гончарова» – только в этот момент в голову закралась мысль, что ошибся зданием, – услышал сочные фразы, изрекаемые моим другом. Его голос столь мало вязался с убогой обстановкой помещений, что я против воли заглянул за прикрытую дверь.

Феликс стоял, наклонившись над заполнявшей абонемент девушкой, – ладонью накрывая ее руку, – и довольно мило, хотя и громко, разглагольствовал о пустяках такого рода, от которых у девушек слушающих их, не исключая и симпатичную библиотекаршу, немедленно пунцовели щеки и потуплялся взгляд, а дыхание становилось прерывистым и от этого грудь взволнованно вздымалась и опускалась, символизируя нешуточный шторм, разыгрывающийся в эти минуты в прежде безмятежно ясной и тихой заводи.

Войдя незамеченным, я некоторое время наблюдал, ожидая, когда буду замеченным. Это случилось не ранее, чем девушка заполнила абонемент и Феликс поцеловал ее тонкую руку, ту, что производила все записи, и долго не выпускал из своей. Впрочем, и девушка не спешила забирать ее у приятного посетителя, и сделала это, лишь когда ее рассеянный взор сосредоточился на моей фигуре у самой двери.

Оба немедленно прервали свои прежние занятия. Феликс быстро подошел ко мне, видимо, собираясь что-то высказать, но я опередил его:

– Вообще-то я по твою душу.

Феликс недовольно хмыкнул. Но делать нечего, визит оказался безнадежно испорчен мною, моему другу оставалось только попрощаться.

– Интересно, – буркнул он, выпроваживая меня за дверь, – каким образом ты умудрился здесь оказаться? Занимался частным сыском?

Я постарался успокоить недовольного Феликса, не особенно старавшегося скрыть свои чувства, и объяснить причину появления в этом глухом уголке города. Получилось неплохо, адвокату пришлось признать неосторожное обращение с собственным голосом.

– Никогда бы не предположил, что здесь такая акустика, – и, переменяя тему, спросил: – А что тебя заставило гоняться за мной по всему городу?

Выслушав ответ, Феликс только плечами пожал.

– Так ведь не горит.

– А я искать тебя собирался только на следующей неделе. – и добавил: – Уж извини, что разочаровал.

Феликс только плечами пожал и, спустившись с лестницы, вышел в июльский полдень.

– Фотостудия, которая якобы тебе нужна, находится за углом, вон указатель, – довольно сухо сказал он, собираясь прощаться и протягивая для пожатия руку. Уже пожимая ее, я не утерпел и спросил:

– Если не секрет, тебя что сюда привело? Тайная встреча?

– С прекрасным, только с прекрасным, – он протянул книгу, чтобы я смог прочесть название: «Анри Барбюс «Несколько уголков сердца». – Не хотел идти в центральную библиотеку, мало ли с кем мог там встретиться. Может, с клиентом, может с собратом по коллегии. Или с судейскими, благо библиотека неподалеку от мест, где я частенько держу речь.

– Испортил бы свой устоявшийся респектабельный образ?

Он улыбнулся против воли и повернул в сторону студии, следуя моим курсом.

– Сам знаешь, последние десять лет даже западных и давно упокоившихся коммунистов в нашей стране недолюбливают. И это еще мягко сказано. Вот того же Барбюса не печатают ни в одном издательстве. Взятая мной книга, – он взглянул на обложку, – аж тысячу девятьсот шестьдесят восьмого года выпуска. Что тогда было, ты в курсе.

– Читал, но свидетелем не явился. Даже еще в школу не ходил.

– С тех пор многое переменилось и самым кардинальным образом. Тот же Барбюс, мог бы негативно повлиять на мою репутацию сейчас, а вот в те годы, напротив, укрепил бы ее.

– И только ради этого…

– Отнюдь. Просто у него есть один рассказ, напомнивший мне довольно давнюю историю. Происшедшую словно в продолжение этого рассказа, – Феликс сверился с содержанием. – Да, «Траурный марш».

Тогда я еще служил государству, но уже планировал трудиться самостоятельно; дорабатывал последние годы, и потому прилагал особое усердие.

В один из таких вот, как сегодня ясных, но нежарких июльских деньков, мне поручили вести одно дело. На первый взгляд, – когда я предварительно ознакомился с содержанием всего лишь тоненькой папочки, – пришел к выводу, что оно выйдет простым. Хотя и несколько странным. Сам посуди: семидесятилетний старик по фамилии Красовский убил ударом молотка по лбу свою супругу, годом его моложе; вместе они прожили почти пятьдесят лет. Убив же, сам вызвал милицию, сам написал чистосердечное признание. Поначалу даже отказывался от услуг защитника, однако под давлением следователя согласился, чтобы кто-то – выбор, как ты понял, пал на меня – представлял его в суде. На первом же свидании старик откровенно произнес: «Да ты не забивай голову моими проблемами, сынок. Молчи и соглашайся. Я прожил достаточно, и большего мне и не надо. Как говорится, мавр сделал свое дело, и мавр уходит».

Конечно, я не послушался. Нет, мне не то, чтобы было обидно за старика, совершившего под конец жизни столь чудовищно нелепый поступок или горько за убитую старуху, о которой я вовсе не знал ничего; непонятным оставалось другое. Как же так, размышлял я, люди состояли в браке сорок восемь лет, ну да, случались меж ними ссоры, скандалы, любовники и любовницы, правда последнее очень уж давно, но брак выдержал и это, семья не разрушилась, супруги смогли понять, простить и принять, и остались под одной крышей. И тут на тебе. Я спрашивал старика, хотели ли они разойтись, хотя бы разъехаться, но он только качал головой. Я спрашивал о предполагаемом дележе мифического наследства, изменения прав наследования, о давлении родственников супруги, о желании отправить его, к примеру, в дом престарелых, освободить квартиру, чтобы потом выгодно продать. И всякий раз Красовский качал головой, нередко усмехался, словно говоря, что все придуманные мной причины слишком мелки и никчемны для него, а те, что действительно послужили толчком для свершившейся драмы, просто непостижимы моему еще зеленому жизненному опыту, и снова повторял присказку про мавра. Признаться, этим он только еще больше заинтриговывал. Я вызывал его из камеры часто и всякий раз, слово за слово, так или иначе касался волнующей темы. Капля камень точит, в итоге, добился-таки своего. Старик, видя, что отступать я не намерен, сдался. И на одном из свиданий спросил, вроде бы не к месту, читал ли я Барбюса. Рассказ «Траурный марш». В библиотеке он нашелся, как раз то самое издание, что я держу в руках, его принесли по моей просьбе в камеру, и старик, ткнув пальцем в рассказ, заставил меня прочесть его немедля, – что там, четыре странички. Прочитав, я посмотрел на старика.

Он хмыкнул и ответил просто: «Все, описанное в рассказе, и есть история нашего знакомства с Лизой». Я молчал, не зная, что сказать, а он, сказав первое слово, продолжал. Ему было двадцать два, он работал на заводе, Лиза на соседней фабрике. Однажды они встретились, конечно, совершенно случайно, и с той поры стали видеться каждый обеденный перерыв; они не назначали друг другу свиданий и оттого их встречи по-прежнему носили в себе иллюзию прежней случайности. Встречаясь, они просто шли по одной дороге, навстречу друг другу, сходились в чахлом скверике, находившимся между их предприятиями, садились на скамейку и говорили обо всем на свете, держась за руки. Лиза была детдомовкой и жила в общежитии, так же как и он сам: мать его была алкоголичкой и регулярно, раз в месяц, впадала в буйство. Ее забирали на день-другой, а затем выпускали снова. Мать часто приходила к нему и просила денег, поскольку нигде не работала и ничего не получала; отказать ей он не мог, так что жили они на хлебе и воде. Впрочем, ничего из этого не волновало влюбленных, главным для них оставалось скорейшее желание скрепить отношения на бумаге. Как раз перед скромной свадьбой в кругу общих друзей на чьей-то квартире, его повысили в должности, а вскоре после заключения брака Красовский получил комнату в коммуналке. Тогда, к обоюдной радости, Лиза, наконец, переехала к нему. Через два года у них появился первенец, еще через два – его сестра. Со временем они получили квартиру на окраине города и, конечно, невообразимо радовались знаменательному событию.

Это потом у них случались и раздоры и измены. Но никогда их ссоры не затягивались надолго, вспыхнув, они тотчас же потухали, будто враз исчерпав себя. А измены…. «Раз я сделал глупость, раз сглупила она, – сказал старик. – Мало что бывает, за такое казнить нельзя». «Так за что можно?», – спросил я. Он сощурился и долго глядел, не отвечая. И только по прошествии минуты или больше, сказал странное: «За взаимность».

«Мы устали друг от друга, – говорил он, – но все равно чувствовали в нашем союзе непреодолимую нужду, некую непреходящую потребность все время быть вместе». – «Что же в этом плохого?» – «Ничего, кроме того, что невозможно испытывать зависимость друг от друга на протяжении пяти десятков лет. Когда-нибудь это должно было кончиться, устал я, устала она, а вот все же…». Я заговорил о любви, старик только махнул рукой, о любви давно и речи не могло быть. О семье тем более. Они давно жили одни, дети разъехались, создали свои семьи и позабыли родителей. А Красовские все так же принадлежали друг другу, принадлежность эта стала невыносимой, и потускневший от времени образ некогда любимого лица вызывал ныне лишь усталое отвращение. Они и ссорились лишь потому, что не могли иначе выразить отношение к связавшей их потребности. «Вам не понять, – говорил старик, – в былые годы стоило нам разойтись хоть на один день, и мы уже не находили себе места, словно потерявшиеся дети, а по возвращении вновь бросались по углам, словно загнанные в осточертевшую клетку».

Я помолчал и спросил осторожно: «И это выход?». Он пожал плечами, но ответил: «Мне надлежало хоть на что-то решиться. Разойтись мы не могли, привычка всегда брала верх. Теперь же, когда моя старуха вовсе обезножела, да и я сам частенько едва вставал после приступов ревматизма, это, как мне кажется, оказался единственный выход. Иначе нам не расстаться». О детях он даже не вспомнил, как, верно, и те о стариках.

Закончив, он замолчал надолго. Я лишь спросил еще, пытаясь понять, почему именно в тот день, не позже и не раньше, и старик привычно пожал плечами: «Уж как получилось. Как почувствовал, что не могу больше, так и решил». Я заговорил о сожалении, раскаянии, он кивнул, соглашаясь неохотно, но больше ничего не прибавил. Позже, когда мы расставались, произнес два слова: «выгорело все», – что еще можно добавить к ним.

Незадолго до дня суда, когда старик узнал, сколько получит и успокоился на этом, а я уже и не заикался о смягчающих обстоятельствах, в деле четы Красовских появился странный оборот, столь неожиданный, что, признаться, я в первый момент просто не мог поверить следователю, сообщившему мне новость, и лишь сухие фразы из принесенного документа убедили меня. Это был результат экспертизы, запоздалой, позабытой, в сущности, не влиявшей на ход дела в целом, а потому и затянутой до последнего, и вложенной в дело задним числом. Я повторюсь, результат практически ничего не менял в деле, он относился к старику Красовскому лишь косвенно. Но зато, каким образом! Право же, я и представить себе не мог ничего подобного.