Текст книги "Тринадцать секунд"

Тринадцать секунд
Кирилл Берендеев

Корректор Александр Барсуков

Корректор Светлана Тулина

© Кирилл Берендеев, 2023

ISBN 978-5-0053-3428-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие автора

Жанр нуара или черного детектива возник даже не как противопоставление, но скорее, как возможное продолжение детектива классического. Всякий канон рано или поздно начинает давать сбои, переживает себя, вырастает во что-то новое, пусть апологеты, порой, и не хотят этого признавать. Неизменность не может служить вечно, тем более столь камерная, когда произведение, как бы, кем бы и когда бы ни было написано, делится на три неравные части: завязку, развязку и долгое, на много листов, расследование, мост между этими берегами. Некоторые читают только первые две части, иные пропускают расследование, чтоб сразу узнать, чем дело кончилось. Но бывают и те, кто жаждет разгадать предложенную автором загадку, отметая финал и выстраивая собственную гипотезу.

И в этом как раз оказывается основная угроза канону – в нетерпении или нежелании. Для таких и существует иной жанр.

К слову, детектив действительно постепенно мигрировал, приспосабливаясь и к новым возможностям и к новым временам. Апологеты жанра, вроде Стивенсона, По, Видока, сами заложили определенного рода мину в жанр канонического детектива, играя порой в иные правила, раздвигая или изменяя их по ходу дела. Достаточно вспомнить «Клуб самоубийц» Стивенсона, где как раз и проявился нуар в своем незамутненно новорожденном виде, или «Человек толпы» и «Сердце-обличитель» Эдгара По, в этих рассказах автор с ходу берет быка за рога, выстраивая повествование от лица преступника, лишая строгий ход событий известной вальяжности и вывертывая историю наизнанку. Неудивительно, что в дальнейшем, та же Кристи искала и находила новые формы в безупречном каноне – так на свет появлялись «Десять негритят», «Убийство Роджера Акройда» или вся серия романов о Томми и Тапенс, которые вроде и детективы, но по сути своей вольные охотники за приключениями. В дальнейшем подобные истории о Нате Пинкертоне или сыщике Путилине привели к появлению новелл Мориса Леблана о самом знаменитом нуарном персонаже – Арсене Люпене – джентльмене-грабителе.

А после войны появились Джеймс Хедли Чейз и Буало-Нарсежак и их безукоризненные в филигранной точности восприятия романы: «Весь мир в кармане», «Мертвые молчат» у англичанина или «Та, которой не стало», «С сердцем не в ладу», «Замок спящей красавицы» у французов. При всей разности идей и их воплощения, авторов с разных берегов Ла-Манша объединяло нестандартное мышление и неожиданные повороты весьма замысловатого сюжета, который тогда еще не успел создать свой канон и потому еще был настолько привлекателен, свеж и необычен. Но затем нуар обрел свои черты, знакомые нам сейчас не только по книгам, но и фильмам, где появившись еще в тридцатые, к восьмидесятым обрел новое дыхание. Герой-одиночка, выпытывающий тайны у преступного синдиката, неизменная роковая красотка, кровь и вино, льющиеся рекой – таким мы видим его уже долгие десятилетия. Однако, в последние годы в нуаре произошел новый поворот.

Равно как и в жанре полицейского детектива. Взять хотя бы истории Гранже или Харриса – мы неожиданно получаем смесь из казалось самых противоречивых видов триллера. К примеру, комиссар Ньеманс, который в романах Гранже берется за дела, как бы «в свободное от работы время» и мужественно, вплоть до самоуничтожения, пытается разгадать очередную тайну, сокрытую под спудом не только тайных сил, но и долгих веков, что делает истории автора только увлекательней. Да, последнее время полицейский стал расследовать дела, которые тем или иным образом касаются его лично, и через эту заинтересованность, часто приводящую к заметным сбоям в работе, к ссорам и ложным следам, он открывается совсем с иной стороны. А не как Мегрэ или Пуаро, которые всегда остаются персонажами второго плана в собственных романах – картонными и достаточно условными. Теперь мы видим совсем иную картину, иной типаж героя. Действительно нечто среднее между чистым нуаром и не менее чистым полицейским детективом. И это хорошо. Жанр снова преодолел собственную косность и пошел новым путем.

Хотя, признаться, последнее время и он тоже начинает зацикливаться на странностях следователя, на его психических отклонениях, проблемах с окружающими и еще много чем, мало дающем пищу к размышлению и много – отвлекающих моментов. Будем надеяться, что в ближайшее время и тут найдется новый неожиданный поворот.

Я неслучайно заговорил о метаморфозах детектива. В сборнике, который я выношу на ваш суд, читатель, представлены самые разные его проявления, от чисто нуарных триллеров, до вполне себе канонических расследований, проводимых адвокатом Феликсом Вицей, эдаким местечковым аналогом Перри Мейсона. Повести и рассказы собраны за долгие годы, а некоторые написаны и вовсе в прошлом еще веке. Но я надеюсь, они будут достойно представлять автора, покажут, что он смог донести до вдумчивого читателя, и какими путями пытался это сделать.

 
Приятного прочтения!
Остаюсь искренне ваш,
Кирилл Берендеев.
 

Адвокат Феликс Вица

Бес безысходности

– Друг мой, не надо на меня смотреть укоризненно, – произнес давешний приятель Феликс Вица, пододвигая к себе вторую порцию пасты. – Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий у человека моего положения может быть одна опора, и то очень шаткая и недолговечная, – с этими словами он обвел вилкой заставленный посудой стол, и, обведя, ловко накрутил на ее зубцы порцию макарон и макнув в соус, отправил в рот. – С этим ничего нельзя поделать. Мозг требует высококалорийной пищи, а поскольку я не занимаюсь физическим трудом, это сказывается на фигуре. И не говори про гимнастику. Вот окончу дело…

– Немедленно примешься за следующее, – в тон ему ответил я, допивая кофе. Феликс кивнул. – И что на сей раз?

– Не скажу. Ты же знаешь, я никогда не говорю о делах в производстве, можешь считать это суеверием или чем другим. Закончу, расскажу, а пока уволь.

Спорить я не стал, допив кофе, откинулся на спинку пластмассового сиденья и осмотрелся. Мы сидели в маленьком кафешантане, специализирующемся на итальянской кухне; обеденное время уже прошло, и посетителей почти не осталось. Кроме нас только молодая пара за пиццей и нотариус в летах, налегший на равиоли. А может причиной безлюдья стал зарядивший с утра дождик, прекратившийся только теперь – мостовые еще не просохли, и сновавшие взад-вперед машины скользили мимо нас в белесой дымке поднятых брызг. Все еще редкие пешеходы держали зонтики наготове, не веря в проглянувшее солнце, некоторые же и вовсе не думали складывать их, по-прежнему держа над головой: в основном это были дамы в возрасте, кто, как никто другой знаком с легкомысленным коварством весенней погоды – ведь не зря же ее сравнивают с ветреной девушкой.

Любовался пейзажем я один, Феликс по-прежнему занимался запоздавшим обедом: он только что покинул затянувшийся процесс и отправился перекусить в кафе напротив здания суда. Мой друг не любил, когда его знакомые, из числа лиц, не занятых судейскими делами, присутствовали на выступлениях, потому я поджидал его появления здесь. А встретившись, уже ждал, когда Феликс утолит голод: после трапезы он становился благодушен, разговорчив и с охотой пересказывал недавние и давнопрошедшие дела. К слову сказать, об этой особенности знал не только я один, но и многие его знакомые противоположного пола возрастом около двадцати, которые так и вьются, так и вьются после заседаний возле стряпчего. Тем более удивительно, что он до сих пор холостяк. Бросив на Феликса мимолетный взгляд, я в который раз пожалел, что у него все еще не появилась любящая и внимательная супруга. Вот этот с иголочки костюм, сшитый на заказ, уже испачкан пятном от соуса, угодившим на лацкан в сантиметре от спасительной салфетки.

Пока я размышлял о гипотетической возможности увидеть Феликса женатым, мой друг закончил разбираться с пастой. Откинувшись на спинку шаткого кресла, расстегнул пиджак, обнажив светло-желтую атласную жилетку, и заказал эспрессо.

– А ты все равно чем-то недоволен, – произнес Феликс, разглядывая меня сквозь дымок, поднимающийся от кофе. – Не мной, так другими.

Я пожал плечами, к чему говорить, раз все написано на лице.

– С женой не поладил?

– Не сошлись в цене подарка на ее день рождения, – ответил я, смотря искоса на молодую пару. Юноша оставил свою спутницу по надобности, она сказала ему вдогонку: «я буду ждать тебя».

– Всегда так бывает, – вздохнув, изрек Феликс, проследив за направлением моего взгляда. – Начинается вот этими самыми словами, а заканчивается… в лучшем случае, твоими. В качестве примера я могу рассказать поучительную историю из жизни.

– Твоей жизни?

– Моей подзащитной. Моралите из моей жизни уж как-нибудь буду извлекать я сам.

Два года как окончилась эта история. А началась она почти семь лет назад. Был я тогда куда менее заметным, а потому старался и за себя и за коллегию, куда совсем недавно устроился. Молодым адвокатам и полагается много двигаться, как чертик в табакерке, чуть что – и на ногах. Видишь ли, друг мой, только ценой собственных ошибок можно понять в полной мере и хорошенько запомнить все то, что в твоем положении делать следует, а от чего лучше держаться подальше. Советы старших коллег бессильны, ведь молодецкий задор еще бьет ключом….

Тогда, семь лет назад, мне случилось защищать одного человека, скромного бухгалтера Павла Когана. Являлся он моим ровесником, и это обстоятельство я трактовал в свою пользу – ведь людям одного возраста легче понять найти общий язык.

Однако, мой подзащитный придерживался противоположной точки зрения, и мотив подобного поведения мне оставался непонятен. Ведь случай его казался вполне заурядным, если подобные дела вообще можно называть подобным словом. Хотя мой подзащитный вполне резонно не считал его столь ординарным, как прокуратура. Понятно: для него мир перевернулся, как в такой ситуации можно говорить о закономерностях, о статистике и прочем. Но, увы, приходилось. Вот как обрисовывало происшествие следствие.

Павел отправился в командировку в соседний город на три дня по делам фирмы, подобные отлучки его были часты, и воспринимались и им самим и его супругой Мирославой как нечто обыденное. Вечером следующего, после отъезда Павла, дня, к супруге зашел их общий приятель Семен Подходцев. В своих показаниях Мирослава уточняла, что приятель с первых слов дал понять, что ожидал застать чету дома с тем, чтобы сообщить им приятную новость; для этой цели он прихватил с собой бутылку коньяка. Сам же Семен по приходе оказался немного подшофе, видно уже начал праздновать. Поскольку муж отсутствовал, он предложил присоединиться к его веселию и супругу приятеля школьной поры. Та не отказалась.

Дальнейшее предсказуемо. Когда бутылка опустела, Семен начал приставать к Мирославе, та сопротивлялась тем сильнее, чем наглее оказывались приставания. В конце концов, он озверел, с маху ударил женщину кулаком в лоб, отчего Мирослава потеряла сознание. И воспользовался ситуацией. Удовлетворив же похоть, заснул как убитый.

Когда Мирослава в достаточной мере пришла в себя, чтобы оценить происшедшее, она хотела поспешить к соседям, чтоб от них вызвать милицию. Мирослава справедливо боялась звонком разбудить насильника. В этот самый момент, как в скверном анекдоте, в дверях встретился вернувшийся из командировки Павел.

Он взял двустволку, зарядил ее картечью, и из обоих стволов выпалил по бывшему приятелю. Смерть Подходцева наступила мгновенно. Затем Павел сам позвонил в милицию, кстати, в ближайшее отделение, а не по «ноль-два», и стал дожидаться приезда бригады.

Я говорил, что все эти действия были реконструированы следственной бригадой, и вот почему. Со мной Павел упорно отказывался говорить, и вообще, хоть как-то прокомментировать событие, особенно на первых свиданиях. Меня наняла Мирослава, обо всем договорившись без согласия мужа; видно, это его еще задело. Кажется, он предпочел бы государственного защитника, а то и вовсе обошелся бы безо всех. Словно себе в наказание.

Кое-что мне все же удалось выяснить, не так много, как хотелось бы. О приключившемся с ним Павел рассказывал неохотно, мало, и как-то невразумительно. Неувязки в его показаниях заметило еще следствие, на встрече со мной обвинитель откровенно признался, что считает за Павлом грех посерьезнее убийства в состоянии аффекта – а именно такую позицию на суде намеревался я защищать.

В чем-то он был прав: Павел явно не договаривал, а тем, что говорил, лишь вносил бо́льшую путаницу в дело. Поначалу я заподозрил, что у Коганов был сговор по отношению к Подходцеву, но уж больно нелепым он казался. Да и против экспертизы, установивший неопровержимо факт изнасилования трудно возражать: скажи на милость, с чего это Мирославе, никогда прежде не имевших отношений с Подходцевым, надо изображать постельную сцену? Или же предполагалось нечто иное, но домогательства возбудившегося алкоголем гостя спутали карты?

Во время одного из свиданий я все это выложил Павлу в лицо. Не знаю, что на меня нашло, но его бесконечное молчание и нелепые отговорки окончательно вывели меня из равновесия. Он произнес глухо что-то вроде «у вас доказательств нет» и при этом так побелел, что я поспешил откланяться. Теперь стало понятно, что Павел действительно скрывает нечто, но что именно – еще только предстояло выяснить.

Однако, мои надежды пошли прахом: ни до, ни во время процесса со мной он так и не разговорился. Когда ему давали слово, отвечал односложно, в случае затруднений, с моей подсказки, ссылался на дикость происшедшего, на состояние жены, – я запасся медицинскими подтверждениями того, что у Мирославы слабое сердце, – на собственное состояние. Словом, на суде я работал за двоих, Павел мыслями оставался где-то далеко. Полагаю, его смущало и неизменное присутствие Мирославы, порой, во время его допроса, она смотрела на супруга таким взглядом…. Мне, постороннему человеку, и то становилось не по себе.

Павлу дали шесть лет, на год меньше, чем просил прокурор. При этом формулировка обвинительного заключения звучала приговором для меня: «непредумышленное убийство», а не «убийство в состоянии аффекта». Мои доводы суд отмел как «незначительные», это стало полнейшим фиаско. Я намеревался вернуть деньги Мирославе, но она отказалась. И этим добила меня окончательно.

После процесса, я месяца три не брался за дела вообще – все никак не мог придти в себя. И часто вспоминал невыносимый взгляд Мирославы, первое время он буквально преследовал меня. А еще слова Когана: когда он услышал приговор, то поднялся, пожал мне руку и произнес два слова: «благодарю вас».

Теперь все давно в прошлом. Я нашел силы вернуться в коллегию. Со временем засосала рутина дел, я выбросил из головы неудачу, отдавшись полностью новым процессам, вошел в привычную колею.

Прошло пять лет, и я узнал, что Павел освобожден, попав под амнистию. Он сам сообщил мне об этом, позвонил в тот же день, как покинул тюрьму, – разбередил старые раны. Нет, зла он на меня не держал. Радовался долгожданной встрече с Мирославой, впервые вне тюремных стен, и все приглашал меня домой.

Я вежливо отказался. Но Павел настаивал, отказать еще раз виделось невозможным, скрепя сердце, я поехал с ним. Можешь себе представить, каково мне было тогда.

Конечно, за годы, проведенные в исправительных местах, Павел изменился. Стал резче, жестче, и уже мало походил на того скромного малоприметного бухгалтера, каким являлся прежде. За чаем он попросил меня об одолжении, я согласился подыскать для него тихое местечко, прекрасно понимая, что на прежнюю должность его вряд ли возьмут. А потом сам решил поворошить прошлое. Вспомнил давешний свой разговор с прокурором: мы оба тогда подозревали Коганов в сговоре. Единственное, что останавливало нас, так это отсутствие мотива.

Павел внутренне сжался, услышав это. И в точности повторил свои слова пятилетней давности. Неожиданно я понял, что тайна эта так и останется с ним. А по тому, как посмотрела на меня Мирослава, я догадался, что она также посвящена в этот секрет и в той же мере не намерена болтать. Впрочем, в ее взгляде было столько всего намешано….

От Коганов я уехал довольно скоро, помню, на улице еще вечерело. А ночью снова вспомнился взгляд Мирославы, который и разбудил меня. Окончательно поставил на ноги телефон: звонил следователь районной прокуратуры, просил срочно приехать.

Там я снова встретился с Мирославой, на сей раз, она была в обществе какого-то молодого человека лет на пять-семь ее младше. Странно, конечно, но в первое мгновение мне показалось ее появление случайным. Впрочем, откуда мне было знать тогда, что история пятилетней давности еще не завершилась, и столь скорая развязка – всего лишь дело случая, а я буду присутствовать во всех решающих моментах ее окончания. Но в те минуты я лишь искоса наблюдал за странной парой, даже не пытаясь свести меж собой окаменевшую лицом Мирославу и этого молодого человека по имени Игнат, не стеснявшегося своих слез. Наконец, следователь повторил свой вопрос, адресованный мне. К сожалению, я не мог пролить свет на интересовавшее его дело. «Что за дело?», – поинтересовался я. А когда он ответил, не поверил услышанному.

Прошлой ночь убили Павла Когана – именно Игнат совершил это, по свидетельству и Мирославы и самого молодого человека. Дело обстояло следующим образом: вскоре после моего ухода, к Коганам пришел Игнат Береславский с твердым намерением раскрыть Павлу глаза. Из его бурного словоизлияния выяснилось, что молодой человек давно, уже не один год, состоит в отношениях с Мирославой, являясь фактически, вторым мужем. Игнат рассказал, что они познакомились в тот год, как посадили Павла и с той поры не разлучались. Мирослава, которую он призвал в свидетельницы, лепетала что-то о внезапно вспыхнувших чувствах, о том, что прежде не знала такой любви, что ее отношения к Павлу – совсем не то, и вызваны совсем иными причинами, и Коган это должен понимать и принять. Молодой человек попросил развода. Разумеется, Павел не стал его и слушать и потребовал выйти вон. Игнат настаивал, Мирослава разрыдалась, перепалка переросла в бурную сцену, и в итоге Павел снял со стены ружье – как последний аргумент, могущий убедить прелюбодея. Игнат назвал Павла трусливой сволочью, кажется, так, и бросился отнимать ружье. Оно было заряжено – снова как в скверном кино – Мирослава, оставаясь одна, опасаясь воров, всегда держала его наготове. В пылу борьбы оба ствола извергли смертоносное свое содержимое. Павел скончался по дороге в больницу.

Оставшись не у дел, я долго переводил взгляд с Мирославы на Игната и обратно. Наконец, следователь закончил допрос, отпустил вдову и вызвал охрану.

И тут все и случилось. Береславский вырвался, бросился перед следователем на колени и закричал не своим голосом: «Ведьма, ведьма! Посадите ее, не меня! Посадите ее!». С большим трудом удалось усадить его и привести в сносное состояние.

Успокоившись, он принялся рассказывать. Торопливо, захлебываясь словами, уверял нас обоих – услышав, что я адвокат, Игнат больше апеллировал ко мне, нежели к следователю – что оговорил себя, а к убийству Когана не имеет отношения, что Мирослава заставила его, а он, не имея возможности устоять, дал согласие. Затем вспомнил об алиби, просил позвонить сестре, соседке, ребятам с работы. Те могли помнить, что Игнат в тот день сидел дома весь вечер один, никуда не отлучаясь. Требовал поднять всех и вся, особенно просил изучить, как важнейшее доказательство, его телефон с определителем, запомнивший время и продолжительность разговора, и номер звонившего. Ведь в то время, как умирал Павел, он беседовал с приятелем, а потом к нему заходила старушка-соседка, просила вкрутить лампочку. И лишь затем позвонила Мирослава. Поскольку время смерти Павла следователю было известно с точностью до минуты, он кивнул, чтобы как-то успокоить впадавшего в истерику молодого человека, согласившись отправиться на его адрес. Заинтригованный происходящим, я поехал с ними. Всю дорогу Игнат торопил меня – для быстроты перемещения по городу мы воспользовались моей машиной – точно боялся опоздать к назначенному сроку.

Когда мы поднялись на этаж, то увидели дверь в квартиру Игната открытой, а в самой квартире встретились с Мирославой, старательно уничтожавшей доказательства неучастия в убийстве своего любовника. Столкнувшись с нами, она попыталась бежать, думаю, если бы не Игнат, ее намерения оказались осуществлены. Мирослава поцарапала ему в кровь лицо, сломала палец и вырвала порядочный клок волос, но молодой человек, мне кажется, остался даже доволен. Беда его миновала. Береславский сыпал подробностями, не обращая внимания на Мирославу. Я пристально разглядывал сидящую напротив женщину, но по окаменевшему лицу ее невозможно оказалось хоть что-то разобрать.

Она сама позвонила Игнату в тот вечер: просила приехать как можно скорее. Этот звонок, его время и продолжительность разговора остались в памяти телефона. Мирослава рассказала Береславскому в двух словах о происшедшем. Да, она только что убила Павла, – через несколько часов после моего ухода, – пытаясь объяснить мужу, что между ними все кончено, давно кончено, но Коган не верил. И когда они ложились спать, и Мирослава постелила ему на диване, он напомнил о супружеском долге. Напомнил, по всей видимости, достаточно жестко, угрожал или, как говорила Игнату его любовница, пытался склонить силой. Последнее вполне возможно, и если так, то картина старательно забываемого прошлого, вновь, со всей очевидностью, встала у женщины перед глазами. Она сорвала со стены ружье и выстрелила из обоих стволов разом.

Затем, немного опомнившись, позвонила Игнату. И, лишь когда он прибыл – в скорую. Молодой человек осторожно заметил, что это промедление, скорее всего, явилось сознательным, но и при этом лицо женщины не дрогнуло.

На допросах в прокуратуре она упорно молчала. Молчала и в присутствии Игната, и после того, как до ее сведения следователь довел, что молодой человек отпущен на все четыре стороны. Лишь сосредоточенно изучала потолок и стены. И когда в дело вмешался я, и после одного из вопросов следователя заметил: «А ведь и Подходцева убили вы, сударыня», – она по-прежнему не произнесла ни слова. Лишь одарила меня брезгливым взглядом. Последовавшую за этим тираду следователя она так же пропустила мимо ушей. Лишь когда я уходил, Мирослава попросила воды, и голос ее предательски сломался посредине фразы. Хоть чем-то она дала знать окружающим, что прошлое все же не оставило ее, и мысли с каждым часом становятся все тяжелее, все невыносимей.

Следующим вечером следователь, как бы между прочим, сказал мне – я снова стал гостем в их отделе – Мирослава по-прежнему молчит. Конечно, материалов для передачи дела в суд вполне достаточно, но следователь хотел услышать от нее хотя бы слово за или против своих фраз. Откуда в ней столько безысходной злости? – не раз исподволь изучая ее, задавался он этим вопросом, еще в прежние времена. Я поинтересовался, когда он познакомился с обвиняемой. Выяснилось, следователь присутствовал на том процессе пятилетней давности, хорошо запомнил Мирославу, сидевшую не так далеко о него и не мог не удивиться разительности перемен, происшедших с ней, и, вместе с тем, странной схожести во взгляде, которым она прежде одаривала своего супруга, а теперь, изредка, его самого.

Раз я пришел, он просил меня подождать вызова Мирославы, я так и сделал. Когда она вошла, я невольно вздрогнул: за прошедшие двое суток она постарела лет на двадцать. Но взгляд ее был прежний, столь же колючий и отчаянный.

Следователь, безмерно усталым голосом продолжил допрос. Ничего не изменилось, Мирослава игнорировала нас обоих. Она разглядывала своего мучителя, затем перевела взгляд на меня, и мы долго играли в гляделки. Я проиграл. И тут… не знаю, что на меня нашло, произнес: «Сударыня, у вас, кажется, до сих пор нет защитника. Если позволите, я бы мог представлять ваши интересы. Вы не против?»

Что это было – интуитивная вспышка, желание напомнить о себе и о том процессе, напугать своей незавидной ролью в нем? Не знаю, не могу сказать.

Однако, слова оказались произнесены. Помню, после них наступила мертвенная тишина, следователь приподнялся в кресле, да так и замер. Я же не сводил глаз с Мирославы, лицо которой… нет, словами это не опишешь, надо было увидеть происходившие с ним перемены.

Она всхлипнула, – первый звук, нарушивший установившуюся тишь, – закрыла лицо руками, точно испугавшись исчезновения его былой окаменелости, и пробормотала глухо: «Пишите. Да пишите же!». Голос ее на последних словах поднялся до визга, – с нею приключилась истерика.

Она начала говорить, и говорила несколько часов, не переставая. Отчаявшись успеть за ней, следователь оставил писать показания в протокол, и просто слушал безжалостный, безнадежный монолог.

Мирослава запамятовала имя-отчество сидевшего перед ней человека, и всякий раз, обращаясь к нему, называла его «господин следователь». Она говорила: захлебываясь, торопясь, будто боялась не успеть выговорить все, о чем молчала во время этого пятилетнего заключения, о нем Мирослава говорила так, будто сама находилась все это время в местах лишения свободы. Или, может, так и выходило на самом деле? Во время разговора пальцы ее неловко комкали носовой платок, через час мелкие обрывки его валялись вокруг стула, а неугомонные пальцы, уже рвали на клочки чистые листы бумаги, лежавшие на столе. Еще через полтора часа они, наконец, успокоились. И тогда спокойной и плавной стала и ее речь, произносимая голосом, охрипшим от долгого монолога.

Да, Семена Подходцева убила именно она, не Павел, не Павел, не Павел; Мирослава столько раз повторила эти слова, что следователь попытался остановить ее, думая, что у женщины снова начинается истерика. Но не смог, видя, что та просто не слышит его. Ей повезло, что Коган тогда приехал всего через час с небольшим после разыгравшейся драмы, она так и сказала «повезло», словно забыв, что произошло незадолго до приезда мужа.

В тот вечер Подходцев выпил большую часть принесенного с собой коньяка, но и этого ему показалось мало – и выпивки и внимания. Хотелось еще, чтобы почувствовать снова победителем, еще раз ощутить вкус той, недавней виктории, от которой еще кружилась голова. А для этого он сделал то, о чем уже было сказано выше и. сделав, мгновенно отключился.

Сколько времени Мирослава находилась без сознания – она не помнит. Но когда очнулась, увидев рядом с собой храпящего перегаром Подходцева, когда осознала все, с ней происшедшее – что-то сломалось внутри. Тошнота подкатила к горлу; еще и оттого, сколь, казалось бы, хорошо знаком ей человек, лежащий на кровати, школьный товарищ мужа, с которым была знакома немало лет, и которому доверяла прежде.

Колебалась она недолго: поднялась с постели, сняла со стены ружье, приставила стволы к груди спящего и нажала на оба курка. И лишь поморщилась, когда брызги крови запачкали ее халат. Подходцев захрипел и затих. И лишь после этого ее ненависть стала постепенно таять, сменяясь другим чувством.

Вернувшийся Павел впал в шоковое состояние. Он не верил ни в окровавленное тело Подходцева, ни в Мирославу, сидевшую безучастно на кровати рядом с убитым ей человеком и по-прежнему сжимавшую в руках бесполезное ружье. Он с трудом добился от нее объяснений. А когда все вызнал, а вызнав, вызвал духов мести, скрывшихся до поры до времени в Мирославе. Очнувшись от пустых грез, на припомнила ему и вероломство его товарища и его собственное давнее предательство… о чем шла речь, ни я, ни следователь, так и не поняли, а более об этом Мирослава не заговаривала. И тогда Павел, прижатый к стенке ее непрощающим взглядом, решил все взять на себя, решил сам, Мирослава утверждала это с горячечной искренностью. Сказав, Павел запнулся, а она подхватила немедленно его слова, подхватила с тем отчаянием, с которым обреченные хватаются за соломинку; отступить он уже не мог. И молча слушал поначалу казавшийся безумным разработанный ею план собственного спасения от зарешеченной камеры. Павел был буквально раздавлен ее рвением, ее энергией, дотошностью в деталях, искренностью желания остаться на свободе – за счет него. Слушал, опустив глаза. И затем, покорившись очевидному, дал усадить себя на скамью подсудимых.

Они переписывались: так часто, как это оказывалось возможным. Мирослава беспокоилась, ждала и расспрашивала обо всем; о себе же старалась не говорить, лишь изредка, скупо и редко сообщала стандартные подробности, о том, что все в порядке, все, как обычно. Регулярно ходила на свидания, но и они проходили более в рассказах Павла и в молчании его жены. С каждым новой встречей это молчание становилось продолжительнее: Мирослава ощущала невыносимую толщину бетонных стен и холод узких помещений, в которых каждый выход оказывался забран решеткой и заперт надежным замком. Павел уже не снился ей, как бывало прежде, лишь эти непреодолимые бетонные стены, узкие, словно бойницы, окна, и запоры, которым несть числа. Павел растворялся среди них. Шесть лет казались вечностью, которая постепенно стирала своего обитателя.

А потом решетки стали преследовать ее, и она бежала и не приходила на свидания, ссылаясь то на одно, то на другое. Потом появился Игнат, вернее, она вспомнила об этом молодом человеке, скромном и тихом, молчаливом и сосредоточенном, с которым познакомилась у приятелей года за два до трагедии – встречами своими так напомнившим ей нечто далекое из собственного прошлого.

Мирослава знала, какое испытание ей грозит в будущем: она и старалась подготовиться к нему, и боялась даже подумать о тех часах, которые приближаются с каждой прожитой минутой. Но фантомные решетки, приходившие порой в тягостные ночные часы, неизбежно напоминали ей о Павле, возвращая позабытые за день страхи.

Амнистия напугала ее. А еще больше возвращение Павла, разительно переменившегося с прежней поры частых свиданий настолько, что она уже не узнавала в нем супруга, с первых же секунд он показался ей настолько чужим, что она никак не могла поверить, что перед ней тот человек, которого она когда-то с нетерпением, а ныне с болью, ждала. Возможно, она и не хотела узнавать в нем прежнего Павла – ведь тот, ктооставался для нее прежним, жил неподалеку, в соседнем квартале. Но Павел по-прежнему жил только ей, Мирослава поняла это, едва тот переступил порог и заключил ее в необычно крепкие, жаркие объятия. И это напугало ее даже больше иных виденных перемен. Но вместе с тем, заставило принять решение, которое она так долго откладывала.