Текст книги "Тринадцать секунд"

Старик убил свою супругу вечером, около семи часов, как раз перед чаем. Перед этим они снова излили друг на друга свою желчь, привычно, словно исполняя некий ритуал. Но в этот раз он вышел из кухни, сказав свое последнее слово, прошел в темную комнату, вынул из шкафчика с инструментами молоток, вернулся и ударил; всего один раз. Убедившись, что его оказалось достаточно, старик позвонил в милицию и стал терпеливо ждать.

Меж тем, его супруга успела приготовить чай, успела даже разлить его в чашки, вернее, в чашку себе и в кружку супруга – они не могли есть и пить из одинаковой посуды, выбирая столь несхожую, чтобы невозможно спутать их меж собой. Чай остался нетронутым, убив, старик просто сел у двери, дожидаясь приезда сотрудников милиции. И это имело смысл: затерявшаяся в пути экспертиза принесла тот самый результат, столь ошеломивший меня, о котором я уже начал рассказывать.

В кружке Красовского эксперты нашли изрядное количество мышьяка.

Когда-то в незапамятные времена, мышьяком травили крыс – на всех предприятиях, его и ее не являлись исключением из общего правила. Впоследствии его заменили относительно более безопасным для человека средством, но вот эта коробочка отравы, в заводской упаковке, с той канувшей в Лету поры продолжала храниться в темной комнате, храниться долгие десятилетия, для того, чтобы однажды быть востребованной. По случайному совпадению, именно в тот день.

Следователь, принесший результат экспертизы, захватил с собой и коробочку. Я показал ее старику, но Красовский помотал головой: нет, никогда она ему не встречалась. И тогда я выложил перед ним лист с результатами экспертизы содержимого его кружки. Он долго читал, шевеля губами, разбирая малопонятные термины, пожимая плечами и не понимая, зачем он должен все это изучать. Пока не добрался до слов «содержание мышьяка составляет…».

Видел бы ты, как разом переменился он. Как вскочил на ноги, в волнении выронив лист, как сперва побледнело, а затем побагровело его лицо, как он хрястнул со всей силы кулаком о стол, чем немало напугал дежурившего у дверей охранника, а затем выругался матерно, столь зло, что я невольно содрогнулся. А потом закричал что-то скороговоркой, слов я не мог разобрать, понял только одно, повторяемое беспрерывно – «взаимность».

Наконец Красовский поостыл. Успокоился и произнес уже тихо: «Это ж сколько лет она хранила эту дрянь, сколько лет в любой момент могла…», замолчал и прибавил с чувством: «Выходит не зря я ее тогда, не зря. Как почувствовала, зараза». – «Взаимность?», – не без доли сарказма спросил я. «Вот именно что взаимность. И неизвестно, кто кого раньше решился ухайдакать. Видно, разом в голову пришло».

Он замолчал и лишь тер себе щеку, изредка бормоча что-то под нос. А я все думал, сколько же неизбывной ненависти могло скопиться за долгие годы совместной жизни, ненависти, которая вырвалась разом из двух, некогда любящих друг друга, сердец, чтобы раз и навсегда покончить со связывающим их крепче стальных оков прошлым, оставив одного в нем навеки. Зачеркнуть этот толстый том страниц неразделяемых горестей и радостей, чтобы затем… а что будет затем? И будет ли?

В тот день старик сам запросился назад в камеру – все обмозговать, как он выразился. А с утра пораньше затребовал меня. И едва дождавшись моего появления в камере свиданий, буквально с ходу заявил: «Валяйте, выкручивайте меня, как можете, на полную катушку. Я меняю все показания». На всякий случай я переспросил, действительно ли он хочет этого. Красовский слушать не стал, повторил, что не хочет никакого покаяния за свой грех, да какой же это грех, в новом-то свете ему открылась правда на эту стерву, эту мерзкую гадину – и это еще самые мягкие из эпитетов, которыми он наградил супругу. Он вспомнил, что ему только семьдесят лет, а это еще не конец жизни. Впрочем, об этом можно догадываться по одному его виду: Красовский будто ожил, словно перед сном приняв чудотворный омолаживающий эликсир. Он преобразился совершенно: кипел жизнью, стал энергичен, решителен, как мне показалось, отчаян, и как-то цинично весел. Словно только теперь сумел освободиться от связывавших его пут взаимности, из которых не вырваться иначе, нежели совершив преступление.

И на суде он повел себя так же: откровенно, почти вызывающе отвечал на вопросы прокурора, немало ошеломленного столь резкой переменой в старике, а когда к нему обращалась судья, то вставал, склонив голову, и только так давал ей ответ. Он очень хотел жить, и все, присутствующие в зале, видели, почти ощущали его жажду. Наверное, поэтому ему поверили, я видел это, и не моя речь оказалась тому причиной. Поверила судья, поверил зал, и – я понял это в перерыве – мой оппонент. В последнем слове Красовский сказал просто: «Всю жизнь мы жили друг для друга, и даже на пороге смерти не смогли избавиться от сковавшей нас взаимности. – И добавил заготовленные мной слова: – Вот только ее, моей супруги, взаимность ожидала меня лет сорок из прожитых нами сорока восьми».

Хотя, между нами, за это время мышьяк в значительной степени потерял свою действенность, и той лошадиной дозы, что всыпала в чай Красовскому супруга, не хватило бы даже для серьезного недомогания. Разве, что волосы повыпадали. Но ни прокурор не воспользовался этим обстоятельством, ни судья, да и я не вспомнил об этом. В итоге обвинитель запросил пять лет, судья дала два с половиной. А менее чем через год Красовского амнистировали по причине какого-то юбилея, – вместе с кормящими матерями и туберкулезниками. Тогда-то, выйдя на свободу, он навестил меня, и в разговоре упомянул об этом ускользнувшим от всеобщего внимания факте, спокойно признался, зная, что для него все уже позади и, фактически, его жизнь начинается сызнова.

– Да, представь себе, – продолжил Феликс, стоя у дверей фотостудии, – он жив и по сию пору. И неплохо выглядит для своих восьмидесяти двух. Встречая меня, непременно обещает, что протянет еще не один десяток, если, и при этих словах он хитро щурится, пенсию будут выплачивать регулярно и в надлежащем объеме. В правах он не поражен, живет спокойно на прежней квартире, а еще одну, ту, что осталась ему от смерти сына, сдает внаем. И на эти деньги может позволить себе некоторые слабости, о которых прежде и не мечтал. Одна из таких – горячий шоколад, кружку которого он ежеутрене выпивает в кафе напротив дома, там он уважаемый завсегдатай, отчасти даже некий символ заведения. Да ты помнишь его, мы с тобой недели две назад с ним встретились при входе в кафе.

– Тот самый благообразный старик в тройке и при галстуке? – я действительно вспомнил, о ком идет речь. – Вот уж представить не мог, что он…

– Убил жену молотком? Сидел? Или что-то другое?

– Все вместе. Слушай, – у меня давно вертелось на языке, но я никак не мог спросить: – А что он думает… обо всем содеянном? Он не заговаривал с тобой на эту тему?

– О содеянном? – переспросил Феликс. – Нет, ни разу. Да он, наверное, забыл даже думать об этом. Тем более, – добавил он доверительно, – что у него врачи находят склероз. В отличие от нас с тобой, он регулярно проходит медосмотр. И занимается гимнастикой на свежем воздухе. И ежеутрене пьет свой горячий шоколад. И при каждой нашей встрече обещает дожить до ста лет, чего бы и сколько это ему ни стоило.

Я помолчал, а затем спросил снова:

– А его супруга? Как давно она собиралась воплотить свой замысел?

Феликс только плечами пожал.

– Судя по дате на коробке, с шестьдесят второго года. Но ты, уж извини, все же плохо знаешь женщин, хотя и живешь с одной из них. Им приятно уже одно осознание своей власти над кем-то, тем более, над супругом, и оттого ожидаемый момент сладкой мести может откладываться сколь угодно долго. Хотя бы до того самого рокового дня. В любом случае, – добавил он, – эту свою тайну Красовская унесла с собой.

И закончив на этих словах свой рассказ, Феликс распрощался, пожал мне руку и, зажав под мышку томик Барбюса, отправился к своему новенькому автомобилю, блестевшему, словно дорогая игрушка, на ярком июльском солнце.

Авторский стиль

Мой друг, адвокат Феликс Вица, в этот раз особенно тщательно готовился к выходу в свет. Нас пригласили на вернисаж мало кому известного художника-инсталлятора, но несмотря на пониженный интерес публики к выставке работ Ивана Дорохова, Феликс почел обязанностью ответить на приглашение. Возможно, даже вовремя, судя по тому, с какой скоростью он менял сперва шейные платки, а затем и булавки к ним. Остановился на серебряной, более демократичной, как уверил меня адвокат. И тут же прибавил:

– С художниками всегда сложно. Мне доводилось сталкиваться с ними, хорошо, большей частью на подобных вернисажах. Так с некоторых пор всех деятелей изобразительного искусства я подразделяю на две категории. Нервические люди, дающие о себе знать сразу и надолго, упорные и своенравные, горластые и… но ты меня понял. И нервические люди, которых не слышно и не видно, даже если они находятся вот уже битых пару часов с тобой наедине в одной комнате.

– И с какими чаще ты встречался? – спросил я. Феликс вздохнул.

– Знаешь, как-то раз с обоими типами. Счастье, Иван не таков.

– То есть третий тип? – уточнил я.

– Нет, – отмахнулся Феликс. – в нем немного от второго. Он в прошлом геолог, который просидел полгода в тайге – его потеряла партия и до зимы разыскать не могла. Дорохов немного поехал на этой почве, а когда выписался из пансионата, стал писать неплохие картины.

Феликс, наконец, удовлетворился своим видом в трюмо, закрыл его и оказался полностью готов к путешествию в мир искусства. Удивительно, но по часам выходило, что мы прибудем на вернисаж минут за двадцать до открытия. Я спросил об этом своего друга, тот плечами пожал.

– После того, как я побывал адвокатом одного из художников, со мной случаются и не такие казусы… Вижу твой заинтересованный взгляд, но обо всем в такси.

Случилось это лет десять назад, да, почти десять. Мы тогда еще работали в большой конторе, в доме, забитом подобными шарашками, отчего его в народе и прозвали «адвокатским». На первом этаже пятиэтажки висел в две колонки большущий список юристов, нотариусов, даже практикующих детективов и экстрасенсов, занимающихся чем-то подобным. В те годы я хоть и только получил место в «адвокатском доме», но у меня имелся секретарь, разбиравшийся с довольно солидной охапкой ежедневно входящих и помощник, которого я потом уволил, но это другая история. В тот день, как на грех, помощник отправился в суд, а секретарь приболел, так что клиентов встречал сам. И стоило только придти обеденному перерыву, как в дверь буквально влетел Федор Цареградский. Да, имя знакомое, вижу, ты помнишь такого. Или знаешь его супругу, Ксению Цареградскую. Словом, муж вломился ко мне и потребовал, натурально, потребовал, стать адвокатом на предстоящем процессе по делу о признании авторского права. В ответ на мои недоуменные возражения – я всегда занимался уголовными процессами, – художник завопил, что это как раз дело жизни и смерти, его притесняет, унижает и оскорбляет его же собственная половина, посему, дело может квалифицироваться как преследование. Я еще отметил его неплохую юридическую подготовку, обычно, наши клиенты в терминах слабо разбираются. Но только не Цареградский.

Видя, что от него просто так не отделаться, я усадил художника за стол и попросил рассказать о происшедшем.

Цареградского я знал уже тогда и довольно хорошо – в нашем городе его выставки проходили регулярно, а сам он был частым гостем на телевидении. И тогдашнее руководство всячески поощряло нашу знаменитость, отсыпая ему щедрой рукой пожертвования и скупая картины – по виду, нечто среднее между Малевичем и Мунком – оптовыми партиями. Цареградский, как ты знаешь, портретист, но если не читать подписи, догадаться, кого он изобразил на холсте, на мой взгляд, невозможно. Как и весьма трудно обрисовать словами обстановку, в которую он помещал персонажа. Художник называл свои творения ультрамодерном, но одно мог сказать наверняка – созданный им стиль неповторим и пока никому, кроме него, не достижим. Чем и брал. Недостижимость авторского стиля была, кажется, главной, если не единственной, особенностью его работ. Впрочем, ты наслышан о «любителях» живописи, которые скупают только то, что является модным, неповторимым, особенным – и прежде всего, так действуют наши чиновники. Лишнее доказательство как избранности так и близости к людям искусства. Особенно к таким известным.

И вот он приходит ко мне с просьбой урезонить жену. Дескать, она и раньше копировала некоторые его работы – как раз для чиновных кабинетов, но теперь обнаглела до такой степени, что подписывает холсты своим, а не его именем. Больше того, мужа объявляет шутом гороховым, который сам никогда ничего не писал, а только заставлял ее трудиться. Хотя он эту Ксению из грязи вытащил, облагородил, пустил в общество и так далее. Короче, кошмар творца.

Я первым делом поинтересовался, были ли у него попытки прежде доказать собственную правоту – тут он посмотрел на меня с такой нескрываемой злостью, что стало понятно, подобными вещами истинный творец не занимается. Хотя да, юристов он нанимал, экспертов тоже, словом, подготовительную работу проделал.

Правда, без особого успеха. Полотна, написанные в последние лет пятнадцать – те, на которые претендовала Ксения, – оказались сильно отличны по стилю от ранних работ Федора, особым успехом не пользовавшимися. Именно потому, что собственной манеры Цареградского в них еще не имелось. Эксперты не сошлись во мнениях, кому именно принадлежат полотна. Больно резок контраст между ранними классическими работами и последующими. К тому же, на все полотна ультрамодерновой серии претендовали оба супруга. Дело запуталось. Ксения, узнав, что муж втайне нанял экспертов и представил им что-то иное, подала на него в суд. Творцу пришлось искать адвоката, ибо видеться с половинкой он больше не мог, только с ее защитником.

Ровно такой же прием оказала она и мне. Но это хоть понятно. Я повременил с принятием сомнительной должности адвоката Цареградского, решив поговорить с супругой. Там меня уже ждал нанятый юрист. Кстати, хорошо мне знакомый. К счастью, дама в разговор не вмешивалась. Юшин, так звали ее защитника, пояснил, что у Ксении синдром Аспергера, общаться с посторонними она практически не в состоянии, ну а я, он на этом сделал упор, друг семьи. Сперва работал на Федора, теперь вот… – и выразительно кивнул на полотна, вроде как созданные самой художницей.

Я попытался уточнить, уверен ли сам Юшин, что именно эти работы созданы рукой Ксении. Тут художница не выдержала. Позабыв про Аспергера, подскочила, и начала кричать:

– Да как вы смеете?! Это и Федор подтвердит, вон в углу его подписи. Он их ставил, только если моя работа нравилась. И потом, стиль ультрамодерна я придумала, он только сливки снимал… – она замолчала так же резко, как и начала и снова села. Нам с Юшиным пришлось выйти.

По версии Ксении, все работы супруга рисовала только она. Когда Цареградский вытащил ее из художественной галереи, где она работала продавщицей (что странно, при таком-то диагнозе), он еще не был столь популярен, как сейчас, но обладал напором и всесокрушающим умением входить в любую запертую дверь и располагать к себе того, кто за ней находился. До встречи с Ксенией, Цареградский пару выставок уже провел, без особого успеха, но вот после того, как ознакомился с теорией ультрамодерна, немедля согласился на все условия. Он пробивает дорогу, устраивает встречи, договаривается о вернисажах и так далее, а жена втихую творит. И да, на первых порах, ее рисунки будут снабжаться подписью Цареградского. Они даже договор сочинили, вот он. Мне показали листок линованной бумаги, на которой, очевидно, рукой Ксении было написано немало пунктов соглашения между супругами. И знакомая подпись Цареградского в углу. Датирован сей документ был как раз в то время, когда портретист провозгласил новый стиль в собственном творчестве и добился первой выставки, на которой произвел фурор.

– С той поры рисовала одна она, муж только ставил автограф в уголке. А потом, когда Ксения почувствовала себя свободной, года четыре назад, решила выступить самостоятельно, Цареградский не дал, – объяснял мне Юшин. – Она долго спорила, ставила ультиматумы, но… ты же понимаешь женщин. Отказать мужу никак не могла. Продолжала работать.

– То есть, вот до вчерашней недели? – Юшин кивнул. – А что случилось тогда?

– В прошлый четверг ее уломала сестра. Когда узнала о договоре с Цареградским. Ведь Ксения никому ни полслова. А с сестрой и вовсе, почти два года не разговаривала, но только помирилась, как та, как Саломея…

– С твоей стороны, довольно странная идиома, – заметил я. – Саломея тебя и нашла?

– В некотором роде. Юристов она не знала, только того, кто работал с зятем несколько раз. Были прецеденты с галереями, – недовольно поморщившись, заметил Юшин. – Вот, улаживал полюбовно.

И он, вспоминая те годы, с удовольствием хрустнул пальцами. На том мы и разошлись. Я вернулся в контору, к моему удивлению, Цареградский все еще дожидался меня, и только тогда послушал его аргументы.

Тот заметно оживился, стал рассказывать. Как вытащил супругу, как предоставил ей свою студию для рисования, потом, для копирования. Можно сказать, на своем примере научил всему. То, что она рисовала прежде – это ученическая мазня. Но ученица вот так отблагодарила учителя, решив подмять все под себя.

– У нее есть договор, согласно которому…

– Липа! – рявкнул, побагровев, Цареградский. – Сама написала, а потом поставила мою подпись. Ксенька уже шантажировала меня этой бумажкой, не выйдет. У меня знакомства, у меня директора, мэры, губернаторы, у меня все. А у нее что?

– Как я понимаю, талант копииста.

– Вот именно! Копииста, не больше! Что-то создать самой ей в голову не придет. На свою голову научил. Ладно, хоть только копировала, но я-то с натуры творил.

– И это могут подтвердить? – он фыркнул.

– Жена мэра. Я рисовал ее обнаженной, правда…. Нет, она не станет выносить, я ж не говорил, что нарисовал обнаженной, а сторонний взгляд не уразумеет. Есть пара-тройка знакомых, которые подтвердят, что я рисовал их. И было это еще невесть когда. Так что, пускай Ксенька ультрамодерн оставит мне. А себе только то, что скопировала.

– Она много копировала?

– Мэра, жену, губернатора нашего, тульского, рязанского, бывшего министра обороны. Я потом нарисовал групповой портрет баскетбольной команды «Трактор», странно, что они его не забрали.

Я понял, что именитые люди нам сильно помогут в споре, странно, что противная сторона ничего о них не говорила. Но и к лучшему, мы ударили по рукам и принялись разрабатывать стратегию защиты.

На суде же началось твориться непредсказуемое. Понятно, что зал набился битком, многим из тех, кто фигурировал на полотнах Цареградского нашлось местечко. Пресса, понятно, неиствовствовала. И недаром: с ходу выяснилось, что Ксения не только писала, что ей скажут, но еще и вела бухгалтерию – как и прежде, в галерее. Отдавала работы клиентам, общалась с ними, особенно, коли творец был не в духе. Словом, вела все дела, несмотря на диагноз. На некоторое время Аспергер уступил место Мамоне.

А сам портретист, если и общался, то только в ресторанах, и изредка соглашаясь, встречал очередного важного клиента в студии. И… получал для работы фотографии. Цареградский, усмехнувшись, даже не стал этого отрицать, чем ввел меня в ступор.

– А что вы хотите, – хмыкнул он. – Сюда сам министр приедет, что ли? Ну, мэр приезжал, факт, а с другими я по телефону договаривался. Да и какая разница, моя живопись…

– Ваша живопись через пару таких заседаний может стать жениной. Что еще вы от меня скрывали?

– Я не скрывал, я просто не придавал этому значения. Ведь она только копировала.

Так я узнал суть слова «копирование». Переделка фотографии на ультрамодерновый лад. Этим мог заниматься, даже по словам самого портретиста, кто угодно, и он, и его жена. Дел-то, на пятак. Хорошо, в суде он этого не говорил. Хотя и этим доводил до холодного пота.

Еще через заседание выяснилось, что лишь один из многих приятелей творца сможет прибыть в суд и дать показания, остальные, едва услышав, что произошло с Цареградским, вешали трубку, не отвечали на звонки и письма, и всячески открещивались от сделанных портретов. Осталась только одна женщина, решившаяся сесть на кресло свидетеля. Однако…

– Вы не отрицаете, что в то время у вас была любовная связь с ответчиком? – спросил Юшин, мило мне улыбнувшись. Та кивнула. – И как долго она продолжалась?

– Примерно года два. Потом он написал мой портрет, назвал его, кажется, «Обнаженная в мехах», но я его не сохранила. Гадость какая-то, изобразил меня толстой и непонятной. Даже не показать никому. Раньше он лучше рисовал, не понимаю, почему такой интерес к этой мазне.

Судья настучал в ее сторону молотком, призывая не отклоняться от сути. В зале прыснули.

– Но вы присутствовали при создании вашего портрета в стиле ультрамодерн?

– Я не знаю, как это называется, но да. Федор сперва рисовал, потом я замерзла, он достал меха, снова рисовал, потом мы занимались любовью, потом пошли в ресторан, а на следующий день я пришла, и мы занимались….

– Вы подходили к его мольберту, когда он рисовал?

– Да вы что! Он всегда так орал, когда ему мешали.

– Черт, да сто раз подходила! – тотчас заорал Цареградский, выйдя из себя. – И все спрашивала, сколько это будет стоить.

Любовница обиделась, а потому немного изменила показания, сообщив, что на другой день творец просто выдал ей портрет. И в тот же вечер – после очередных, утомивших обе стороны, подробностях о любовных утехах, – женщина сожгла изображение. И больше никогда не вспоминала о былом, вплоть до того момента, пока Федор не позвонил ей и не умолял свидетельствовать в его защиту.

Зал загудел, Ксения заулыбалась, судья снова заработал молотком – будто мясо отбивал. Я обернулся к Цареградскому, тот был чернее тучи.

– Как была стервой, так и осталась. Чего мне в ней нравилось, сам не пойму, – едва придя в себя, пробурчал он. – Все соки из меня выпила.

– Вы хоть понимаете, что сейчас сделали? – он только рукой махнул. И до конца заседания не проронил ни слова. Да и на следующий день старался помалкивать и. если хотел, что узнать, сперва благоразумно спрашивал меня.

Но и противной стороне оказалось крыть нечем. Эксперты разошлись во мнениях, кому именно принадлежат полотна, с нашей стороны говорили одно, с Ксениной, другое. В итоге спор превратился в поединок супругов – ее слово против его. Кажется, судья понял это тоже, а потому предложил защитникам подойти к нему.

– Аргументы вы исчерпали, что дальше? – спросил он нас. Юшин попросил перенести заседание, чтоб он мог уточнить у истицы, чего та хочет. Я согласился. Судья согласился и назначил новую дату.

На следующий день служитель закона снова призвал нас к себе – еще до начала слушаний. Спросил Юшина, что тот предпримет, он неожиданно настоял на проверке умений ультрамодернизма как истицы, так и ответчика. Раз все доводы парируются обеими сторонами, на что их честь не раз и указывал, следует сразиться в очном поединке. Судья воззрился на меня, я спешно поднял Цареградского.

– Бред, – буркнул он, – бред собачий. Пусть только попробует.

Но согласился.

– Сторонам даю час на работу. Рисовать будете меня, либо как есть, либо по фотографии, пристав сейчас выполнит снимок. Шедевров от вас не жду, но хотя бы покажите технику. Об остальном…

– Два часа, – тут же рубанул портретист.

– Мы здесь не на аукционе, – отрезал судья. Но согласился. Юшкин кликнул помощника, тот втащил мольберты, попросил меня помочь расставить их там, где ответчик пожелал бы. Спорили мы недолго, затем каждая из сторон получила по снимку. Портретист сперва хотел писать с живого, но потом передумал, и долго перебирал краски, уставившись на загрунтованный холст.

Для начала Цареградский попросил очистить зал, зрители будут мешать его работе. Те пошебуршали, но удалились, последней вышла пресса, жалея что не сможет сделать пару-тройку замечательных кадров. А первыми как раз высыпались именитые посетители, не желавшие светится при таком раскладе. Остались только пристав и близкие родственники. Через полчаса творец попросил выключить лампы дневного света, они неприятно шумят в наступившей тишине. Еще через полчаса позвал меня.

Холст все так же зиял белизной, ни мазка, ни, хотя бы, карандашного наброска. Цареградский устало произнес в ухо:

– Я два года не писал. Не могу сосредоточится. Все время что-то отвлекает. Как будто хватку потерял.

– Послушайте, – возмутился я. – Для чего же тогда надо было устраивать весь этот балаган? Могли бы сразу отказаться…

– Нет, я думал… знаете, я надеялся, может что-то воскреснет и вытащится на белый свет. Но нет, даже такая встряска не помогла. Странно, ведь раньше работал и перебрасывался шутками с натурщиком. Или еще кем, или и вовсе как с женой мэра…

– Вот только не надо сейчас, – зашипел я. – У вас всего час, вы успеете?

– А куда тут успевать. Вон копировщица как шарашит, не угнаться, поди, второй холст начала. А я… действительно, дурак, вытащил ее, научил, на свою голову. Она только копировать и может, без души, без смысла. Пыталась вроде, но так и не научилась. В этой технике важно понимать полутона, играть тенями, изображать оставленное за пределами карточек. Потому я и встречался с людьми, для меня это было важно. А потом уже рисовал, память всегда плохая, лиц не помнил. Только мысли. В технике ультрамодерна надо было совмещать и то, и другое.

– Вы сами до этого додумались?

– Я пробовал рисовать одни мысли. Но это старо. Ксения предложила совмещать. Я попробовал, начало получаться. А потом…

– И что потом?

– Она меня убила. Потрясающая копировщица, вплоть до штриха. Знаете, как Саврасов перерисовывал своих «Грачей» за водку, так и она. Научилась технике и пошла строчить. А я… смотреть уже не мог. Работал раз в месяц, а после совсем забросил. Не могу теперь даже подступиться, все мешает.

– Что именно вам мешает?

– Талант, – после недолгой паузы буркнул он. Затем вздохнул и пнув мольберт ногой, заставил его повернуться лицом к судье. Некоторое время он молча смотрел на пустой холст.

– А я закончила! – воскликнула довольная Ксения. Улыбаясь поднялась со стула, так же повертывая холст.

– Ответчик, что все это значит? Советник, может вы мне объясните?

– Белый флаг, – холодно произнес Цареградский и поднявшись, стал собирать вещи со стола. Судья тотчас признал все работы Цареградских достоянием одной только Ксении. Впрочем, она пожелала расплатиться с мужем хоть как-то за публичное унижение, а потому подарила ему эту самую картину, и еще одну из первых, которые как сказал сам Федор, нарисовала она от и до. Через месяц супруги окончательно разделили имущество.

Феликс повернулся в мою сторону, такси стояла под красной стрелкой, дожидаясь зеленого сигнала светофора. Снова стал смотреть в окно.

– Так что с Федором? Ты так и не досказал.

– Да ничего хорошего, – он продолжил, не поворачиваясь от стекла. – Цареградский, получив такую оплеуху, уже не смог подняться. Устроился было учителем рисования в детскую студию, его оттуда поперли, потом еще куда-то, еще. В итоге запил и не так давно умер. Сердце.

– Ты считаешь, он проиграл дело незаслуженно?

– Даже сейчас мне трудно сказать. Художники они странные люди, вот хоть тот геолог, например. Он вообще пальцами рисует. Говорит, удобнее.

– Феликс…

– Не знаю. Федор мне всегда казался убедительным. Возможно, именно поэтому и проиграл.

– А Ксения?

– Она…. После того заседания, мода на ультрамодерн как-то быстро стала сходить, буквально еще года три-четыре Ксения устраивала выставки через своего нового агента, ну да, Юшкина, кого же еще. А потом как в воду канула. Оплатила только похороны бывшего и даже на те не явилась… А вообще, мне обоих жаль, – после долгой паузы произнес он. – Если у кого-то и был талант, то стараниями обоих он был попросту угроблен. И дело не в Мамоне, заказчиках, славе или еще чем-то. В них самих. Они будто разобрали свой стиль, особость, называй, как хочешь, по кусочкам, а потом попытались, разделив, пересобрать заново. Ладно, о чем я, все равно не понимаю ни их авторский стиль, ни того геолога. Да, пора выбираться. Зато после недолгого выступления будет хороший фуршет. За это я могу поручиться.

Феликс улыбнулся и принялся расплачиваться с водителем.