Текст книги "Постсоветский мавзолей прошлого. Истории времен Путина"

Но вернемся к «канону истории народов России». Если говорить серьезно, такой канон невозможен – за одним исключением. Это исключение Мединский и имеет в виду, хотя прямо назвать его пока не рискует. Речь не о «каноне», конечно, а о своего рода «рамочках», куда можно засунуть разные национальные истории народов России, не особенно даже заботясь об их содержании. Эта рамочка – Держава, Государство, Империя. История каждого народа таким образом будет делиться на две части – «до того», как она попала в рамочки, и «после». «До» – как бы недоистория, ибо, несмотря на самые блестящие достижения того или иного племени, оно еще не дозрело, чтобы стать объектом Российской Истории. «После» – это уже настоящая история под благосклонным взглядом старшего брата и отеческой власти. Какие бы мерзости в отношении данного конкретного народа ни творили старший брат и отеческая власть, они все равно не идут ни в какое сравнение со счастием принадлежать Державе, иметь общие с ней беды и победы. Ничего нового в этом «каноне» нет – его можно обнаружить и в русской историографии XIX века, и даже в сталинских и послесталинских учебниках. Только там «народов», по понятным причинам, было больше. И на месте Мединского я бы задумался вот о чем: не стал ли этот самый «национальный канон» одной из главных причин того, что «младших братьев Москвы» в последние 25 лет стало значительно меньше?

У «правды» версий, конечно, нет, хотя помпезное слово «правда» здесь несколько смущает. Есть «исторические факты», которые мы никогда бы не смогли обнаружить, не возникни у нас версии по поводу прошлого. Генрих Шлиман имел версию по поводу Троянской войны и местонахождения Трои. Следуя этой версии, он начал копать – и обнаружил совсем другое поселение. Но те, кто понял и ошибку Шлимана, и итоговую правоту его версии, – настоящую Трою нашли. Дети, которых будут учить по канонам и единым учебникам Мединского, шансов найти свою Трою не имеют. Впрочем, идеологические покушения нынешней российской власти в отношении прошлого вряд ли увенчаются успехом. Бывшие пиарщики – плохие идеологи. Они даже нормальных идеологически выверенных учебников не в состоянии написать – только разглагольствовать о них на безопасном расстоянии от оппонента способны.

Tabula rasa почета

Несколько лет назад, проезжая мимо Автомобильного завода (ГАЗ) в Нижнем Новгороде, я обнаружил, что вдоль дороги опять появилась наглядная агитация. Раньше, в семидесятых, на больших щитах висели либо лозунги за мир/коммунизм и против войны/мирового империализма, что вполне логично и понятно. Потом, в девяностых, по очевидным причинам все это растворилось без остатка – коммунизм исчез как образ будущего, холодная мировая война кончилась, уступив небольшим, но кровавым «горячим войнам», а что касается империализма, то пройдет всего несколько лет после конца СССР, как в России заговорят об «империи», а соседи – о «возрождении русского империализма».

Но, что гораздо важнее, в семидесятых вдоль ГАЗа висели еще портреты передовиков производства и заводских начальников разных уровней. Именно их фото и имена с перечислениями регалий, профессий и подвигов делали относительно вещественными и даже содержательными лозунги за все идеологически хорошее и против всего идеологически плохого. Если «мы» строим коммунизм, по ходу дела борясь за мир, то вот эти люди среди нас – лучшие строители коммунизма. Их деятельность у станков и чертежных досок не является частным занятием, наоборот, труд этих трудящихся вливается в труд остальных советских трудящихся, который совершается не ради прибыли или каких бы то ни было иных низменных целей. Эти люди действительно своими руками строят коммунизм (или, уже согласно осторожной позднебрежневской терминологии, «совершенствуют развитой социализм»), участвуют в общем деле, так что их производственные успехи есть общественное достояние. Они рядовые-герои и офицеры-герои Армии Строительства Общего Счастливого Будущего, соответственно, портреты героев вполне логично увидеть в специально отведенных местах. Это могут быть места торжеств и отдыха, вроде монументов, парков и скверов, но также и территория вокруг и внутри кузниц коммунизма/социализма – заводов, фабрик, колхозов, институтов и проч.

Еще раз: естественно, что с концом СССР все это кончилось. Никому в голову, если вдуматься, не придет вывешивать изображения ловких брокеров, трудолюбивых мелких лавочников, капитанов частной индустрии. Их успехи – частное дело их самих; вся общественная польза от деятельности новых героев в том, что они создают рабочие места и платят налоги. Остальное – поле интереса их близких и родных, друзей, работодателей и наемных работников. Собственно, так было все 1990-е и часть 2000-х. Наглядную советскую агитацию сменила реклама; там же, где не сменила, портреты передовиков производства и Доски почета тихо гнили в закоулках постсоветской жизни, вызывая нежные чувства эстетов-любителей руин и меланхолии. И вдруг все как бы вернулось, но уже на новом этапе и в каком-то новом виде. Проезжая мимо ГАЗа, читаешь биографии тружеников, их вклад в успех предприятия – но только непонятно, какое дело окружающим до того, кто и как работает на еле дышащем заводе, принадлежащем Олегу Дерипаске. Кто адресат этой новой-старой агитации и пропаганды? Каков ее месседж? И, главное, что за тип общественного сознания породил этот странный, комичный феномен?

С первого взгляда все понятно. Есть «ностальгия по советскому», или, по крайней мере, так считается. Это ностальгия по временам, когда «трудящимся» воздавались все мыслимые почести (как обстояло дело в реальности, никого, кроме специалистов, не интересует). Сейчас почестей нет, к «трудящимся» относятся в лучшем случае, со снисходительным презрением. Но такое положение дел, с точки зрения элит – которые как раз сами и презирают «трудящегося», – чревато социальным недовольством. Потому лучше взять и сделать муляж социализма на отдельно взятом шоссе вдоль корпусов ГАЗа – пусть «народ» хоть на некоторое время почувствует себя комфортно. Вторая причина – в том, что негоже вешать рекламу других компаний в собственных владениях. Свою рекламу в данном случае не повесишь – ГАЗу попросту нечего рекламировать, особенно учитывая его нынешнее состояние. Реклама автомобилей других фирм будет выглядеть признанием в унизительном бессилии. Можно, конечно, повесить билборды «Макдоналдса» и KFC, но как-то скверно выходит – остатки эстетического и социального чутья подсказывают, что некомильфо. А токари и бухгалтеры – это безобидно, гуманистично и позитивно. В-третьих, вообще не осталось общеидеологических месседжей, кроме Величия России и Великой Победы. Но и они тут не очень подходят. Прежде всего, Победа – лозунг сезонный, мозоля глаза публики круглый год, он может просто-напросто надоесть. Величие России – идея неплохая, тем более рядом с заводом, который внес немалый вклад в военно-промышленную мощь СССР. Но здесь тоже возможны неувязки. ГАЗ построил Форд, как известно; это американский фабричный проект, перенесенный на советскую почву вместе с заокеанскими инженерами и даже рабочими. Дальше – больше: некогда мощный завод переживает сейчас не лучшие времена, так что плакаты о могуществе и величии будут оттенять реальное положение дел. Есть еще несколько иных причин, но мы не будем здесь на них останавливаться. Главное то, что общеидеологических, пропагандистских плакатов сейчас здесь нет и быть не может. Раньше портреты передовиков дополняли общеидеологическую риторику и, наоборот, риторика придавала дополнительное измерение трудовым биографиям. Два элемента пропаганды идеально сочетались друг с другом. Сейчас же герои – уже не социалистического, а капиталистического – труда выглядят рядом с корпусами ГАЗа довольно странно. Точнее так – они выглядели бы странно, обрати на них хоть кто-то внимание. Но никто не обращает.

И тут мы переходим к двум другим нашим вопросам: к предполагаемым адресатам новой наглядной агитации и к особенностям общественного сознания, которое стоит за этим сюжетом. Особенность обсуждаемого месседжа – и многих других в современной России – заключается в том, что он ни для кого не предназначен. Постсоветская агитация, стилизованная под советскую, противоположна рекламе. Последняя точно знает, на какую фокус-группу работает и что она от этой фокус-группы хочет (денег). Нынешняя же агитация социально не сфокусирована, они, как сказал бы Розанов, «ни для кому» – и для всех разом. Более того, она не указывает на нечто действительно существующее в мире. Реклама рекламирует продукт, который можно купить в магазине. Новая русская социальная агитация рекламирует идею «социальной справедливости» и «уважения к человеку труда», которых в постсоветском мире и в помине уже давно нет. Это не реклама, а отсыл к зиянию на том месте, где в советское время стояла Доска почета. Предполагается, что место это важно и что оно наделяет смыслом окружающую жизнь.

Тут настало время для разговора о специальном постсоветском сознании. Оно удивительно, ибо умеет сочетать в себе совершенно несочетаемые вещи. Его часто критикуют за это и даже высмеивают. Действительно, как совместить разговоры об особой «русской духовности» с мелким, корыстным, злобным цинизмом, что пропитал современную общественную атмосферу в стране. Или представления о невероятной ценности Великой Русской Культуры с полным пренебрежением к любому культурному знанию, с тем, что «классиков» не читают, не смотрят, не знают. То же самое можно сказать и об истории. Однако попытки вывести на чистую воду подобные противоречия заранее обречены на неудачу. Дело в том, что критика этого типа сознания производится обычно теми, чье собственное мышление исходит из идеи внутренней цельности и непротиворечивости – пусть даже и не совсем верно понятой. Более того, эта критика исходит из необходимости обнаружения некоей логики в словах, мыслях и поступках других людей. В случае постсоветского общества такая логика есть; точнее, есть логики, во множественном числе. На каждом уровне, в каждом отдельном случае работает своя особая логика. Особость ее прежде всего в том, что она нисколько не заботится о существовании других логик; человек и общество мыслят и действуют на разных уровнях, в пределах разных ситуаций по-разному, нисколько не расстраиваясь тем, что со стороны все это выглядит как безнадежная шизофрения в последней стадии. Именно поэтому не имеет смысла искать особый смысл в том, отчего нужно вешать портреты трудолюбивых работников компании ГАЗ на шоссе, по которому чаще всего перемещаются люди, никакого отношения к этой компании и ее целям не имеющие. Логика здесь исключительно для внутреннего потребления, и она описана нами выше.

Отсюда и странное сочетание в постсоветской жизни крайнего индивидуализма, даже социального эгоизма с фантомной советской идеей социальной справедливости и, более того, с каким-то совсем уже смешным воображаемым эгалитаризмом. Вот президент страны Владимир Путин, создавший, кажется, самую несправедливую социально-политическую систему в современной Европе в угоду двадцати – тридцати сверхбогачам, выступает в защиту «простого трудового человека», работая на аудиторию, которую условно называют «рабочими Уралвагонзавода». В общесоветской логике это выглядит невозможным: главный богач и буржуин просит поддержки пролетариев в деле дальнейшего обогащения себя и своих приятелей. Но сейчас никто особенно не удивляется; собственность на средства производства и производственные отношения – это одно, а политическая риторика – совсем другое. И связи между ними нет. Когда Навальный рассказывает очередную историю о скромном чиновнике – с виллой на Лазурном берегу и детьми в Оксбридже, – который рвет и мечет в защиту «простого трудового россиянина», это уже никого не удивляет. Не потому, что все привыкли, нет, просто такие вещи существуют отдельно.

Самое интересное, что сочетание пропагандистской идеи «социальной справедливости», «равенства трудящихся» с жесткой социальной стратификацией, резким имущественным неравенством и процессом формирования сословной системы появилось не сегодня и даже не вчера. Это изобретение сталинского времени, причем 1940-х – начала 1950-х. О сословном неравенстве, о социальной политике сталинизма (особенного позднего), о формировании чиновничьей и пропагандистских каст написано немало. Если взять область культурной политики (и ее социально-экономических аспектов), то незаменимой здесь является исследование Евгения Добренко «Политэкономия соцреализма»[7]7
  Добренко Е. Политэкономия соцреализма. М.: Новое литературное обозрение, 2007.


[Закрыть], главная тема которой – строительство «фабрики по производству реального социализма». Погромные кампании, «борьба с космополитизмом» конца 1940-х – начала 1950-х в гуманитарных науках и области культуры подробно рассмотрены в обстоятельном двухтомнике Петра Дружинина «Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы»[8]8
  Дружинин П.А. Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы: Документальное исследование: В 2 т. М.: Новое литературное обозрение, 2012.


[Закрыть]; он дает прекрасный материал для понимания этих событий как своего рода смены советских поколений интеллигенции, в ходе которой более молодые оттеснили своих «учителей» от источников распределения благ и социальных статусов. Наконец, совершенно бесценными являются свидетельства авторов дневников и мемуаристов того времени – Любови Васильевны Шапориной[9]9
  Шапорина Л.В. Дневник: В 2 т. / Вступ. статья В.Н. Сажина. М.: Новое литературное обозрение, 2012.


[Закрыть], печально известной Софьи Казимировны Островской[10]10
  Островская С.К. Дневник / Вступ. статья Т.С. Поздняковой; послесл. П.Ю. Барсковой; подгот. текста и коммент. П.Ю. Барсковой и Т.С. Поздняковой. М.: Новое литературное обозрение, 2013.


[Закрыть] и, конечно же, главного русского социального комментатора и философа прошлого века Лидии Яковлевны Гинзбург[11]11
  Гинзбург Л.Я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб.: Искусство-СПб, 2002; Гинзбург Л.Я. Проходящие характеры: Проза военных лет. Записки блокадного человека. М.: Новое издательство, 2011.


[Закрыть]. Если Шапорина, Островская и многие другие свидетельствуют о процессе создания новой социальной иерархии и соответствующих изменениях в общественном сознании, то Лидия Гинзбург анализирует происходящее, давая беспощадно точные оценки. Еще не кончилась война, Ленинград только оживает после самой тяжелой фазы блокады, но уже здесь начинает формироваться совсем другой уклад – общественный и уклад жизни, – совершенно нехарактерный для утопических двадцатых и даже для страшных тридцатых годов:

С. в прошлом месяце каким-то зайцем прикрепилась к магазину одного высокого учреждения. Воспроизводит разговор в очереди на прикрепление. Дама в котиковом манто – соседке:

– С будущего месяца здесь обещают все изменить. Все эти дополнительные карточки уберут отсюда. А то смотрите что получается – я стою и мой шофер стоит, сзади меня в очереди. У него дополнительная, и он стоит. И потом все время с ними сталкиваешься. Берут сто грамм масла, а время занимают, создают очереди.

<…> Любопытно, что мы еще демократичны и пользуемся притом не буржуазно-демократическим, а социалистически-демократическим понятием равенства, то есть понятием, отрицающим неравенство не только сословное, но и имущественное. И совершенно асоциальная птичка С. бессознательно пользуется тем же критерием (ведь в буржуазных условиях никого бы не удивило замечание дамочки), бессознательно имеет перед собой ту же норму равенства, за убыстряющимися отклонениями от которой мы следим. Новая иерархия вовсе еще не совершившийся факт, а еще процесс, в достаточной мере противоречивый и ощутимый.

Перед нами проницательное рассуждение о диалектике принудительного идеологического равенства (абстрактного) и (конкретного) формирования нового неравенства в сталинскую эпоху. В голове интеллигентов и людей близких к спецраспределителям одновременно существует две идеи: старое «социалистически-демократическое равенство» (в том числе и имущественное) и «новая иерархия», за которой стоит сознательная политика власти. Гинзбург отмечает, что важнейшую роль в развитии этой «иерархии» сыграла, конечно же, война с ее специальной иерархией, оправдывающей неравенство высшими целями победы, а также характерная для военного времени «иерархия снабжения», связанная с дефицитом, голодом и проч. Напомню, что все это происходит под аккомпанемент коммунистической риторики о равенстве, братстве и борьбе с эксплуататорскими классами. После войны, когда, казалось бы, необходимость в подобной иерархии исчезла, она на самом деле лишь окрепла и выстроилась уже в настоящую систему. Любопытно, что люди интеллигентных профессий занимали в этой иерархии довольно высокое место; представители естественных наук – вследствие их роли в создании военно-промышленного комплекса, а гуманитарии – из-за необходимости идеологически «сопровождать» политику власти. Вторым приходилось сложнее, ибо их квалификацию и соответствие профессиональному уровню сложно оценить (и Гинзбург пишет о катастрофе советской филологии после войны), их пригодность для идеологических нужд не всегда очевидна, а сам предмет их знания был исключительно опасен – ведь речь идет об истории и культуре! Потому в этой области и погромы были страшнее, и доносительство чаще, и моральный распад глубже. Тем не менее даже тем, кто существовал как бы на задворках, жилось не так плохо, хотя бы по сравнению с рабочими и особенно крестьянами. В записях 1950-х годов у Лидии Гинзбург поминается ее «домработница». Деталь удивительная, учитывая, что Гинзбург, чудом избежав посадки, постоянной работы в Ленинграде не имела, перебивалась случайными заработками и была вынуждена ездить в Петрозаводск, где преподавала. Но у нее – а Гинзбург жила одна – была домработница! Невозможно представить себе подобное в семье тогдашнего рабочего, да даже и инженера на невысокой должности. «Пролетарский» характер советской власти при Сталине сильно преувеличен.

Сталинская сословная система состояла не только (и не столько) из интеллигенции, однако приведенный выше пример говорит о многом. Эта система, несмотря на попытку ее трансформации (и даже уничтожения) при Хрущеве, просуществовала до конца СССР. Точно так же просуществовало двоемыслие в общественном сознании: с одной стороны, «социалистически-демократическое равенство», с другой – социальная иерархия, глубокое неравенство, пусть и прикрытое фактом полузапрета рыночных отношений. То, что постсоветский человек с ностальгией вспоминает как времена «справедливой жизни» без особого неравенства и эксплуатации, – такой же фантом, как и портреты передовиков производства возле частного завода по производству автомобилей в Нижнем Новгороде. Разница в том, что до 1991 года неравенство терпели и на него закрывали глаза, так как власть ставила перед обществом большую общую цель строительства будущего. Ради него можно не особенно обращать внимание на спецпайки обкомовских секретарей и заграничные поездки прикормленных писателей. Сейчас будущего в России нет. Нет и идеи социальной справедливости как таковой, не говоря уже об идее равенства. Но есть довольно сложный клубок очень запутанных бесформенных (пока) психических реакций на происходящее, прежде всего – на провал самого́ проекта под названием «постсоветская Россия». Распутать этот клубок невозможно. Зато вполне возможно применять к нему разного рода терапевтические процедуры. К примеру, делать вид, что на дворе 1967-й и что кого-то интересуют трудовые успехи слесаря И. или инженера С.

Приличная история: модель для сборки

У меня нет телевизора, но иногда – довольно редко – я смотрю в компьютере документальные и научпоповские сериалы Би-би-си. Высокое качество их известно; кажется, Би-би-си – один из немногих примеров того, как действительно нужно тратить деньги, которое население отдает за информирование себя и общественные развлечения вообще. Я не собираюсь, конечно, петь здесь хвалу всей бибисишной продукции, слабых мест и просто халтуры там предостаточно, но удачи пока окупают недостатки. При этом – в отличие от других телеканалов – эти удачи не являются редкостью. Собственно, Би-би-си в каком-то смысле создала целый «конвейер удач», подняла уровень определенного типа медийной продукции даже выше ожидаемого – и довольно долго держит этот уровень. Впрочем, в последние годы много говорят о кризисе в корпорации, что, увы, верно. Тем не менее гордость Би-би-си, документальные сериалы об истории, по-прежнему замечательны. Остается только понять почему.

Для того чтобы документальные фильмы на историческую тему были одновременно хороши и (относительно, конечно) популярны, требуется нечто вроде общественного консенсуса по главным вопросам истории, морали, политики, эстетики и даже экономики. Платформой для подобного консенсуса в Британии (как и вообще в большинстве стран Западной Европы) является многочисленный средний класс с долгим и богатым прошлым, который в большинстве своем и определяет многие общественные представления. Ни английская аристократия, ни рабочий класс с этой ролью справиться не могли бы. Культурный и социальный вес английской аристократии ничтожен – да она и не претендует на серьезную роль в этих областях жизни, тихо довольствуясь экономическими и политическими дивидендами, которые она получает от сохранения в стране довольно архаичного сословного устройства. Более того, местная аристократия (как и британская монархия) давно превратилась в товар весьма выгодного культурного экспорта. Тут и сериалы о Дживсе и Вустере, и романы из жизни знатных студентов Оксбриджа (вроде «Возвращения в Брайдсхед» Ивлина Во), да и сами по себе громкие титулы еще с конца XIX века были превосходной приманкой для богатых американских невест. Что касается британского пролетариата, то он в своем старом виде был почти полностью – как сплоченная социальная группа, обладающая собственным классовым мировоззрением, – уничтожен Маргарет Тэтчер вместе с промышленностью, в которой пролетариат трудился. Людей, продающих свою рабочую силу в Британии, сегодня очень много, но они либо исповедуют буржуазные ценности, стремясь пополнить ряды среднего класса, либо представляют собой так называемый «прекариат» – относительно новую социальную группу, состоящую из работников по найму, не имеющих нормального трудового договора и социальных гарантий. Сам термин «прекариат» появился относительно недавно, но уже завоевал умы; об этом социальном феномене написана книга Гая Стэндинга под заманчивым названием «Прекариат: новый опасный класс»[12]12
  Standing G. Precariat: The New Dangerous Class. L.: Bloomsbury, 2014.


[Закрыть]. Пока же этот класс стал не настолько «опасным» (то есть прежде всего «влиятельным»), чтобы производить и воспроизводить свои собственные классовые ценности, в том числе и культурные. И это не удивительно. К примеру, к «прекариату» можно отнести и публикующегося писателя, чей социальный статус шаток, пенсия ему не полагается, никаких обязательств, кроме выплаты гонорара и «роялтиз», издатель перед ним не несет. С другой стороны, уборщицы, мусорщики, частные няни, сотрудники супермаркетов, раскладывающие товары по полкам, ремесленники, работающие на ярмарках и в центрах традиционных промыслов, – тоже ведь «прекариат». Понятно, что ничего общего между ними нет; по крайней мере пока нет. Самое главное, у них нет общего языка, на котором они могли бы высказывать общую точку зрения по тем или иным вопросам, претендуя не только на то, чтобы быть услышанными, тем более на социокультурную гегемонию.

Другое дело – средний класс. Он уже своим положением в структуре общества обречен отвечать за умеренность, за общепринятые ценности, замирять крайности и т. д. Более того, несмотря на то что британский средний класс очень пестр, общий язык у него в общем-то есть. А есть он потому, что существует некий набор ценностей, которые все представители этой социальной группы, вне зависимости от пола, происхождения, религии и проч., исповедуют. Ценности же эти являются результатом долгой истории и Великобритании, и британского общества.

За последние пятьсот с лишним лет эта страна пережила страшную гражданскую войну, жестокую государственную Реформацию, несколько волн массовой эмиграции по экономическим и религиозным причинам, революцию и еще одну гражданскую войну, увенчанную казнью короля, потом еще одну революцию, но почти бескровную, больше ста лет экономического и морского мирового господства, создание гигантской колониальной империи и ее крах, первую в мире промышленную революцию – и много чего еще. Почти каждое из этих событий сказывалось на среднем классе, «приращивая» его за счет других социальных, этнических и религиозных групп. Несмотря на острейшие разногласия по самым разнообразным вопросам, противоречия, приводившие к потокам публичной брани и даже крови, британский средний класс стал тем местом, где эти противоречия если не разрешались (почти никогда!), то хотя бы сглаживались. Именно в сознании среднего класса, несмотря на остроумие записных эстетов и критику социалистов, возникла сама возможность терпимого сосуществования разных людей. Отсюда культ «своего дома», частной жизни, privacy у англичан, распространившийся потом уже на всю многонациональную страну. Каждый у себя дома царь – но каждый же вступает в горизонтальные социальные связи с другими такими же «царями»; главное, чтобы никто не лез в твои дела. Таким образом, выбор проблем, которые предлагались для обсуждения в «общественное поле», подвергался пристальному изучению каждым из участников социальной коммуникации. Истоки знаменитого «британского здравого смысла»[13]13
  Увы, все чаще дающего сбои – см. Brexit.


[Закрыть] следует искать здесь. Здесь же – причины устойчивости большинства воззрений британского среднего класса на историю, этику, эстетику и политику. Еще Джордж Оруэлл видел в этом обстоятельстве главное противоядие фашизму в Британии, впрочем, как и коммунизму. Первый исповедовали некоторые аристократы, второй – интеллигенты-дезертиры из «среднего класса».

Таковы ключевые элементы индустрии хороших документальных телесериалов об истории на Би-би-си. Приступая к изготовлению очередного фильма, автор уже заранее знает социокультурные рамки, в которых будет работать, представляет себе язык, на котором стоит говорить с аудиторией, и даже более-менее догадывается, какие сюжеты стоит взять, а какие отбросить. Причем речь идет не о «государственной цензуре» и даже не о «внутренней цензуре»; господствующие в обществе представления действительно разделяются большинством тех, кто изготовляет культурную продукцию для этого общества. Оттого, изучая тот или иной бибисишный фильм «про историю», многое понимаешь не столько про историю, сколько про современное положение дел.

В конце весны 2016 года я медленно просматривал шестисерийный сериал Би-би-си «The Story of China». Я не перевожу здесь название на русский, ибо в английском языке есть два слова, выражающие два разных значения, которые содержатся в русском слове «история». «History» – история как «историография», комбинация общего прошлого и повествования о нем. «Story» – это «история, которая приключилась с кем-то, со мной, с ним», это именно «рассказ о происшествиях в частной жизни». Можно много спекулировать на тему отсутствия в русском языке второго термина, но мы не будем здесь этого делать, ибо такие спекуляции обычно заводят в картонные историософские дебри. В любом случае точно перевести название бибисишного сериала невозможно, не прибегая к метафорам или не добавляя в заглавие дополнительные слова. Меж тем в названии «The Story of China» содержится намек на подход создателей фильма к своей теме.

История и современность Китая подаются как рассказ о жизни некоего феномена, по сути отдельной цивилизации. «Китай» берется в качестве единого объекта, внутри которого общее перемешано с частным таким образом, что различить уже невозможно. Знаменитый британский телеисторик Майкл Вуд на протяжении шести серий рассказывает об императорах, о производстве шелка, о древнем фастфуде, о семейном законодательстве династии Минь, о Конфуции, буддизме, торговцах, крестьянах, нравах правящей элиты, перескакивая с предмета на предмет, казалось бы, прихотливо и даже совершенно небрежно, алогично. Со стороны это выглядит именно так. С точки зрения историка континентальной выучки, это проявление типичного для британской культуры эссеистического подхода, который отталкивается от узкопозитивистского академического гуманитарного знания, но отказывается воспарять в мир Больших Идей и Концепций. В этом главная слабость британского гуманитарного мышления, но одновременно сила британского общественного сознания. Единственные как бы «универсальные» рамки, которые Вуд применяет, – это деление китайской истории по династиям. Но и в рамках этого деления его больше интересует пестрый калейдоскоп жизни на самых разных уровнях, отдельные судьбы, любопытные вещи и, главное, удивительные достижения китайцев в технике, знаниях, их религиозные верования, их образ жизни. В подобном мировоззрении даже грозные императоры удостаиваются не очень большого внимания; обычно их роль сводится к тому, что они либо берут, либо теряют власть, задавая некий импульс, о котором, впрочем, сам Вуд довольно быстро забывает.

Можно, конечно, предположить, что перед нами типичный продукт масскультуры, которая стремится уравнять разные уровни жизни, прошлого, искусства и прочего, чтобы «толпе» было удобнее потреблять очередной культурный товар. Но это не так. Прежде всего, Би-би-си не является коммерческим медиа и «продавать» свою продукцию не особенно стремится – по сравнению, конечно, с чисто коммерческой прессой. Тем более таковой продукцией не может быть большой и довольно серьезный (не говоря уже о том, что явно дорогостоящий) сериал о далекой и до сих пор не очень известной стране. Ну и, конечно, тут нет никакого «политического» или даже «идеологического заказа» со стороны государства или неких могущественных сил. Прежде всего, Би-би-си устроена так, что подобный заказ со стороны государства невозможен. Точно так же она свободна от иных подобных влияний. Не найти в «The Story of China» ни идеологии, ни даже стремления потрафить могущественным китайцам, чья экономика столь сильна. Отнюдь. Просто известный популярный историк и журналист рассказывает историю жизни и современности интересующей многих страны – и делает это именно таким образом, как от него ждут многие. Вот что я называю «общественным консенсусом».

Сила «The Story of China» в том, что создатели просто не обращают внимания на очевидные слабости и изъяны своего подхода. Перед нами довольно странная «история Китая» – она как бы сразу про все понемногу, причем элементы общей картины противоречат друг другу. Вуд с восторгом говорит о мощи империи в тот или иной период – и со столь же сильным состраданием говорит о человеческой цене, за это заплаченной. Он радуется всему, что происходит с Китаем, – строительству Великой стены, военным победам, моде на лакированную утварь, стихам, размаху коммерции, появлению в стране буддистов и иезуитов. Любопытно, что Вуд никого не осуждает. Если свергают очередную великую династию, то виноваты либо вторжение почти анонимных чужеземцев, либо внутренние распри, причины и смысл которых не назван. Вообще, то, что можно назвать в старом романтическом смысле слова «историей», выступает в фильме скорее как равнодушная Природа, которая то ураган пошлет, то ласковое солнышко отправит погулять из-за туч. Все, что в Китае хорошего, – дело рук людей, плохое же появляется как бы само собой, не будучи связанным с хорошим. Интересно также отметить еще одну деталь. О «The Story of China» нельзя сказать, что здесь представлен «западный гуманистический подход», индивидуалистский, персоналистский. Он там есть, безусловно, – в фильме то и дело поются гимны духу личного предпринимательства, восхваляется живая, богатая и довольно современная городская китайская культура тех веков, когда в Европе «городами» называли жалкие поселения, один китайский ученый и изобретатель назван «местным Леонардо да Винчи» (впрочем, Вуд оговаривается, что тот жил задолго до итальянца), а писатель Ли Чжэнь – даже «китайским Прустом» (с хронологией в этом сравнении еще хуже). Китайская цивилизация представлена как одна из самых важных для человечества, а в какие-то исторические периоды – и самой важной. В то же время в «The Story of China» все серьезные изменения внутри страны начинаются по воле императора, каждая новая столица империи описывается чуть ли не с подобострастным восторгом, да и само деление фильма на серии, как я уже говорил, основано на смене династий. Майкла Вуда в Китае действительно восхищает все – и традиционализм, и модернизация, и власть, и народ, и мощь страны, и даже ее закрытость. Войны, страдания, политические и экономические катастрофы придают лишь объемность великому пути великой страны. Наконец, единственная историософская концепция в фильме заимствована у китайской же традиционной официозной историографии – это идея циклов, согласно которой каждый взлет империи заканчивается крахом, каждый крах приводит к взлету – и т. д. по кругу. В подобной картине уже нет места ни индивидуализму, ни гуманизму западного типа – перед нами совсем другой способ исторического мышления, нежели тот, что принят на запад от Брест-Литовска.