Текст книги "На пути к изоляции. Дневник предвирусных лет (+ карантинный эпилог)"

5 октября 2018 года (уже днем)

Нет, наврал насчет алкоголя, который совсем спрятан от взора прохожего. Если вечером, часов в десять-одиннадцать, прогуливаться не по большим улицам, а по маленьким параллельным или заглядывать во дворы, в пещерки и щели внутри домов, где гнездятся дешевые едальни и лавки, то взгляд натыкается на продавцов, поваров, просто локальных людей, которые после долгого рабочего дня сели подкрепиться по-настоящему. Обычно на улице, вместо стола – ящик или табуретка, на нем – тазик или большая кастрюля с темно-бордовой жгучей горячей жидкостью, оттуда, будто на старинной гравюре о похождениях ландскнехтов-наемников, торчит лес деревянных пик, на пики нанизаны кусочки мяса, овощей, тофу, дырчатых ломтиков корня лотоса, но их не видно, они в утоплены в бордовое, насыщаются палящим жиром, усталые китайцы вытаскивают их на электрический свет божий из тазика/кастрюли, счищают кусочки в индивидуальные миски, полные риса, прихватывают палочками и отправляют в рот, посылая вдогонку несколько рисовых комочков, быстро, деловито, не прекращая громкого разговора, у некоторых на ящике/табуретке стоит бутылка дешевого байцзю и маленькие стаканчики. Это, конечно, старая фламандская бытовуха в чистом виде, Брауэр или Тенирс. Собственно говоря, что может быть прекраснее.

7 октября 2018 года

На самом деле не только Брауэр или Тенирс, конечно. Вчера вечером прощально гулял по Чэнду, разглядывал харчующихся работяг, так вот, там еще и Латур, и Караваджо, наверное. Свет. Свет исходит из отверстий в доме, пещер, из пустот, забитых, несмотря на этимологию последнего из использованных мною здесь существительных множественного числа, всякой всячиной, либо дешевыми товарами, либо там прилавок и столы-стулья для посетителей, которых уже нет, ибо все, поздний вечер, закрыто. А на улице темно. Вкушающие сидят на улице на своих пластиковых стульях или ящиках, освещенные светом, довольно ярким, сбоку или сзади, части их лиц, их руки выборочно – и довольно драматично – выхвачены этим светом, что придает мирной бытовой сценке несколько зловещий характер. Я уже не говорю про разноцветные грошовые рекламы, которыми увешаны эти улицы; они в ровную палитру латуровско/караваджевского драматизма добавляют немного современности, что-то такое из триллеров про Грязного Гарри, где хмурый Клинт Иствуд преследует маньяка в пустом парке с аттракционами, при таком же мигании дешевой иллюминации.

Так вот и ходил вчера, поглядывая, как бегущая строка над сомнительного свойства гостиницей (24/7, сдаем на час тоже) переливается в жирной жиже сычуаньского горшочка-самовара. Да-да, бессмертный чеховский осколок бутылочного стекла на пристани.

8 октября 2018 года

У неолиберального капитализма эпохи транснациональных корпораций, нынче спустившего с короткого поводка злобных шавок национализма, иногда случаются факапы. И порою нам, обычным людям, перепадет странное. Колледж, позвавший меня прочесть лекцию-другую в Америке, купил авиабилеты удивительного свойства; как выяснилось, из Чэнду в штатец Айова бизнес-классом перемещаться дешевле, нежели в экономическом. По крайней мере, в данный день дешевле. Так сошлись звезды на американском флаге, высветив мне, странствующему историку по неказенной надобности, дорожку сначала в First Class Lounge аэропорта города Чэнду, а потом в обширное кресло большущего «Боинга», кресло, вокруг которого суетятся сильно немолодые американки в униформе, предлагая мистеру Кобрину и то, и это, а мистер Кобрин в глухом отказе, ибо, во-первых, с утра не пьет, и во-вторых, веган, причем веган, не прорвавшийся сквозь недружелюбный интерфейс United Airlines на предмет заказать в полет special meal. Вот мистер Кобрин и страдает, несмотря на нахождение в спокойном кресле бизнес-класса. За все в мире транснациональных корпораций и злобных шавок национализма надо платить, даже за факапы оных.

Зато можно вытянуть ноги и почитать кое-что из текстовых погребов Instapaper на айпэде. Отличная вещь: складируешь туда интересное, на что наткнулся в сети, а потом, скажем, в самолете, офлайново перебираешь. Пока сидел в Чэнду, от страха, что Великая стена вот-вот стянет удавку на шее моего отважного VPN, нормальный интернет кончится и мне в конце концов будет нечего читать, кроме книг о Шолохове и американских баптистских Библий 1930-х из университетской библиотеки, я прилежно набивал закрома Instapaper всяческой всячиной. VPN выстоял, читалось в этот раз в Чэнду лениво, даже две трети содержания «Киндла» осталось не открытым, но сейчас, в спокойном кресле первого класса, любопытно изучать текстовое воплощение собственных китайских страхов и надежд на свой интеллектуальный ренессанс в период жизни, когда уже вроде пора приступать к упадку. Вот несколько свежих статей про моду на брутализм. Вот интервью с композитором Невским о Гайдне. Вот арт-критик пишет о шорт-листе премии Тернера (хвалит сильно, уже знаю за что; читать не буду). Вот легкий, веселый и жутковатый, как обычно, отчет Элиота Вейнбергера о новейшей американской жизни – для London Review of Books (истории из жизни трампоидов заканчиваются сюжетом о нашествии «сверхагрессивных зеленых канадских крабов» на штат Мэн – они начисто сжирают все на своем пути, местные ракушки, полезные водоросли, американских зеленых крабов и даже лобстеров, на них пришельцы нападают группами). А вот уж не помню откуда взявшаяся статья британского переводчика Фуко о том, как он в конце семидесятых – начале восьмидесятых ставил под вопрос государственный суверенитет в случаях, если речь идет о спасении людей, беженцах, гуманитарных катастрофах. Фуко использует понятие «солидарность» для обоснования подобного вмешательства во внутренние дела государств, и он прав. Без антропологической солидарности в мире будут править злобные шакалы (см. выше). Помню, лет тридцать пять назад я читал «Игру в классики» Кортасара; герои романа все время загадочную «солидарность» то ли ищут, то ли пытаются дать ей определение, и я, юный советский болван, все никак не мог понять: что это? зачем? Сейчас понимаю.

Но в настоящее неистовство меня привела статься некоего Джорджа Кафки (sic!) на сайте failedarchitecture.com. Не сама статья, она вполне обычная, немного ученическая, но не хуже того – нет, сюжеты, о которых Кафка пишет. Первый – история знаменитого жилого комплекса Robin Hood Gardens в Лондоне, памятника эры брутализма и госпрограмм социального жилья. Как многие другие такие штуки, он производил на меня сильное впечатление – агрессивный модернизм, к которому не сразу привыкаешь, а привыкнув, не устаешь восхищаться. Так у меня было с Барбиканом, с Брансвиком, с Парк-Хиллом, много с чем еще. Мне даже обычные лондонские многоэтажки, населенные беднотой, нравятся; среди них, если присмотреться, нет одинаковых, всегда найдется одна-другая особенная деталь. В общем, Сады Робин Гуда сломали, несмотря на протесты, негодование, на модную сегодня одержимость брутализмом. Будет там что-то девелоперское. Но ведь это наше наследие, ах! – вскричала прогрессивная арт– и музейная общественность, и вот уже два квартирных блока Robin Hood Gardens избегают общей судьбы комплекса, их буквально выпиливают из подлежащего сносу здания и доставляют не куда-нибудь, а в Музей Виктории и Альберта. Надлежит им стать экспонатом, паре квартир, где жили либо безработные, либо – согласно некогда введенным лейбористами квотам – медсестры и молодые учителя. Простые люди вознесены к социальным вершинам, как прекрасно! Но только уже после того, как дом их разрушили, а самих простых людей наверняка сунули в какую-нибудь дыру – времена в Британии сейчас другие, тяжелые, не до скромных бедняков, Брекзит занимает мысли Отцов и Матерей Нации. Но это же неважно, не так ли? Главное что теперь память о жилплощади простого человека бродит призраком по залам и коридорам, осененным именем королевы Виктории и принца Альберта. Воистину, народная монархия. Кстати, выпиленные из Robin Hood Gardens квартирки даже в Венецию на архитектурную биеннале возили.

Дальше Джордж Кафка рассказывает еще о двух случаях музеефикации; сначала – о переезде Музея Лондона в огромное помещение закрытого недавно Смитфилдского рынка. Раньше через его пустые торговые ряды, обозначенные изящными светло-зелеными литыми чугунными колоннами, можно было срезать дорогу, если идти из Сити в Холборн или Кларкенвелл, но я делал это редко, место навсегда провоняло кровью животных – ведь центральные ряды занимали мясники. Я не застал Смитфилдс работающим, но еще пару лет назад, прогуливаясь в сторону Барбикана и волнистого модернистского дома, где обитал Пуаро, живо воображал себе, что и как тут было раньше; память услужливо подкидывала картинки из кино, из «Исступления» Хичкока и холмсианы с Джереми Бреттом, серия про голубой карбункул. Да, а сейчас там будет музей того, что там было.

Наконец, Дж. Кафка переходит к третьей истории, о белотрубой электростанции Баттерси, знакомой каждому, кто имел то ли удовольствие, то ли несчастье быть поклонником группы Pink Floyd; как известно, на обложке Animals к трубам привязаны надувные персонажи альбома. Баттерси – символ британского индустриализма и модернизма, воплощение местного варианта модерности. Таких зданий в Лондоне несколько; одно из них, через реку от собора Св. Павла, тоже электростанцию, почти двадцать лет тому превратили в Tate Modern. Нынче времена другие, потому вокруг перестроенной ТЭЦ будет миллионерский жилой квартал, американское посольство (посольство уже построили и открыли; твиттерист Дональд осерчал на что-то, взбрыкнул копытцами и перерезать ленточку отказался) и, конечно же, лондонская штаб-квартира Apple. Инвесторы всей затеи то ли малазийские, то ли еще какие из тех же краев. С Британией в данном случае все понятно – с ее модерностью, с ее индустриализмом, с ее былыми претензиями (в прошлом нередко оправданными, кстати). Но что загадочно, так это отсутствие мозга у «креативного среднего класса», подвизающегося в рекламе и пиаре. На сайте девелопера читаем: «У электростанции Баттерси – веская история. Этот гигант на краю реки воплощает эпоху, времена великих замыслов и могучей индустрии. Однажды все это могло превратить Баттерси в памятник. Но не сейчас. Сегодня Электростанция возвращается в эпицентр коммерческой и культурной жизни столицы. Ее будущее, судя по всему, затмит ее собственное величественное прошлое. И вас приглашают принять участие в этом будущем». Вот в этой точке я пришел в неистовство. Эти херовы толстосумы имеют наглость звать меня в свое будущее, мол, давай, присоединяйся, милок, подкинь нам пару миллиончиков!

Неолиберализм нагл, восторжен и туп. Его визуальные репрезентации – архитектура, арт-рынок – взошли на кокаине, как на дрожжах. Могильщик нынешнего капитализма – тот, кто учтив, спокоен и умен, тот, кто может позволить себе лишь стаканчик-другой в дешевой распивочной. Победа будет за нами.

13 октября 2018 года

В Гриннелле, штат Айова, случился чудовищный дубак, так что выходить неохота. Но и в пансионе, где меня поселили, неохота. Оттого либо мелкими перебежками между ланчем и обедом, между кофейней и магазином, либо культурно скучать в художественной галерее колледжа. Галерея, кстати, отличная; как почти все хорошее, что заведено в Америке, не нужна никому. Зато плохое имеет здесь самую широкую популярность; но это так, апропо. В галерее небольшая выставка акварелей капрала 12-го висконсинского пехотного полка Джона Гэддиса, на которых можно увидеть здешние места во времена Гражданской войны. Точнее, увидеть участников Гражданской войны, которые делают всякое разное в этих местах: ходят строем, равняются в шеренгах, играют в карты, развлекаются с полковым мишкой и проч. и проч. Обычные бивуачные сцены, запечатленные неважным художником-любителем. Даже батальных сценок среди нескольких дюжин работ Гэддиса только одна – и то там действует кавалерия, а не пехота, плюс место происшествия совсем другое, нежели с таким тщанием изображенные капралом (почему-то хочется назвать его «лирическим капралом», но это аберрация, связанная с жанром и характером самих его произведений; любительские пейзажи и бытовые сценки непременно наводят на мысль о созерцательном, неторопливом, лирическом характере художника); Гэддис же почти все время рисовал равнинную, иногда покрытую лесом территорию между Ливенвортом, Форт-Скоттом, Лоуренсом и Форт-Райли. Объяснялка на стене рассказывает историю, вполне обычную для войн, особенно XIX – начала XX века: северяне решили послать экспедицию в Нью-Мексико, чтобы выбить оттуда конфедератов, придумали даже название «Юго-западная экспедиция», но в последний момент отказались от своей затеи, и специально собранные части просто проваландались в тылу, убивая время с помощью строевых смотров, ремонта железной дороги, маневров и вообще бытовых дел. Собственно, этим мирным сценкам военной жизни капрал Джон Гэддис и посвящал свое свободное время. Больше информации на стенах не было. Каталог не напечатали, на сайте ноль. Но это к лучшему; можно воображать бог знает что, точнее – обычные солдатские будни, известные любому либо служившему в армии, либо читавшему Толстого и еще некоторых негероических военных авторов. Неопытность художника придает трогательности бивуачной и казарменной жизни, вышло вполне nice. Фигурки вояк микроскопические, лилипутские, зритель чувствует себя Гулливером; иерархия размеров и масштабы делают реальную драму военной жизни немного ненастоящей – ну не переживал же Лемюэль Гулливер по поводу пары дюжин человечков, задавленных неловко упавшей мачтой, когда он утащил флот государства Блефуску и тем самым подарил Лилипутии победу в вялотекущей войне. Был такой текст у Эко, «Моральные следствия удаленности», кажется, так он назывался. Можно написать его продолжение: моральные следствия разницы в размерах. Скажем, невозможно спокойно смотреть на страдания лошадей, собак, коров, но мы без зазрения совести можем раздавить (случайно или нет, вопрос отдельный) жучка, муравья или паучка. Про назойливых мух и комаров не говорю: для моего рассуждения важен случай незаинтересованности, отсутствия интереса в факте уничтожения живых существ.

На этих акварелях всегда пусто, зябко (даже на тех, где на деревьях листва) и немного придурковато. Вот солдаты окружили огромный костер, греются, бело-розовый дым столбом валит к небу, отклоняемый ветром, похоже на ритуальное сборище. Вот они же двумя цепочками отправились в голый лес за строительным материалом, начальство приказало возвести форт. На переднем плане какой-то человек, явно прибредший сюда из итальянской картины, виденной автором данной акварели в юности; человек в красных штанах, темно-синей широкополой шляпе, нечеловечески живописный, особенно для этих печальных мест, стоит у запряженной волами повозки, груженной досками или маленькими бревнами, в левой руке у него бич, правой он держит животное за рог. А вот широкий голый склон возвышенности, на нем огромный загон для лошадей, наверху россыпь домиков, над которыми реют американские флаги в два раза больше любого строения, слева ровная колонна пехоты, сопровождаемая двумя конными офицерами, чуть по диагонали поднимается наверх, передний план обрамлен зелеными кронами деревьев. Преобладающий цвет – желтоватый светло-коричневый, топленого молока, но почему-то совсем не тепло от него, а хотелось бы. Прозябшая скука войны.

22 октября 2018 года

Окопался сейчас в питерской Коломне, полное счастье после пребывания в американском поселке городского типа Гриннелле и американском совсем-не-городе Сент-Луисе. Все же ключевой ген европейца – урбанистический. Тот, кто наслаждается жизнью в субурбии – или, в случае Сент-Луиса, в урбии, которая выглядит как субурбия, – он кто угодно, но не старосветец. Ничего плохого; нет, просто другой. Европейцу нужны настоящие улицы с тротуаром, с домами, витринами, шумом, возможностью вдруг свернуть в кафе, бар, книжную лавку, пивную, столкнуться с приятелем на полосатом переходе, вообразить невесть эротическое что, поглядывая на кого угодного какого угодно пола, сидящего(-ую) напротив в метро или автобусе. Стоять на обочине, вперившись в телефон, ожидая убер, выйдя из кино. Аутически мотать башкой, увенчанной массивными наушниками, в такт музыке, забыв всё, кроме того, что вокруг город, который вернется в уши, в мозг, стоит снять аудиовенец. Покупать еду между делом, в магазинчике на углу, вечером, по пути домой, а не торжественно выезжать раз в неделю в пригородный шопинг-молл.

Даже те европейцы, что город ненавидят и бегут в деревню, как только возникнет возможность, бегут именно из города, а не из субурбии или поселка городского типа им. Твин Пикс.

Город – то, где много ходят пешком. Это кино никогда не надоест, оно разворачивается перед взором прохожего медленно, плоско (оттого сокуровский «Русский ковчег» – затея чисто питерская, конечно; перемещение камеры по Эрмитажу со скоростью перемещения пешехода по моей Коломне). В этом смысле Питер похож на море, не зря он стоит на реке, в залив вытекающей: кажется, Бродский говорил о том, что зрелище Большой Воды никогда не надоест. Питер – каменная вода, однообразен по составу, разворачивается панорамой, но панорамой слегка кривоватой. Его улицы незаметно забирают то вверх, то вниз, то вообще вдруг съезжают набок, не говоря о бесчисленных мостах через Фонтанку, канал Грибоедова, Мойку, которые уж точно каменные волны. Оттого айфонные фото Питера – будто на корабле сделаны, качка, все чуток скользит: дома, мостовая, памятники, люди, машины.

Уже несколько дней хожу здесь, наматываю километры, приводя в норму эстетический вестибулярный аппарат; ни в музеи, ни в книжные ни ногой, разве что в рюмочные, исключительно из социально– и историко-антропологического интереса: типы пияниц там не менялись уже лет двести.

25 октября 2018 года

The Good, The Bad and The Queen в ноябре выпускают новый альбом; есть чего ждать от жизни еще. Пока же они повесили в ютьюбе клип. В нем наконец, сошлись: английский сельский ландшафт и английский брутализм; не сошлись, растворились друг в друге, в стране, визуальный символ которой не бигбены с бифитерами, а вот эта серая, промозглая, припахивающая кислым элем тоска, объемная и безвкусная, как fish & chips. Когда-то ее принимали за знаменитый туман.

28 октября 2018 года

Переместился в Нижний, в «НиНо», как его теперь зовут, в экс-Горький. Здесь дело к поздней осени, что в этих краях потоскливее любого клипа The Good, The Bad and The Queen. Поселился опять в «Арсенале»; вечерами сижу, окруженный кремлевскими стенами, слушаю городской шум за окном, мечтаю почему-то о довоенном Берлине, Берлине, который сочинил Фассбиндер. Или он был на самом деле? В том Берлине Йозеф Рот мечтал о небоскребах, мол, они помогут «преодолеть недостаток пространства за счет покорения высоты». Он как-то забыл, что данный недостаток пространства носит не физический характер, а чисто финансовый: из-за цен на земельные участки. Воздух же до сих пор ничего не стоит, ах, какое упущение… Так что выше краны, девелопер!

29 октября 2018 года

Местные тетки носят основательные вязаные шапки, по верху которых идет еще и настоящий шерстяной барельеф, орнамент почти монументальный. Тетки выглядывают из этих шапок, как улитки или черепахи из своих панцирей. Рептилоиды атакуют.

7 ноября 2018 года

Когда-то ангел всенародного похмелья витал и над этими местами тоже в данный день, а нынче совсем ничего – серость, полутуман, то есть дымка, дымка пахнет углем, креозотом, почему-то еще резиной, ну всё как в семнадцатом, да и большинство здешних домов, кажется, с тех пор не особенно изменились. Конечно, авто стало много и они другие, плюс антенны из крыш торчат. Но вообще – если бродить, как я сегодня, между Vagonu, Valmiera и Bruņinieku, то кажется, что мы живем в индустриальную эпоху, в Высокой Модерности, что в каком-нибудь из этих серых облупленных, закопченных домов сидит в комнатушке Гений Высокого Модернизма и кропает Шедевр. Ах, если бы. Все гораздо проще – и скучнее.

Вернулся к ставшим уже почти родными гризинькалнским пьяницам после двухмесячного путешествия, после тринадцати перелетов, обогнув земной шар полтора раза. Вернулся в совершенно разобранном состоянии, полуглухой от взлетов и посадок, в состоянии размазанного по 24 часам джетлега. Сегодня на почте, куда пришел за посылкой, просто уснул с билетиком в руках, ожидая вызова к окошку. Позор.

Так что вроде бы самое время медленно перебирать увиденное и услышанное, но на самом деле перебирать почти нечего. Это раньше Одиссей возвращался, пространством и временем полный; сейчас же возвращаешься из долгих поездок полный пустотой и равнодушием. Примелькалось – то, что разное в разных местах. Или слилось в одно – то, что в разных местах одинаковое. Скажем, самолеты и аэропорты, торговые моллы и хипстерские кафе, даже отчасти и музеи. Ведь поначалу, в Китае, а потом в Америке я бодро бегал по местам всеобщего потребления визуального, но стоило перебраться из Сент-Луиса в Санкт-Питер, а потом в Нижний Н., а потом в Красноярск, как всякое желание пропало. Зря, конечно. В Русском музее шла – наверное, забавная – выставка об образе Маркса в искусстве, обычном и необычном. Хотя ведь уже заранее знаешь, что там будет – так зачем идти? Скалить зубы? Воистину последнее дело – отпускать тухлые перестроечные шуточки по поводу «Кырлы Мырлы» (а ведь отпускают же! отпускают! милые, образованные либеральные люди отпускают; им явно нечем заняться, думаю). Не съездил и в дацан напротив моста на Елагин, а ведь каждый раз, оказавшись в Питере, посещаю. Там рядом дом, куда в двадцатые поселили советских востоковедов – оттуда же их и выводили пятнадцать лет спустя поганые энкавэдэшники. В этот дом много кто ходил, например Хармс. Что же до дацана, то мелькает он в «Старухе», это когда главный герой на поезде везет выкидывать чемодан с непочтенной дамой. Ладно, дацан оставим на следующий раз, хотя нехорошо. Я там привык крутить барабаны во дворе; а теперь еще ох, долгохонько от грехов не избавиться.

Храм между тем очень красивый, смесь монгольского и ар-нуво, одно из моих любимых зданий в самом – как сейчас я опять начал понимать – любимом мною населенном пункте бывшей Российской империи. Кстати, зря я этот населенный пункт Питером зову – он же для меня навсегда Ленинград; то, что в нем доленинградского времени, все равно прочитывается сквозь Ленинград, а большинство того, что после Ленинграда, оно мне не очень интересно. Примерно так: Хармс большую часть жизни провел в Ленинграде, Добычин бросился в ленинградскую воду, Лидия Гинзбург вела дневник ленинградского блокадного человека; все здешнее мое – ленинградское, от Сэнди Конрада и Леона Богданова до раннего БГ. В Ленинграде наш волгарь Ульянов пророс революционным грибом Лениным.

Ок, в Нижнем я просто обитал в каком-то смысле в музее – в резиденции «Арсенала», так что можно было и не смотреть выставки: сейчас понимаю, зря, там была про шелкографию и даже небольшой проект концептуалистов, в т.ч. с Юрием Альбертом. И уж точно можно было перебежать в дом напротив, в областной художественный музей, и насладиться большой выставкой к столетию комсомола. Теперь остается только представлять себе этот позорный ужас, почему-то приводящий многих в восторг. Самое противное в нашем мире – даже не Трамп с Путиным, и не очумелые богомольные убийцы всех мастей, а мода на соцреализм и советское вообще. Еще один рак, пожирающий человечество изнутри.

В Красноярске же и вовсе не хотелось выходить из гостинцы, разве что в гастроном за веганской едой. В гастрономе юная кореянка устроила из стеклянных прилавков нечто вроде редута – или даже бастиона – дальневосточной снеди; это милое создание спасло меня от голодной смерти в ареале обитания едоков муксуна и оленины. В здешних музеях я бывал раньше, они отличные – по-своему каждый, конечно – но нового знания вряд ли добавят. Саша К. посетил по прилету Суриковский музей и сообщил мне потом, что обнаружил там следы бушевавшей накануне тематической вечеринки Jack Daniels. Понравилось бы это Василию Ивановичу, сказать сложно. Мне кажется, понравилось бы. В его времена художники были без затей – и алкоголических напитков не бежали.

Хотя, конечно, в Красноярске я на выставке был – причем каждый день, ведь книжная ярмарка же; в выставочном зале – длинные ряды с прилавками, обложенными по большей части невыносимыми пестренькими обложками, коими, увы, славится родина. Исключения есть, конечно, но в постсоветской пестроте минималистические пижонские издания «Гилеи», «Нового издательства», Ad Marginem (последние, впрочем, как-то стали клониться в пестроту, хоть и не яркую), кое-кого еще – они тонут. Так что на ярмарке приходилось хотя бы раз-два в день прибегать к стенду Французского института и закапывать в глаза бальзам галлимаровских обложек, эстетически окончательных, после которых уже и не нужно ничего, даже читать упакованные в них тексты.

8 ноября 2018 года

И вообще перестаю понимать, зачем нужно ходить в музеи и галереи. Ведь все вокруг – и внутри музейных стен, и снаружи – равно интересно. И равно неинтересно. Когда-то в современных западных музеях мне нравилась чистота, белые стены, пустота, атмосфера разом деловая и бездельная. Ну кто, скажем, в городе Демойн, столице штата Айова, отправится в арт-центр – просто погулять по залам? Или даже не просто, а посмотреть выставку графики Нео Рауха, о котором здесь кроме пары арт-профессоров и тройки аспирантов никто и не слыхал наверняка? Но ведь ходят и смотрят; а Нео Раух без контекста, без топонима «Лейпциг», без аббревиатуры «ГДР», без имени «Герхард Рихтер», без имени «Каспар Давид Фридрих», без задумчивого немецкого романтизма и обложек немецких журналов семидесятых не существует вообще. По мне, так лучшим вариантом для интеллигентного жителя Демойна является следующий: в субботу, после похода на йогу, сесть в машину, отправиться в арт-центр, быстрым уверенным шагом пройти полмузея, приблизиться к великой американской картине великого американского Эдварда Хоппера Automat (1927), полюбоваться на изображенную там задумчивую печальную девушку в желтой шляпке с опущенными полями, пьющую скверный кофе, потом столь же быстрым шагом отправиться в кафе арт-центра, в той его части, что построил не кто-нибудь, а великий Ричард Мейер, взять чашку скверного кофе – но, в отличие от 1927 года, скверного кофе с претензиями, – выпить его в молчании, погладывая по сторонам, перелистывая музейный буклет, после чего вернуться в машину и отправиться за покупками в торговый центр. А молл в Демойне знатный! Я там новый чемодан купил взамен покалеченного последовательными усилиями российских и китайских грузчиков. Впрочем, на обратном пути, где-то между Сент-Луисом и Ленинградом, и этот, из демойнского аутлета, подломали. О, тщета человеческая.

9 ноября 2018 года

Разбирал пакет с печатной продукцией, что собрался по пути следования из Чэнду в Красноярск и Ригу, я его по прилету отложил и забыл. А там, надо же, – совсем вылетело из головы! – прекрасный каталог выставки, что пять лет назад была в галерее при Гриннельском колледже. Каталог я прихватил с собой из пансиона в Гриннеле; он валялся, никому не нужный, в ворохе старых номеров The Des Moines Register и Poweshiek County Chronicle Republican. Вольно мне топить Америку в желчи: ну где еще, скажите на милость, где еще в провинциальном колледже, затерянном среди зарослей кукурузы, будут устраивать вот такое: From Wunderkammer to the Modern Museum, 1606–1884. An Exhibition Drawn from the Collection of Florence Fearrington??? А там всё – и Continuatio rarorium Базилиуса Безлера, и Musaeum Kircherianum, и даже книжная гравюра, изображающая Петра Великого, который посещает Якоба де Вильде на предмет осмотра коллекции последнего, после чего воспоследовала покупка оной и представление ее почтеннейшей публике в славном городе Санкт-Петербурхе в специально построенном здании, именуемом Кунсткамерой.

Америка – великая страна, пусть и попадаются там идиоты с оранжевыми волосами и красными галстуками. Ставлю каталог на полку рядом с выдающимся британским изданием Cabinets of Curiosities, сочиненным и подготовленным к печати Патриком Морье. Старый Свет не хуже Нового, хотя нынче оба ходят в провинившихся.

9 ноября 2018

Случайно попал на – точнее, после лекции случайно вбежал в – открытие выставки Ieva Jurjane в Национальном художественном музее. Там портреты стариков и детей; первые родились в Первой республике, вторые – совсем недавно, под столетие провозглашения ее. Выставка называется немного странно, End & Beginning; странно с точки зрения истории государственных институтов, тогда бы надо назвать ее Beginning & Continuity. Но Ieva Jurjane – о людях, а не о режимах, хотя политический контекст очевиден и не оспаривается. Отсюда противоречие, когда намеренно приватное искусство вставляют в гос. рамку. Впрочем, любое искусство политическое, не так ли? Это ведь вопрос того, как считывать приватное, из чего оно состоит. А «политическое» есть преимущественно «историческое» – либо прямо историческое, либо имеющее быть таковым в будущем. Отсюда самые приватные вещи в арте становятся – если посмотреть соответствующим образом – маркером сначала нынешней политики, а потом – если копнуть глубже – и ретроспективного общественно-принятого нарратива о прошлом. У Jurjane такой маркер – яркие национальные латышские коврики, наброшенные на черные офисные кресла, в которых сидят пожилые персонажи, олицетворяющие как Beginning независимой Латвии, так и, увы, неумолимо приближающийся End (я бы все-таки использовал слово Ending) любой отдельной человеческой жизни. Это традиционализм, пытающийся апроприировать технический прогресс; национальное, которое хочет укрыть собой интернациональное. Если это не «политика», то что же? Если не «история», то где ее искать?

Сюда же и стилистическая интенция: в End & Beginning перемешаны Гольбейн/Дюрер c портретной индустрией Дэвида Хокни нынешнего периода. Пластиковый коврик поп-арта, наброшенный на основательное резное деревянное кресло времен короля Генриха VIII и императора Максимилиана I.

10 ноября 2018 года

Восемьдесят лет «хрустальной ночи», но так как телевизора нет, а в новостях воспаленный от простуды взор мой все пропускает, то узнал об этом в твиттере. Там кто-то выложил фото, найденные в архиве отца или деда, не помню, который был в специальном американском подразделении, собиравшем свидетельства нацистских преступлений. Снимков много, на них погромы. Бьют витрины, жгут синагоги, жертвы с перевязанными головами, лица в синяках и ссадинах, печальные жгучие глаза. Но самое главное фото такое: какие-то жирные свиньи в тяжелых уродливых шинелях, круглых шапочках с козырьком, довольные, тащат тяжелые стопки старых книг большого формата. Тащат на костер, из синагоги наверняка. Тот, что на первом плане, смотрит в сторону с удивленным выражением, поджал губы, сморщил подбородок, в нехитром мозгу озарение: «Вот повезло-то! Вот уж никогда не думал, что выйдет! Ну наконец! Пришел жидам каюк». Слева уже совсем довольный, второй подбородок аккуратным полумесяцем уложен на воротник шинели с нашивками; еще пара лет столь же усиленного питания, и жировые складки начнут закрывать цифру «15», украшающую воротничок. Чувак дорвался. Третий, чуть скрытый за первым, смотрит в сторону, на нем круглые очки, как у Беньямина были, как у Курта Вайля, как у Бабеля, на рукаве – повязка со свастикой. Кажется, это он отпустил шуточку, над которой ржет первый. Остальные не так счастливы; м.б., потому что не попали на первый план? Один и вовсе интеллигент, несет только три тонкие книжечки, они покоятся на предплечье, он придерживает их длинными пальцами. Вагнерианец, наверное, исполняет нелегкий долг культурного арийца, а то кто же еще? Тоже круглые очки. Учитель? В любом случае, таких Набоков описал в рассказе про облако, озеро, башню: «пожилой почтовый чиновник в очках, со щетинисто сизыми черепом, подбородком и верхней губой, словно он сбрил ради этой поездки какую-то необыкновенно обильную растительность <…> Перекидывались пудовыми шутками четверо, связанные тем, что служили в одной и той же строительной фирме <…> Еще был темный, с глазами без блеска, молодой человек, по фамилии Шрам, с чем-то неопределенным, бархатно-гнусным, в облике и манерах». Уверен, что те из них, кто уцелел к 10 мая 1945 года (if any), с такими же рожами торговали американскими сигаретами на черном рынке – или по другую сторону новой баррикады дружно пили шнапс за здоровье товарища Ульбрихта.