Текст книги "Темнее тысячи лун"

12

Когда мы вышли из подъезда, прошла всего четверть часа с момента объявления тревоги. Во дворе толпилось непривычно много человек, около пятидесяти. Некоторые выбегали из подъезда и бежали прочь, остальные собирались в небольшие группы, и, наверное, кого-то дожидались. Одеты все были небрежно, жильцов десять вовсе стояли в пижамах и ежились от утренней прохлады. Одна женщина средних лет, которая любила сидеть на лоджии и смотреть во двор по вечерам, в спешке натянула на себя мужскую синюю футболку и несуразные короткие штаны, едва скрывающие половины ее массивных голеней. Наш сосед с первого этажа вовсе вышел в поношенных семейных трусах и с голым волосатым пузом. На такие мелочи никто не обращал внимание. Угроза превратиться в горстку ядерного пепла напрягала больше, чем нелепо или едва одетые люди.

Благо я отлично знал, где находится то самое убежище, куда мы направлялись. Мать шла за мной быстро, иногда мы переходили на бег. Я не думал ни о чем, кроме дороги. Идти было не так уж и далеко, но время поджимало, и чувствовали это все. В том же направлении двигалась целая толпа людей. Количество постоянно росло за счет новых и новых беглецов, которые вклинивались в строй на каждом перекрестке или развилке и шли вместе со всеми. Каждый двигался в своем темпе, поэтому в строю творилась полная неразбериха. Я случайно сбил с ног совсем маленькую девочку, но я поднял ее быстрее, чем она успела заплакать и передал женщине, которая маршировала слева от нее. Останавливаться и выяснять отношения у них не было времени. Мать и так с трудом поспевала, но внутренний голос приказал ускориться еще сильнее. До убежища оставалось добрых триста метров, а дорога давалась все тяжелее. Идти так быстро с тяжелым грузом становилось тяжелее с каждой секундой. Я то и дело менял руки, в которых тащил сумки, чтобы не дать мышцам забиться окончательно.

Помимо тревоги появился другой, новый шум. Гудело далеко, но громко. До бункера оставались считанные метры. Наше шествие остановилось, и я понял, что к чему.

– ЛОЖИСЬ! – что есть силы завопил я, а затем присоединились и другие.

Большая часть толпы, включая мою мать, услышала и повалилась на землю, как кегли, сбитые шаром для боулинга. Здравомыслие еще оставалось при мне, поэтому сумку с котом я аккуратно опустил, затем уткнулся носом в дорогу и сам, бережно прикрыв пушистого товарища рукой.

Ракета достигла своей цели и оповестила город взрывом. Я сомкнул глаза что есть силы, но все равно ощутил убийственную вспышку, осветившую все окрестности на считанные секунды. Прогремел сам взрыв и невероятной силы ударная волна сметала на своем пути все. Кожу ощутимо обожгло, как паром в бане, на тех участках тела, которые одежда не прикрывала, но местами даже слой ткани полностью не уберег от излучения. Неописуемая какофония из звуков детонации боеприпаса, разрушающихся зданий, бьющихся вдребезги стекол и плохо различимый гвалт криков. Я раскрыл рот, чтобы не оглохнуть, и губами задел острый камешек, так неудачно оказавшийся прямо подо мной. Струйкой потекла кровь, но я не мог ничего с этим поделать.

Конец, конец, конец. Сейчас я потеряю всю кровь и сдохну, или сверху свалится глыба и переломит мне хребет. Или прилетит еще одна, только не за десятки километров отсюда, а в соседнее здание. Не успеешь ни вскрикнуть, ни сказать: «Здравствуй, новая жизнь». Ох, конец, конец. Жизнь, только не заканчивайся, не оставляй меня, не уходи. Жизнь, я люблю тебя сильнее, чем ненавижу все вокруг.

13

В себя я пришел только на ступеньках. Вся лестница, ведущая от вечно закрытой на увесистый замок входной двери до поворота вправо, заполнена десятками людей. Видимо, за поворотом скрывалась еще одна дверь, которую еще не успели открыть. Кровь больше не шла: мама позаботилась обо мне и успела всучить платок, чтобы остановить кровотечение. Никакая ядерная война не способна отодвинуть ее заботу на второй план. Платочек изрядно перепачкался, но со своей задачей справился.

Из-за угла послышался скрип – дверь поддалась. Вереница из людей, которым выпала честь столкнуться с самым ужасающим и романтичным событием в истории человечества, медленно преодолевала ступеньки. Ноги стали совсем ватными. Идти было невыносимо легко. Пройдя всего ничего, я умудрился крайне неудачно оступиться. Непросто координировать действия в полумертвом состоянии. Тем не менее, спина хрупкой с виду девушки, то ли стоящей, то ли идущей на одну ступень ниже, с достоинством выдержала груз в виде потерянного, но не легкого шестнадцатилетнего парня. Я быстро взял себя в руки и отпрянул от нее. Она обернулась, и в ней я узнал ту самую соседку. Ту, которая курила во дворе и спорила с кем-то по телефону. Выглядела она куда хуже, чем в тот день. Бледная и ошеломленная, ходячий мертвец. Нужна ли ей сигаретка сейчас? К счастью, она быстро забыла обо мне, и процессия поползла еще глубже.

Когда мы миновали лестницу, позади раздался истошный вопль. Бог не обделил эту женщину красотой. Но, по всей видимости, лишил ее рассудка.

– Пустите меня, пустите! – тараторила она. Дама хотела покинуть убежище и яростно боролась с позади идущим мужчиной с грубой щетиной.

– Захлопни пасть и уйди с дороги, мочалка, – ответил он таким грозным басом, что стало не по себе. Но на девушку аргумент не подействовал: она усилила натиск. Дальнейшие события повергли меня в полный шок.

Мужик не стал играть в джентльмена и оттолкнул обезумевшую назад. Сил у него было предостаточно, поэтому она рухнула, как оловянный солдатик, которому мальчишка поставил крепкий щелбан. Она поднялась с пола и двинула вперед с новой силой. Физически сломать ее не составляло труда, но заставить усомниться в правильности и разумности намерений – невозможно.

На этот раз ей прилетела пощечина. Увесистая ладонь наверняка била с внушительной силой, потому что хлопок вышел очень уж выдающимся. Я опасался, что потасовка может перерасти в серьезное побоище, поэтому кивнул матери и стал продираться сквозь толпу засмотревшихся на этот акт бессмысленной жестокости обреченных.

За углом действительно виднелась еще одна дверь. Свинец, из которого она была сделана, предназначался для защиты от излучения. Снаружи висело несколько листовок с рекомендациями и инструкциями.

Одна из них давала предписания относительно первичных действий для защиты от последствий воздействия радиации. Бумажка предписывала снять с себя всю одежду, которая застала взрыв снаружи, и надеть стерильные халаты; несколько комплектов чистого тряпья вроде как ожидало выживших дальше по подземелью. Было сказано и о медицинских масках, ношение которых рекомендовалось. Менять их, правда, следовало раз в три часа. Ниже было написано про дезинфекцию, но обязанности по усвоению этой информации я любезно переложил на мать, а сам вошел. Она посмотрела на меня так, словно хотела заговорить, но нужных слов найти не смогла. Я и сам нуждался в разговоре, но надо было двигаться дальше.

Следующее помещение представлялось не совсем реальным. Слева находилась комната, ограниченная белым пластиковым барьером с окнами. Будто бы ее вытащили из больницы и запихали в грязную дыру в земле.

Справа виднелось углубление в фундаменте. Первым делом я решил изучить именно его. На стене возле дыры висела табличка с надписью «Одежда» и стрелочкой вниз. Сама яма была довольно глубокой. На дне виднелись лохмотья, скинутые теми, кто добрался до убежища раньше.

В этот момент сзади послышались шаги. Парень моего возраста тащил в руках бежевые шорты с белыми полосками, футболку в пятнах пота (пахла она соответствующе). На нем красовался чистенький халат. Он не обратил на меня никакого внимания, и, выбросив одежду, пошел вперед.

За окнами комнаты валялись горы халатов, упакованных в специальные пакеты. Мать как раз позвала меня, причем в таком тоне, что задерживаться я не осмелился. Она уже держала наготове пару одежек. Мы были там не одни: еще человека три также проходили процедуру избавления от трико, джинсов, маек, блузок и пижам.

Я зашел за свободную ширму, быстро стянул с себя свою любимую черную футболку, купленную мной во время поездки в другой город. Тут передо мной возникло два интригующих вопроса. Первый: увижу ли я когда-нибудь эту футболку снова? Как бы это прискорбно ни было, я понимал, что отвечать утвердительно с нулевой уверенностью нельзя. Второй: не повторил ли тот город участь нашего? Много ли кварталов в разных частях света лежали в руинах? Сколько вообще человек выжило, стоит ли ожидать помощи и спасения из воцарившейся анархии?

Последняя пуговица никак не желала застегиваться. Начали сдавать нервы, и я захотел попросту выдрать ее, но в тот момент она все же соизволила попасть туда, куда надо. Дальше последовала простенькая одноразовая маска и бог знает откуда взявшиеся перчатки. Но даже нарядившись хирургом я не чувствовал себя защищенным. Парочка незамысловатых медицинских атрибутов в данной ситуации эффективна настолько, насколько картонка толщиной в пару миллиметров способна остановить пулю.

Я взял оставшиеся вещи в охапку. Мать сидела на единственном в комнатке стульчике. Мы остались совсем одни. Ни здесь, ни около ямы никто не ошивался. Те, кто оказались здесь раньше нас, продвинулись дальше. Идущие позади остановились: после матери за порог свинцовой двери нога человека не ступала. Потасовка на лестнице переросла в настоящий конфликт. Взбудораженные возгласы едва проходили сквозь толстые слои бетона, но ухо улавливало неладное.

– Дай сюда одежду, живо! – строго, но устало сказала мать.

Я пожал плечами и отдал ей ком, местами пыльный из-за недавних объятий с землей-матушкой. Свои вещи она благоразумно предала яме, пока я переодевался. Не мама, а скорее Светлана (учитывая ее предельную серьезность и полное отсутствие материнской теплоты) рывками преодолела дистанцию и поспешно отправила свой груз туда, где ему суждено было остаться.

– Пошли, – нетерпеливо и нервно отчеканила она.

Третья секция укрытия отделялась не дверью, а аркой. Здесь же интерьер, в отличие от прошлого, очень точно вписывался в мои представления жизни в постапокалиптическом мире. Большое пространство было условно поделено на две зоны. Всю заднюю часть занимали шкафчики и огромные полки, как на складе. Собственно, в этом и заключалась роль этих нагромождений. К моему удивлению, полки были заполнены всякой всячиной практически до отвала. От нескольких противогазов до пятилитровых баклажек с питьевой водой. Вернемся к этому позже.

Оставшуюся территорию занимали столы. По ним легко угадывался приблизительный возраст – они простояли там не один десяток лет. К столам прилагались длинные и такие же старые деревянные лавки, которые разломать на щепки вручную можно в два счета. На первый взгляд просторные, они вмещали не так уж и много людей. Как показал опыт, проектировщики допустили оплошность. А может и распилили бюджет, выделенный на обустройство, для нас это не в новинку. Посадочных мест банально не хватало на заявленных четыре сотни потенциальных выживших. Даже три сотни и девять человек, которые добрались сюда, не могли адекватно расположиться за столами.

Со спальными койками тоже было не ахти. Под сон отвели еще четыре здоровых комнаты, входы в которые расположились друг напротив друга в столовой, совмещенной со складом. Один из нюансов заключался в чрезмерной концентрации спящих на относительно небольшом просторе. Каждая из четырех спален вмещала в себя около сотни человек, из-за чего поспать удавалось через раз. Скрип пружин, храп, кашель, постоянно вскакивающие в туалет ночные гости – совокупность раздражителей превращала спокойный ночной сон в агонию. Порой без надежды сомкнуть глаза приходилось долгие часы полировать взглядом потрескавшиеся полы. Приятного мало, скажу я вам. Да и сами койки качеством своим вышли отвратительными. Твердые и жесткие матрасы вызывали неприятное тянущее ощущение в спине и пояснице. Поворачиваться на таком лежбище чертовски неудобно, а от долгого времени, проведенного в одной позе, тело и вовсе затекало.

Туалеты также не представляли из себя ничего замысловатого. При их создании фантазию никто не проявил: использовался все тот же метод под названием «дыра в дыре». Мы называли сортиры воронками. Такое тематическое прозвище не только соответствовало актуальным событиям, но еще и с поразительной четкостью отражало состояние санузлов. Пованивало знатно, а о банальных освежителях воздуха или рациональных способах утилизации отходов жизнедеятельности всерьез не задумывались. А чего вы, собственно, ожидали? Пятизвездочный отель и услужливый персонал предоставлять простым смертным на грани смерти оказалось попросту некому.

К нашему приходу одна из дальних спален была забита уже полностью, поэтому пришлось искать местечко на другом конце убежища. Между тем ранее прибывшие уже во всю начали заселение. Подготавливались постели, разбирались принесенные запасы. Едой пахло как в вагоне пассажирского поезда.

Я заметил до ужаса бледного человека, одиноко сидящего на краю скрипучей койки в комнате, по соседству от которой мы чуть позже обосновались. С собой у него совсем ничего не было, как мне показалось. Если другие пихали свои чемоданчики прямо под спальники или ставили около них, то спальное место молодого человека пугающе пустовало. Конечно, обреченный вид был не только у него, но именно он запомнился мне, наверное, из-за пиковой бедственности его положения. Все равно что оказаться в логове голодного зверя, не имея оружия. А оружие, оно же весомый аргумент, всегда пригодится. Сейчас в качестве такого аргумента выступало съестное и другие малость полезные безделушки. Жаль парня, но его должны выручить, не так ли?

Спустя долгие минуты скитаний среди сотен обреченных душ удалось найти места. Двухъярусные лежанки встречали по-металлически холодно. Об уюте и речи идти не могло. После шикарных условий современной жизни подобное воспринимается вдвойне, а то и втройне обиднее. Пришлось стиснуть зубы и начинать думать, чтобы выжить и уцелеть среди орд искалеченных. Надежда жива и полна сил, на первых порах надеяться легко и необходимо.

14

Последний человек вошел в бомбоубежище ровно в 9:03. Спустя два с половиной часа после прилета ракеты. За это время жизнь в нашем новом доме успела заискриться, но искры пока не воспламенили спасительный очаг.

Нашлось и несколько пострадавших. Маленький мальчик имел глупость полюбоваться гигантской смертоносной вспышкой. Ребенок потерял зрение. Две медсестры, Марина и Любовь Анатольевна, по счастливой случайности оказались заточены вместе с нами в земной глубине. Марина Самойлова была совсем еще молодой девушкой. В свои девятнадцать лет она не успела закончить медицинский университет, поэтому ее знаний не хватало. Тем не менее в ее душе был свет и стремление хоть как-то помочь таким же заблудшим душам, и то, что ей было по силам, Марина выполняла выше всяких похвал. Когда и мне понадобилось медицинское вмешательство (я порезал большой палец об острый край койки на второй день), она сразу же бескорыстно пришла на помощь. Но тогда все ее внимание было сосредоточено на ребенке, который без перебоя рыдал и звал родителей. Они, кстати, сидели рядом. Отец нежно поглаживал руку мальчика, из глаз матери текли горестные капельки соленых слез. Она не надрывалась, лишь тихо всхлипывала и не могла успокоиться. Сестра же хлопотала над парнем, осторожно и чутка дилетантски владея аптечкой, которые заботливые чиновники закупить не забыли.

Вторым раненым оказался парень, пришедший сюда в числе последних. Его правая штанина представляла собой кровавое месиво выше колена. В бедро попал осколок шифера. Ударная волна раскрошила крышу здания, под которой он пережидал взрыв. Град осколков на большой скорости полетел в его сторону. Тут-то нога и отдала острой болью. Обильно потекла кровь, а в объемном бедре засветилась страшная рана. Каждый шаг отдавал болью не только в ногу, но и во все тело. Кое-как парень добрел до дверей нашего подземного правила. В общие помещения он буквально ввалился и остался лежать у входа, истекая красной густоватой жидкостью. Смею предположить, что он еще легко отделался, ведь осколок мог попасть и в голову.

Любовь Анатольевна, или, как ее ласково про себя называли благодарные, тетя Люба, имела величайший опыт работы. Выглядела она как медсестра, которой полдесятилетия назад перевалило за пятьдесят. Впрочем, столько ей и было на самом деле. С добрым сердцем, но грубой натурой и непростым характером, она трудилась не покладая рук. Вторым ее любимым занятием было ворчание. Ворчала она везде и всегда, по любому поводу или без такового, днем и ночью. Если бы не ядерная зима, как позже выяснилось, наступившая посреди июля, то и разнообразие погодных условий никак не смогло бы отбить у нее желание, стремление, талант и даже дар ворчать.

Она сразу же взялась за хромого, параллельно отчитывая всех, кто под руку попадет. Сначала попало крепким мужикам, которые не додумались сразу же переместить раненого на импровизированную кушетку. А Мариночке, которая присела отдохнуть после долгой возни с ребенком, выразила претензию следующим образом:

– Ты что, сдурела? Отдыхать сюда пришла? Ты вообще врач или кто? – жестко отрезала тетя Люба. За ее страстью к чрезмерной язвительности скрывались переживания. Она болела за каждого своего пациента, за каждого человека, а волнения перетекали в легкую агрессивность, которую она выливала на всех, кто, по ее мнению, провинился.

Спустя некоторое время и тысячу причитаний кровотечение прекратилось. Бинты с ювелирной точностью и аккуратностью опоясывали разодранную плоть бедра. Вот так проявляли себя наши бесценные медики.

Часть наших сожителей успела мало-мальски опомнится и сменить халаты на одежду, в спешке выдернутую из шкафов и комодов. Составные наряды смогли превзойти своей вздорностью даже пижамы, панталоны и ночные рубашки. Я же предпочел пока ничего не менять и оставаться в одежде, больше подходящей одной из наших медсестер, но не школьнику.

Несмотря на указание матери, я аккуратно увильнул и решил изучить окрестности внимательно. Первым делом заметил узкое помещение, которое упустил при первом осмотре. Кладовка или подсобка снаружи, сердце и легкие всего убежища внутри. Там стоял генератор, который обеспечивал нас электроэнергией, вентиляцией и водоснабжением. Работал он за счет дизеля. Запасы топлива были заранее предусмотрены, но еще было неизвестно, на какой временной отрезок рассчитаны резервы. А гудел он сильно и действовал на нервы. Прямо как самолет из моего сна.

Возле дверей генераторной столпились мужчины. На вид большинство из них – матерые работяги. Разговаривали как раз про дизельную установку. Двое курили сигареты, кто-то смеялся, матерился. Спорили долго, постоянно переводя темы и вставляя неуместные шутеечки. Первые попытки создать организованность с треском проваливались, а я пожал плечами и двинулся туда, где происходило самое увлекательное.

По дороге к складу я ловил на себе косые взгляды. Подавляющая часть спасшихся еще не отважилась на вылазку за пределы своих спальных мест. Они с недоверием поглядывали на первопроходцев.

За столами уже сидели люди, но к еде не прикасались. По слухам, бродившим в локальных группах, некий Артур накинулся на печеньки, которые он утащил из дома. Итог плачевный – стресс плохо согласуется с приемами пищи, поэтому восхитительное печенье с кусочками шоколада не успело перевариться и затерялось в глубинах ближайшей уборной. Другие не решились повторять его ошибок и просто сидели, кто постукивая костяшками пальцев по деревянной поверхности стола, кто опечалено опустив голову и глаза в пол.

Аппетита не прослеживалось и у меня, да и шел я не за этим. Огромные складские полки, заполненные кучей всего очень привлекали меня. Неожиданно для себя я приметил человека, который стоял к стеллажу спиной и явно следил за обстановкой. Мужчина крепкого телосложения, а точнее Игорь, охранник в супермаркете, куда я нередко заглядывал после занятий в школе и по выходным. Кто-то захотел приставить охрану сюда? Умный шаг, только вот кто это сделал?

Кажется, он тоже узнал меня, чему я очень обрадовался. Я постарался кивком показать ему, что пришел просто посмотреть. Он отошел на пару шагов и изредка поглядывал на меня, скорее соблюдая формальности.

Почти все пространство на нижних полках занимали тяжелые бутыли с водой. Самые вместительные вмещали по девятнадцать литров, и весили столько же в килограммах. Покрытые пылью и липкой грязцой тары вызывали сильнейшее отвращение своим видом. На одной-двух отпечатались свежие пальчики. Рядышком стояли и бутылки поменьше. На них не было никаких этикеток и надписей. Я это к тому, что вода могла простоять и, судя по всему, простояла там не один год. Внешний вид баклажек без проблем мог это подтвердить. Водоснабжение здесь имелось и работало, но в случае чего пить застоявшуюся жидкость, наверняка впитавшую не самые безобидные примеси из пластика, становилось опасно.

Из этого понятно, что далеко не у всех хватит ума подумать о сроке годности воды и обновлении ее запасов. Но положить скоропортящуюся еду никто, к счастью, не додумался. Гнилой запах стухших харчей стал бы натуральным апофеозом всех идиотизмов и неудобств выживания.

Запасы воды смело могли позавидовать ИРП, которые лежали повыше и сохранились получше. Без пыли не обошлось, но на ней и заканчивались проблемы, связанные с презентабельностью. Только вот за качество пришлось заплатить количеством. Сухих пайков было не больше сотни, да и воды на всех вряд ли бы хватило надолго. Срок годности в порядке, никаких признаков испорченности нет. Если задержимся здесь надолго, то начнутся проблемы, – подумал я.

Вещи, которые я приметил: противогазы, два лома, перчатки, высохшие влажные салфетки (я открыл одну пачку, пока охранник не смотрел, и пощупал верхнюю салфетку – суше, чем в пустыне), полдесятка старых фонариков, горстка батареек к ним. Не уверен, но на самой верхней полке лежал предмет, подозрительно походящий на пистолет. Сталь поблескивала под тусклым светом иногда мерцающей лампы на высоком и крепком потолке. Что он вообще здесь забыл – вопрос третий. Убежище, заполненное загнанными в угол баранами, представлялось неподходящим местом для пребывания оружия, пусть и неприметно лежащего там, где просто так его достать не вышло бы. Нет, так дело не пойдет. Если там действительно пистолет, то следует немедленно перепрятать его в местечко понадежнее. Попади он в руки одного из свихнувшихся – жертв не избежать.

– Иди-ка ты к остальным, – подал голос громила, – Нечего тебе здесь делать.

Обратный путь до места временной дислокации обошелся без происшествий. Потрясение еще не сдало позиции. Откровенно спятивших на горизонте не виднелось, но до нормальности всем было далеко. Понятия не имею, как мне удавалось поддерживать связь с разумом, а не сидеть и причитать. В моих жилах текло неестественное спокойствие, какое редко было присуще мне и в дни куда менее эмоциональные. Я, как и все, стал своего рода марионеткой. Отличие заключалось в том, что за мои ниточки дергала не шоковая бессознательность, а что-то иное, не позволившее крыше соскользнуть и вдребезги разбиться.

Марсик не отваживался вылезать. К слову, наш погребенный зоопарк не ограничился обжорливым стареньким котом. Добродушный пудель, карликовая собачка непонятной породы, хомяк в коробке из под энергосберегающей лампочки и рыженький писклявый котенок разделяли пространство с человеком. Для многих пушистые создания стали своего рода панацеей. Нередко дети спасшихся с интересом наблюдали за зверьками, на миг забывая про все, что происходило над нашими головами. Мы никогда не жадничали и давали желающим возможность повозиться и поиграться с котом. К сожалению, не все двуногие владельцы живности разделяли наши принципы. Злая и противная блондинка строго-настрого запретила приближаться к ее собачушке. Почти все время она проводила взаперти в своей переноске. Бедное животное сидело в темноте и тесноте, изолированное от внешнего мира куда сильнее и мучительнее, чем мы сами. Спешу обрадовать, что управа на нее нашлась и собака впоследствии была вызволена из заточения неравнодушной девушкой, которой каким-то образом удалось спокойно побеседовать с хозяйкой и добиться вызволения собаки.

Трудно поверить, но звери оказались проницательнее многих разумных собратьев по несчастью. В них царило предельное спокойствие и терпимость. Марсик, который всю жизнь не только ненавидел чужаков, но и шипел, а то и кидался на них, смягчился до предела и позволял почти всем тесно взаимодействовать с ним. Не щадил он только отбитых сорванцов, пытающихся подергать его за хвост или намеренно причинить боль. Весь зверинец проявлял поражающую снисходительность к людям. Неспособные мыслить способны сострадать. Способные же думать примитивно заботятся более о своем благополучии.

– Отец. Он… погиб, да? – потерянным, но подвластным тоном спросил я так, будто она знала ответ на этот охлаждающий внутренности вопрос.

– Я не знаю, милый. Сегодня этот мир наверняка покинули сотни тысяч людских душ, – через обреченный голос слышались накатывающие слезы.

– Скажи мне, где он? – повторил я все с тем же спокойствием.

– Помолись за него, сынок. Попроси Господа уберечь его тело и душу. Бог милостив, – ответила матерь, и я стал ощущать себя страннее.

– Ты обещала мне рассказать.

– Сынок, знай, что он не был плохим человеком. Он оказался только инструментом в руках могущественного. Вы с ним непременно встретитесь, обещаю.

Объяснить, что конкретно подразумевалось под этой фразой, не удалось. В каждой слезе родной матери, самого близкого мне человека, отпечатывалась тягучая, раздавливающая боль. Древний и удушающий страх захватил ее. Все чувства лежали как на ладони; отчасти знакомые терзания разъедали лобную кость и отзывались в центре грудной клетки.

Некогда маленькая и творческая Светочка была без ума от рисования. Целыми днями, начиная с раннего детства, она выводила цветные линии на тонких белоснежных альбомных листах. Девочка обзавелась целым комплектом недешевых кисточек из беличьей шерстки к первому юбилею в своей жизни. Детские абстрактные кляксы лихо оттачивались с каждым годом, сначала превратившись в милые семейные картинки. Небрежно, но с чистейшей любовью нарисованные фигурки держались за ручки, любовались солнышком и не ведали никаких невзгод и забот. Порой получалось не только мило, но и действительно симпатично.

Со временем людские образы перетекали в животных. Света очень привязалась к хищникам, особенно ее завораживали большие кошки. Прабабушка с теплотой вспоминала полосатых тигров, сцепившихся в жестокой схватке за издыхающего кабанчика. Излишне взрослый и деспотичный рисунок для ребенка, для одиннадцатилетней девочки, только пошедшей в пятый класс. Изуродованный оскал дикой машины для убийств, нарисованный маленькой нежной ручкой, вызывал раздорные оценки и воспринимался неоднозначно. Она не рисовала кровь, раны и извлеченные внутренности на анималистических картинках. Всю мясную кашу заменяли демонические оскалы, морды и голые рваные пасти плотоядных тварей.

Но и они пропали с кистей юной художницы. Обитателей лесов и джунглей заменили сами леса и джунгли, а еще горы, поля, степи, берега рек и морей, тундры и ледяные арктические пустыни, раскинувшиеся на севере хрупкого мира искусства моей мамы. Напрягшиеся выдохнули, решив, что кризис, связанный с изображенными побоищами, позади. Природные пейзажи походили на труды профессионалов. Детализация и прорисовка поражали простой глаз, а ценителя они наверняка бы удивили, даже восхитили.

Я и сам прикасался к рисункам. Львиная доля пейзажей осталась в хлипком альбоме, хранившемся в одном из ящиков. Бабушке удалось сохранить один детский журнал, где напечатали рисунок мамы. Высохшие и пожелтевшие страницы когда-то популярного среди детишек и подростков издания так и норовили порваться и рассыпаться в шелуху. Рисунки маленьких читателей традиционно печатались на девятой странице. Среди кучи забавных и неплохих рисунков решительно выделялся один. Раскинулись горные склоны, разнотонное небо завораживало игрой красок, холодные ручьи словно вытекали за пределы рамок и одаривали руки прозрачной ледниковой водой, стойкие и суровые ели несли стражу среди разреженного воздуха. Ни за что бы не поверил, что эта история (не просто картина) написана девочкой, которой еще не было пятнадцати.

Под картинкой золотыми буквами напечатано имя автора: Обухова Света.

Чем дальше я листал альбомные страницы, тем меньше красок находил в уголках природы. Мазки приобретали тусклый, выцветающий, ненасыщенный характер. Снежная пустыня на одном из последних занятых листов олицетворяла уныние. Красота в пейзаже осела прочно, а вот все светлое и позитивное растворилось в бескрайних снегах, убивающих хладнокровной белизной, безжизненным ликом.

К концу второго десятка лет она задохнулась полностью. По словам бабушки, талант никуда не делся. Творить ей становилось все больнее. На крайних работах появлялись пятна от высохших на листе слез. Она любила свое дело, но каждый мотив причинял ей страдания настолько сильные, что бумага перестала их поглощать, впитывая лишь соленые капельки. Недавно крошечная и необычная Света менялась. Она ушла в себя, перестала рисовать, стала закрытой, мрачной и нудной.

С возрастом это не исчезло. Она выглядела старше своих лет, лицо приобрело грубые старящие черты.

Когда в жизни появился мой отец, Светлана подверглась позднему цветению. Семья спасла, позволив занять нишу, для которой она создана. Порой она представлялась печальной не только мне, но и отцу. Мы всегда старались радовать маму всякими мелочами. Ее грусть топила теплая искренняя улыбка. А теперь, когда мы могли сгинуть по щелчку пальца, не доставало никаких сил для противостояния мраку. Теперь тьму видели все, а не только дети. Более того, она кольцом сомкнулась и надо мной. Как же я похож на свою мать.