Текст книги "Темнее тысячи лун"

Часть 3. Третье слово

17

– Мама, а мы правда умрем? – я стал совсем плох. Суть вопроса она не уловила, но мое настроение точно понимала.

Дела действительно и стремительно катились под откос. Два трупа и еще семнадцать человек, покинувших убежище по своей воле.

В одну из ночей, не припомню какую, из жизни ушел ослепший паренек. Медсестры и еще порядка десяти человек хлопотали над ним долго, но ребенок не выдержал. Причину смерти установить не удалось. Убитая горем мать ребенка вскрыла себе вены в туалете под утро, никому ничего не сказав. Об этом мне поведал Витя, находившийся в гуще событий.

Он рассказывал, как наткнулся на большую лужу крови. Сам труп женщины он не видел, только ее вымазанные кровью ног. А я смотрел на него. Витя никогда не был особо крупным парнем, а в последнее время и вовсе превращался в тощего. Кожа бледнела, глаза ввалились. Неудивительно: он недоедал. Недоедал и я, но ему было тяжелее. Я растаскивал наши запасы еды, которые мы взяли из дома. Процентов восемьдесят из того, что было изначально, закончилось либо испортилось. Я экономил еду как мог, при этом делился с Витей. Мать же к еде практически не прикасалась. Иной раз приходилось заставлять съесть кусок сухого черствого хлеба. Она также исхудала и всем своим видом вызывала жалость и боль.

Я умудрялся не думать о том, что еды совсем мало. Но каждый раз, когда собирался насытиться смешными порциями безвкусной пищи, вспоминал, что она уменьшается.

Больше думал об отце, о былой жизни, о друзьях, о доме, о природе. Поначалу дыхание перехватывало, а сердце билось сильнее при мыслях о всех незаконченных делах, о случайных предметах мебели родной квартиры, о спокойных вечерних прогулках. Прошлой зимой, в феврале, я стоял и смотрел в окно на падающие хлопья снега. Теперь я смотрел только на размытый потолок и на отчаянные лица. Ужасно, что ничего нового увидеть больше не получится.

Что осталось от моей семьи? Отец мертв – в этом я уже не сомневался. Разговоры с мамой о нем делали только хуже. Однажды она сказала: моя смерть ничего не значит. Она бредила; я утешал ее и себя выдумками и беспочвенными домыслами.

– С ним все прекрасно, он укрылся и выжил. У них там много еды. Вот увидишь, они придут за нами.

Врать матери всегда сложно. Особенно в тот момент, когда от твоих слов в ней теплятся едва различимые угольки счастья. Она верила, пожалуй, во все, кроме нашего спасения.

К полудню я уже не мог выносить свою ложь и душераздирающие слова матери о ее любви ко мне и к отцу. Они были настолько искренни, настолько правдивы! Я боялся их впитывать потому, что знал о неизбежности конца. Я медленно свыкался с мыслью о своей кончине, но потерять ее было на два порядка хуже. Как и для нее потерять меня и отца.

Нужно было развеяться. Ко мне подошел Витя. Он хромал на правую ногу.

– Пройдемся? – тихо сказал он.

Мы пошли в сторону выхода. Он ничего не говорил. Иногда останавливался и делал передышки. Хромал сильно. Я его не подгонял, а молча и терпеливо ждал. Потом он показал пальцем в угол. Я не разглядел, но там лежало что-то черное и крупное. Собравшись подойти ближе, я почувствовал руку на своем плече. Не издав не звука, он дал понять, что надо вернуться. Я отступил на полшага назад и вновь поравнялся с ним.

Два патологоанатомических пакета с телами внутри. Один большой, другой тоже большой, но пространства в нем оставалось больше. Сложно объяснить, но я не только понял, но и увидел, что там лежало, еще в тот момент, когда Витя коснулся меня.

– Я завтра ухожу, – невозмутимо заявил он.

– Что, прости?

– Я завтра ухожу, – прохрипел он громче. И отошел от меня и сел на корточки.

– Давай вместе, – я сказал это автоматически.

– Нет, – отрезал он

– Почему именно сейчас? – опять вопрос с понятным и абсолютно предсказуемым ответом.

– Уж лучше умереть на воле, чем взаперти. Надеюсь, ты не живешь иллюзиями о чудесном спасении. Увидишь: очень скоро все станет совсем плохо. Но ты со мной не пойдешь, еще нужен здесь.

– Тебе плевать? Ты же умрешь раньше, чем пройдешь сотню метров.

– Извини меня, но ты идиот. Я очень благодарен тебе, – он сделал паузу и отдышался, ему было тяжело говорить, – Но ты не понимаешь. Я выйду и умру там. Брошусь в огонь, если найду пламя. Ты пошел бы со мной, Степа, – опять передышка. – Но ты останешься здесь и придешь к выводу сам.

Мне на миг показалось, что возле меня сидит Сеня. Сходство поражало. Конечно, Витя намного серьезнее, чем мой старый друг, но в их последних речах нашлось много общего. Я даже подумал, что Вити не существует. Это просто сон или, может, больная фантазия моей сбредившей головы.

Он наконец встал. Руки потянулись к шее. Он снял через голову то, что носил на себе. С его ладоней свисала зеленая веревочка, потемневшая от времени в некоторых местах. На веревке привязан красивый серебряный крест, разительно противоречащий тому, на чем он висел. Я засмотрелся на крест, он был красив, завораживал. Тут Витя отвернулся и около минуты возился, закрыв все своей спиной. Я задумался и по привычке опустил глаза в пол.

Витя протянул ко мне правую руку с крестом. Я подставил свою, и он передал нательный атрибут христианина.

– Не потеряй. Помолись за меня, дружище, – сказал он с неподдельной братской любовью и уважением.

Нет, Виктор – настоящий человек. Настоящий ли я сам, и почему только вздумал его судить?

18

– Воды нет! – крик прервал и без того неспокойный сон, больше похожий на дрему. Нехотя открылись глаза. Мама встревожилась. Напитки, прихваченные из уничтоженной цивилизации, давно закончились. Пили мы только сырую воду благодаря проведенному в убежище водоснабжению.

Без еды протянуть можно приличное время, тем более оставались какие-никакие запасы. А вот водяной резерв был никчемен. Окончательно добивал тот факт, что эта вода застаивалась неизвестное количество лет, о чем я уже говорил ранее.

Как назло, все во рту пересохло. Пить хотелось ужасно, а реагировать нужно было быстро. Я вскочил и резво побежал, не спрашивая мать о том, испытывает ли она жажду. Возле складов уже скопилось человек двадцать. Они толкались возле бутылок, пытаясь их открутить. Я взял с собой пластиковую полулитровую бутылку из-под колы. Благо я пришел в числе первых и удалось набрать водички без особых проблем. Только на обратном пути дошло, что с таким объемом воды особо не протянешь.

Я сунул полную бутылку в руки матери, предварительно отпив немного. Хотелось осушить все пятьсот грамм разом. В сумке нашлась еще одна тара, на сей раз с ободранной этикеткой.

Вторая попытка прошла менее удачно. Полную бутылку я снова смог получить, но уже с большим накалом. Приходилось расталкиваться, потому что многие откровенно наглели. Когда я кинулся в сторону, меня едва не уронили на пол. Дико орущая баба стала вырывать воду прямо из моих рук. Такой наглости я потерпеть не мог и наотмашь треснул кулаком. Удар вышел смазанным и пришелся в область щеки, толком ее не задев. Вопли усилились. Она выронила бутылку из рук и начала кататься по полу, прикрывая рукой левую сторону лица. Я мигом убежал с места потасовки, хотя вмешиваться в нее никто не собирался.

Опомнился я уже возле спального места, пряча воду вглубь сумки. Мама встала и слабо обняла меня.

– Горжусь, сынок, – подбодрила она меня.

Я поцеловал ее с болью в сердце. Затем опустился на свое спальное место, все еще тяжело вздыхая. Ушел ли Витя? Я хотел бежать снова в надежде отыскать его. Он ушел ночью, как и обещал. Больше нет смысла искать его.

Рука вытянула из кармана подаренный им крест. Я бережно осмотрел его и заметил, что он очень похож на мой собственный. Вместо веревочки у меня была цепочка, но на этом существенные отличия заканчивалась. Я зажал крест у себя в руке и прошептал несколько фраз.

Страшно умереть от голода или жажды. Наверное, не так мучительно, как сгореть в пожаре или утонуть, но куда дольше и неприятнее. Я еще не умирал, но конец стучался в мои двери. Получилось так, что вода и пища закончились у нас одновременно. На третий день запасы мерзкой застоявшейся воды иссякли, пить было нечего.

Зачастую в те два дня удавалось выпить меньше бутылки. Жажда с каждым часом сближалась со мной. Она стала сначала роднее дальних родственников, затем друзей, и, наконец, роднее семьи. Я был знаком с ней несколько дней, но коварная потребность заставила забыть все, что я любил и ненавидел в этой жизни.

И я был не единственным, кто столкнулся с сильной жаждой. Самые отважные и не желающие терпеть это чувство, что уж там, пили мочу. С концом водоснабжения закончилась и жизнь в этом убежище. С того дня люди, покидающие относительно безопасное место, стали закономерностью. Так, за два дня ушло более двухсот человек! Трудно в это поверить, но из начальных трех сотен человек оставалось несколько десятков, всего около пятидесяти обреченных душ.

Каждый из нас запомнил одну простую аксиому: тот, кто выходит за пределы убежища, никогда не возвращается. Выйти отсюда можно беспрепятственно, но обратной дороги уже не будет. Никто точно не знал, что случалось с теми, кто уходил, но все соглашались с тем, что в конечном итоге они погибали.

Когда передо мной мелькали собиравшие вещи, я видел, что они все одинаково ведут себя. Уходят не чтобы умереть, а чтобы найти воду и жить. Они не способны смириться с неминуемой кончиной, находясь у подножья смерти.

Если я кое-как питался и пил, то мать практически не прикасалась ни к еде, ни к воде. Меня это не на шутку настораживало. Я тщательно следил за тем, чтобы она съедала ровно столько, сколько надо для поддержания жизни. Она увядала и многого не замечала, но однажды, лежа с закрытыми глазами, она заговорила:

– Степочка, а куда делся Витя? Давно не видела его.

– Он ушел, мам, – опечалено ответил я.

– Ушел?! Как?! – мать была в шоке.

– Сказал, что не хочет здесь умирать, и покинул нас навсегда.

– Почему ты его отпустил? У него нет шансов на поверхности! – она очень живо говорила, даже открыла глаза.

– Только он мог решать, как поступить. И я его выбор поддержал.

– Я не думала, что ты такой равнодушный, – ее последняя реплика ранила меня в душу. Я готов был взорваться и вывалить все прятавшиеся тяжелые эмоции, и сделал бы это, если бы не голос, который сказал: ты уже победил его.

– Я хотел уйти с ним вместе, но не мог оставить тебя одну, – сказал я максимально спокойно, смотря ей в глаза.

Мама села и начала тихо плакать. Мои слова оказались больнее, но я не хотел огорчать ее.

– У тебя очень плохая мать.

Я поспешил обнять ее, потому что опровергнуть такое можно было только искренними объятьями, полными любви и безграничной благодарности.

Утром я обнаружил ее мертвой. Ночь прошла тихо, я провел ее без единого пробуждения, несмотря на сильный голод и губительную жажду. Ее бездыханное тело не выражало каких-то необычных и негативных проявлений. Она спокойно и ровно лежала, будто просто спала. Но я сразу понял, что этой ночью ее не стало. Меня сразу бросило в дрожь. Я упал на колени возле нее. Я не разрыдался, только одна слеза скатилась по моему лицу и ударилась об холодный пол, от стояния на котором жутко ныли мои колени. Вся моя боль уместилась в одной лишь слезе. Но в этой солоноватой на вкус капле было и что-то светлое. Я чувствовал необъяснимый и абсолютно фантастический свет в груди.

Нужно позвать на помощь. К счастью, обе медсестры и Илларион Васильевич никуда не ушли, а доживали последние мгновения в дряхлом бункере.

Все трое стояли со мной рядом. Они наверняка сочувствовали, но отражения этих эмоций в них не прослеживалось. И я чувствовал себя так же. Мы стояли в полной тишине, траурно склонив головы. Мариночка принесла аптечку, а затем отозвала меня в сторону. Тетя Люба и Илларион остались вдвоем, выглядели они сконфуженно. Она открыла медицинский чемоданчик.

– Выпей это, – на ее сухой ладони лежала таблетка. – Запивать нечем, просто проглоти.

Лекарство я не принял. Туманить успокоительным и без того расшатанный разум не хотелось.

– Зря, станет легче.

– Так выпейте его сами, вам нужнее, – сказал я и попытался улыбнуться.

Тело не во что завернуть, вот что мы поняли. Стянули постельное белье, взяли еще тряпок и с горем пополам подготовились к переноске. Разговор никак не завязывался. Говорить мне уже и не нужно было. Я помогал нести тело и прикидывал в уме страшный, но отчасти справедливый исход. Из хоть как-то знакомых мне людей там оставались только те, кто сейчас шел со мной плечом к плечу. Остальные либо ушли, либо погибли. Так или иначе, все закончилось. И будет ли много плохого во впервые возжеланном всерьез исцелении?

Маму принесли в то же самое помещение. Залежавшиеся трупы смердели. Теперь это никого не волновало. Если вы когда-нибудь чувствовали запах разлагающихся тел, то знаете, что он въедается и вы отдаленно чувствуете его еще долго. Я обволакивался трупной вонью до самой смерти. Мы аккуратно положили тело. Оно легло подальше от двух старых. За это время никто больше не умер. Но стоило вылезти из ямы на некогда свежий воздух… Полагаю, что окрестности усеяны телами бежавших отсюда.

Все молча стояли, не зная, что делать дальше. Я попросил оставить меня тут одного. Они медленно потянулись вон. Илларион Васильевич хотел было остановиться и завести разговор, но я дал ему понять, что сейчас в этом нет никакой необходимости.

Когда я удостоверился, что действительно остался в полном одиночестве, мои ноги подкосились сами. Я снова оказался на коленях. Я начал говорить:

– У меня остался последний вопрос, – я остановился, прислушиваясь.

– Могу ли я спросить… – в ответ снова не заговорили.

Я перестал дожидаться ответа и задал свой вопрос напрямую. В моменте показалось, что голос ничего мне не скажет. Но ответ все же прозвучал: да, мне позволялось свершить задуманное.

19

Пока я возвращался и прикидывал в голове план действий, краем уха услышал, что умерла старуха. Нас можно было начинать считать по пальцам, поэтому я прибавил шагу, чтобы не участвовать в церемонии прощания с пожилой женщиной. Пусть этим займутся другие, а моя миссия подошла к концу, – подытожил я про себя.

Нужно было отсидеться, подождать, пока все уляжется. Везде стояли пустые койки, покинутые кратковременными хозяевами. Мне стало одиноко и страшно. Опять подумал о старой жизни. Воспоминания о лучах солнца оставались самыми приятными. Но память – это не только картинки. Это еще и настроение, тактильные ощущения, музыка, отдельные звуки. И куда бы я не делся, меня возвращают запахи. Запахи мамы, знакомых духов, друзей, детства, девушек33
  Фрагмент из видеоклипа Арсения Несатого (SALUKI) на песню «ОГНЕЙ»


[Закрыть]. Случайные ароматы освежителей и шампуней засели в подкорке. Каждое место манит своим ароматом.

Под эти красивые и возвышенные мысли я незаметно для самого себя провалился в сон. Там я увидел сущность, которая и была, и не была человеком одновременно. Сущность звала меня к себе добрым ровным голосом. Говорили на языке, которого я никогда раньше не слышал, но каждое слово воспринималось легко и успокаивающе. Немой голос, который часто раздавался во мне в последнее время, изъяснялся на том же языке, с такой же интонацией. Сущность двигалась в моем направлении. Когда она буквально уперлась в ту точку, откуда я наблюдал за происходящим, я ощутил благодать и спокойствие столь сильное, что все мои остаточные страхи стерлись окончательно.

Я открыл глаза, было, как обычно, темно. Я изящно встал, не издав ни одного лишнего шороха. Не хотел, чтобы меня видели. Одни спали, другие помирали, поэтому никто не обратил на меня внимания. После виденья от страха не осталось и следа. Я уже успел заскучать, и, волоча свою тушу, задал себе вопрос: многие бы придали значению этому, если бы тут снова оказалось три сотни человек, еда, вода и какая-никакая ясность ума?

За столом кто-то сидел, на столе кто-то лежал. Складская полка заметно опустела, но на самом верху одиноко и заманчиво лежало то, за чем я пришел. Старый добрый пистолет Макарова лежал на том же месте, где я впервые заметил предмет, похожий на пушку. Позже я убедился в этом, но говорю вам только сейчас. Классический литературный прием.

Я с трудом притащил тяжелую лавку, чтобы достать пистолет. Истощенное тело изнывало: ослабшие руки дрожали, а края лавки выскальзывали из потных ладоней и больно на них давили, но мне было плевать. Я знал, что совершу задуманное.

Глянул вниз, и проползающего мимо жука или другого насекомого под ногами не очутилось. Слышал только что-то похожее на порхание бабочки.

Теперь оружие в моих руках. Обойму вытаскивать не стал потому, что понятия не имел, как это делается. Кроме того, я не сомневался, что он заряжен. Я словно отыгрывал спектакль, который именно так и должен был завершиться. Щелчок – предохранитель спущен. В исправности реквизита не сомневался. Только зал стремительно стал пустеть еще до завершения спектакля.

– Вам не понравилось? Ну, что ж, – и выпустил себе пулю в висок.