Текст книги "Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века"

Comme vous avez autrefois souhaité avoir mes ouvrages poétiques, je viens de vous les envoyer <…> Si messieurs de l’Académie jugent à propos de faire imprimer la traduction des Epîtres d’Horace, ils en sont les maîtres. <…> Pour ce qui est de satires et de mes autres poésies, elles ne serviront que pour votre amusement, car je ne veux pas qu’elles se publient sans un ordre exprès de sa majesté. En cas que le monsieur le comte d’Osterman veuille bien obtenir cet ordre, je consentirois avec plaisir à leur impression, mais pas autrement.

[Поскольку Вы пожелали некогда получить мои поэтические сочинения, я отправил их Вам. <…> Если господа академики сочтут уместным напечатать перевод посланий Горация, пусть распоряжаются ими. <…> Что касается сатир и других моих стихотворений, то они предназначены только для Вашего удовольствия, поскольку я бы не хотел видеть их в печати без особого повеления ее величества. В случае если граф Остерман изволит добиться такого повеления, я соглашусь на их печатание, но лишь на этом условии.] (Майков 1903, 159)

Издание сатир должно было опереться на авторитет престола и первейших сановников, в данном случае Остермана; несколькими годами ранее Кантемир писал канцлеру кн. А. М. Черкасскому о своих стихах: «я бы хотел, чтоб они чрез ваше сиятельство в люди вышли» (Майков 1903, 58). В «Речи к благочестивейшей государыне Анне Иоанновне», поэтическом посвящении к предполагавшемуся сборнику, Кантемир (следуя урокам Гросса) сопоставлял нравоучительную задачу сатир с обязанностями монархии, которая «злые нравы может скореняти» (Кантемир 1956, 267). При жизни Анны сатиры не увидели света, и Кантемир возобновил свое ходатайство три года спустя, в начале елизаветинского царствования. В 1743 г. он писал Воронцову:

<…> что же принадлежит до моих Сатир и приложенных при сем стихах, Ея Императорское Величество изволит сама судити, должно ли их в люди показати или нет. Я их сочинил в одном том намерении, чтоб, охуляя злонравие, подать охоту злонравным исправляться; и столь то мое намерение невинное, что потому смелость принял самой ея имп. в-ству оной мой трудок приписать речью, которая в начале книжицы найдется. В случае, что Ея В-ство соизволит указать оную книжицу напечатати, изволите усмотреть на вложенном в нее листочку, что я от печатника прошу <…> (АВ I, 357).

Как заявлял сам поэт, он «в сочинении своих [сатир] наипаче Горацию и Боалу, французу, последовал, от которых много занял» (Кантемир 1867–1868, I, 8). Вместе с сатирами Кантемир намеревался издать свой перевод посланий («писем») Горация, частью отосланный в Петербург еще в 1740 г. и завершенный в 1742 г. (этот перевод вышел в свет уже после смерти поэта, в 1744 г.). Кроме того, в списках ходили выполненные Кантемиром переложения нескольких сатир Буало, который, в свою очередь, «много с Горация имитовал» (Кантемир 1956, 472). Благодаря этому оригинальные и переводные стихотворения Кантемира складывались в единый пласт горацианской дидактической поэзии, объединенный общими стилистическими установками и сетью взаимных перекличек.

Собственным сатирам Кантемир теперь рассчитывал предпослать посвящение новой монархине, «Словоприношение к императрице Елисавете Первой», варьировавшее основные темы устаревшего посвящения Анне, а переводам из Горация – отдельное посвящение «Елисавете Первой», c особенной отчетливостью изъяснявшее его горацианскую программу. Здесь, как и в «Речи к… Анне Иоанновне» и письме к Воронцову, Кантемир просил высочайшего одобрения и сближал задачи словесности с задачами самодержавной власти:

 
Тебе ж, самодержице, посвятить труд новый
И должность советует и самое дело;
Извинят они ж мою смелость пред тобою.
Приношу тебе стихи, которы на римском
Языке показались достойными ухо
Августово насладить; тебе он подобие
Расширив и утвердив, везде победитель <…>
К нравов исправлению творец писать тщался,
Искусно хвалит везде красну добродетель,
И гнусное везде он злонравие хулит:
Ты и добродетели лучшая защита,
И пороки прогонять не меньше прилежна.
Сильнее, приятнее венузинца звоны,
Но я твоим говорю языком счастливым,
И, хоть сладость сохранить не могли латинских,
Будут не меньше стихи русские полезны <…>
Если ж удостоюся похвал твоих ценных —
Дойдет к позднейшим моя потомкам уж слава,
И венузинцу свою завидеть не стану.
 

(Кантемир 1956, 277–278; курсив наш. – К. О.)

Фигура Горация, которому отводилось «между всеми римскими стихотворцами <…> первое место» (Кантемир 1867–1868, I, 385), неслучайно была избрана Кантемиром в качестве важнейшего литературного ориентира. С. И. Николаев связывает пристальный интерес переводчиков петровской эпохи к античному наследию с возникновением в России «новой нравственной поведенческой парадигмы <…> по сути принципиально секуляризированной – место рядом с христианскими подвижниками и идеалами занимают теперь и античные герои и римские добродетели» (Николаев 1996, 35). Кантемир, учившийся у ученого переводчика И. И. Ильинского, посещавший Славяно-греко-латинскую академию и школу капуцинов в Астрахани, был – подобно многим образованным аристократам петровской эпохи – причастен к позднему изводу гуманистической традиции, рассматривавшей сочинения классических авторов как источник политической морали (см., напр.: Grafton, Jardine 1990). Типограф и переводчик Илья Копиевский, в 1699 г. сочинявший по приказу Петра I «книгу политычную» о «строении твердого основания и крепости государств», называл среди своих издательских планов и такой пункт: «Горацый Флякус о добродетели стихами поетыцкими» (см.: Пекарский 1862, 526). Римский поэт мог воплощать придворную легитимацию изящной словесности: в предисловии к своему переводу «Писем» Кантемир напоминал, что «творения его <…> Августу Кесарю и знатнейшим римлянам были любезны» (Кантемир 1867–1868, I, 385).

Восходящее к «Науке поэзии» требование сочетать «полезное» с «приятным», которое Кантемир варьирует в цитированном посвящении, позволяло спроецировать государственные ценности в сферу литературной эстетики. Это хорошо видно на примере латинской «Поэтики» (1705) Феофана Прокоповича, важнейшего идеолога петровских реформ. Феофан был литературным учителем и патроном Кантемира. Его трактат, опиравшийся на стихотворную поэтику Горация и заимствовавший ее заглавие, по словам И. П. Еремина, «оказал заметное влияние на русских и украинских теоретиков поэзии XVIII века» (Прокопович 1961, 18; см. также: Морозова 1980). Согласно формулировке Л. И. Кулаковой, «и нормативные указания, и теоретические положения „Поэтики“ <…> Феофана» были вызваны к жизни «задачами укрепления новой государственности» (Кулакова 1968, 13; ср. в связи с «Риторикой» Феофана: Лахманн 2001, 167–170). Феофан обильно цитирует Горация:

Все это вполне достаточно доказывает значение поэзии, а еще более значительной ее делает та великая польза, которая обильно проистекает от нее на благо людей. Из произведений поэтов мы познаем и военный, и гражданский образ жизни. Гомер, описывая скитания и битвы Улисса, а Виргилий – плавания и войны Энея, прекрасно наставляют и гражданина и воина, как жить на родине и на чужбине. <…> При этом поэты прививают добродетели душе, искореняют пороки и делают людей, раз они избавлены от вожделений, достойными всяческого почета и хвалы. И они делают это тем легче и успешнее, что стихи их в силу наслаждения, порождаемого размером и стройностью, охотнее слушаются, с бóльшим удовольствием прочитываются, легче заучиваются, западая в души. Еще более удивительно то, что даже сатиры их и нападки, т. е. более резкий и горький вид лекарства, окутанные вымыслом и стихом, словно медом и нектаром, становятся приемлемыми. <…> Гораций в знаменитом стихе из книги «О поэтическом искусстве» приписывает поэзии двойное назначение – услаждение и пользу. <…> цель поэта <…> учить людей, какими они должны быть при том или ином положении в жизни; это делают также и политические философы (Прокопович 1961, 344, 347, 407).

Как видно, тезис о «двойном назначении» поэзии вписывал ее в программу государственного воспитания подданных. Основываясь на идее о дидактическом предназначении словесности, Феофан отводил ей место в иерархии политических ценностей: «<…> подобно тому как мы распознаем значительность какого-либо человека в государстве по отведенной ему области, так и превосходство поэзии мы узнаем по множеству вещей – благородных и великих» (Там же, 343).

Кантемир в письме к Воронцову от 1743 г. также обращался к параллели между писательской деятельностью и государственной службой:

К особливому моему удовольству служит, что Ея Императорское Величество изволит читать мои реляции, и что всемилостивейше аппробует намерение мое в поднесении моих книжек. Из тех реляций усмотрена будет моя ревность в службе Ея Императорскаго Величества; а в сих, что излишние свои часы я употребляю, может быть, не без пользы (AB I, 360).

Оправдывая свои литературные досуги, Кантемир возвращал парадоксальность горацианской формуле «полезной забавы»: хотя стихи суть плоды «излишних часов», благодаря приносимой ими «пользе» они приобщаются к началам государственности, воплощенным в «службе Ея Императорскаго Величества».

Топос «двойного назначения» поэзии, обозначавший социальные функции аристократического чтения, в то же время определял новоевропейское истолкование горацианского жанра стихотворной сатиры. Феофил Кролик так отзывался в стихах на сатиры Кантемира: «Немалая есть сила творити благое / Пользу с сладким вмещая, примечати злое» (цит. по: Шкляр 1962, 144). Сатира была фактом аристократической культуры; Пумпянский пишет с обыкновенной точностью:

Слишком долго Кантемир рассматривался как «сатирик», «просветитель», «друг Петровских реформ», «обличитель». Сложился образ как бы «первого русского интеллигента». Это в корне неверно. Неслучайно сатира была органическим жанром классической поэзии эпохи абсолютизма. Буало нисколько не обличитель. Классическая сатира чаще всего была выражением просвещенно-аристократического мировоззрения; недаром она была в сословно-монархическом государстве легальна, и в буквальном и в расширенном смысле слова (вспомним роль ее в школьном преподавании). Просвещенный прелат Феофан и просвещенный аристократ Кантемир оба стоят, в 1729 г. и позже, на позициях модернизированной феодальной культуры (Пумпянский 1935, 102).

Точка зрения Пумпянского подтверждается выводами новейших исследователей европейской сатиры. Так, П. Дебайи соотносит самосознание сатиры «от Луцилия до Буало и Поупа» с «аристократическими идеалами» и продолжает: «<…> авторы сатир ожидают признания их пользы от властителей и вельмож; за сатирой стоит монархическая норма <…> Сатира стремится <…> вернуть смысл понятию службы» (Debailly 1995, 164–165; см. также: Pineau 1990; Griffin 1994, 137–138; Mauser 2000, 80–85; Щеглов 2004, 253–254).

Сатирическому жанру как таковому и Горацию, его основоположнику, вменялись задачи придворно-аристократического нравоучения. В одном из примечаний Кантемира читаем: «Изрядно Гораций изобразует искусство, нужное тому, кто в свете живет и кто от всяких злоключений счастливо вывязаться желает» (Кантемир 1867–1868, I, 394). Переводя римского классика, Кантемир пользовался изданием Дасье, где, по словам исследователя, «Гораций трактовался <…> как galant, philosophe courtisan, homme de monde – завсегдатай французских салонов» (Веселовский 1914, 3; см. также: Marmier 1962, 38, 83–87). Дасье пишет о Горации:

De tous les Poëtes c’est l’unique, qui seul puissse former un honnête homme & un galant homme. Car c’est le seul qui enseigne tous les devoirs de la vie civile, & qui apprenne à bien vivre avec soi-même, avec ses égaux, avec ses superieurs. L’ Homme public, l’Homme privé, le Magistrat, le Guerrier, les Sujets, les Rois, en un mot toutes les conditions, tous les âges y trouvent les préceptes les plus importants & les plus nécessaires pour leur état. <…>

[Из всех поэтов он единственный, способный воспитать человека достойного и учтивого. Ибо он один учит всем должностям гражданской жизни и наставляет хорошему обхождению с самим собой, с равными, с вышестоящими. Человек общественный, человек частный, чиновник, воин, подданные и владыки – одним словом, все состояния и возрасты обретут здесь наставления важнейшие и необходимые в их положении. <…>] (Horace 1727а, LVI)

И. С. Барков, выпустивший в 1763 г. русский перевод «Сатир» Горация, так объяснял замысел первой из них:

Приписал он сию сатиру Меценату, своему благодетелю, и весьма знатному мужу в римской республике <…> в том рассуждении, что как вельможи управляя гражданами должны воздерживать их от злых нравов, так и сами от пороков всячески удаляться долженствуют (Барков 2004, 57).

В собственных сатирах Кантемир также говорил от имени «монархической нормы». Цитировавшаяся выше II сатира, по словам З. И. Гершковича, «выступает на защиту петровской табели о рангах и лежащего в ее основе принципа предпочтения личных заслуг перед одною древностью рода, смело ополчается против спеси, паразитизма и эгоистического своекорыстия тех дворян, чьи нравы „ни отечеству добры, ни в людях приятны“» (Кантемир 1956, 446; см. также: Щеглов 2004, 104–105, 107, 355). В то же время, как хорошо видно по этому резюмирующему описанию, в средоточии сатирического жанра находится проблема сословного самоопределения дворянства.

Уже в I сатире «На хулящих учение» (1729), скандальном дебюте Кантемира в роли скрывавшего свое авторство памфлетиста, речь идет – «от противного» – о том, что «прилично <…> дворянину» (Кантемир 1956, 363). II сатира, «На зависть и гордость дворян злонравных», представляет собой сжатый свод послепетровской дворянской морали, в основе которой лежала идея о необходимости и незыблемости сословных привилегий. В примечании к ранней редакции говорится: «<…> благородные обычайно большие имения и владения в государстве имеют и потому с большим усердием и от внешних неприятелей защищают и внутренней того пользы ищут» (Там же, 507). В самой сатире содержится этическое оправдание иерархического общественного порядка:

 
Радоваться уж должен, что есть в его веке
Муж таков, иже делы род свой возвышает
Добрыми и полезен всем быть начинает.
Множество благонравных высокого чина
Есть благополучию общества причина.
И столь меньше воздыхать обиды нас нудят,
Сколь больше святы нравы тех, иже нас судят.
 

(Там же, 376)

Идея о тождестве сословного и нравственного превосходства формулируется и в другом месте:

 
Добродетель, к природе знатной соплетенна,
Благородного чинит во всем совершенна;
Труды, разум, прилежность и добрые нравы
Лучшие благородству суть и крепки правы.
 

(Там же, 372)

Сатире был предпослан эпиграф из Лабрюйера: «Если добро есть быть благородным, не меньшее есть быть таким, чтоб никто не спрашивал, благороден ли ты?» (Там же, 446). Необходимость соответствия «трудов» и «добрых нравов» высокому рождению составляла один из основных императивов европейской аристократической этики начала Нового времени (см.: Stichweh 1991). В трактате Грасиана, переведенном на французский язык под заглавием «Всесторонний человек» («L’ Homme universel») и имевшемся в библиотеках Кантемира и императрицы Елизаветы, говорится: «<…> les grands doivent briller par leur vertu en ce bas monde, s’ils veulent en être la gloire [<…> вельможи должны сиять добродетелью в этом низменном мире, если они хотят составить его славу]» (Gracian 1994, 99).

Сатиры Кантемира одновременно соотносятся с горацианским литературным образцом и предполагают специфическую социально локализованную модель чтения. Она инсценируется в II сатире, где «любитель добродетели» Филарет объясняет дворянину Евгению и стоящему за его спиной читателю начала сословного и служебного долга (цитируем окончательную редакцию):

 
Презрев покой, снес ли ты сам труды военны?
Разогнал ли пред собой враги устрашенны?
К безопаству общества расширил ли власти
Нашей рубеж? Суд судя, забыл ли ты страсти?
Облегчил ли тяжкие подати народу?
Приложил ли к царскому что ни есть доходу?
Примером, словом твоим ободрены ль люди
Хоть мало очистить злых нравов темны груди?
Иль, буде случай, младость в то не допустила,
Есть ли показаться в том впредь воля и сила? <…>
 
 
Много вышних требует свойств чин воеводы
И много разных искусств: и вход, и исходы,
И место, годно к бою, видит одним взглядом;
Лишной безопасности не опоен ядом,
Остр, проницает врагов тайные советы <…>
 
 
За красным судить сукном Адамлевы чада
Иль править достоин тот, кому совесть чиста,
Сердце к сожалению склонно и речиста
Кого деньга одолеть, ни страх, ни надежда
Не сильны <…>
 

(Кантемир 1956, 70–74)

В примечании к одному из этих отрывков сказано:

Дворянству предлежат три рода службы: военная, судейская, придворная; во всех тех к исправлению должности своей, наипаче в вышних степенях, требуется много различных знаний и искусств. То самое Филарет начинает изъяснять Евгению; не должен, однако ж, читатель искать в забавных стишках подробное исследование всех тех знаний, на которое дело целые большие книги уже от искуснейших составлены (Там же, 84).

Свои сатиры Кантемир ставит в один ряд с многочисленными дидактическими сочинениями о «должностях» дворянина, изданными со времен Петра по-русски или известными русским аристократам в иноязычных версиях. Сочинения Кантемира подтверждают вывод Лотмана о том, что в России XVIII в. «писатель <…> исходит из необходимости создавать не только тексты, но и читателей этих текстов, и культуру, для которой эти тексты будут органичны <…> литература требует от читателя определенного типа поведения, формирует читателя» (Лотман 1996, 107–112). Функции такого рода изящная словесность заимствовала у дидактической книжности, опираясь на стоявшие за ней механизмы назидательного чтения. О том, что стихотворения Кантемира читались по аналогии с дворянскими руководствами, свидетельствует отзыв Феофила Кролика на II сатиру:

 
Чем красно благородство? и славного герба
Как удержати целость без славы ущерба?
Здесь учишь сатирою юнош благородных <…>
 

(Кантемир 1956, 446)

Вельможные читатели хотели узнавать себя в предписаниях Кантемира. Откликаясь на I сатиру, Феофан писал: «Всем честным сладка твоя добродетель» (Там же, 446). Близкий к Кантемиру аббат-янсенист Жюбе, вращавшийся при русском дворе в 1728–1730 гг., свидетельствовал:

Le prince de Valachie a fait des satires en vers russes sur le mépris que le nation a des sciences et contre les principaux défauts qui y règnent, ce sont des bonnes pièces et qui sont en vogue parmi ceux qui se distinguent en peu.

[Князь валашский пишет сатиры русскими стихами о презрении его нации к наукам и против главных недостатков, царящих там; это достойные сочинения, пользующиеся успехом среди людей сколько-нибудь приличных.] (Цит. по: Grasshoff 1966, 67)

Служивший в Турции русский дипломат А. А. Вешняков в 1733 г. перевел на французский язык I сатиру, «n’ayant pas pu désobeir à de très fortes sollicitations des personnes auxquelles j’ai beaucoup d’obligations [не смев ослушаться сильнейших настояний особ, коим я слишком обязан]» (Майков 1903, 21; два десятилетия спустя, в 1756 г., другой дипломат, будущий екатерининский вице-канцлер А. М. Голицын выписывал из Петербурга в Париж «манюскрипты, князя Антиоха сатиры» и «все увражи» – Писаренко 2007, 31, 52). В 1732 г. Вешняков хвалил «прекрасные сочинения» («beaux ouvrages») Кантемира, просил сообщать ему «des nouvelles de litérature [новости словесности]» и жаловался на удаленность от христианских стран, где «ne règne que la raison et la vérité qui est dans les sciences, au lieu qu’on ne voit ici régner que la Barbarie <…> et enfin l’ignorance même [царят разум и истина, обитающая среди наук, в то время как здесь можно наблюдать только господствующее варварство <…> и, наконец, само невежество]» (цит. по: Grasshoff 1966, 280).

Как показывает последнее замечание, пафос переведенной Вешняковым I сатиры «На хулящих учение» согласовывался с культурными потребностями просвещенной дворянской элиты. В сатирах Кантемира консолидировался набиравший влияние, хотя еще далеко не общепринятый этос дворянской образованности. Связанные с ним модели социального продвижения канонизировались в VII сатире «О воспитании», восхвалявшей петровские «училища» и ставившей успехи по службе в прямую зависимость от образования («наук»):

 
Главно воспитания в том состоит дело,
Чтоб сердце, страсти изгнав, младенчее зрело
В добрых нравах утвердить, чтоб чрез то полезен
Сын твой был отечеству, меж людьми любезен
И всегда желателен, – к тому все науки
Концу и искусства все должны подать руки.
Суд трудный мудро решить, исчислить приходы
Пространна царства и им соравнить расходы
Одним почти почерком; в безднах вод надежный
Предызбирать всегда путь; любитель прилежный
Небес числить всякого удобно светила
Путь и беглость и того, сколь велика сила
Над другим; в твари всему знать исту причину —
Мудрым зваться даст тебе и, может быть, к чину
Высшему отворит вход; народ будет целый
Искусным вождем тя звать, зря царства пределы,
Тобою расширенны, и вражии рати
И городы, стерты в прах.
 

(Кантемир 1956, 159; курсив наш. – К. О.)

К середине XVIII в. идеи государственного просвещения, несмотря на некоторые усилия двора и карьерные посулы петровского законодательства, еще не укоренились в социальном сознании и обиходе русского дворянства. В записке 1750‐х гг. Шувалов жаловался, что «родители и родственники» имеют «более попечения в доставлении принадлежащим им молодым людям чинов, а не должнаго учения сходнаго с их рождением и пользою общею» (Шувалов 1867, 70). Изложенная Кантемиром социальная идеология отвечала интересам определенной, вполне немногочисленной дворянской страты, желавшей извлечь выгоду из своей образованности в социальной конкуренции за придворный статус и влияние. В переведенном Волчковым «Совершенном воспитании детей» так говорится о пользе наук для дворянина: «Учения, чтения и наставления не презирает: признавая сие за подлинные способы к совершенству в науках и к повышению своему между людьми» (СВ 1747, 152; курсив наш. – К. О.). О групповом этосе просвещенного дворянства наглядно свидетельствует рекомендация, выданная Кантемиром Михаилу Петрову, читателю его сатир и младшему сотруднику русского посольства в Берлине, и адресованная канцлеру А. М. Черкасскому:

Я не сумневаюсь, что он будет угоден в службе ея императорскаго величества чрез свое в чужих краях обучение. <…> приемлю смелость покорно ваше сиятельство просить, дабы изволили принять его в свою милостивую протекцию и по справедливости удовольствовать его определением ему какого места для пропитания, чтоб как он не тужил напрасною потерею времени в чужих краях, так и другие, взирая на то, охотнее в науки вникали, которым ваше сиятельство есть первой протектор в нашем отечестве <…> (Майков 1903, 62).

Притязания образованного дворянства и самого Кантемира сложным образом описаны в зачине VII сатиры:

 
Если б я, видя кого, что с рук не спускает
Часовник и пятью в день в церковь побывает,
Постится, свечи кладет и не спит с женою,
Хоть отняв у бедного ту, что за душою
Одну рубашку имел, нагим ходить нудит, —
Если б я, видя, сказал: «Дружок, ум твой блудит;
Тем путем не войдешь в рай, и буде радеешь
Душу спасть, отдай назад, чем худо владеешь».
Спылав, ревность наградит мою сим ответом:
«Напрасно, молокосос, суешься с советом».
 
 
И дело он говорит: еще я тридцатый
Не видел возврат зимы, еще черноватый
Ни один на голове волос не седеет;
Мне ли в таком возрасте поправлять довлеет
Седых, пожилых людей, кои чтут с очками
И чуть три зуба сберечь могли за губами;
Кои помнят мор в Москве и, как сего года,
Дела Чигиринского сказуют похода?
 
 
Напрасно охрип бы я, доводя доводом,
Что ум в людях не растет месяцем и годом;
Что хотя искус дает разуму подпору,
И искус можно достать лише в поздню пору,
Однак как время того, кто не примечает
Причины дел, учинить искусным не знает,
Так прилежность сильна дать искус в малы лета.
 

(Кантемир 1956, 157)

Известно, что образ старого ханжи, как и многих других персонажей Кантемира, восходит к «портретной галерее в проповедях Феофана, где Кантемир нашел образец сатирической трактовки русского бытового материала» (Пумпянский 1941б, 183–184). В данном случае парафразируется «Слово в день святаго благовернаго Александра Невскаго» (1718):

<…> коликое неистовство тех, котории мнятся угождати богу, когда оставя дело свое, иное, чего не должни, делают. Судия, на пример, когда суда его ждут обидимии, он в церкви на пении. <…> Ищут суда обидимии братия и не обретают; влечется дело, а оным бедным самое продолжение прибавляет обиды <…> А для чего? Судия богомольствует. О аще кая ина есть, яко сия молитва в грех! <…> Аще же всякий чин от бога есть <…> то самое нам нужднейшее и богу приятное дело, его же чин требует, мой – мне, твой – тебе, и тако о прочиих (Прокопович 1961, 97–98).

Положения Феофанова «Слова…» составляли основу как будто бы общеобязательной петровской этики государственного служения, которая на деле усваивалась в VII сатире определенному придворному кругу, известному под ненадежным наименованием «ученой дружины» (см.: Одесский 2004, 249–254; Маслов 2009, 247–248; Шкляр 1962, 143–146). К этому кругу принадлежал и сам Кантемир, и Феофан, который, как говорится в адресованной ему сатире Кантемира, «в дворе, в храме, в городе не напрасно славен» (Кантемир 1956, 385), и адресат VII сатиры Трубецкой; после его назначения генерал-прокурором Сената в 1740 г. Кантемир в особом послании прославлял его «нравы честны» и «чисту совесть» (Там же, 214).

Истории этого круга принадлежит и социальная траектория Кантемира, сделавшего литературные занятия фактором аристократического престижа. Старому ханже-лихоимцу, воплощающему, среди прочего, принцип служебной выслуги, Кантемир противополагает свой автопортрет. Не боясь необычного скопления автобиографических деталей, он в трех стихах распространяется о своей молодости. В примечаниях объяснено: «Еще не исполнилось мне тридцать лет. Стихотворец наш родился 10 сентября 1709 года» (Там же, 165). Эта же тема возникает и в примечаниях к окончательной редакции I сатиры: «Сатира сия, первый опыт стихотворца в сем роде стихов, писана в конце 1729 года, в двадесятое лето его возраста» (Там же, 62).

Осмеивая тех, «которые одной старости, как бы законное преимущество, разум приписуют, почитая, что здравое рассуждение несовместительно возрасту молодых людей» (Там же, 164), Кантемир собственным примером подтверждает высокие притязания образованной дворянской молодежи, основывающей свой успех на «прилежности» («к науке, прежде всего философии», как поясняет Щеглов; см.: Щеглов 2004, 350). Татищев, еще один участник «ученой дружины», в «Разговоре двух приятелей о пользе наук и училищ» (1733–1738) так описывает эту модель социального превосходства: «<…> старость по обхождению не всегда в числе лет почитается, ибо может и во сто лет за незнание младенцем и в младые лета старым за разум имяноваться» (Татищев 1979, 68).

Эти слова можно было отнести к Кантемиру. К моменту своего отъезда из России в 1730 г. двадцатидвухлетний сатирик принадлежал к высшим кругам Петербурга (см.: Grasshoff 1966, 61–74, 84–89). Полученный им пост резидента в Англии настолько не соответствовал его возрасту, что Остерман в беседах с английским резидентом Рондо вынужден был прибавить Кантемиру шесть лет. Сам Рондо обращал внимание на молодость и образованность Кантемира: «He seems to be very young, but is a man of good sense and speaks french and several other languages» ([Он на вид очень молод, но разумен и говорит по-французски и на нескольких других языках] – цит. по: Grasshoff 1966, 89). Автор французской биографии Кантемира (очевидно, со слов самого поэта) приводит слова Бирона, сказанные по этому случаю императрице: «Que l’âge du Prince Cantemir ne vous fasse point de peine <…> je le connois, & je reponds de sa capacité [Пусть возраст князя Кантемира не смущает вас <…> я знаю его и отвечаю за его способности]» (Cantemir 1749, 58).

Очерчивая в зачине VII сатиры пути своего карьерного успеха, Кантемир умело пользуется «условными» элементами сатирической традиции, которые Щеглов напрасно противопоставляет «злободневной актуальности» (Щеглов 2004, 26–29). Как устанавливает Д. Гриффин, в эпоху Старого режима к языку классической сатиры часто прибегали образованные претенденты на места в придворной иерархии (см.: Griffin 1994, 141–143). В примечании к своему переводу «Речи королю» Буало Кантемир ссылается на одноименный текст другого французского сатирика XVII в., Матюрена Ренье (см.: Кантемир 1956, 500), где, в частности, говорится:

 
J’imite les Romains encore jeunes d’ans,
A qui l’on permettoit d’accuser impudans
Les plus vieux de l’estat, de reprendre et de dire
Ce qu’ils pensoient servir pour le bien de l’empire. <…>
Que tu liras ces vers, où jeune je m’esbas
Pour esgayer ma force ainsi qu’en ces combas
De fleurets on s’exerce, et dans une barriere
Aux pages l’on reveille une adresse guerrière,
Fouement courageuse, afin qu’en passe-temps
Un labeur vertueux anime leur printemps,
Que leur corps se desnouë, et se desangourdisse,
Pour estre plus adroits à te faire service.
 
 
[Я подражаю римлянам, коим, пока они молоды,
Позволялось безнаказанно обвинять
Старейших в государстве, упрекать и говорить
То, что служило, по их мнению, благу империи. <…>
Прочти эти стихи, где я забавляюсь по молодости,
Чтобы оживить свои силы, подобно тому как
Упражняются в сражениях на рапирах, и в манеже
В пажах пробуждают военную сноровку,
Безрассудно смелую, чтобы на досуге
Добродетельные труды оживотворяли их весну,
Чтобы тело их раскрепощалось и разогревалось
И могло способней нести твою службу.]
 

(Régnier 1853, 8–10)

Ставя сочинение сатир в один ряд с военными забавами, Ренье вписывает литературные труды в сословный этос дворянского юношества. Как и Ренье, Кантемир стилизует собственный облик в соответствии с аристократическим идеалом. В одной из его эпиграмм «Автор о себе» констатируется: «Не из подлых родиться дала мне природа» (Кантемир 1956, 237). Феофил Кролик в цитированном отклике на II сатиру упоминает сословные добродетели Кантемира вместе с его высоким происхождением: «И нравом твоих красишь кровь предков свободных» (Там же, 446). Другой почитатель первых сатир Кантемира писал:

 
Чим Гораций у римлян, у французов Боало,
Тим Кантемир у россов славится немало.
Но те только по уму; сей же не в том едином,
Но родом, нравом, умом, да к тому же чином.
 

(Там же, 452)

Сравним в составленной десятилетия спустя надписи В. И. Майкова к портрету Кантемира (1777):