Текст книги "Проект рая"

Кирилл Серебренитский
Проект рая

Предисловие

Никто никому не обязан нравиться. Главное – суметь, когда правда жизни, бытия, небытия в очередной раз вконец засуслена, – суметь открыть ее заново. Заново – значит по-своему. Дурацкие споры про роль личности в истории! Она решающая и все. Именно личность суть сгусток трансформированной истории. А больше ничего и нет, собственно. Так и писатель, если это не штамповщик детективов для метро и не хитрожопый уловитель индуцированного общественного спроса – он концентратор и трансформатор. И даже литературный стиль предопределен отнюдь не только врожденными способностями, но и тем положением дел, выход из которого должен найти писатель, чтобы писать. Писатель по-своему выбирается из того угла, куда его загнала окружающая действительность. Творит во имя Творца, верит он или не верит, он чувствует призыв. Серебренитский – новый писатель. Методологически, интеллектуально, ментально, лексически – как угодно. Гордость и беззащитность интеллигента сочетается в нем с остротой взгляда и тонкостью восприятия. И еще – трезвость. Редчайшее свойство для писателя. Творческий человек, который черпает силы не из перепадов энергии падения и возрождения из пепла, но противостоит реальности без традиционных допингов – это большая редкость и еще большая ценность. Как всегда, трудно понять, философичность на почве доброты или доброта на почве философичности. Все думающие люди сперва потрясены фактом своего существования, потом реальностью своих проявлений и часто останавливаются перед чудом существования других людей, так и не уверовав в него. Так мало, на самом деле, требуется испытать для приобретения опыта, если непрерывно всегда – думать. А если еще и суметь выдать не мысли свои, а плоды их трансформации в конструкции с именами и поступками, а уж если еще и сюжет завертеть не ради того построенный, чтобы засветиться во всех злободневных пикетах, а упорно свидетельствующий о неумолимой логике бытия – остается только снять шляпу перед подобным подвигом и приветствовать нового и очень сильного автора!

Ольга Шамборант

эссеист, член Союза российских писателей

Благодарности

От автора:

Эту книгу сделала Арина Смирницкая. Это ее книга.

Три повести, написанные уже давно, в стылые ненастные годы, – это, собственно, мои письма Арине, избыточно пространные.

Без Арины не было бы не только книги, без нее не произошло бы совсем ничего, ни одной буквы.

С безграничной благодарностью, К. С.

От составителя:

Книге помогли сбыться:

Надежда Дорохова, Ольга Шамборант, Вера Щербина, Ася Аксенова, Галина Данильева, Нина Александрова, Людмила Казарян и другие.

Спасибо! А. С.

Проект рая

(предисловие автора)

Когда я пытаюсь сосредоточиться на этой, может быть, даже невместимой в меня мысли, – о рае, – первое, что приходит в голову: один такой бывший Новый Год. Это было в моем тягостно родном городе. Который я все-таки покинул, как мечтал с детства.

Навсегда.

И вот – приехал ненадолго, как гость, бесприютный и задумчивый. Меня позвали к себе уже совсем далекие люди, чуть не с границы детства. Столкнулись случайно – и просто неудобно было меня не позвать.

И вышло такое неожиданно нелепое новогодье: сухо плачущая в углу незнакомая женщина, и невнятные обиды кого-то на что-то, и даже вялая, какая-то стыдная – толчки и колыхания – драка. И наблюдающий из маленького отчужденного уголка я: такой весь – иноземный, непьющий и вообще призрачный.

* * *

А утром я шел по пустой светлой городской зиме. Мне, собственно, деваться-то было некуда, в этом самом чужом на свете городе. Единственное, что было у меня, это смутное полуприглашение – в деревню. Большой вокзал большого города: немногие уезжающие шатуны растерянно примаргивались, осторожно привыкали к суровому утру. Все, конец: с родным Прошлым Годом теперь уж точно покончено. Ворота захлопнулись.

Придется, как это ни странно, обживать – этот, Новый.

Жесткая смерзшаяся электричка – часа два. Потом еще три – похмельный автовокзал в райцентре. Еще сорок минут – сумеречный тесный автобус.

Когда я высадился, была кругом тьма над снегами, а над всем – ошеломляющие, обрушивающиеся, в точку сжимающие душу – звезды. Те, которые только над холмами и лесами. И беспощадный ночной мороз. Деревня была близко, но – внизу, в овраге, и какое-то время ее как бы не было. Два километра я шел в космической пустоте.

Но вот: черные домики, три собаки ухают по дворам, и даже кто-то скрипит свежим снегом навстречу под утлым фонарем. И вот я уже знаю, какой мне нужен дом: еще несколько шагов, через сугробы, – и светится лично для меня веселое окошко, и распахивается низкая дверь, и – сразу живым жаром палит снежные мои нос и щеки, и удивленные крики: никак никто не ждал, что я все же соберусь и приеду, – и вот именно поэтому ясно, что – рады: я, мимолетный, ввалившийся из ночи, совсем несвой скиталец, – невольно подарил еще одну ночь, а то и день праздника.

* * *

Это воспоминание – нет, наверно, не самое лучшее, что было в моей жизни. Не тонкая солнечная высь счастья. Но вот что я сейчас подумал: если действительно должен быть – рай, то там непременно должно быть в этом роде что-то.

Я по природе своей – совсем-совсем летний, я решительно (и противоестественно) отрицаю холод и снег, и вообще все зимнее. Но это мешает – здесь, на земле. А Там – это необходимо. То есть именно вот это самое: подлинный холод, и звездная тьма, и белый скрипящий путь под звездами.

И только потом – долгожданная внезапность встречи.

Вообще, в раю, как мне кажется, должна быть обязательно – ночь. Не все время, но часто. Потому что надо разводить большие костры, и, (что очень важно) совершенно никуда не торопясь, у костров этих тихо беседовать о Сути Всего, о Самом Главном Вообще.

Раз уж здесь никак не удается. Даже о Смысле Жизни можно будет. Не может быть, чтобы и там, в раю, при этих словах – «смысл жизни» – взвивался поспешный такой стыд, – требующий скорее замять это вот, заесть, запить чем-нибудь ошарашивающим, громко запеть, завалить скорее разными словами – вот Это Самое.

* * *

Рай – слово на мой вкус слишком уж такое розовокремовое. Толстосладкое.

Он как-то должен совсем по-другому называться. Должно быть у Него имя – незабываемо пронзающее, твердое, и – звенящее драгоценно, переливчато мерцающее сложными отсветами. Комарино-резкое – Парадиз – уже ближе. Но все равно как-то не так.

На основании личного опыта я уверен, что в раю должны быть пространства, преисполненные уединения и печали. Полынные холмы под низким небом, и истинные горы, разверзающиеся безднами. И море. Не пальмы и шезлонги, просто – море. Потому что именно на печальных пограничьях внечеловеческого я чуял: где-то тут открываются мерцающе-огнистые тропинки, уводящие в рай.

Потому что дальние границы земной печали – это также границы земных слов.

В раю должны быть трудные дальние дороги. И все новые и новые, Очень Дальние Неведомые Страны.

Ведь должны совсем непохожие на меня люди вдруг мне кричать: «Эй, ты кто? Чего один? Садись ешь. Живи, если негде и если у нас тебе удобно. Смотри сам, хочешь – сразу под душ, и – спать.

Хотя нам люто интересно – кто ты такой, куда ты и откуда, чем ты проникнут, что стараешься найти и что пытаешься потерять, мы очень хотим поговорить с тобой про тебя, и о себе рассказать, и узнать – какими мы тебе видимся. Но если устал, спи. Мы потерпим».

Без этого, без вот такого, точно не может быть никакого рая.

* * *

В раю должна быть тишина. Еще раз: тишина. Я настаиваю. Не запрет на шумы, а просто желанная такая, никого не пугающая – тишина.

Много-много-много тишины.

И вот что я думаю: в раю не должно быть так уж неизбывно, окончательно и беспросветно обильно хорошо. Если кругом сплошное Добро, – внутри, снаружи, с верху донизу, вширь и вглубь – то как же его творить? Между тем, в рай попадают те, кто творил Добро. И именно – за это самое. Они же не смогут остановиться.

Просто потому, что им нравится творить Добро больше, чем что-либо другое. Нельзя же творить в раю Зло.

Загадочные люди, умеющие вообще ничего не творить, в рай не попадут. Потому что если попадут такие, то это – не рай.

Нет, там конечно – ясная, чистая, старательно осознаваемая, такая ровно нарастающая в устремленности жизнь, – но: есть по крайней мере одна проблема.

И из-за нее как-то все немного не так. Некое нетерпение. Тревога даже. Все, хотя и предельно заняты мудрыми и свято неотложными делами, – оглядываются иногда на дверь. Посматривают в окна. На часы. Ждут.

Меня.

Ведь меня же нет там, в раю. Я пока – здесь. Это должно быть именно так. Иначе не может быть, совершенно невозможно. Я настаиваю. Потому что если и Там меня тоже никто не ждет, если Там без меня так же – всего предостаточно и все распрекрасно, – то это точно не рай.

Тогда лучше совсем ничего не надо. Тогда я всего лишь очень устал и атеистически хочу спать.

Я должен быть нужен в раю. Зачем – не знаю, здесь этого все равно не узнать. Если мне удастся Туда прорваться – то Там станет немного получше.

Но все равно Там останется – эта райская тревожная незаполненность.

Мы все Там будем очень-очень ждать – тебя.

Саньку некуда

Санек очнулся. И с жестким треском, как ему показалось, разогнул туловище свое. Дремота была крепкая, но недолгая и гнусная: спал он, как выяснилось, на скамейке, сидя: голову на руки, локти в колени, и всем туловищем к земле жидко оползая.

Перед глазами был асфальт, два окурка, а по обе стороны от окурков – ноги Санька.

Ноги свои Саньку в целом нравились. Длинные, в хорошо облегающих светло-синих джинсах с небольшими модными дырьями, носки хорошие, синие, и зеленоватые кроссовки Реебак, – уже трепаные, а видно, что фирма.

Остальное было плохо. Все, кроме ног, было очень плохо. Весь мир. Вообще и одновременно.

Окурки это были – его, последние, больше курить не было. И мобильника не было. Это выяснилось уже в шесть утра, когда Санек поднялся с газона и добрался до этой вот лавки.

Мобильник был нужен прежде всего, чтобы держать связь с Маринкой. Но Маринки не было, как и мобильника. Она вчера уехала в Татарстан, в свое Журбино, на колхозную свою родину.

Очень вчера поссорились, в-основном потому, что Санек временно не работал.

Санек был не виноват никак и абсолютно. Полтора года – экспедитором, грузчиком и иногда охранником в одежном магазине на Безымянке.

Бывший шеф, Гумер Гумерович, в мае ни с того ни с сего магазин продал, а новый шеф, какой-то бандит, тут же, не появляясь даже в офисе, закрыл Все и выгнал всех. Не только Санька. Весь коллектив. И тут же начал такой ремонт помещения, что легче было бы его взорвать.

Денег у Санька вообще не было. Пособие исчезло через три часа после получения. На раздачу долгов денег Все равно не хватило бы. И прятать последние тысячи рублей под подушку тоже смысла не было – долги же. Поэтому Санек и сделал самое умное: на все деньги отдохнул. От грусти и накопившейся усталости. Хватило на четверо суток интересной жизни.

Жил он, Санек, давно уже, года почти два, у Маринки.

А где ему жить? Не у матери же?

* * *

Маринка – это был трудный случай. Она была вся очень такая решительная и самодостаточная, как обезьяна.

На вполне приличном рынке «Караван» она торговала врозницу трусами. Вообще она много чем торговала, но трусы как-то бросались в глаза, особенно зимой.

Санек и продолжил жить у Маринки.

Поссорились они вчера перед футболом, часов в девять вечера. Маринка сказала: все. Надоело, все. Она завтра увольняется. И – к родителям, в Журбино, на все лето, или вообще навсегда. Что касается квартиры, очень хорошей, кстати, которую они с Саньком снимали (точнее, снимала Маринка, но Санек же был не против внести долю, когда деньги будут) – то: полгода оплаченных истекло три недели назад, и эти недели жили Санек с Маринкой бесплатно, – потому что хозяйка в больнице. Но она звонила уже, во вторник выписывается. И она сказала, что цены за эти два года сильно повысились.

Так что – квартиры больше нет.

А Санек – как хочет. Хочет, пусть следующие полгода сам оплачивает. Хочет – может вещи собирать. Потому что все надоело.

Вещи собирать Санек не хотел.

Оплатить хотел, но денег не было же.

Все девчонки орут, но Маринка была – вот такая: как наорет, так и сделает.

Разбор с Маринкой происходил – как дрелью в темя, как перцем в глаз, как дерьмом по стенам.

Было так погано, что даже не закончив ссору, не высказав все накипевшее, Санек ушел в одиннадцать вечера из дома. И поехал к Шурику, который вообще-то тоже был Санек, Еременко. И там очень выпил.

* * *

Этот Санек, – то есть Шурик, Ерема – жил у друга. А друг делал евроремонт и жил в богатой квартире, которую евроремонтировал. В большой пустой старой квартире: клеенки, известка везде, краской пахнет, но свободно. Правда, было условие не шуметь. Но ведь шуметь – понятие относительное.

Ерема как был в школе урод, так и остался.

Они – все, кто был в квартире, – Санек, Ерема, друг, коллега друга и друг коллеги друга, – очень поссорились, часа в четыре утра. Санек – не Ерема, а Санек, – не помнил, вызвал там кто-то милицию, или только грозился. Кто-то очень эгоистичный и прямолинейный, как фашист, сильно волок Санька за шею и даже хлестал по щекам. Ерема видел и не вступился. Тем более, что это, скорее всего, сам Ерема и был. После этого с Еремой было навсегда все.

Щеки до сих пор позорно горели. Тлели.

С Маринкой было, скорее всего, окончательно все. Хотя, наверно, еще не совсем все. Процентов на семьдесят окончательно все.

По-хорошему, это надо было выяснить, и ради этого – ехать вслед за Маринкой в Журбино. Или Журово? Там бы и пережить можно было финансовые проблемы. Как-нибудь.

Только вот где – Журбино? Санек даже не уверен был, что оно не Журово.

Был бы мобильник – Санек бы дозвонился до Маринки прямо сейчас. Он в Журово давно хотел побывать. Знакомиться с родителями – это почти жениться, но можно и это, в крайнем случае.

Саньку – двадцать семь. Даже почему бы и не жениться. На Маринке не очень хотелось. Лучше бы – на Дженифер Лопес. Но можно и на Маринке.

* * *

У Санька была такая аккуратная привычка одна: он мобильник, когда ложился с Маринкой, клал рядом, на пол. Или на кроссовки. Или около пива. Чтобы было видно. Наверно, когда улегся в дурной сырой рассветный час на газон под кусты в парке Горького, – спать, – тоже по привычке положил мобильник рядом. И ничего удивительного, что тот пропал.

Значит, надо было – в Журкино, в целом. А сейчас надо было решать – куда? Теперь? Вот прямо вот? Это надо было решить в ближайшие минуты. Ну, может часа через пол.

И тут Санек понял – и так удивился, что чуть не помер в одну секунду на месте, как от прожога молнии: НЕКУДА.

Это было очень удивительное такое ощущение. Совсем пустое, как пропасть и космос.

* * *

А день был хороший, Санек, скляченный от тяжкого спанья под кустами, – отогревался, уже даже попаливало шею, через рубашку – плечи. Он сидел к свежему выспавшемуся солнцу спиной. А народ уже окончательно, по-дневному, по-будничному, умножался на улице Ленинградской. Шел во все стороны сразу, даже поперек. По своим делам.

Всем им было куда идти.

Скамейки были – широкие, без спинок, спаренные, как двуспальные. За спиной Санька на парную скамейку присела худая, как графиня, резкого вида женщина, лет сорока. И стала рыться в белой сумочке.

«Стильная тетка, такой бы не по скамейкам сидеть, а в машинах», подумал Санек и спросил:

– Извините, сколько время?

– Без пяти девять, – ответила женщина, и это было хорошо. Времени до ночи был целый день, успеется еще придумать – куда.

НЕКУДА, – словно отозвалось тут же нечто из каких-то высот или глубин. Саньку на миг снова стало зябко.

– А на спине у меня ничего нет? – спросил он. – Извините, конечно.

– Все в порядке у вас, – отвечала женщина, полоснув из вежливости четко подведенным глазом, но при этом Санька с его спиной, кажется, вообще не увидела. Она очень жестко как-то копалась в сумочке, как во внутренностях.

– Ладно, а то я боялся, что грязная спина. Запнулся, блин, и – быск, прямо в траву. Спиной. В парке.

Женщина достала хрупкой, словно стеклянной, рукой, блокнотик – и воззрилась в него. Словно вслух сказала: то, что написано в блокнотике – это существенно и важно; а вот есть ли на самом деле Санек – это еще надо доказать.

– А мне вот идти, оказывается, некуда, – сказал Санек. – Вообще некуда. Прикиньте?

НЕКУДА.

– Простите, но я сейчас совершенно не в силах заниматься вашими проблемами, – отчетливо сказала женщина. – Мне нужно сосредоточиться. Бывают ситуации, когда жизненно важна максимальная сосредоточенность. Поверьте мне.

И легкая резкая женщина вдруг ушла – как улетела.

«Жлобиха злобная, – подумал Санек. – И чего ж они все такие? Денек же солнечный».

Женщина могла бы помочь, конечно. Очень.

Спросить: а что с вами? У вас такой взгляд, я чувствую, что должна вам помочь. Что нужно сделать?

«– А вы любите Уильяма Шекспира? – проговорил бы Санек.

– О, – воскликнула бы женщина, – больше всего на свете. Но причем здесь?

– Потому что у меня все по жизни – как его пьеса, – проговорил бы Санек, улыбнувшись умно и устало, как Шекспир, – но это без комменти. Пока я не вправе говорить всего. В последний момент меня предали. Кололи жесткой химией. Я ничего не сказал. Думали – отключился. Оставили только троих охраны. Так что отключились они. Удалось уйти. По канализации. Потому и спина такая.

– Господи, это все ужасно, – воскликнула бы женщина. – Скажите, как я могу вам помочь? Я готова на все.

– Классно, – проговорил бы Санек. – Короче, секретные микрочипсы – у меня. И мафиозные деньги уже текут на мой счет в Женеву. Просто надо отсидеться двое-трое суток. Пока суть дела.

– О, не вопрос, – воскликнула бы женщина. – Я отвезу вас на дачу. Два этажа, сауна. Сакура. Цветет сакура. Вам нравится секс под цветущей сакурой?

– Если до – рюмочка сакэ.

– О, – воскликнула бы она. И что-нибудь еще бы воскликнула, приятное.

– Я ваш должник по жизни, – проговорил бы Санек. – Поверьте, это немало. Многие женщины хотели бы услышать от меня эти слова. Не дождутся. Правда, спасибо. А то, блин, я уж прямо растерялся, блин. Город совершенно незнакомый, такие дела, деваться некуда».

НЕКУДА.

* * *

И опять померк день. Персонально для Санька померк. Поугрюмел, обезлюдел даже. Хотя вообще был он жаркий, свежий такой, деловито толпящийся день. Вот что паршиво-то.

Задничные Саньковы карманы были набиты. В одном было бумажкой сто рублей и мелочью, то-то ягодицу пырило, двадцать аж семь рублей. В другом – паспорт. Суздальцев Александр Юрьевич, прописка: улица Карбышева, 237, кв. 134. У матери прописка, разумеется. Но не к матери же?

Были друзья, кстати. Он всю жизнь прожил в этом самом городе, кроме армии. Шубин был Санек, у него Санек в разные времена ночевал, если по необходимости. Еще когда жил у матери, и нужно было до одиннадцати ночи быть дома, или конец.

Был еще, конечно, Леха, еще был женатый Леха и жена его Лена (ничего так), был Вовик, был Ваха, был другой Вовик, точнее Вован, хотя в принципе тоже Вовик; можно даже было у них в крайнем случае пересидеть; потом еще – в Алексеевке был, давно уже, один довольно сильно пьющий, из ресторана «Альтаир», Леха. Потом Санек, не Еременко, наоборот, Затульский. Еще косой Диман и просто Диман.

Много, в общем.

Девчонок вот как-то не было, это да. Кроме Маринки.

* * *

Но сначала нужно было вернуться домой, то есть к Маринке. Может, она еще не уехала? Если уехала – ладно. Но у Санька остались на квартире вещи, в том числе зимние.

Проблема была в том, что за полтора года Санек потерял ключи три раза. Последний раз – дня четыре, что ли, назад. Так получилось. Даже непонятно – как.

Остались одни – и от подъезда, и от двери, – у Маринки.

Надо было сделать дубликаты, но как-то и руки все не доходили, и денег все не было лишних, и ссорились они часто последнее время: Маринка и ключей своих не отдавала, и делать дубликаты вместе с Саньком не шла.

Отсутствие ключей – это было нестрашно. Страшно было вот что. Очень. То было очень страшно, что откуда-то изнутри мозга – или откуда еще? – распостранялось по всему Саньку отчетливое убеждение, что смысла нет на Маринкину квартиру тащиться.

Почему – Санек не мог понять, но – мерцало изнутри: таким леденящими ядовито-зеленоватыми вспышками: НЕКУДА.

«С ума я схожу, что ли? – подумал Санек. – Как это НЕКУДА, когда – к Маринке? Потом – к Лехе».

Чувствовал он себя уже до странности неплохо. Легко. После такой очень трудной ночи. Санек оторвался от лавки. Купил на углу сигареты, сел в трамвай (всего осталось 84 рубля) – и поехал для начала к Маринке, на родную уже два года как, Пензенскую.

* * *

Повезло в первые минуты: код подъездного Санек не помнил, опасался, что без ключей долго придется ждать – пока кто-то откроет дверь, – но кодовый блок в подъезде был выворочен, оказывается.

Санек поднялся на третий этаж.

Дверь была совершенно другая, вот что. Номер – тот же, 39, а дверь – цвета беж, новая и дорогая. И звонок – черная элегантная такая пимпа.

Дом – тот же. Подъезд – тот же. Скамейки у подъезда – наизусть знакомые.

Предположим, Маринка выехала сразу, где-то в полночь. Тут же появилась хозяйка, поставила новую дверь. Если всю ночь ставили – вполне могло быть. Возможное дело. Хотя и бред, конечно.

Санек позвонил. Залаяло. Какая еще собака?

Тогда Санек звякнул в квартиру 38. Екатерине Ильиничне. Тоже что-то у нее было с дверью не то, но Санек решил не сосредотачиваться.

– Никого нет дома, – откуда-то снизу, от уровня Санькова пупа, ответил чистый детский голосок.

– А тетя Катя скоро будет? – спросил Санек.

Екатерина одна жила. Мужик Толя приходил два раза в неделю. Дочь Инна – в Латвии.

– Нет. Никого нет.

– А ты кто, пацан? Племянник?

Ни про каких племянников Кати Санек не знал. Но бывают же на свете племянники? Даже у Санька была племянница одна. Двоюродная.

– Я Саломэ, – ответила Саломэ.

– Слушай, ты мне только ключи отдай, и все. Катя должна сказать была. Тетя Катя. От тети Марины. Тетя Марина уехала, в Журовку, к маме. Я Саня. Саша. Тети-маринин дядя. Дядя Саша.

– Не знаю дядя Саша кто такой. Катя не знаю.

– Я сосед, – объяснил Санек. – Из 39-й квартиры. Тетя, которая там жила, уехала. А я остался пока.

– 39-я – это наша квартира. – Сказали из-за двери.

– Опа, – сказал Санек. – Нормально так. А ты почему тогда в 38-й?

– Это тоже наша квартира.

– Красиво живешь, я тебе скажу, – ухмыльнулся Санек. – А может, и весь дом твой? И два соседних?

– Это ты в чужие квартиры ходишь. Иди отсюда.

– Погоди. Значит, и 38-я ваша, и 39-я ваша, получается?

– Да. Папа купил. Багратику. Я если на все пятерки еще год буду, папа мне сороковую подарит. Уходи, пожалуйста, я в папину охрану позвоню.

– Слушай, э, как тебя, девчонка, – испуганно заговорил Санек и сел на корточки у двери. – Ты чего плачешь-то? Это мне надо плакать. Мне сейчас вот НЕКУДА, ты понимаешь? У меня же вещи там, в 39-й, где какая-то, блин, теперь долбаная собака.

– Сам ты, – сказала Саломэ. – Там Банзай. Он боецкий, понял? Багратик придет, его на тебя фаснет. Уходи. Я вот уже трубку держу. Всем-всем звонить буду про тебя.

* * *

Санек покурил на лавочке.

До проспекта Кирова дошагать можно было легко.

Но Санек как-то обмяк.

И добрался на автобусе.

Осталось 75 рублей. Причем захотелось уже и есть.

Дом 45, квартира 103.

Какая была раньше у Лехи дверь, слава Богу, Санек в точности не помнил. Даже если и не было у Лехи грубо сваренной этой вот бронированной двери – точно, не было, – ничего странного, у Лехи Санек не был год, наверно.

И – радость окатила Санька, неожиданная, даже какая-то новогодняя и оранжевая, как апельсин – потому что сразу дверь открыл Леха.

Леха был в очень такой, до наглости, желтой майке. Он внезапно за этот год как-то совсем растолстел. Кто бы подумал. Брюхо из-под желтой майки так и плыло вниз.

– У?

«И волосы седоватые даже, блин, – подумал Санек. – Ничего себе. Чего это?»

– Здорово, – сказал Санек. – Прямо спасение, что ты дома. Понимаешь, какие дела. Сегодня, утром, около пяти, от бабы одной иду. Лес, у нее дача, двухэтажная, среди леса. И – опа: по башке меня сзади, я на спину, прямо в траву. Очнулся: мобилы нету, башка как пулей пробитая. А с Маринкой у меня – плохо. Из-за бабы этой. Красивая, кстати. Уже не молоденькая, но ты бы знал – какая классная. Фитнес, солярий, все такое. Вот только она, блин, в командировку сегодня улетела, на Канары. И теперь мне НЕКУДА.

– Не понял, стоп, – сказал Леха, тряхнув головой. – Ты кто?

– Да Санек же я, блин. Не узнаешь?

– Смутно. Прости. И?

Да нет, это точно был Леха. Потому что он очень был похож на филина. Но Саньку ясно помнился такой шалый, как бы голодный, тощий филин, который как-то снизу пучил круглые глаза. А сейчас перед ним был крупный такой, почтенный филин. И смотрел он с несомненной высоты.

– Я Суздальцев, Саша. А ты – Леша, Филимонов. Ты из Сибири приехал. В прошлом августе на даче, у Санька – чего, не помнишь? Ты ж там жег, как салют на день Победы. Я оттуда – к тебе, сюда, и у тебя жил, вот тут, пять суток. Три дня прогула, чуть не вылетел тогда из магазина. Весело было. Просто не форме я, блин, сегодня, и меня не узнать, наверно. Перекосило. Такая ситуация: все сразу. Точнее, сразу – ничего.

– Я Филимонов, правильно, Алексей Романович. Уроженец города Омска. Саша Суздальцев – знакомое сочетание. И лицо отчасти знакомое. Кажется. Дачи и салюта не помню. Определенно могу утверждать вот что: в этой квартире после смерти бабушки моей в 2002 году точно никто никогда не жил. Не имею привычки гостеприимства.

– Лех, я про долг помню, честно, – усиленно попросил Санек.

Алексей стоял незыблемо. Но вот бронированная дверь уже явно колебалась: не захлопнуться ли мне попросту?

– Верну я. Как наладится. Просто вот сегодня, пойми, сейчас – такое дело: жизнь и смерть. Слушай, по-братски: еще хоть двести, а? И телефоны. У тебя должны быть. Номера. Санька, потом – Санька еще. И Лехи. И Вовика. Хоть на ночь-две тело кинуть. И позвоню от тебя, ладно? И бутербродик там. Полсуток не жрал. Говорю ж: ни мобилки, ни денег. И вообще – НЕКУДА.

– Попробую прояснить ситуацию немного. – Сообщил Алексей. – Сейчас у нас – десять часов сорок три минуты. Следовательно, у меня осталось пять часов двадцать шесть минут, чтобы поспать. Это мало. Поскольку я очень люблю, извини, поспать. Я работаю. По ночам. В органах Министерства Внутренних Дел.

– Это в смысле? – естественно, очень удивился Санек. – Ты же кладовщик на продбазе.

– А знаешь, старик, странно то, что я действительно работал, было время, именно кладовщиком и именно на продовольственной базе. Все, что ты говоришь – это печально, – внушительно, как на похоронах, отвечал Алексей Филимонов, – но беда в данном случае в том, что работа в органах охраны правопорядка не способствует развитию элементарной человечности. Человек из органов невольно начинает получать, прошу прощения, какое-то нехорошее удовольствие от возможности проявить эгоизм и даже бездушие. Хорошим человеком быть очень хочется, но не получается. Видимо, нет достаточной целеустремленности. Про это все – с удовольствием, но в другой раз, старик, ладно?

* * *

Санек снова оказался на отчужденной улице.

Он съел у ларька довольно большой пирожок с мясом.

Осталось 64 рубля.

Но жить стало проще.

Санек присел на обшарпанную, но со спинкой, даже с какими-то старушечьими подстилками, лавочку у подъезда Лехиной хрущевки.

Была это настолько домашняя, слишком уж какая-то по летнему расхристанная хрущевка – с трусами и лифчиками на веревках, с кухонными запахами, с семейными воплями изо всех окон – что не мог просто так от нее уйти человек, которому больше-то и —

– НЕКУДА.

Санек присел и задумался.

Еще задумался.

Нет, не выходило задуматься.

Рядом лежала газета. Санек прочитал: «ИТАЛИЯ ВОЗЖЕЛАЛА РОССИЙСКОЙ НЕФТИ? Встреча группы российских предпринимателей и представителей правительства с министром экономики Итальянской Республики Паоло Форначчи свидетельствует о том, что новая эпоха наступила в области…».

Хорошо быть итальянцем. Особенно министром итальянской экономики.

Главное было – вверху газетного листа: вторник, 9 июня 2008 года. Сейчас – понедельник, соответственно, 15 июня этого самого года. Все правильно.

Санек покурил. И решился. Хотя это было крайне неприятно.

Снова – четвертый этаж. Звонок в Лехину броненепробойную дверь.

Филимон опять открыл немедленно. Как будто лежал прямо у двери. И ждал. Весь такой уравновешенный, гладкий и суровый, как пылесос.

Санек внутренне сощурился и старался особенно не приближаться.

– Леш, прости меня, я понимаю, что как кретин. Но мне больше НЕКУДА, так вышло. Просто если ты правда – в ментуре, в смысле в органах правопорядка, то давай по делу, а? Помоги. Правда же, ну, – избили, ограбили. Ни денег, ни мобилы, короче, ни паспорта.

– Паспорт у тебя есть, Саша, – сказал Алексей спокойно, как слон. – Ты в первый раз, когда плакался, не упомянул про утрату паспорта. А паспортоутратчики прежде всего – про это.

– Да ну же, – жалобно ухмыльнулся Санек. – Ну честно же. Вообще, по жизни – дальше мне куда, а? Чего делать-то? Посоветуй. И все, я отстану.

– Не знаю, Саша, – ответил Филимонов Алексей Романович. – Понятия не имею. Я пока что не попадал в ситуации настолько затруднительные.

– Но должны же ваши органы помогать в беде человеку.

И тут Алексей вдруг улыбнулся. И очень изменился от этого, даже как-то меньше стал и безопаснее.

– Как-то давно не слышал таких рассуждений, – сказал он. – Ты какой-то – из прошлого, старичок.

– Была такая шизоидная мысль, – ухмыльнулся Санек, радостный от того, что разговаривают с ним. – Что упал на газон и проспал лет там пять, скажем. Что-то я читал такое.

– Я о том, что ведь это во времена детства моего, да еще и твоего, наверно, – да: было такое рассуждение, руководящее и господствующее. Его пытались навязать и детям, и самим органам, и даже, как это ни абсурдно, преступному миру. Что мы, правоохранительные органы, существуем для того, чтобы помогать в беде. Творить добро. И карать зло. Творить добро посредством наказания зла. Но это не так, старик. Нам врали. Сладко, иногда убедительно. Это да.

– Да я не о том, Лех, – сказал Санек. – Я: что мне – вот сейчас, сегодня, – некуда. На меня как будто все со всех сторон кинулись. И сразу отовсюду вытурили.

– Старик, я тебя выслушал, будь и ты демократичным, – продолжал Леха, мягко словно колышась в дверном проеме. – Так вот. В последнее время я, старик, стал очень интересоваться философией. Из шести с половиной часов дневного нездорового сна я пять часов тратил на бодрствование с философией в руках. И сделал определенное открытие. Правоохранительные органы Министерства Внутренних Дел Российской Федерации, старик, на самом деле зиждутся на учениях таких великих учителей, как то граф Лев Николаевич Толстой и доктор Мохандас Карамчанд Ганди. Но подходят к этим учениям с другой стороны. Как бы что ли с изнанки. Понимаешь?