Текст книги "Проект рая"

– Но по маловерию я все более уверялся, отдаляясь при этом от желанной мной простоты, что это – не более, чем прилог, исихастически выражаясь, навеянная благочестивым витийствованием девятнадцатого века. Так сказать, северная, святорусская, пастораль. Я в гордыне трезвился умом и думал, что ныне – совсем иное время. Но нет. Русь все же – не Запад. И никогда им не станет, и ты, Саша, сему зримое свидетельство. Радостно и удивительно вот что: именно перед твоим появлением я размышлял как раз об этом. И даже – есть грех, зарифмовал некоторые мысли. Вот, послушай.

Батюшка взял с кейса листочек и прочитал:

И снова ран равноправие.

Мятеж преклоненных колен.

Оле, оле, Православие!

Твердись, твердись, Есфигмен.

«Сейчас спросит: понял, что хотел сказать автор?» – подумал Санек.

– Ты понял, что я, собственно, хотел этим сказать? – спросил сложный батюшка.

«Если бы я понял, то понял бы про футбол, – понял Санек. – Оле-оле. Фанаты на трибунах, мятеж и кипеж. Но я не понял».

– Понял, конечно, – ответил Санек. – Мне нравится. Это стих про нашу русскую веру. И про Бога.

Священник посмотрел сквозь окуляры на Санька влажно и празднично – так на него смотрела разве что Маринка, и то – уже давно. Пока Санек к ней жить не перебрался, к козе.

– Саша, нагнетается заговор, – продолжал батюшка. – Тебя хотят уничтожить. Неизмеримый, небывалый еще заговор, стягивающий воедино наиразнороднейшие вражьи силы. Ты это осознаешь?

– Осознаю, – кивнул Санек.

– Делают вид, что тебя уже нет, Саша. Убеждают себя, внутренне трепеща, что чудовищные эксперименты двадцатого века цели достигли, – говорил смутный батюшка. – Что твое поколение поголовно в их щупальцах. Что вы втянуты в безумие тотального потребительства, что духовный паралич нью-эйджа сковал ваши члены – я имею в виду руки и ноги. Ты, Саша – последний, но самый грозный бастион на пути победного шествия глобализации. Но не будем затрагивать концепцию ZOG. При всей, так сказать, историософской ее очевидности, она все же чересчур, я бы так выразился, теле-сна. Слишком уж отдает тем же самым рыночным эмпиризмом.

– Согласен, – сказал Санек. – Давайте конкретно: какие против меня стягаются силы. И что делать.

– Спасибо, Саша. Итак, эти силы, тебя драконически обползающие и превращающие привычную тебе, необходимую для стояния в духе твердь бытия в сонмище призраков и мороков, в навь и неявь…

– Точно. Именно это самое.

– Это не человеческие силы, Саша. Прямо говоря – мы ведь христиане, а посему беспощадная прямота императивного вектора «да-да – нет-нет»… Саша! Это есть силы – бесовские.

– Чего, правда – черти меня мутят? – спросил Санек, – Порча? Помогите, ага? Христа ради. Я без проблем заплачу, сколько надо, долги малость раскидаю, и заплачу.

– Ничего нового, Саша, только – воцерковление. Мы все с этого должны начать Путь: через воцерковление – к соборности.

«Что ли работу предлагает, у себя в церкви, – подумал Санек, – чего ж, можно».

Тут он вспомнил коленопреклоненного юного молчуна с бородой в храме, и стало ему отчасти тошно.

– Я в монахи не против, хотя есть одна проблемка личного интимного характера, батюшка, – сказал Санек. – Тут есть одна баба, причем бизнес-леди, с «Каравана». У нее бутик свой, топ-нижнего вип-белья. Она даже с родней из-за меня разругалась, потому что я нашей веры, а они там все исламцы, ваххабиты, короче, по Аллаху фанатеют. Так она, боюсь, себе вены взрежет от несчастной любви, если я в монастырь уйду. А тогда ведь это на мне грех.

– О нет, – готовно улыбался батюшка так, что усы раздвинулись на ширину очков, – Саша, никакого монастыря! Ты нужен здесь и сейчас. У меня у самого было очень сильное искушение, неодолимое, казалось – постриг принять. Переломил, преодолел. У меня сейчас трое детей, что в некоторой степени явилось причиной моего перемещения из сумеречной гессеанской Касталии, – сюда, на нивы непаханые.

– Так ведь финансовые проблемы еще, – продолжил мысль Санек. – Я понимаю – это не главное. Но это – основное. Я сейчас временно безработный.

Это Санек уже понемногу подступил к вопросу о зарплате.

– Это нехорошо, Саша, – сказал священник, – ты должен собраться с силами. Ведь кругом – непаханые поля. Сплошь, на миллионы верст. Паши, Саша, пора уже. Сам удивишься, как радостно станет на душе.

– В смысле – на поля? – напрягся Санек. – Я городской.

– Я выражаюсь фигурально, конечно, – успокоил батюшка, – собственно, города наши – еще более нераспаханные нивы, чем нивы в прямом смысле.

– Тогда ладно, – кивнул Санек. – В условиях города я могу практически все. По диплому я электрик, но это нежелательно. Короче: у меня большой опыт в оптовом топ-бизнесе, вообще в руководстве, особенно людьми. Могу хоть офис-менеджером, хоть замдиректора по общим вопросам чего-нибудь. Последнее место работы – вип-топ-охрана президента крупнейшего одежного холдинга. Частично вожу машину.

– Ну вот видишь, дружище, – совсем сияющее сказал батюшка. – А ты говоришь – безработный. Вот видишь, стоит поговорить со священником, лишь полшажка сделать по дорожке воцерковления – и горизонты сразу проясняются. И уж позволь, коли я тебе помог очуствоваться – помогу и разумом поясниться. Позволишь?

– Ну, – сказал Санек. – Я как раз этого и хочу. Посоветуйте по делу жизни.

– Совет мой – вот какой: ищи работу прямо сейчас. Вот – сотвори молитву, да просто – попроси Бога от души, от всего сердца, – и ступай, прямо от врат храма – ищи работу. Мы на тебя надеемся, Саша. Все мы.

«Херово», – подумал Санек. Он уже стал привыкать к тому, что – вот сейчас выделят чистую келью, дадут рясу и машину. Они же, батюшки, все на машинах, как без этого?

– Да вы не поняли, батюшка, – стараясь спокойнее и в то же время благостно-взволнованнее, – попробовал Санек продолжить. – Я же вам говорю: вот реально сегодня, сейчас – так вышло, что мне, короче – НЕКУДА. Прямо хоть вот тут у вас ночуй, под забором. На сегодняшний день – ни денег ни копейки, ни переночевать где. Такие обстоятельства.

Легкий батюшка чуть задумался и стал при этом как бы немного потяжелее.

– Может, мне завтра подойти хотя бы? – грустно спросил Санек. – А то я права как-то навязался. Давайте я ночь перебуду где-нибудь, и с утра сюда. А вы пока подумаете – куда меня.

– Завтра вряд ли, – сказал он. – Но заходи обязательно, конечно. Не пропадай, Саша, я тебя буду ждать.

– А когда зайти-то?

Батюшка подумал.

– Лучше всего в октябре, – сообщил он. – Где-то на второй неделе октября. Вот сам посуди: на той неделе я улетаю на конгресс в Лондон, потом как вернусь – сразу мы едем с архиереем нашим по приглашению наших буддийских коллег в Таиланд, а потом – паломничество к святыням Катара, Кувейта и Бахрейна. В августе я буду у друзей в Италии, в сентябре читаю лекции в академии в Петербурге. А вот в октябре – непременно буду здесь, на приходе. И как раз школу откроем, воскресную. Там ты и получишь ответы на все вопросы.

– Так мне уже этой ночью НЕКУДА деваться, – сообщил Санек.

– Ну, всякое бывает, Саша, в жизни, это я прекраснейшим образом понимаю. Ты представить себе не можешь, сколько вот таких, как ты – заплутавших, затерянных, почти сгинувших – приходят в храм каждый день. Хорошие, прорвавшиеся сквозь столетие безбожия, вот такие как ты – крестьянские внуки.

Батюшка снова глянул ласково:

– Ты говоришь – не понимаю я, Саша. А мне ли не понять – тебя? Мечется душа – дрожащая от холода космического одиночества, надорвавшаяся от тягот бытия, сжимающаяся от страха, разумом невместимого, просит – хлеба живого кусок, воды живой – хоть губы обмочить; но железные двери с лязгом закрываются – одна за другой.

– Все точно, – сказал Санек. – Только не холодно пока. Но ночью – будет.

– Есть ответ, милый друг мой, – священник замерцал прямо в зрачки Саньку – сквозь линзы, – таинственно.

– Не для всех этот ответ, дня немногих – но он есть. И одна дверь, пусть и не самая пышная – смиренная дверь воцерковления – для тебя не закроется. Хорошо, Саша, я скажу вам еще два слова. Рановато, надо пуд меда вместе съесть. Но – у тебя сейчас такая искренность, такой чудесный трепет души написан на лице, такая простая печаль в глазах, что я – скажу.

– И чего? – обнадеженно наконец-то спросил Санек.

Батюшка грозно понизил голос и произнес:

– Православное Самодержавное Царство, Саша. Восстановление на троне святой Руси – законного Государя.

Тут очкастый с пышной косичкой и с вялой бородкой батюшка окончательно вспорхнул, одной рукой подхватил кейс, а другой быстро благословил Санька. Тот от неожиданности было потянулся и выпятил к священной руке губы. Но батюшка современно подхватил Санькову руку, пожал – и побежал по своим религиозным делам.

* * *

– Опа, блин, – сказал одинокий опять Санек. – Значит – меня черти путают? Тоже вариант. Как же я теперь с чертями-то разберусь?

«Хоть бы рублей сто с него стащил, лох, – выругал он себя. – Развесил уши свои вонючие, как травоядный динозавр».

Но Санек с детства не мог долго сердиться на себя. Он себя в основном даже уважал.

Просто во-первых, он расстроился и устал, и, главное, оголодал уже. И потом, ему было себя жалко очень.

Это мы еще посмотрим, короче, – думал Санек, покидая храм, – по поводу: кто – лох.

На останове выяснилось: автобус 74 – исчез. Совсем. На остановке не сразу и не первая тетка вспомнила: что был вроде такой, да отменили. Давно.

Санек сообразил, что теперь не знает, как доехать до матери. То есть к матери он совсем не собирался, так просто, частично, процентов на двадцать, подумал – а если типа все-таки к матери?

Автобус 74 был родной, как Родина.

На нем с матерью (которая тогда была еще без гниды отчима и мама, даже мамочка) – он ездил еще в цирк, и вырезать гланды, и к покойной хорошей бабушке. На этом автобусе он ездил без матери потом – в школу зимой и на пляж летом. И на дзю-до почти месяц, давно уже.

И к друзьям.

И к Анжелке, была такая.

Можно было с пересадками на чем-то, наверное, но Санек уже давно не ездил – туда. В тех краях ничего интересного не было, уже давно. Ему даже вспоминать было погано про это направление, на конце которого в материной квартире сидел гнида отчим.

Надо было поспрашивать народ: как доехать, если не на 74-м.

«Извините, а вместо 74-го, если ехать приблизительно типа по этому направлению, то как сейчас?».

Нет, это как-то непонятно.

«Извините, а вот был такой, может, помните, автобус 74, его говорят, отменили, оказывается, а я только сейчас узнал, тут такие дела – я этом городе родился, мать тут у меня, а, дела такие, уехал за границу, работал по контракту, и вот все перезабыл, да еще тут вот деньги все в гостинице оставил, так что такси схватить не могу, такие дела. Вы, извините, случайно не подскажете…».

Нет, народ сейчас торопящийся. Надо короче. И точнее.

«Извините, вы случайно не подскажете: если ехать сейчас по Ленина, потом на Пятьдесят Лет Октября, потом поворот по Молодогвардейцев на Московское шоссе, и от Героев Стахановцев по Рокоссовкого до Карбышева, то вместе 74-го что сейчас? Имеется в виду автобус номер 74, который отменили почему-то, как выяснилось».

Хотя разве по Молодогвардейцев? Нет, во-первых, не по ним, во-вторых – вроде бы Краснодонцев. И поворот может сейчас тоже отменили? И вообще надо попороще.

«Извините…».

Нет, еще проще.

«Извини, братишка (или земеля? или – прости, а не извини?), тут такие дела, блин – тут суки эти, блин, начальство я имею, в виду, похерили 74-й, автобус, я имею в виду…».

– А чего там, у матери? – Санек подумал так, что почти сказал, даже губой дернул. – Нечего у матери. Заночевать – так комната одна, а в ней гнида отчим. Денег попросить – опять же гнида отчим, весь слюнобрызгающий и жизнеучащий, как Гитлер.

* * *

Санек вообще-то устал так, что вдруг оказался в каком-то дворе.

Просто стало уже совсем пора просто долго посидеть. И сильно подумать.

Ужасно сильно.

Это был настоящий двор – старый и серый. От улицы его прикрывали две хрущовки, посередине громоздились сараи, – тоже настоящие, большие, темно-пестрые такие и разнообразные, и таинственные, – как будто сколоченные из остатков пиратской эскадры. А дальше были страшноватые, в потеках и надписях, слепооконные барачки двухэтажные.

Сначала Санек пристроился на какой-то лавке у сараев, почти в кустах. Но лавка была кривая и слишком отдаленная от всего. А Санек уже окончательно устал от отдаленности.

Во дворе было довольно много людей, точнее – детей. Они галдели, как птицы.

Но дети Саньку не были интересны.

У подъезда сидела на скамейке бабка – причем сидела упорно, неподвижно, но весело. Это была крупная и круглая, гладкая прочная бабка, надежная и полезная, как кастрюля.

– Можно с вами посидеть, бабуля? Посижу маленько, пока торопиться НЕКУДА.

– Посидите, пока свободно, – ответила бабка. – Подождать хотите кого-то?

Это была бабка жизнерадостная, но пристальная.

– Некого мне ждать, бабушка, – сообщил Санек. – И идти мне НЕКУДА. Такие вот дела. Но жить как-то надо, правильно?

«Конечно, сынок, правильно, жизнь это жизнь, унывать никогда не надо. А что случилось-то, как так – такой красивый парень, молодой – и ждать некого?», – должна была сказать для начала бабка. Но не сказала, просто молча сделала вежливый вид.

– Бабуль, я вот что хочу у вас спросить, как у пожилого человека, – продолжил, после недлинного молчания, Санек. – Вот смотрите: мое убеждение в том, хотя, конечно, это только мое мнение, – что жениться надо конкретно безоговорочно по любви, красивой, как танец вальс. Причем любовь должна быть одноразовой. Чтобы – как топором отрезано (Санек тут же показал – ладонью: мол, хрясть! Бабка не вздрогнула, но мигнула за очками).

– На всю оставшуюся жизнь. Чтобы была моя окончательная половинка, не менее того. Вы со мной согласны?

Снова пошло молчание. Это было уже даже как-то нехорошо со стороны бабки.

– Жениться дело хорошее, – наконец, подтвердила бабка.

– И дальше смотрите, что получается в реальности, – продолжал Санек. – В моей жизни любовь абсолютно не наблюдается. И что делать – без понятия.

Помолчали.

– При этом вы, бабуль, понять должны правильно, – двинулся дальше Санек, – дело, конечно, не в том, что девушки меня в упор не видят. На это я как раз не могу жаловаться, как вы уже догадались. Сексуально в моей жизни все в таком полном порядке – влюбляются так, что самому странно. Но проблема – вот где.

(Санек хлопнул себя по левой груди, типа сердце).

– Как только очередная говорит: Саша, я тебя сил нет как хочу, – я сразу задаю себе вопрос: Саша, это бесповоротно? И понимаю, – нет, небесповоротно.

– Что ж, у кого как, – отозвалась бабка. – У всех по-разному.

– Вот, например, только что, час назад – одна, что интересно, бизнес-леди, у нее два бутика, одежда от лучших производителей. Да, и еще у нее книжный магазин. Мы с ней так и познакомились, в книжном магазине: смотрю, сидит девушка, читает стихи по-итальянски. Так, разговорились – я сам-то по-французски маленько знаю. Бывал по делам бизнеса в тех краях. А она сама итальянка– точнее, мать здешняя, а отец оттуда. Ну, в Италию я сразу отказался. Наша родина здесь. Я правильно говорю?

Бабка промолчала, но как бы пожевала в ответ.

– Так вот, она меня хочет двадцать четыре часа в сутки, аж трясется, как только меня видит; я ее тоже хочу – она же жутко красивая – но только с сексуальной точки зрения. А здесь (Санек опять продемонстрировал сердце) – чего то не хватает для полного, вот чувствую – нет, опять – не то. Ну, на восемьдесят пять процентов – да, есть: страсть и нежность. Но – не дотягивает до конца, и все тут. Может, мне вообще любовь не судьба, как вы думаете? Ужасно я устал от беспорядочного секса, бабуль.

* * *

Бабка молчала, и это было с ее стороны нехорошо.

Все нужно было не так.

«Да что за молодежь пошла такая, – воскликнула бы бабка, – Ты вот – молодой, такой красивый, умный, обаятельный. И вот тоже Света – это моя внучка – как ты: бабушка, говорит, без любви мне солнце не светит – а влюбиться не в кого. Задолбали олигархи (Света говорит), на коленях ползают, ноют: вот тебе яхта, вот тебе дворец в Крыму, вот нефтяная скважина – только отдайся. А мне (Света говорит), ничего этого не нужно – зарабатываю я на жизнь и сама неплохо, я бы (Света говорит, внучка) – наоборот: хочу, чтобы в мое сердце постучался бездомный бродяга, только чтобы молодой, с синими глазами, сексуальный – пусть без гроша, без работы, который без меня пропадет, которому кроме меня – НЕКУДА.

– Да, чувствуется сразу, волшебная девушка, – сказал бы Санек, – жаль, что не судьба познакомиться. Я, конечно, не бродяга бездомный, хотя все мы бродяги на этом свете. Но дело вот в чем: мне вот тут буквально полчаса назад батюшка, самый главный в церкви, предложение сделал: в монахи. Полгода заместителем, а потом – главным, над всем этим божественным бизнесом. А это уже миллионы баксов, как вы понимаете. Как вы думаете насчет этого, бабуль?

– Да с ума ты сошел, парень! – вскричала бы бабка, – ты же молодой, умный, обаятельный – а себя хоронить надумал. А как же – семья, дети? Россия скоро вымрет, без детей-то – вот из-за таких, как ты.

– Поздно, бабуля родная, – вздохнул бы Санек сурово и задумчиво, как космонавт. – Поздно. Я уже бизнес ликвидировал, недвижимость всю продал, раздал алименты и квартиры всем моим женщинам, чтобы лихом не поминали; а оставшиеся деньги отдал сиротам, старикам, туберкулезниками, спидникам, рачникам, инвалидам Чечни. Вот сейчас погуляю напоследок по родным местам, и все – как стемнеет, сразу в монахи.

– И не думай, – сказала бы бабка сердито и добро, как Айболит, – выброси эти мысли. Никуда мы тебя не отпустим. Пошли ко мне, борща поешь, чаю с пирожками, прямо как знала – напекла на целую роту. Потом Света вернется. Она сейчас на трех работах: днем доцент в университете, вечером модель на подиуме, да еще бизнес у нее, бутик – нет, точнее, не бутик, а финансист она. Поздно вернется, к полуночи, наверно – так что уж делать нечего, придется тебе заночевать у нас. Куда ж ты пойдешь на ночь глядя. В Светиной комнате и заночуешь, она только рада будет такому парню хорошему помочь. А там – утро вечера мудренее. Все образуется».

* * *

– Вы бы, молодой человек, шли бы куда-нибудь еще отдыхать, – сказала бабка замкнуто, как охранник. – Сейчас сосед собаку выведет. Очень злая собака. Не то что чужой человек – мы, соседи, все ее боимся. Всегда без намордника. Так и рвется. Порода какая-то самая опасная. Боксер, что ли.

– Я собак не боюсь, бабуль, – сказал Санек (хотя невольно подтянул ноги), – я собак люблю, особенно бойцовские породы. Научился им челюсти ломать, в спецназе. Там на нас по пять бультерьеров сразу выпускали, голодных – при условии, что действовать одной правой рукой или ногой, как хочешь. Ничего, успевал: чпок, чпок, чпок.

(Санек подергал ногой – показал, как он уничтожал бультерьеров).

– Так как вы считаете, бабуль, – стоит мне в монахи-то идти? Бабка пожевала.

– Проблема в том, что вот нет в моей жизни настоящей любви, бабуль, – сказал Санек. – Такие дела. Вот уже в монастырь идти, а любви – нет.

И на этом слове голос Санька дрогнул уже всерьез. И весь двор слезисто помутнел. И такая накатила прокалывающее жалобная к себе минута – как будто он сам, Санек, был своей великой чистой любовью – скажем, своим единственным сыном – и безвозвратно потерял сам себя, беззащитного и невиноватого.

– А хочется же семьи, потомства хочется. Вот скажите, бабуля – у вас муж-дети есть?

– Все есть, – бабка стала уже вся собранная, как снайпер. – У нас тут у всех – и мужья и дети, одиноких нету, и квартир пустых не бывает, всегда кто-то дома. Вот сейчас должны мои оба сына с работы идти – они в милиции работают.

– Нормально, – кивнул Санек, – милицию я уважаю. У меня лучший друг начальником в Ровэдэ, вот как раз сегодня был у него. Говорит: оставайся, раз тебе НЕКУДА, хоть неделю живи – говорю: нет, извини. Мы с ним в спецназе служили.

– Мои тоже в спецназе, – сообщила бабка. – Придут сейчас, станут документы ваши проверять. Зачем вам это надо?

– Да я, бабуль, очень люблю документы показывать, – сказал Санек. – Мне стыдиться нечего. Мне твои менты честь отдадут и смирно встанут. Капитан спецназа, опять же: два высших диплома, мастер спорта.

– Мои тоже мастера спорта, – пожалась бабка, – боксеры. Придут – усталые, сердитые. Идите, молодой человек, мой вам совет.

– Прямо олимпийские резервы тут у вас, короче, – неприятно сказал Санек, – собаки боксеры, сыновья боксеры.

Бабка мигнула и впервые даже шевельнулась.

– Такой вопрос к вам, бабуля, – продолжил Санек, – а вы сами не боксер, случайно? А то все, короче, боксеры, может – и вы? Пошли, разомнемся?

* * *

Санек расположился к вечеру на траве, около университета. Была, видно, летняя сессия. Студенты сидели стаями – как голуби, многочисленные, мелковатые и негромкие. Некоторые лежали. Некоторые даже головами на коленях у своих девчонок.

Санек решился. Протянул руку и подобрал надкусанную булку. А обкусанное (совсем немного) яблоко он подобрал еще раньше.

Сразу две красивые студентки проследили подбирание Саньком недоеденной еды.

«И пусть, – подумал Санек. – Тебе, козе, в общагу, а мне НЕКУДА».

НЕКУДА же, а вечер.

Вечер же, а – НЕКУДА.

* * *

Санек горько улегся на траве. Солнце еще припекало, грело лицо и живот – но это было уже позднее солнышко. Трава уже вечерним земляным холодом кольнула Саньковы лопатки.

– Саш, ты?

Санек открыл глаза.

Успел уснуть, оказывается.

На него, заслоняя солнце, смотрел сверху – чуть не ткнув в Саньков бок поцарапанным ботинком – какой-то человек.

Санек рывком сел, и человек быстро присел ему навстречу, на корточки.

– Привет, удачно: я иду, и – гля, ты лежишь. Сань, выручай: тысячу триста долларов.

Санек вроде не успел еще уснуть, но человек этот был похож на сон – слишком он внезапно возник. Хотя это был очень обычный человек – мелкий, загорелый, лысоватый – весь оживленный и взыскательный, как воробей.

– Сегодня что у нас – четверг? В понедельник до часу ноль ноль дня – возвращаю тебе ровно две тыщи условных единиц США.

Это был не очень приятный человек.

– Вот сам рассуждай психологически: предположим – чисто для гипотезы – что я тебя хочу кинуть. Ненавижу это слово, но тем не менее – ради гипотезы. Я делаю – что? Я говорю: Саня, мне нужно три тысячи баксов (потому что я же хочу кинуть, чего уж по мелочи-то?) – а отдам я пять тыщ, и – внимание, Саня – отдам завтра. А теперь включай интуицию: я же не сказал – завтра. Правильно? Я говорю: во вторник. Потому что это – честный расклад. Согласен?

– Курить есть? – спросил Санек.

Человек как-то помутнел, но все же сунул Саньку сигарету.

– Спасибо, друг.

– Ну, давай, три секунды на досоображание – и едем.

– Куда едем? – еще по-сонному хрипло спросил Санек.

– Как куда? К тебе. Ты же не с собой две тыщи уе таскаешь?

«Надо же, он меня знает, значит я есть на самом деле, и даже зовут меня Саньком. Но этот-то кто такой?»

Санек не помнил цифры и улицы, но людей он всегда запоминал сразу, даже из покупателей в одежном магазине, наверно, узнал бы любого. Но этого он видел впервые, хотя у него были приметы – перетянутая волосами лысина, колющий нос и жесткие брови.

– Санек, ускоряйся уже. Бизнес же, тайм есть мани. Седьмой час, товар уйдет.

– Какой товар? – спросил Санек.

Это было важно. Потому что, может быть, этот лысоватый человек знает про Санька все – точнее, больше, чем сам Санек. У Санька крепла надежда, что он, возможно, сам себя с кем-то перепутал, и сейчас все устроится. Сейчас окажется, что он – не совсем тот Санек, которым себя до сих пор считал. Не временно безработный Санек, которому НЕКУДА, а Санек, который может одолжить $1300 под товар.

– Да какая разница? – это был подрагивающий от поспешности, но дружественный человек. – Ну – фасоль плюс покрышки, успокоился? Давай, поднимайся.

– Слушай, – трудно проговорил Санек, – тут такая беда у меня… ну, проблемы. Много проблем.

– Саня, ты мне вот что ответь, – быстро перебил человек, – ты серьезный человек или ты не серьезный человек? Я тебе отвечаю на это: ты – серьезный человек. Поэтому я с тобой и хочу дело делать. Так что давай по-серьезному, ладно? Едем, едем. Тачка твоя где?

– Нет тачки, – сказал Санек, – а ты мне лучше напомни – мы с тобой где познакомились? Вот ну не помню я тебя, и все. Без обид.

– Саша, у меня встречный вопрос: ты деловой человек или ты неделовой человек?

– А фамилию ты мою помнишь? И, кстати, тебя – как зовут?

– Значит, давай так, – сказал человек, – не нужны тебе хорошие деньги – дело твое. Такое предложение: не нужны хорошие деньги, давай будут средние деньги. Покрышки я беру на себя. Твоя фасоль. Восемьсот сорок уе. Четыреста тебе – чистой прибыли, но не раньше вторника. Это принцип.

– Да послушай, – сказал Санек. – Тут дела такое: как то все вдруг на меня свалилось, как шкаф, и одновременно все как бы исчезло, как вакуум. Мне вот сейчас даже идти отсюда – НЕКУДА, понимаешь ты?

Человек улыбнулся. Улыбка вышла какая-то гаденькая немного – у человека были железные зубы, (не считая полулысины и давнего потного запаха) – но Санька сегодня улыбками жизнь не баловала.

– Думаешь, Сань, я не понимаю? – сказал человек. – Я ох как все понимаю. Кризис. Черная полоса, у меня самого такие бывали черные полосы – чернее некуда. Ты, друг, мне вот что скажи, только честно, как партнер партнеру: сколько у тебя бабок с собой? Долларов пятьсот есть хотя бы?

– Нет.

– А четыреста пятьдесят?

– Нет.

– Бедняга. Но хоть триста то долларов имеются? Только не говори нет, не обижай меня.

– Братан, сосредоточься: как тебя зовут? – попробовал настоять Санек, он даже начал сердиться уже. – Тебе что, в падлу сказать?

– Ладно, я ж просто уточняю, – мирно сказал человек. – Значит, трех сотен нет, принял к сведению. Но двести же точно есть. Это не вопрос, это ответ. Не может быть, чтобы ты без двухсот уе из дома вышел. Это же как без трусов – без двухсот уе.

– Нет.

– Жаль. Тогда вопрос такой: сколько у тебя налички сейчас с собой? Не стесняйся, я все пойму, Саня. Всякое бывает.

– Вообще нет, ничего.

– Давай так, – сказал человек. – Раз ничего нет, то следующее тогда: ты мне пока что, прямо сейчас, даешь полторы тысячи рублей, лучше две. В крайнем случае одну. Для символа. В самом крайнем. Но тогда возврат – не в этот вторник, а в следующий. И там уже оговорим детали, а ты к тому времени – собери мне хоть три тыщи долларов, что ли. И все.

– Нету же у меня ничего, пойми ты, – сказал Санек. – Рублей сорок, и все.

– Да? Сорок? – человек как бы задумался. – Однако. И что с тобой делать-то теперь…

«Пожалуйста, сделай со мной», – думал Санек. Он же давно только это и думал.

Человек направил на Санька свои щупающие, как маленькие щупальца, глаза.

Осмотрел попотевшую рубашку, потом джинсы, потом кроссовки Реебак.

– …Сорок, говоришь? – задумчиво сказал человек. – На пива бутылочку хватит. Мне пить охота чего-то.

Санек даже не нашелся, что сказать. На секунду.

– Да блин, пиво, – сказал он, – какое пиво? Мне жрать нечего.

– Или вот еще какая идея, – снова оживился человек, – ты вот что: давай эти тыщу триста баксов – займи, короче. Друзья, родичи. У кого? Соберись, Саня. Думай. Только быстрее. Вечер уже.

– Слушай, – Саньку очень хотелось назвать человека по имени, и было так неприятно, что именем он ускользал, – а наоборот если? Я имею в виду, такая тема: может, ты мне одолжишь маленько?

Человек тут же старательно посмотрел внимательно по сторонам, отыскивая что-то.

– Ты вон какой деловой, – поспешно продолжал Санек, – ты меня пристрой на работу какую, а? Экспедитором, таскать что-нибудь, в охрану. А?

Но человек как-то уже смотрел через Санька, даже – теперь он к Саньку развернулся ухом; носом – вправо, в сторону – и захватывающий острый взгляд его словно прицелился и словно выстрелил вдаль. В кого-то.

– Никита! – радостно крикнул он. Быстро встал и пошел к сидящим на лавочке лохматым узким зигзагообразным студентам.

* * *

Были уже синеватые сумерки, когда ежащийся в преддверии ночи Санек несмело узнал знакомого:

– Земляк, извини – тебя не Кирилл звать? Серебряцкий?

– Серебренитский. Здравствуй, Санек. Это был, кстати сказать, действительно – я.

Какая-то пустынная улица – тихая, даже не уродливая, а – никакая, именуемая вроде бы Гаражная.

Как я на эту улицу попал – не имеет значения.

Санек сидел на скамейке, у одного из подъездов одной из обшарпанных девятиэтажек, – такого же, как и прочие дома по Гаражной.

Санек вскочил – меня он был выше, намного – сунул мне неуверенно потную руку: как будто боялся, что я руки ему не дам, и что я не Кирилл, и что вообще меня нет на самом деле.

Если бы Санек не окликнул – мне бы его не узнать, у нас было такое точечное знакомство – раза два виделись, наверно. Весьма странно, что за весь день общительному Саньку – у которого было полмиллиона знакомых в нашем городе, где весь миллион жителей друг друга знает – попался только почти незнакомый я.

Но я, наверное, запоминающийся. У меня странная фамилия. И сам я – странный.

– Кир, ты дебила знаешь ведь?

– Какого именно?

– Вовика Дебила, Саньки Кошмарика брата младшего.

– Нет.

– Жаль. Но, может, слышал хотя бы – он ведь тут живет, скажи?

– Не знаю.

– Блин, странно это все. Вот я же помню: я же у него был сто раз. Вот Гаражная. Вот магазин «Продукты» напротив, там бухло брали; вот фонарь недействующий, около него Вовик в феврале блевал час целый; вот тут в апреле лужа была, как море. А дома, где Вовик Дебил – вообще нет, прикинь? Он же жил в хрущевке, на пятом этаже. А тут ни одной хрущевки по улице, прикинь? Ведь не бывает такого, скажи, да?

– Бывает и такое, – сказал я. – И еще не такое бывает.

– А Санька знаешь? – спросил Санек, – не Кошмарик Санек, а Санек Автопилот такой есть? Знаешь?

– Нет.

– Так оказалось, у него вообще и улицы даже нет. Улицы, где он. А я у него сколько раз был. Вот скажи: есть же улица Госплана такая?

– Не знаю.

– А я знаю, что есть. Но ее нет. Такие дела. Санек помолчал.

– Ты не думай, я трезвый, – сообщил он. – Просто что-то происходит. Жизнь рассыпается. Вот скажи, ты во сне плачешь?

– Да.

– И я. Маринка говорит – прямо, бывает, всхлипываю, но редко. И с утра ресницы не разлепишь, и подушка мокрая. А что снится, не помню. А ты?

– И я не помню. Никогда.

– А я думаю вот сейчас, сижу и думаю: может, мне вот это самое и снится? Вот это все. Сейчас вот. Мне сегодня уже прямо иногда совсем плакать охота, прикинь? Но я пока не плачу, как-то не уверен, что это снится.

Мы помолчали. Что тут сказать? Сон и плач – это очень внутренне личное, вовне неясное.