Текст книги "Проект рая"

Григорий Зиновьевич был язвенник и сердечник, худ и невысок.

Особенно верен идеалам он стал с 1987 года. Когда его зверски избили одиннадцать семиклассников. В темноте. Хотя, как оказалось, на самом деле ребята ничего плохого не замышляли. Они просто приняли директора за одного десятиклассника.

Жена, Анастасия Львовна, к старости стала все более наоборот. И внешне, – она все полнела и полнела, неизвестно с чего. И внутренне тоже.

– Я дочь расстрелянного врага народа и агента мирового империализма, – говорила она мужу въедливо и нарочно, а не идейно. – И буду до гробовой доски продолжать это святое дело.

Григорий Зиновьевич вышел на пенсию. И возложил надежды на молодое лево-радикальное движение. Именно на патриотическое его крыло. Ему он намеревался отдать свой богатый жизненный опыт, свое нестареющее, фигурально выражаясь, горящее сердце. Нет, он далеко не со всем был согласен. И страдал от перехлестов. Но осознавал, как математик и отчасти естественник, что именно общинная почвенность славянства легла в основу величайшего в истории человечества гуманитарного эксперимента. И кем были по национальности В. Ленин, В. Маяковский, Ю. Долгорукий, Ю. Гагарин, А. Пушкин, А. Матросов, П. Пестель, П. Корчагин, М. фон Штирлиц. И другие носители всех пламенных идей.

Так называемые демократы, такие гласные и общечеловеческие на словах, совершенно не признавали ни за кем права на иное, альтернативное мнение. Глушили и давили. Закулисно и подковерно, в том числе Анастасия Львовна.

В 1996-м Григорий Зиновьевич по некоторым причинам покинул ряды Фронта Национального Спасения. И вступил в Движение в Поддержку Армии. Потому что надеялся, что эти все-таки будут что-то делать, а не сидеть, сложа руки. Анастасия Львовна ДПА не вынесла.

– Беги к своим и устраивай с ними свои Бабьи Яры, – сказала она, – а я на это смотреть со своими сединами не намерена.

И она грубо навсегда уехала к дочери в Израиль. И не звонила, и не отвечала на письма, в которых Григорий Зиновьевич вполне цивилизованно продолжал отстаивать идеалы.

За год до описываемых событий их умненький и эрудированный внучок, Джа бен Цви, попал в тюрьму в Тель-Авиве, за непонятные операции на непонятных компьютерах. На 10 июля были назначены дополнительные слушания в суде. Так что Инесса Григорьевна также была очень занята.

В описываемый год патриотическое крыло лево-радикального движения переживало не лучшие свои времена. Крепкие его кадры, железный костяк 1993 года, – тогда молодые еще, в сущности, мужики, которым тогда было всего по шестьдесят пять, ну, шесть, или чуть больше, – сейчас, всего лет десять-тринадцать спустя, были уже не те. Ушли в частную жизнь. И многие даже скончались. Молодое же пополнение даже не звонило. Не созывало собраний. Может быть, его вообще не было.

А школа № 136 – она и была школа № 136. Чего с нее, со школы № 136, взять? Сейчас был совсем другие времена. Лето. Сам Григорий Зиновьевич в свое время, помри бывший директор, и летом согнал бы на похороны октябрят и активы. Но не было ни того, ни другого.

Ничего не было и никого. Все это в совокупности привело к тому, что Г. З. Шаева хоронить было фактически некому.

За дело взялся Слава. Вопиюще нелепая кончина старого директора потрясла его. Слава видел ее своими глазами.

Этот чудесный мальчик мгновенно все устроил. Запросто.

Ему и правда было не так уж трудно. Дело в том, что директором Нового кладбища был его сокурсник и друг, можно сказать, Манучик Марангези. Он выступил в данном случае даже отчасти и спонсором Григория Зиновьевича.

Славный Слава всем помогал, все устраивал и всем было хорошо от того, что есть он, вот такой, на свете. В том числе он помог и Манучику. И понятия не имел, насколько.

Манучик был примерно ровесником Славы, но зарабатывал он уже очень много. Действуя во многих направлениях сразу. Слава и представить себе не мог, что можно зарабатывать – столько. Не говоря уж о способах.

Одинокий гроб с телом бывшего директора 136-й, – а тот так и смотрел прямо и укоризненно в крышку изнутри, – поставили в подсобке. И начали готовить скромную кремацию.

Слава во дворе беседовал с Манучиком.

Легкий ветерок шевелил огромные лакировано-пышные кудри Манучика, крепко свисали по обе стороны от носа его свежие щеки на яростно красную поблескивающую на солнце рубаху.

– Ты вот умеешь жить здесь и сейчас, – говорил Слава, – а мне вот трудно приходится. Хотя я вижу перспективы. Ира, она сдохнуть какая утонченная. Стихи у нее – настоящие, знаешь, прямо не ведают стыда, как она выражается. А я – что могу? Живу с мамой. Мама болеет. Ира вообще в общаге. Полгода – беседы и странствия по всем этим паркам и аллеям, блин. В кино я ее немножко трогал, два раза на пляжу осматривал. И все. А – где?.. Не то, что куда там в Геленджик или Египет, а – на ресторан не наберу. А с ней непросто все. Понимаешь, она продвинутая, вдумчивая такая. Ум, харизма, фигурка.

Манучик слушал. Он сочувствовал.

Надо было отлечь Славу от подсобки. Сейчас как раз надежные, лучшие его люди, – Мансурик Фергана и кореец Кен, – привезли сделанный по спецзаказу красный сложный гроб. Поставили его рядом с простым зеленоватым гробом Григория Зиновьевича. Вытащили Григория Зиновьевича. И быстро переложили его в красный гроб. А зеленый заколотили.

Теперь под Григория Зиновьевича, который равнодушно смотрел вверх в своем пиджаке с медалями и университетским значком, были разложены: два разобранных пистолета-автомата УЗИ с полным боекомплектом, восемь гранат РГД-6, противотанковая компактная мина пакистанского несерийного производства и 670 грамм чистого героина в черном пластике.

Документы были уже готовы. Покойный Григорий Зиновьевич Шаев был теперь покойный Рифэ Эйгроевич Джийаро, курд из таинственной секты Езидов, огнепоклонников. Эти дела Манучик знал хорошо. Он сам был курд-езид, кстати.

Рифэ Джийаро должен был отправиться типа в Армению, на родину, для захоронения по зороастрийскому обряду его секты. И никто не смел препятствовать этому в нашем демократическом обществе. Чем более ненабальзамированный Рифэ Джийаро разложится по дороге, тем лучше. Меньше будет желающих лазить в гроб, ворошить там чего не надо на всяких постах, блокпостах и пунктах.

Мансурик и кореец вынесли потихоньку гроб с Григорием Зиновьевичем в директорский офис. Уже у дверей Фергана обнаружил, что дверь захлопнута, а ключи он оставил в машине.

Пришлось тащить гроб в гараж. Там его и поставили в темном углу.

Фура отбывала в полночь. Времени было еще полно.

Около гаража слонялись Сева и Валера, кретины. Не в медицинском смысле, а просто – грубые неумные немолодые отталкивающей внешности слабохарактерные мужчины с необычайно плохой наследственностью.

– В кандейку оба, там гробяра зеленая, – ее в крематорий. Живо, чмо, – сказал им Кен.

Сева и Валера двинулись, болтая руками и головами.

– О, понесли твоего еврейчика палить, – сказал Манучик. – Проводим?

И оба (не так плохо для бывшего учителя – сам Манучар Жэнгрович Марангези провожал его в последний путь) – пошли за пустым гробом, который, кряхтя и бормоча, тащили ненадежные и худшие люди Манучика.

Тут у Мансура зазвонил мобильник (из Моцарта).

– У аппарата, – сказал Мансурик (со своим акцентом).

Звонил Курбан, и дело было спешное: злобная Римма возникла на Центральном рынке.

Мансур доложил Манучику. И получил приказ: гроб оставить в покое. Немедленно – на рынок. И все там уточнить и уладить.

Не успел Фергана в спешке сказать только, что до полуночи гроб с жидом и товаром будет не в ванне при кабинете Манучика.

А в гараже, у дальней стены.

* * *

– Не грусти, – сказал Манучик Славе, когда зеленый гроб сгорел. – Жизнь продолжается. Пошли, я тебе новую фуру свою покажу. Ты ж любитель.

Ему так весело было смотреть на маленького Славу. Который, ошарашенно открыв рот, пялился на машину.

Так же когда-то радовался и Манучар Марангези, – первому джипу, второму, третьему. «Старею, – подумал он, – сколько человеку машин надо, а? С собой не возьмешь. Возьму вот сейчас и подарю. Да ведь жалко парня: с ума сойдет сразу от счастья, в дурдоме проснется, э».

У гаража Манучик заметил беспорядок: кретины исчезли. А они всегда должны были находиться под рукой. Манучик извинился и пошел их искать лично. Поскольку адъютанты уже отбыли.

Гараж не запирался. Вообще. Кого бояться Манучику на своей территории?

Слава осторожно вступил в просторную полутьму.

К сожалению, джип – а джипы он любил извращенно, как Гена Кайранский холодное оружие, – был виден плохо. Слава включил синий фонарик на мобильнике. Обошел джип со всех сторон. И сильно ушибся обо что-то. Ойкнул и осветил твердый, некстати преградивший дорогу предмет.

Это был гроб. И крышку на нем Слава сдвинул нечаянно.

Гроб бы тяжелый. И в гробу что-то такое было.

Слава усмехнулся. Надо будет Иринке рассказать. Все логично: в театральном гараже троны и купеческие сундуки, в военном – снарядные ящики, в кладбищенском – гробы. Что они тут хранят?

Слава сдвинул еще крышку и посветил фонариком.

– Знаешь, Славик, я тебя всегда любил, смотри на меня, – внятно говорил Манучар, – как редко кого, послушай. Ты очень такой хороший. И такая мне пришла в голову смешная мысль: жаль, если такой честный и талантливый парень, как ты, загинет в театре, правильно? Да лежи ты спокойно: святое искусство бросать не надо. Мы даже подумаем насчет – спонсор-шмонсор, я тебе говорю. Пристроим как-нибудь и тебя, и театр твой. Но я персонально о тебе думаю. Побудь пока у меня тут, коньячок или уже пообедать?

А про ЭТО ты просто не думай. Береги мысли, это я тебе говорю. Я берегу знаешь как? Не знаешь. Я тут живу. Я тут работаю. Я тут сплю. Тут много ЭТОГО происходит, странного очень, э. Я сам ночей не спал первый год, ни одной. Пока не стал философ, как ты меня видишь сейчас. Все время: ЭТО, ЭТО. Постоянно. Мудрость жизни в том, чтобы не думать ни о чем, тем более об ЭТОМ. Не думай совсем-совсем, а? Милый, родной, очень прошу. Слушай меня. Это важно.

Это действительно было важно. Кончать со Славиком Манучар очень-очень не хотел.

* * *

Сева и Валера, кретины, откуда-то выползли, отряхнулись. И вернулись к гаражу.

И тут им стало плохо и страшно.

У них, не от хорошей жизни, выработалось острое чутье. Они чуяли шкурами.

Стало ясно, – почему, сказать трудно, – что, пока они малость отдыхали, нависла туча. Возникла какая-то работа. Чуть ли не сам Манучар подошел к гаражу – а Севы и Валеры не было.

А их предупреждали. Очень. Позавчера еще было дело. Сильно и долго предупреждали.

Кретины трусцой вбежали в гараж. И скоро нашли гроб и покойника.

Все стало ясно. Привезли. Надо было зарыть. Спешно.

А их нет. И кто-то, чуть ли не сам Манучар, уже пошел их искать. Опять.

Единственно: надо было зарыть, хорошо и по-быстрому. Не простят совсем, но жить будет можно.

Кретины Валера и Сева привычно выгрузили Григория Зиновьевича. Упихали в мусорный пластик. И поволокли.

Обычно ориентировались они на Белого Ангела. На Новом кладбище, которому, кстати, было под сто лет, издавна стояла эта оббитая со всех сторон безрукая безголовая и почти бескрылая статуя. Над старинным забытым склепом.

– Бомжишко леганько како, – бормотал Сева. – Менты тут, быва, Манучику подкид. По знакомс, тип. Тело. Чтоб дел не заво. Прикопа в могил, и лан.

– Ага, дел такое, – поддержал Валера. – Саморуч я, был дел, Ивана Тихонова прикопа, ага. Земелько хороше был. Вместе мы год в подсносе на Комсомольской жили. Ижнер, интеллиген чек, а теперь о, угнил. Жизнь.

– Жизнь, – согласился Сева.

– А эт? Темно было, как достава, лицо не вида, – сказал Валера. – Гля? Мож, о, земелько типа како знаком.

– Не тро, – сказал Сева. – Манук, падла, – чей-т сеня: уууу! Че, не зна?

– Хер зна. Не, мне интере, над гля. – Валера достал финку, без раздумий распорол махом черный мусорный пластик в районе лица Григория Зиновьевича. И встретил его укоризненный его взор.

– Не. Не наш, – определил он. – Гля, сморит.

– Стой, гля: пиджачо тип, ниче. Галстчек, – сказал Сева. – Солид чек, интеллиген.

Мещок распороли до половины. Были обнаружены: четыре медали, старые часы «Полет» серебряные. Сева и Валера, после некоторых прощупываний сошлись также на том, что и костюм – вполне.

– Че добро пропа?

Это была, действительно, новая и хорошая тройка, которую Г. З. пошил на юбилей педагогической деятельности, а это было совсем недавно.

Григорий Зиновьевич был раздет. Это было сложно. Сева и Валера устали.

– Сил не, – сказал Сева.

– Медальки есь и часики, – сказал Валера.

Мешок с директором кое-как кретины закидали травой. И пошли снова отдыхать.

* * *

Вечерело. Был выходной.

– Дикое какое недоразумение, аж пятый час мороз по коже, – сказал сам себе Слава. Манучик уехал. Слава один лежал в его вип-кабинете на вип-диванчике, лениво сыто все еще пожевывал вип-еду какую-то.

Манучар хорошо ему все объяснил, и подробно, но когда он ушел, то Слава осознал, что почти ничего не понял.

Как можно перепутать гробы? И гроб – в гараже?

Зачем-зачем. Чего не бывает. Попал бы Манучик в театр, тоже ничего бы не понял, что там происходит.

У Славы был на удивление крепкий молодой организм. И психика крепкая.

Тягостное настроение сменилось элегическим. Даже было как-то легко и, главное, – после обещаний Манучика, – радужно.

«Хороший он, и в институте хороший был, – подумал он. – Замотался, ну и – деньги затмили, конечно. Но: вот упал я на его глазах, стукнулся затылком, – и он увидел во мне опять друга и личность, потеплел».

Пять вечера. Идиллия. Трещали птицы, травами с кладбища пахло так, что голова кружилась – как на пикнике, за рекой. Не выезжал за город Слава с прошлого августа.

Он очень захотел повидать Иру.

Вытащил уже мобильник.

Руки еще не очень слушались, и Слава нечаянно нажал не на цифру, а на кнопку С. Загорелся синий фонарик. Сразу сдавило Славе сердце, так тяжко было вспоминать обе нелепые смерти Григория Зиновьевича. И такой прямой и неподвижный взор незакрытых глаз старого учителя.

И Слава не стал звонить. Нужен был некоторый промежуток между Ирой и Григорием Зиновьевичем.

Слава спешно выключил фонарь.

«Просто пройдусь» – решил он.

Здесь был похоронен дед его, кавалер какого-то Красного Знамени, знатный когда-то прораб.

Сюда бывало, приезжал Славик еще с бабушкой, в детстве. И любил тогда такие вот прогулки. Кузнечиков ловил. А бабушка отбирала и выбрасывала. Говорила, что они покойников едят.

«Пойду к Белому Ангелу, – подумал Слава. – с самого детства не видал его. Как он сейчас? Сохранилась ли надпись: «Славка Трунов, 7-й А класс, здесь был!!! Перестройка, Love, Цой!!!».

Наверно, уже и голову отбили Ангелу, не только руки».

А вот и он, Белый Ангел.

А под ним что там такое?

Темнеется?..

* * *

Злобная Римма была везучая. В ту ночь она уже ехала в купелюкс в Бухарест, столицу Румынии. Фергана и кореец оставили ее с Богом. И стремительно вернулись, чтобы отработать кризисный вариант.

– Имеем три тела, продолжаем по схеме, – командовал потный и облипший Манучар, – из троих жид больше на курда похож, значит, жида – в фуру, остальных в недра. Со студентом – сам, не вмешиваться.

Слава, тоже мокрый, но не от пота, а просто от ведра ледяной воды, сидел и нудно качался.

– Там вот клянусь никого не было, посмотри мне в глаза, – говорил ему Манучик, – показалось тебе. Ты в гараже взволнованный, зачем еще к Ангелу пошел? Страшное место, там ЭТО и ВСЕ ТАКОЕ, я тебе говорю. Я сам его боюсь, стоит без головы, смотрит, ну. Чего сидишь? Не сиди вот так, прошу как друга, ну. Коньяк не хочешь, девочку по вызову не хочешь. Ляг, поспи, а? Смотреть больно, слушай.

Манучик подумал. Перевел дух. И продолжал:

– Я тебя знаешь за что уважаю? За любовь твою прежде всего. Поэтесса, а? Ау, Слава. Смотри на меня. Поэтесса, поэтесса. Ау. Стихи. Услышал? Хорошо. У меня вот деньги есть, машины есть. Одна машина, я имел в виду. А поэтессы нет. Э, э, э, что делаешь? Не плачь, не рви сердце, очень прошу.

Манучик еще минуту подумал. И так сказал:

– Слава, милый, один ты мне друг в этом жестоком и холодном мире, ну. Ты очень-очень устал. Я тоже. Нам отдохнуть надо, душой и телом. Я не могу, права не имею, э, трупы кругом, каждый день. Хоть ты. За меня. Душой и телом. Мне радость сделаешь. Бери ты себе, да, этот долбанный джип, я тебя очень прошу. Пригласи поэтессу, ну. Вези на мою дачу, в Звонкове. Полчаса от города, три этажа, сауна, два бассейна, синий и золотистый. Много есть чего, уже не помню. Сейчас позвоню, тебя ждать там будут. Очень прошу.

Напоминание о поэтессе отчасти вернуло Славу к жизни. Но, надо сказать, он так и не понял, что джип ему дарился. После получаса переговоров он согласился взять джип на денек. И громко рыдал при этом от умиления. И вообще от всего.

Слава как-то плаксив стал. До странности. Теперь, после визита к Белому Ангелу.

* * *

Манучик родился в России. У него было выше экономическое образование. Он что-то читал, много смотрел хороших фильмов. Даже классику. И он прекрасно говорил по-русски.

Словом «фура» он свой новый и очень дорогой джип называл не потому, что путал слова. Это была такая тонкая ирония.

Никто ни в чем не был виноват. И никого злого умысла не было.

Просто Манучик, наконец, замылился и по-настоящему сбился, первый раз в жизни.

Фура – не «фура», а фура, – стояла на автобазе, впритык к северной бетонной стене Нового кладбища. Это была огромная, тяжелая немецкая фура, видавшая виды. Надлежало сунуть Г. З. Шаева снова в гроб. И гроб доставить в эту фуру.

Это знали Фергана и кореец, но они были заняты Севой и Валерой.

Приказ Манучик отдал Диме. Своему водителю и бодигарду. Которого вызвал из отгула. По тревоге.

Дима приехал уже почти затемно. Он ничего не понял, но ошибочно думал, что понял все.

Дима не был кретином. Он был сильный и смелый. Ему недоставало инициативы и оперативного мышления. Слово «фура» в устах Манучара Жангровича вызывало у него единственную, вполне определенную ассоциацию. Он знал: это – джип. Как всегда. Дима никогда не спрашивал – «зачем-почему». Делал, что приказано, и все.

Темнело.

Слава, возмужавший и набравшийся жизненного опыта за этот день, – то ли очень счастливый, как израненный солдат в первые минуты мира, то ли просто в нирване, – залез в дивный джип. И тронулся.

Иру на дачу он увлечь в вихрь наслаждений решил завтра.

Ближайшую же ночь необходимо было поспать. И отойти. В одиночестве, в манучаровом волшебном замке в Звоновке, где был до того раз в жизни. И не мог опомниться с тех пор, как ни старался. Свое кладбище – это почти уже загород. Дальше понеслось пустынное Московское шоссе.

Славик свернул на звоновскую дорогу, отличную, новую. Она шла лесом. Совсем стемнело. И в салоне было темно.

А где свет включается, Слава забыл спросить. В конце концов он остановился. И включил синий фонарик на мобильнике, чтобы осмотреться в салоне. Нечто громоздкое на заднем сидении сразу привлекло его внимание.

Глаза его наполнились снова слезами, но широкая застенчивая улыбка растянула рот.

– Я больше не буду, никогда, – сказал Слава. – Честное слово. Я очень-очень хочу никогда не быть.

* * *

Теперь уже две недели Слава находился среди людей любящих и заботливых. Как и до того, впрочем.

Но вот бытовые условия оставляли желать лучшего.

Слава выглядел хорошо. По крайней мере, спортивно и мужественно, чего ранее особо не наблюдалось. Он много пережил, сильно похудел и окреп.

Его действительно все любили. Он был почти всегда спокойный и послушный, и даже чистоплотный.

Но этот день начался плохо. Впервые Славу стригли, рано, в девять утра.

Стригаль снес машинкой волосы с темени, потом с висков. Посмотрел на Славу из-за спины, в зеркале. И вдруг хлопнул с размаху по голой голове.

– Что вы себе позволяете, эй! – крикнул Слава. – Я вам кто? Родственник, что ли?

– Убери его, – сказал стригущий, – следующего давай.

Затылок Славин постричь забыли.

Обиженный, едва сдерживащий слезы Слава, как только его развязали, ушел далеко-далеко, к забору за электрощитовой. Никому нельзя было в одиночку гулять по двору, а ему – можно.

Там Слава сел и задумался.

Тут его и нашел, к сожалению, Паня Куликов, лечащий его врач. Он во что бы то ни стало решил помочь Славе, к которому сразу искренне привязался.

– Вот и Славочка наш, – сказал Паня. – Ну, как дела? А почему слезки? О чем Слава задумался?

– О будущем, Павел Анатольевич, – ответил Слава. – Как дальше.

– Это очень, очень здорово. Только мы же договорились, что я – Паня. И на ты.

– За что это все мне, Павел Анатольевич? Все-таки? – спросил Слава. – Я никому никогда не сделал зла, я же помню. Я учился, работал, чтил маму, любил хорошую девушку. К смерти этой, Григория Зиновьевича, я причастен. Но я же не виноват в ней. Или я ошибаюсь?

– Конечно, ошибаешься, Слава. Как же ты можешь не ошибаться? – радостно и беззаботно улыбался, присаживаясь рядышком, доктор Паня. – У тебя же нет высшего психологического образования. А такие, которые без высшего психологического образования, всегда во всем ошибаются.

– Есть, почти, – сказал Слава. – Четыре курса вечернего, филиал Челябинской Международной Высшей Академии Клиринга.

– А у меня пять курсов, – сказал Паня, – так что мне лучше знать. Так о чем мы?

– Ни о чем, мне кажется, – ответил вежливо Слава. – Чушь несем какую-то.

– Слава-Славочка, – укоризненно улыбался доктор. – Какой-то ты ежик сегодня. Так мы ничего не добьемся, скрытностью, замкнутостью, увертками, подколками. И так уж. Даже радикальной терапии ни разочка еще не применяли. А ты – холоден, равнодушен. Асоциален. Не ценишь? Зря. Конечно, если с чем-то не согласен – пожалуйста, полемизируй, защищай свою точку, но…

– Да, – сказал Слава, – я долго думал и сегодня утром решил: буду. Буду защищаться. До конца.

– И с чем же, например, Славочка не согласен?

– Например, вы вот при первой встрече спрашивали с целью поставить диагноз – как я понимаю разные пословицы. И вот – «шила в мешке не утаишь». Совершенно не согласен.

– С чем именно?

– Вот именно с этим. И, послушайте, Павел Анатольевич, – сказал, подвигаясь, Слава, – перестаньте меня, наконец, хватать и лапать. Это странно и нехорошо как-то. И пахнет от вас еще.

– Ну-ну-ну… – изобразил умилительную детскую сердитость Паня, – сразу уж Славочка и встопорщился. Я это ради лечебненького такого эффектика. И что же таится в нашем воображаемом мешочке? Какое у нас там затаилось шильце?

– Не скажу, – сказал Слава. – Я в вас не уверен.

– А знаете, Вячеслав Викторович, почему я никогда ни на что не обижаюсь? – совершенно взрослым голосом вдохновенно вдруг сказал Павел Куликов. – Знаете, что мне помогает? Вера. Глубокая искренняя вера. Вы следите за развитием тезиса?

– Слежу, – сказал Слава.

Он следил. Очень внимательно.

– Вера в человека, – продолжал Павел. – Неустанная. В то, что в душе, в глубине ее, вот здесь, – он охлопал Славу по груди, – таится у любого человека крохотный такой огонек. Свой. Индивидуальный. И когда я иду по вечернему городу после тяжелого, как вы понимаете, рабочего дня, иду в шумной и усталой толпе своих сограждан, – то вижу многоцветный поток чудесных крохотных, горячих душевных огоньков. И мне легче дышать. А когда огонек души гаснет на черных ветрах, то мы, я и мои коллеги, делаем все, чтобы возжечь его вновь. А вот у Славочки какая пижамка интересная полосатая. Вот синенькая полоска, вот розовая, а вот и зелененькая. – Паня водил пальцем по полоскам. – Какой у Славика любимый цвет?

– Синий, – ответил Слава.

– Значит, синий огонек скоро загорится у Славушки в душонке. Теплый такой, ласковый синий фонарик. С нашей помощью.

– Как вы можете? – спросил печально Слава. – Я сразу понял, что вы обо всем знаете, а от меня скрываете. Как можно – вот так вслух, в лицо? Глубоко несчастному человеку?

– Слава, откройтесь же мне. Распахнитесь. Вы обязаны, – нахмурился, наконец, Паня. – А то мы подумаем-подумаем и изменим курс лечения. Что это еще за странные жесты?

«Не так уж все и плохо. Так много нового я узнал о себе в последнее время, – подумал Слава, – и так все неожиданно. И так увлекательно иногда».

Через мгновение Павел Анатольевич стих. Слава сунул в карман маленькое ржавое шило.

* * *

– Я хочу порочного мужчину, – сказал губернатор. – Я не гомосексуалист. Мне просто необходимы свежие впечатления. Все надоело.

– А нельзя, – ответил ему Глеб Кошевой, личный психоаналитик. – Никак. Выборы, Вась.

– А я хочу, хочу, – заплакал губернатор. – Раз в жизни. Просто – поговорить. Узнать, в чем дело. И отпустить. Мужчину нетрадиционной ориентации. Интеллектуала и эстета.

Сильнейший, вулканический нервный срыв опалил и сотряс виднейшего политического деятеля Российской Федерации, чуть ли не преемника Ельцина, как одно время, хотя и недолго, намекалось. Выборы уже начались. Сегодня. Через полтора часа у губернатора была первая, ответственнейшая встреча с лидерам неполитических общественных организаций.

А губернатор был плох совсем.

Звали его не Васенька, разумеется. Это Кошевой подобрал ему такое терапевтическое имя, по тонкой своей методике.

– Вась, не котируются голубые у электората. Это не его вина. Он не плохой. Он просто бедный, глупенький такой, отсталенький электоратик, – сказал утомленно Кошевой. – Жалко же его.

– Не смейте меня оскорблять, – сказал губернатор. – Я хочу мужчину назло. Потому что меня никто не любит. Я столько сделал и для страны и для каждого. И никакого сочувствия.

В своем основополагающем труде любимый ученик Фрейда, основатель так называемой восточной школы, доцент Каэтан Кречинский, писал, в частности: «Две радикальных методы безусловно действенны, и обе они – суть крайности: или сокрушительное подавление всех желаний психоанализируемого, или – беспрекословное, и желательно с предугаданием, исполнение оных; вторая метода предпочтительна, если психоанализируемый, в свою очередь, имеет в своем распоряжении практические возможности радикального воздействия на психоаналитика, как, например, сажание сего последнего на кол». К. Кречинский в 1911 году был придворным психоаналитиком Его Высочества эмира Бухарского. Глеб Кошевой припомнил эти строки. Он припоминал их почти ежедневно.

– Что отчим меня в детстве несправедливо наказывал, а мама, гнида, молчала, никому рассказывать нельзя, – говорил губернатор, – что животных люблю и в Греции у меня свой зоопарк, три живых тигрика и левчик настоящий со львичкой, и слоник, – нельзя говорить никому. Мучного нельзя. Подтяжками хлопать, видите ли, нельзя. Патроны отобрали. Как жить? Хочу мужчину.

«И что-то в этом есть, – думал рассеянно психоаналитик. – Потрясение против потрясения. И если подавленные проблемы приобретают слишком уж, как в данном случае, причудливую форму, то при исполнении желаний пациента естественно, всего легче высветить их истинную суть».

– А знаешь, Вася, может, оно и можно. А то, правда: то нельзя, это нельзя.

Глеб Кошевой спустился из пентхауза к полковнику Павлову.

Полковник (запаса, разумеется) Павлов – это было тягостно всегда и всем. Но психоаналитик был менее всех уязвим. Да и привык.

Полковник сидел в кресле, как изваянный из мрамора. И загадочно смотрел прямо перед собой, на вазу с розами. Услышав шаги, он медленно отвел глаза от роз. И навел их на психоаналитика. Смотрел он так, будто к нему приближался не приятный лысоватый молодой еще дважды доктор наук. А очень глупая, очень нудная, нечистоплотная, участвовавшая в распятии Христа лично, безнаказанно совращающая малолетних, многократно предавшая Отечество, тайно в самых извращенних формах поклоняющаяся Диаволу, больная чумой, геморроем и проказой бездарная дохлая жаба.

Павлов уж второй год возглавлял личную охрану губернатора. Он профессионально ни на кого вообще никогда не смотрел. Но если уж смотрел на кого-то, то – только так.

В данном случае это было даже удобно. И доктор невозмутимо изложил суть дела. Каменный Павлов выпятил нижнюю губу в знак того, что понял и более никого не задерживает.

– Игорь, – решился вдруг Кошевой, которому тоже, в общем, жизнь не казалась медом, – а вы персонально не хотите пройти курсик? Я мог бы порекомендовать. А ты, мне кажется, вы как-то несколько мизантропичноваты последнее время.

Глаза полковника поднялись снова, как веки Вия. И Кошевой отметил, что теперь в них появился некий интерес. Так смотрят не на дохлую, а на живую жабу. Цапли.

– Как угодно-с, как угодно-с… – говорил он, удаляясь.

Полковник Павлов снова перевел взгляд на розы.

Рядом бесшумно возник неприметный подполковник Волков.

– Как и ожидалось. Дошло, – сказал ему Павлов. – Я всегда говорил, что Объект – этот. Все они – эти. До одного. И если кто не это, все равно этот. Где Нашему для этого добыть какого-нибудь этого?

– Салон красоты «Шелестящий шик», десять минут, – доложил Волков. – Там все – эти.

– А – это самое?

– Под контролем.

– Выполняйте.

– Есть.

* * *

У входа-выхода № 24 Резиденции № 2 в это время нес службу майор Друзь. К нему и направился подполковник Волков.

– Так. Минут через десять прибудет одно чмо, – сказал Друзю. – Приметы: башка или очень лысая, или наоборот, в обоих случаях на ней какая-нибудь гадость. На роже, возможно, тоже волосяная дрянь, но может и не быть. Пахнет омерзительно. Одето в какую-нибудь пакость. Вероятнее всего, паршивая такая маечка, тошнотный пиджачок, штанишки, – все похабное, вроде старой пижамы, в цветочки или полоски. Видел таких по тэвэ? Их там много.

– Нет, – ответил Друзь. – Не видал. Нужно?

– Нет. Этого – наверх. Вопросы?

– Никак нет.

Майор Друзь занял позицию.

Почти что ровно через десять минут появился Слава. Он многократно отразился на экранах, на мониторах, в объективах и в зрачках майора Друзя.

Как Слава преодолел все препятствия па пути к Резиденции, до сих пор неизвестно. Он ни о каких препятствиях и не думал. Он просто шел, задумчиво и неуклонно, через полгорода, в своей пижаме, с лысиной и с волосами на затылке. К губернатору. Иногда он прощально улыбался. Как человек, собравшийся с силами, чтобы понять и простить.

«Есть полосатое типа пижама. Есть на затылке гадость. Есть лысая башка». – отметил майор Друзь. Выступил из-за матового стекла. И тяжело сказал:

– Сюда.

На втором этаже Славу брезгливо обыскали.

– Это мне нужно, – сказал Слава, когда у него вытащили шило. – Без него никак. Ничего не получится. Ну как вы не понимаете.

Люди полковника Павлова уже знали: кто Слава и зачем. И не углублялись. Без комментариев. И без подробностей. Все офицеры Павлова были люди малоискушенные в изысканной эзотерике бомонда. Случай был первый. Инструктажа Павлов не проводил. Соответственно, никого не удивило, что Славе понадобилось шило. Он мог бы пронести с собой хоть наручники, хоть биту бейсбольную.