Текст книги "Проект рая"

– Лех, извини, я же ведь не…

– Продолжаю. Зло, творимое, дабы наказать зло – не суть добро. Это то же самое зло. И если позволить творить зло тем, кому этого хочется – независимо от того, злодеи они или охотники на злодеев – будет кровавый хаос. Война всех со всеми. Единственный выход: сделать так, чтобы творение зла было не удовольствием, а работой. Для этого и передано органам правопорядка законное право на зло. Человек, которому выдана гослицензия на зло, у которого зло – это просто работа такая, а не душевные порывы – ему ведь не до зла, правильно? Ему наоборот, все время хочется отдохнуть от зла. Поспать часиков двенадцать подряд, к примеру. Зло законное от настоящего отличается тем, что оно – без энтузиазма. Спустя рукава. С отпусками, бюллетенями, отгулами и выходными.

– А…

– Вторая задача исполнительно-силовых органов – это, по возможности, все же сокращать зло. Количественно. С преступным элементом в этом отношении говорить нет смысла. Мы с ними встречаемся, когда зло уже совершено. Мы всего лишь собираем преступный элемент в кучу и огораживаем относительно крепкими стенами, чтобы он творил свое зло там, внутри, сам с собой. И с нами. Не вовлекая в него вас, новых невинных налогоплательщиков.

Наш священный долг – предельно затруднить возможность ответа на зло – злом. Ради вашего же блага. Мы, люди из органов, добровольно обречены творить зло, Саня. Остановить же его – можете только вы, люди вне органов. И я бы на твоем месте радовался тому, что у тебя есть такая возможность.

– В смысле?

– Недеяние, старик. Бездействие. Мой совет – ничего не делай. И подальше вообще от нас, органов. Мы переступили черту зла. А вы еще нет. И не надо. Просто живи. Ты сможешь, я верю.

– Ты не понял, Леха, – осторожно сказал Санек. – Дело просто все в том, что мне – идти НЕКУДА. Я получаюсь элементарный бомж.

– Не огорчайся. Бомжевание – это не зло, старик. Социальная язва, да, но и только. Это не запрещается, хотя и не рекомендуется. И бомж может творить добро, уверяю тебя. Ведь Зла в мире достаточно уже, через край льет – согласен?

– Ну.

– Поэтому, мы вот что сделаем, Саня. Давай приумножим немножко добро. Согласен?

– Ну да, без вопросов.

– Я сделал, что мог, старик. Я проснулся из-за тебя. Встал. Два раза. С чугунной головой и мятой рожей. Выслушал. Объяснил. Посоветовал. Твоя очередь творить добро, Саня. Это не сложно. Разреши мне, пожалуйста, – я посплю. Это и будет добро. А ты пойдешь. Отсюда. Прямо сейчас. Договорились?

* * *

Напротив, через шоссе, был магазин с простым названием «Книги».

Солнце взлетело уже на самую вершину июньского дня, пекло всерьез.

В магазине, как положено, было тенисто и студено даже. Неприкосновенно, как в музее, стояли себе и лежали книжки. Народу не было. Только одна продавщица, толстая девчонка с хвостом сзади. Она толстыми локтями усиленно навалилась на стекло – под которым, естественно, лежали книжки – и читала маленькую толстую книжку.

– Девушка, – сказал Санек, – карта Республики Татарстан есть у вас?

– Двести семьдесят два рубля, атлас, – не поднимая глаз, откликнулась девушка. – Деньги в кассу, кассир в туалете, будет через двадцать минут.

«Вот она, хрень-то», – подумал Санек, по поводу цены. Кому еще, кроме него, нужна карта Татарстана? А стоит сколько.

– А пока глянуть можно?

Девушка дала Саньку атлас. Он пристроился рядом с ней, по другую сторону прилавка. Поза у девчонки была уютная. Грудь выкатывалась из-под синего халата, как фрукт.

* * *

Санек пробежал глазами алфавитный указатель к атласу. Буква Жэ. Жердево, Жилино, Жихарево… Ни Журовки, ни Журавки, ни даже Жуково в Татарстане не было. Ни одной деревни – на Жу. Хоть бы Жупино, блин.

Мамочки, а ведь – НЕКУДА.

– Девушка, – спросил Санек, – а вы уверены, что на этой карте все есть? Или некоторые деревни не наносят? Скажем, если в деревне нет ни молодежи, ни достопримечательностей

– они решают: зачем на карту наносить?

– Я, знаете, как-то мало интересовалась до сих пор географией, – ответила толстая, более уже глаз от книжки не поднимая.

«Какая, – подумал Санек. – Кстати, Дженнифер Лопес тоже не тощая. Просто накачанная. Эту бы тоже накачать как следует, может, тоже будет – ух ты».

– А вы что читаете? – придвигаясь, спросил Санек. Что-то ему подсказывало, что это – стихи.

Девушка опять подняла глаза. С таким выражением сказать можно было только одно: «Дурак ты, Саня, вот что я тебе должна сообщить».

– Лотреамона, – отвечала толстая девчонка. С интонацией, точно соответствующей взгляду.

– А вслух почитайте, – сказал Санек, облокотившись на витрину поближе к толстой. Он расправился так, чтобы видна была фигура – одним плечом вперед.

– По-французски, – сообщила толстая девчонка. – Вы понимаете по-французски?

«Фуа-муа и селяви лямуро…» – неожиданно проговорил бы Санек на чистом французском строчку из Лотереомона.

«Фужур-банжур фурбамбо пуркуа» – затрепетав, как завороженная, воскликнула бы будущая Дженнифер.

– О, вы первый мужчина, который знает и так чувствует Лотереомона.

– Всего лишь пролистнул случайно, со скуки, две недели назад, в самолете, – улыбаясь честно и обаятельно, проговорил бы Санек. – Летел тут, такое дело, из Стокгольма.

– Мне так одиноко в этом городе, – воскликнула бы девчонка (вздохнув всей грудью). – Среди монстров, понятия не имеющих даже, что такое Лотереомон. Способных лишь дышать и совокупляться. «Груа-бруа, гыгыгагайс футуро…» – прочла бы она к слову еще из Лотереамона…

«Шато фужеро уно дотруа», – подхватил бы Санек. – Странное совпадение, но и я тоже чего-то одинок сегодня.

– О, я так была бы рада продолжить эту интересную беседу.

– Увы, сегодня я занят. По это самое. Брифинг в холдинге, потом симпозиум в консорциуме. А завтра – в Венецию.

– О, что же делать? Неужели мы никогда не увидимся? – воскликнула бы она.

– Короче, отставить панику. Бизнес-планы, короче, у нас следующие, – тут проговорил бы с умной шпионской улыбкой Санек, – я освобождаюсь в полночь. Ровно. И – к вам. И, короче, ничего банального – чинзано-пармезано, авокадо-мармеладо. Только мы. Свечи. Лотереомон.

– Свеча нетерпеливо будет гореть на окне моего коттеджа в ожидании вас, Александр».

* * *

«Толстая, с придурью, явно одинокая, – подумал Санек. – Никуда не денется».

– Девушка, а что вы сегодня делаете после работы? – спросил он у толстой, попросту так и белозубо, как черноморский матрос.

Толстая девчонка довела глазами до конца строчки, запнулась о точку – и подняла на Санька глаза: с некоторым усилием и крепко подняла, как гантели.

Она совсем ничего не сказала. Просто стала смотреть на Санька в упор. Глаза у нее были даже немного красивые.

– Тут такие обстоятельства сложились, – сказал Санек, – что сегодня какой-то день такой. Редко такое бывает, но этим вечером мне, как ни странно – деваться НЕКУДА. Давайте вместе, может, порешаем? – тут Санек улыбнулся мужественно и немного развратно, как американский шпион и одновременно гинеколог.

– А что тут решать? Все предсказуемо. Вечером я приеду домой, поем, лягу. И буду читать, – наконец, сообщила толстая.

«– Вообще-то это означает: пошел ты в жопу, Санек, – подумал Саня. – Не совсем, но процентов на семьдесят. Или наоборот, заигрывает? Дура».

– А что будете читать? – спросил Санек. А что еще у нее спросить-то?

– Наверно, опять Гюисманса. Или опять Мейринка. Эти имена вам что-нибудь говорят?

– Нет, – признался Санек. – А вы все время читаете, что ли? Не скучно?

– Скучно, – кивнула толстая и поэтическая девушка. – Поэтому и читаю.

Они помолчали. Помолчали так, что Санек услышал, как в глубинах магазина капает вода и ворчит старый холодильник.

Толстая, глядя на Санька сравнительно большими своими глазами, продолжила наконец:

– Скажите, а вы в шахматы играете?

«О как, поворот на сто восемьдесят, – весело подумал Санек. – Все было, но такого еще не было. Вот они, читательницы стихов. Толстые-то».

– Можно, – сообщил он. – Любитель, конечно. Но в детстве на турнирах медали получал за это дело.

Санек врал. Он даже не помнил, когда и с кем играл.

– Так я и думала, – сообщила толстая стихотворная девчонка. – И вы – шахматист. Никого вокруг, кроме коней и слонов. Смертельнее всего я ненавижу шахматные фигуры.

«О как» – подумал Санек уже не так весело.

– Конь ходит буквой гэ, – продолжала толстая. – Слон ходит буквой дэ. Какая-нибудь тура – буквой кэ-лэ-мэ-нэ. Все ходят только по предсказуемым маршрутам, говорят одни и те же регулярные слова, с одним и тем же предусмотренным выражением лица. И так будет еще миллион лет.

«Так можно в карты, на раздевание – намного лучше даже, – подумал Санек, – но она не об этом».

– Я не о шахматах, – сказала толстая с книжкой. – Я о жизни. В частности, о сегодняшнем вечере. Знаете, я ведь жду в жизни только одного.

Они опять помолчали.

Толстая продолжала:

– Я жду, когда придет кто-то очень странный, туманный, такой весь ночной – в промокшем черном плаще – хотя на улице пыль и жара. И что он сильным ударом опрокинет шахматную доску.

«Стихов начиталась» – подумал Санек.

– Не в настроении? – спросил он успокаивающе. – Вот и я тоже. День сегодня у меня, короче, какой-то странный, надо признать, короче. Но надо с этим что-то делать, правильно? Может, с зодиаком проблемы? Вот вы кто по гороскопу?

– Мне нужен хотя бы ужас, – определила толстая, упираясь в Санька своими тяжелыми темными глазами. – Это же – немного, правда? Всего лишь ужас. Он не нужен никому, кроме меня. Почему я лишена даже этого? Хотя бы примитивный какой-нибудь. Например, лавкрафтовский, чешуйчатый, рыбный. Нет счастья – это понятно. Этот мир, видимо, для него просто не предназначен. Но для чего-то он должен быть предназначен? Должно же хоть что-нибудь иногда случаться. Вот представляете: вы сейчас выходите из магазина – и вдруг черный вихрь, и мучительный железный вой, и таинственный плач. И раскрываются Лунные Врата Ужаса. Ведь должно же хоть иногда быть что-то такое, как вы считаете?

– Ну, я так считаю, что от этого всего лучше бы все-таки подальше, – сказал Санек. – Рановато нам с вами еще. Надо же немного пожить молодой жизнью. Так?

– Спасибо, все ясно, – сказала толстая девчонка, – еще что-нибудь будете смотреть? Только атлас?

Она обернулась и гаркнула:

– Валь, ты что там умерла? Тут покупатель!

– Я что-то раздумал сегодня в Татарстан ехать, – поспешно сказал Санек. – Завтра забегу, отложите мне, ладно?

* * *

Санек подсчитал, сколько еще остаются в друзьях. Леха Филин пропал, Санек Ерема упал. Еще – четверо. Санек, еще Санек, потом Диман и другой Диман. Но найти их, кстати, было затруднительно.

Санек совершенно не способен был запоминать цифры, это врожденное. Ни одного телефона, даже своего, он не помнил наизусть. И адресов – тоже. По четырем концам полуторамиллионного города рыскать и искать – вроде бы тот дом на вроде бы той улице, а во вроде бы том доме спрашивать на вроде бы тех этажах: а где тут живет, – извините, бабуля, – такой Санек, не помню как фамилия.

Но все-таки Санек тут же бы ринулся искать их всех, если бы не знал точно, – как и откуда, вот этого он не знал, – что бесполезно это все.

Потому что – НЕКУДА.

Не изнутри Санька звучало это НЕКУДА. А – сквозь его нутро, насквозь нутро это просквозив. Как бы из самой-самой глубины и самой-самой высоты одновременно.

Нет ни Лехи, ни Лехи, ни Санька. И даже Санька нет. Уже.

Есть что-то, но уже совсем не это. И не то. Иначе.

* * *

На какой-то детской площадке в тополином тихом дворе Санек присел, на крашенном когда-то в синее пне. Был как раз час маленьких детей. Повсюду, и близко и далеко, сидели пухлые тетки, обязанные наблюдать за детьми. Дети ворошились, ковыляли, возились, делали, что им положено. И создавали непрерывный гам, как в джунглях.

– Почему ж я-то? – шепотом спросил Санек. – Что я сделал кому такого? Почему все вот, пожалуйста, есть куда. А лично именно мне – НЕКУДА.

«Я просто все забыл, – подумал Санек. – Мне кажется, что я все помню, а я все на самом деле забыл, поэтому все так и запуталось. У меня амнезия».

Это было – решение. Это был – выход.

Человеку с амнезией не НЕКУДА, ему – в больницу.

«Худо-бедно, прокормят. Потом тут уж, наверно, мать всполошится, больница – это она понимает. Пожрать будет носить. Отлежусь, время выиграю, черная полоса пройдет. И, короче, оно и уладится все».

Вообще-то Санек знал, что в больнице ничего хорошего. Сам с детства не леживал, но – говорили все: грязь, зараза, деньги тянут. Да еще амнезия – это же психическое. Сунут еще в дурильник.

Но сейчас плохие мысли были еще не ко времени, нужны были хорошие.

Через сорок минут Санек сошел с автобуса (осталось 55 рублей) у сквера, за которым приютилась поликлиника № 22, где на Санька в регистратуре заведена была карточка. Последний раз он тут был не так давно, в августе 05-ого. Когда пытался как-то оформить прогул под болезнь. Не вышло, кстати.

У регистратуры стояла старуха, в толстых очках, низкая и широкая, как старушечий комод. Старуха запрокинула круглую голову с очками, пыхтя, тянулась на цыпочках. И мирно беседовала с регистраторшей.

– А что ж Леночка, так и не принимает сегодня? – говорила она. – Как же мне быть?

– Дорошенко вместо, с четырнадцати.

– Зина, милая, вы меня только не выдавайте, но мне Людочка Дорошенко как-то не очень, я хочу Леночку.

– Барановой не будет.

– А что с Леночкой? Господи упаси, она болеет?

– Не знаю.

– А Андрейка Леночкин не болеет? Как у Андрейки сессия?

– Не знаю.

– Зиночка, девочка моя, я так за них всех волнуюсь, за Леночку и ее семью. Сердцебиение у меня ежедневно на этой почве. Леночка на меня сердится даже. Как у Андрейки с девушками сейчас, не знаете? Есть у него девушка?

– Не знаю.

– А то, мне кажется, Леночка испереживалась. Мне даже дочь говорит: тебе твоя Баранова дороже родных. А я говорю: ты не права, Галя. Ты бездарно живешь свою жизнь, только пачкаешь и не убираешь, а Леночка спасает людей день и ночь. Для меня это, можно сказать, главный святой человечек. Вот вчера я была, а Леночка такая молчаливая, такая строгая. И я сразу поняла, что что-то у нее не так. И все у меня упало, и онемело: раз Леночка не в духе, что-то случится.

– Бабуль, у меня смертельная травма, спешу, – Санек оттер бабку от окошка. – Здрасте, я у вас год назад был, с ОРЗ, Суздальцев, А. Ю. У меня острая амнезия, мне куда?

– Не знаю, – сказала регистраторша. Она была такая необщительная и опасная, как циркуль.

– А кто должен знать, женщина? – спросил грозно Санек. – Амнезия, понимаете русское слово?

– И что? Я что могу сделать?

– Найти мою карточку. И отправить меня к амнезийщику. Регистраторша удалилась вглубь.

– Нет Сибирцева карточки, – сообщила она, вернувшись через значительное время.

– Какой, блин, Сибирцев? – каркнул погрознее Санек. – Суз-даль-цев.

Регистраторша опять нырнула.

«А вдруг я правда – Сибирцев? – подумал Санек. – Мне просто кажется, по амнезии, что в паспорте запись: Суздальцев А. Ю. А на самом деле там Сибирцев Х. У., и все. Хорошая фамилия, кстати».

– Нет Суздальцева А. Ю. карточки, – сказала регистраторша.

– И чего теперь делать?

– Не знаю.

Низкая старуха решила, наконец, вмешаться.

– Какой нервный молодой человек, – сказала она регистраторше снизу и сбоку, из-за локтя Санька, – он же с испариной, и как будто его тошнит, и как бы заплакать хочет все время.

– Бабуль, – мирно сказал Санек, – если бы с тобой случилось то же, что со мной, и столько же раз за такое же время, ты бы сейчас не плакала. Ты бы уже пятый час непрерывно очень громко смеялась.

– Молодой человек, мы волнуемся за вас, и хотим вам помочь, – сказала низкая болеющая старуха, – Зиночка, давайте его без карточки отправим в 39-й кабинет.

– Идите в тридцать девятый, мужчина, – сказала регистраторша.

– На третьем этаже?

– Не знаю.

На четвертом этаже первым кабинетом был, как и положено, 41-й. На втором последним был – 24-й, наркология.

На третьем в конце коридора было очень мутное большое окно. За окном – железная крыша гаража, на ней лежали три покрышки и умывался черный кот.

Под окном была недавно крашеная батарея.

По одну сторону окна был 36-й, по другую – 35-й.

* * *

По два раза Санек стучался в оба кабинета. 36-й молчал, 35-й отвечал далеким, но крепким женским голосом:

– Нельзя.

Санек двинулся по пустынному коридору. 32-й, 31-й, 24-й, 19-й. Санек свернул за угол. Окна здесь не было, и стало совсем темно.

Вот – сидела во тьме какая-то смутная фигурка, скукоженая, на удивление маленькая.

– Я извиняюсь, – сказал, подойдя к ней, Санек, – а 39-й кабинет где, не скажете?

Оно, как оказалось, плакало. Всхлипывало и хлюпало бессловесно во тьме.

– Извиняюсь, – сказал немного похолодевший Санек и отошел. Так не любил он этого всего.

Больные запахи больницы веяли беспрепятственно тут. Узкий темный коридор, двери одинаковые. Стулья. Кажется, кто-то там, на стульях. Или что-то.

Впереди столпом ниспадал откуда-то из-под очень высокого потолка, сумеречный свет, и что-то сложное двигалось с металлическим аккуратным рокотом навстречу Саньку. Кто-то высокий что-то на чем-то вез.

В кресле на колесах.

Оно приблизилось. В серой колонне света высветилось кресло, и в нем – огромная и вся такая больная белая выпученная голова: веселый такой, потайной и глубокий, как дуло, черный глаз; белый нос как нож; и застывшая потрясенная улыбка. Голова прочно сидела на чем-то вроде большой тыквы, затянутой в пижаму. Санек отступил.

А на первом этаже тоже никого не было. Ни регистраторши. Ни даже приниженной бабки.

«Успею еще», – подумал Санек. И с облегчением вышел на солнечную улицу.

* * *

Парк трамвайный, короткий тихий переулок. Потом – троллейбусный парк, а за ним, Санек знал – церковь. Не одна из новеньких, а старая, она была всегда, когда новых еще не строили. Еще когда Санек был в детском саду, туда его приводила изредка увалистая его, жарко и потно, как детсадовская кухня, пахнущая, ныне покойная бабушка, одной рукой ловко удерживая мелкого Санька, и в тоже время двумя поддерживая трясущуюся добрую хворую Санькову прабабушку, свою мать.

«Кстати, – подумал Санек. – А чего? Вполне. И ничего такого».

А что делать. Если НЕКУДА человеку.

К храму Божьему Санек шагал спокойно, даже не стал креститься в воротах.

Тыканье щепоткой в лоб-живот-плечо ему как-то не нравилось.

В детстве не все приятно, но хотя бы все ясно: малолетнее дело – слушаться.

Сказано: перекреститься, – значит, крест. Сказано: честь отдать, когда в армии, – значит, честь. Но сейчас никто не командовал. И поэтому креститься Саньку было также неловко, как отдавать честь – без формы и головного убора.

А в храме под расписными голубоватыми куполами Санек, как всегда, оробел.

Храм, наверно, недавно опять весь ремонтировали и переписывали. Основательно поблескивала новая густая позолота. Нарисованно смотрели отовсюду высокие продолговатые божественные святые. Со стоячими большими глазами, с разнообразными бородами, кудрявые, с нежными женскими босыми ножками.

Храм был большой. Тихий. Почти пустой. Как положено, кое-где были вечные церковные в больших платках бабки. Сидели и стояли, как нахохлившиеся малозаметные серые голуби. А главные из них бродили себе с ведрами и свечками.

От Распятия Саньку всегда было неосознанно стыдно и жалобно. Сам Санек был, кстати, неплохо сложен. Но в этом божественно-торжественном стылом помещении – ни за какие деньги он никогда бы не снял рубашку. Невозможно. А Сын Божий всегда на Распятии был как-то хирургически голый, иногда даже с пупком. В детстве Саньку всегда хотелось стащить куртку, особенно зимой, и по возможности Его, задрогшего, прикрыть.

* * *

У самых дверей перед темной иконой недвижно стоял на коленях церковный такой молодой человек. Лицо его, блеклое и тенистое, пропадало в чужеродной бородище, грубо наросшей мелкими волосьями до самых глаз, при том причесан он был на четкий боковой пробор, как жених.

«Какой боговерующий, – подумал Санек. – Бедолага».

Слева у царских врат, в укромном месте, он нашел – почти закрытого чеканным окладом, темного и неразличимого Спаса.

Санек воткнул свечку, зажег (осталось 44 рубля).

И сказал – то мыслями, то тихим шепотом.

«Господи Иисусе Христе Сыне Божий, да святится имя Твое. Аминь. Я Санек Суздальцев, был здесь на эту Пасху, я был выпимши, но за компанию. И я бывал тут раньше у Тебя на многие праздники, Твои, Николы, и Богородицы, и Троицы, и Успения. И тут все полы лбом протерла моя покойная бабка Клавдия, очень верующая в Тебя.

Отче Наш Спас, иже еси небеси. Да придет царстовье Твое, да святится …короче, хлеб наш насущный дай нам есть и прости нам долги наши и должников наших. И избавь нас от всего лукавого. Живый в помощи вышнего. Аминь, аминь, аминь.

Господи, я лох. Никому и никогда не скажу, что я лох. Только Тебе говорю.

Год назад летом дело было так. Ты знаешь, я в прошлом году полез в эти дела с персиками, и Ты знаешь, короче, что из этого вышло. И я, Суздальцев Александр, все признаю правильным. Мне поделом. Потому что я не особо боговеровал в Тебя до сих пор, Господи. И я смотрел порнуху. И смотрел также ужастики, где Сатана. Так что никаких обид.

Но сейчас, Иисусе Христе, кружится от непонимания всего без того дурная лошская башка моя. Теперь же мне, Господи, НЕКУДА.

А вот почему, Господи? Чего меня особо наказывать, бедного Саню. Какие у меня грехи-то особые, вот скажи мне? Мне страшно, Спас. И я короче, очень страдаю с девяти утра. Все расплывается, погано и не так. И я не знаю, за что.

Короче, Спас, давай мы с Тобой, – так. Вот я сейчас выйду. И чтобы как можно скорее кто-то Твой встретился бы и сказал: мне дальше – куда. Чтобы перестало быть НЕКУДА. Ладно? Пожалуйста. Давай уже, чтобы этой всей фигне аминь, короче.

Что я за это могу – Тебе? Ты Бог, а я Санек. Этим все сказано.

Могу не пить, если Тебе надо. Не курить вряд ли осилю, попробую. Не пить – долго могу. Я буду ходить и регулярно веровать в Святую Соборную Архангельскую или как там ее Церковь. Хоть даже в месяц раз, без базара. Если хочешь, я куплю и буду учить Твои божественные Тебе молитвы. Но вообще память у меня плохая. Я могу не материться. Я и так – мало. Только неосознанно и анекдоты.

Кстати. Хочешь, женюсь на рабе Твоей Маринке? Вообще не вопрос. Она относительно секси, даже сравнительно фигурка ничего. Грудь такая, и соски такие. И с ней даже и не нагрешишь особо-то. Она ведь – если что поперек, – иногда по пять дней не дает. Если в этом дело, то я женюсь по всем Твоим правилам, короче. С попом Твоим, венцами Твоими, со всей арматурой Твоей.

Хотя, блин, Маринка же – Джафаровна. И тут грех опять получается, да, Господи? Но я чем виноват, что Маринка не по-русски родилась. Она аккуратная, Спас, правда. И умнее меня. Уладишь эти дела как-нибудь, ладно? Это же по Твоей части.

Очень яко иже аз грешен и лох. Почему я лох, а, Спас? У Тебя миллион лохов в одном этом городе, нахххх… – зачем Тебе еще один? Сократи численность лохов хотя б на одного меня. Сделай, чтобы я остался Саньком, но чтобы другим Саньком…

Все, пора заканчивать. Реально уже надоел я Тебе, извини.

Помоги, а? Ты же еси небеси Отче наш, правильно? Вот и помоги, как Отче.

Достойны есть, живые помощи. Адам, Ева, Райская Древа. Свят-свят престол, заграждаюся крестом. Аминь».

* * *

Санек вышел из храма. И побрел вокруг него, мимо белых стен, – в местечко, которое очень любил в детстве. Куда сбегал от час целый усердно молящейся бабки, вырвав руку.

Глухая, наплывающая, как высокий киль парохода, стена храма тут почти прижималась к железному высокому забору.

Там были кусты. И сейчас они тут кустились, густо и добродушно.

На Санька со стены глянул давно знакомый, с детства, – хотя и сильно заново подкрашенный, – белобородый дед Никола Чудотворец.

«Надо бы и ему уважение показать», – решил Санек.

Санек встал смирно, и сказал:

«Отче Никола. Я Саня Суздальцев, внук Веретенниковой Клавдии Степановны. Она мне про тебя рассказывала. Только с какой стати ты армянин? Имя не армянское, и фамилия твоя – я не помню, какая-то польская, мне кажется. И внешне ты не похож.

Бабушка моя Клава очень тебя уважала, больше Спаса. Как она там? Я со Спасом поговорил тут маленько. Слышал?

Я очень хочу как-то быть полезным тебе и Богу. И не грешить.

Так вот. Для этого мне нужно хотя бы пятьдесят четыре тысячи шестьсот семьдесят баксов. На сорок я куплю квартирку, надо же жить где-то, пойми. На пять – машину. На одну тыщу я, отче Никола, немножко отдохну. Очень я устал от всего. Если с Маринкой, то на две. И верну долги. Хоть частично, отче Никола: матери, Косте, Вовику, другому Вовику, Саньку, Диману, еще Диману, Вовану, Вовке и Вахтангу. И быстрей бы, а?

Теперь главное. Берем две оставшиеся тыщи баксов. И – пополам, тебе и Спасу. Свечей. И в ящик «на украшение храма». Могу нищим, мне все равно. Хотя – Ты их рожи-то видел? Эти деньги, отче Никола, мне нужно дать не потому, что я их заслуживаю, а именно что наоборот. По Божески и Христа ради. Чтобы с этой минимальной суммой с меня хоть какой-то был толк в жизни.

Да, ты там – бабуле моей привет, я ее любил маленький. И прабабке, я ее не очень помню. Ее наверняка баба Клава с собой в рай притащила. Она ее везде таскала. Ну чего, аминь? Пока. Извини, если что яко не то сказал».

Надо сказать, что Санек не то, чтобы это уж прямо все так уж вот верил. Что Там тут же его услышат, что все бросят и займутся его делами.

Он даже не был конкретно уверен, что они, Спас и Никола, так уж вот прямо себе и – есть.

Очень может даже быть, что Их и нет. Но не верил Санек так процентов на 30–35 всего, ну – 37. А на 70, а когда настроения не было, в крайнем случае, на 65–63 – веровал. И что – есть. И что – услышат.

А там уж – как хотят.

Саньку стало полегче и потверже немножко. Но при этом все равно было —

– НЕКУДА.

И надо было с этим что-то делать.

* * *

В закутке у забора был укромный и зеленый этот закуток, прямо сказочная полянка, хоть Красную Шапочку выпускай. На груде каких-то старых облепленных известкой досок, – и доски эти на зеленой траве громоздились вполне по-деревенски, – сидел, подстелив газетку, поп. И писал что-то в тетрадке, а тетрадка лежала на кейсе, а кейс на коленках, окутанных черным подрясником.

Поп поднял на Санька огромные и сияющие, модные такие, очки. За линзищами глазки щурились и внимательно моргали, подпирал очки большой умный нос, жидкие усы улыбчато раздвигались. Такой стильный с высшим образованием соображающий был батюшка, мелковатый и добрый, как виолончелист.

«Надо же, настоящий прямо евангельный христианин, – подумал Санек. – Чисто теоретически интересно: если его – по щеке, не из хулиганства, а как эксперимент: хлоп! Что будет?».

Санек собрался с духом и спросил:

– Разрешите обратиться?

– Да-да, разумеется, – отвечал батюшка.

Это был уже второй Саньков божественный разговор со священником. Первый раз – в десять лет подтащила его баба Клавдия, упирающегося, – к попу. Отец Николай, такой седоволосатый, как валенок, дядька, говорил богопоучительное, астматически дыша копченой колбасой.

С попом при встрече положено целоваться в руку. Как старшему по званию. Это Санек, к сожалению, знал. Тыкался же носом он, десятилетний, в о. Николая колбасный кулак. Но этот очкастый, похоже, был Саньку – как бы не ровесник. «Одно дело пацану деда в руку целовать, – подумал Санек, – это еще ладно. Но дело-то какое: я – уже парень, и поп парень, чуть ли мне не ровесник. Парень парня – чмокс в ручку: неприятно же, а?»

Санек решил откосить от целования.

Если только совсем уж пристанет.

– Батюшка, мне идти НЕКУДА отсюда, – очень побаиваясь, сквозь застенчивую ротную кашу выдавил Санек. – Скажете? Где мне в моем положении выход?

– Нет выхода, – как бы прощения прося, отвечал батюшка. – И раньше не было. Никогда.

В глазах Сани частично померк свет солнца.

– Вам надо вернуться назад, вдоль стены, – сказал батюшка, – и дальше, через церковные врата, прямо на улицу. А через ограду не стоит.

Санек перевел дух. И присел, хотя и крайне стеснялся, рядом с батюшкой – на доску.

Батюшка, только немножко подобрался. И смотрел на Санька добро и выжидательно своими очками, приоткрыв под усами рот.

– Батюшка, – решительно сказал Санек, – я у вас хочу про выход спросить. Касательно боговеровования и касательно диагностики кармы, но конкретно. Любовь к ближнему, – это я все уже знаю и понимаю. В данном случае проблема в том, что ближний – это лично я. Короче, если, например, человеку идти уже совсем НЕКУДА, то что ему делать со своей диагностикой кармы?

– Ох, что же мне вам ответить? – ответил батюшка очень христианским голосом. – Кажется, я, как ни постыдно это признать, оказывается – не готов. То есть, я здесь – как раз – дабы встретить вас во всеоружии, так сказать. Но вот – увы. Я давно подозревал, что все еще вера моя, так сказать, тепла, но только в эту минуту… эээ… можно – на ты?

– Можно, – согласился выжидающий Санек.

– Я очень глубинно, сердечно понимаю, о чем ты меня спрашиваешь, дружище, – выразительно и обаятельно продолжал батюшка, – потому что и сам я, как и все молодые люди Святой нашей, несмотря ни на что, Руси, естественно, ежечасно тщатся над поисками Пути и Выхода. В свое время я прошел разные соответственные искушения разумом: и дзэн меня влек, как полагается, и пресловутые гностики, и ложно понятый исихазм. Некоторым оправданием мне может служить то, что эти метания не совсем моя личностная вина – хотя чья же еще? – но также тяжкий груз блуждающих предыдущих поколений, поскольку я, увы, потомственный, воспитанный в атеистической среде, интеллигент, а также, должен откровенно тебе сказать, почти наполовину – еврей.

«Судьбу рассказывает, – подумал Санек, – Пусть человек выговорится».

– Но всегда и повсюду я, в сущности, сохранил одни и те же устремления: всегда я мечтал, что в отдаленном будущем, когда я научусь, наконец, расторгать сочетавания, то произойдет – вот это. Встреча с тобой.

«Нормально. Но в руку чмокать – не дождешься», – подумал Санек.

– Пределом моих мечтаний, – радостно говорил батюшка, – было именно это. Русь. Теплый вечер. Свежий ветерок. Храм, простой старый храм. Благовестный перезвон. И вот: подходит ко мне именно такой, как ты, сероглазый и загорелый парень, крестьянский сын или внук, – тот самый Коля.

– Санек, – сказал Санек.

– Я имел в виду, такой Коля, так сказать, Красоткин, карамазовский, точнее, достоевский, только возмужавший и развившийся и духовно и физически, имеющий некий почвенный оселок. И спросит – вот так, попросту: батюшка, как быть? Куда идти? Где Выход?

– Ну да, – сказал Санек. – НЕКУДА же. Предельно.