Текст книги "Проект рая"

Важное это и сильное слово – испытывать.

Испытание. Многое можно сделать, вооружившись этим словом. Настроив его механизм.

Вопрос такой: что расположено напротив одиночества? Что ему можно противопоставить? Альтернатива одиночеству – где? Условие: слово нужно найти – одно-единственное, такое же русское и простое, и совершенно по смыслу точное.

Общность? Сопричастность?

Но самым одиноким на свете человек может быть и в самом сгущении общения и на скрещении вращения. Бывает, и нередко, что как раз в разгар самого оживленного разговора с самыми близкими своими мы осознаем пронзительно и сиротливо: что на самом деле нет рядом никого, ни близкого, ни дальнего даже, и на самом деле наш разговор – только цветная оболочка молчания.

Любовь?

Наверно, самое голое, непристойное одиночество – одиночество в любви. Об этом могут рассказать сумрачно замкнутые подростки и старенькие покорно ждущие весточек родители. И супруги обоих полов.

Спастись от одиночества – куда? Уйти от одиночества – к кому?

Спрятаться от одиночества можно разве что – голову под одеяло, калачиком свернувшись, подтянув замерзшие ноги. Но этот коротенький знобкий уют – он ведь ненадолго. И очень скоро задребезжит беспощадный будильник. И сорвет одеяло, увы, совсем не мамина рука.

Чтобы выйти из степи, нужно идти по степной дороге. В любом случае. Не зная даже, куда она ведет. Чтобы выйти из одиночества – нужно его испытывать. Идти к пределам одиночества. Под дождем, от которого негде укрыться, негде его переждать.

Трудности – как ступени. Нет ступеней – нет и лестницы.

Эти несвязные, точнее, связанные лишь какими-то паутинками и травинками размышления немного согрели меня. И я с удивлением понял, что уже не особенно хочу, чтобы кончалась эта дорога. Возникла некая сосредоточенность, не требующая усилий, а наоборот, придающая силы. И ощущение, может, уклончивой, но увлекательной правильности движения. Нужно было время, чтобы вшагаться в только что найденный ритм.

Разумеется, тут-то дождь и кончился.

Не то чтобы прекратился и высох дождь. А как бы примолк на время.

Я не сразу, в задумчивости своей, понял, что уже взбирался теперь на полого подымающийся, но круто срывающийся вниз холм. И мой проселок уже подходил к самой вершине. Впереди было только небо. Темное небо.

Тучи никуда не собирались уходить, наоборот, они сплотились, словно собирались с силами для какого-то гораздо более важного, возвышенного деяния, чем превращение континентов пыли в океаны грязи. Притом, они не скрывали небо. Скорее, похоже было, что небо облачилось в тучные торжественные одеяния.

Рванул волосы и полы штормовки какой-то еще не знакомый мне, не отягощенный земными запахами и резкий, как уличный подросток, ветер.

Вдруг я заметил, что холм, на который меня завела дорога, – ковыльный. Весь.

Две узенькие колеи, на которых я топтался сейчас, а по обе стороны – только ковыль.

Даже в самый простой день, открытый всем взорам и насквозь трудовым послеполуденным солнцем высвеченный, ковыльные просторы чем-то, бывает, овевают на мгновение – отчужденным, потусторонним. От холмов до холмов дышит пустынное былинное колыхание.

Ни с чем не сравнимая, призрачно легкая седина. Нечеловечески, незверино даже, древняя. Кажется: когда никакого бытия еще не было, ковыль уже был под небесами.

Сейчас же происходило нечто потрясающее. Такого я еще не видал, да и мало кто из нас, городских жителей, может похвастаться таким видением: ковыльная степь – под грозовым небом. Я – видел.

Я невольно остановился на самой вершине холма. И стоял, одиноко, как перед высшим судом.

Небеса источали грозное сияние – словно за тучами вместо солнца лучилась Синяя Звезда. Ковыль под напором ветра мчался повсюду навстречу небу, вздымаясь и опадая перламутровыми волнами, он ответно – зеркально – светился. Я стоял посреди серебристого моря, в холодном кипении бесшумного шторма. Штормовка трепетала, как крохотный парус.

Я свалил с плеч рюкзак, и тут же сами собой с хрустом расправились мои усталые кости. Болезненно, ударом, прорвалось через пересохшее горло, высвободилось дыхание.

Неожиданно проговорил обрывисто роковые свои слова дальний гром. И громовая гармония озарила меня, хотя я почти не слышал ее, почти не видел, почти не обонял и не осязал.

Тогда встала мне навстречу степь, шагнула ко мне – не от низин своих, как должно было бы, а с небесных высот. Прямо с туч. И была она совершенно не такая, как мог бы я ожидать. Разительно юная, змеино гибкая, птичьи невесомая, темноликая и серебристоволосая, она реяла в стремительном непоколебимом покое. Не добрая и не злая, не мудростью травяных скрижалей и ветреных изречений она встретила меня. Просто смотрела она мне в глаза – выжидательно.

– Ну? Что скажешь?

Я вдруг понял, что степь – люто любопытна. Она – вечный вопрос. И вечное нетерпеливое ожидание ответа.

Не пугайся и не спеши жалеть меня, читатель: нет, призраков никаких я не видал в тот свой степной день. Только вот почему я помню этот холодно сияющий взор – сейчас, много лет спустя? Яснее, чем большинство живых, знакомых, близких мне в прошедшие годы человеческих лиц.

* * *

Я постоял, глотая ветер, на вершине холма. Потом присел около рюкзака, в травяную мокреть, подвернув полы штормовки под зад. Проглянуло солнышко, такое невнятное и смиренное сегодня. Рассиживаться, однако, не приходилось. Проселок покатился с холма, так что пришлось, спускаясь, тормозить на каблуках. Вокруг стелился мокрый, очень скользкий, кстати, ковыль. Скоро он сменился синей пахучей полынью.

Снова дорога потащила меня через поля, вдоль узенькой шеренги хилых колхозных топольков.

И почти сразу послышался далекий рокот мотора. На другом краю пашни, у противоположной шеренги лесопосадок, полз еле заметный трактор. Я свернул на первую попавшуюся полевую дорожку и поспешил к долгожданному представителю индустриальной цивилизации.

Сначала трактор был чем-то вроде рокочущего тихонько жука. Потом стал размером с рычащего суслика. Наконец, я уже вполне ясно мог его рассмотреть: это был старый гусеничный ветеран, проживший нелегкую жизнь. Утлая его кабина казалась ненадежной, но гусеницы, от которых комьями разлеталась в стороны земля, придавали ему нечто воинственное, бронетанковое. Трудился он явно на пределе сил: и тарахтел, и лязгал, и звякал, и дребезжал, содрогаясь всем своим железным существом, как будто готовился взорваться.

Несколько опасливо я, насколько возможно, приблизился к ворочающейся в сырой черноте гусенице и стал взывать к человеку, который виднелся в глубине кабины. Трактор успешно покрывал грохотом и меня, и вообще все живое в радиусе полусотни метров.

С таким же успехом я мог просто стоять рядом и со всей силы разевать рот.

Но меня заметили: из кабины высунулась голова в грязной белой кепке и тоже стала беззвучно хватать ртом воздух. А трактор шумел, как целый бронедивизион в походе, разговаривал за нас обоих. Наконец, грохот стих, тракторист наполовину высунулся ко мне и проорал:

– Откуда ты взялся?

– Оттуда, – проорал я, качнув затылком в сторону холма, с которого спустился, – из степи я.

Ответ был идиотский, но, согласитесь, правдивый. И он, похоже, удовлетворил моего Третьего Встречного.

На правах заблудившегося путника я хрипло попросил попить. Отойдя в сторону, обливаясь, я глотал воду, тепловатую и чуть пахнущую соляркой, но хотя бы вполне жидкую, из неудобной трехлитровой банки: кружки у тракториста почему-то не было, а мне доставать свою было невмоготу.

Между тем тракторист подошел ко мне; был он совсем молодой, еще весело и задумчиво покачивающийся на заборе, отделяющем мальчишку от мужчины. И очень восточный: смуглое круглое лицо, ласковые черные глаза, углом сросшиеся азиатские брови.

Он принял от меня банку и спросил:

– Через степь идешь?

Я кивнул.

– Ну и как оно тебе?

На такой вопрос я не готов был отвечать тогда. Да и сейчас – не очень.

Как оно мне? Она – мне? Как ей – я? Сейчас вот пытаюсь ответить запоздало. Тебе, читатель. Видишь, как туманно и многословно?

– Ничего, – ответил я тогда.

Вечный наш, универсальный русский ответ на любой вопрос. Хороший ответ: ничего не ответил, а звучит – положительно в любом случае, и – вежливо.

– А знаешь, чего в степи самое классное и самое фиговое? – спросил Некто из Трактора.

– ?

– Классно в степи – курить. А фигово: что стрельнуть не у кого. Приходится свои всю дорогу потреблять. Берешь? – тракторист достал пачку. Я отказался.

– Ну? – удивился Третий. – Как знаешь.

И спросил:

– В университете работаешь?

Я потрясенно кивнул. Действительно, офис нашего фонда находился в педагогическом университете. У меня что, на лбу это написано? Ниже, наверно: на очках.

– Сразу видать, – удовлетворенно кивнул тракторист. – Тогда помоги: Башкирская Аэсэсэр – как теперь?

– ?

– В смысле, пишется как: через Ы или через У?

У меня пронеслось перед глазами нечто вроде «Бущкырская Аусысыр». Я уточнил:

– Башкортостан имеется в виду?

– Ну. Понимаешь, письмо мамка моя написала. Хотели вчера отправить, да вот оказывается, что Башкирию переименовали по-новому.

– Да уж лет восемь, наверно, она уже не АССР, – сказал я. – Как СССР развалился, так и все ССР и АССР переименовали.

– Да? – равнодушно переспросил тракторист и пояснил:

– Мамка у меня, так скажем, не больно писчая. Но тут дело такое: ей сестра, тетя Фарида, чей-то приснилась. Три раза за неделю. Причем лет двадцать они не видались, ни во сне, ни так. Сидит она, сестра, во сне, в смысле, на какой-то железной бочке, как от горючего. Вся в белом, молодая. Смотрит на мать довольно страшными глазами, как покойница. И говорит только одно: «Дон Эваристо». Шепотом, но как бы с завыванием таким. Интересно, да?

– Да. А?..

– Эваристо – мужик один, из сериала. Мамка год уже слушает по телику. У нас принимает фигово: рож вообще не видать, фигуры слабо. Но слышно нормально. Ты в сериалах разбираешься?

– Нет.

– И я нет. А мамка толком не может рассказать, что это за пацан такой, злой или добрый, хотя бы, Эваристо этот. Ну вот, решила мамка написать. А адрес-то старый. Я вчера даже училке по русскому звонил: не, никто толком не знает, как пишется.

Башкуртостан? Башкыртостан?

– Республика Башкортостан. Через О, – сообщил я.

– А ты уверен? – усомнился тракторист. – Я вот тоже вроде так сначала, а вот лезет в башку Ы, и все тут.

«Башкорто… Башкырто…» я явственно знал, что – Башко-, но вдруг ощутил, что баррикадой поперек башки встало: Башкы-… Что-то такое, где-то такое… Ы– особая буква, она везде мнится.

– Пиши – Башкортостан, – сказал я. – Ну, ошибешься, и что? Все равно дойдет.

– Я тоже так мамке говорю, а она: а вдруг нет? От нас-то уйдет, и не такое отправляют. А тама, в Стерлитамаке уже, из принципа на почте выбросят. Скажут: ну их на фиг. Зря, что ли, переименовывали?

– Да ну, глупости.

– Не скажи. А тут еще – Маратик, брат мой, влез: он вообще на Дэ, и еще на у тянет: Башкурдыстан. И вот этим у он меня и с Ы сбил. То ли по телику слышал, не знаю, но и такое было чего-то. Может, два раза переименовывали? Скажем, в перестройку через у и Дэ, потом, как капитализм пошел, через Ы и Тэ. Или наоборот.

– Это ты слышал – Курдистан, – догадался я. – я тебе точно говорю: нужно писать – Башкурды… черт, Башкыргы…

– Через Ы– это Киргизскую Эсэсэр переименовали, – задумчиво сказал тракторист. – Это мне Раиса Гумеровна сказала. У нее оттуда зятя брат недавно приехал, беженец. Кырды… блин, во: Кы-ры-гы-зы-стан. Говоришь, у отпадает?

– Да. Пиши – БашкОртостан. Республика Башкортостан.

– Отвечаешь?

– Отвечаю. Или погоди: Башкорта… Или: Башкорты…

– Хорошо татарам, – сказал тракторист. – У них просто переименовано: Татарстан. И все.

– А ты кто? – спросил я. – Не казах, вроде?

– Мы башкиры, – отвечал он.

– Так ты сам должен знать. Вы, башкиры, как: Башкыр?.. Башкорты?..

– Мы-то? – переспросил Третий. – Да, наверно, до сих пор никак не произносили. Мы тут – какие башкиры? Сэконд-хэнд. Это все они там, в Уфе, переименовывают.

Тракторовод задумался на секунду, а потом испуганно даже как-то заявил:

– Слушай, земляк… а вдруг, может, и Уфа уже – того? С двумя Ф, к примеру.

– Это Таллинн теперь с двумя НН, – сказал я. И неожиданно подумал, как соседка и кузина Таллинна, с детства любимая мной, щепетильно аккуратная Рига по-дурацки, по-хулигански выглядела бы с таким же удвоением: Ригга.

– Или – на Ы? Ыфа? – не мог успокоиться тракторист. – Было ведь чего-то такое.

– Это, наверно, ты слышал – Тувинская АССР, – успокаивал я, – она сейчас – Тыва.

– О, видишь? А то еще мучались сначала, как писать этого самого – Иваристо, Ивористо? Но это хотя бы в газете нашли, в программе.

Мы помолчали.

– Вообще в эти наши края, в степь, никакие переименования никогда не доходят, – сообщил башкир. – Мы свои-то, тутошние, названия не знаем.

– Как это?

– А так: места – знаем, а названия их – ни фига. Знаешь, тут такие места, что названия на них не держатся как-то. Зацепить не за что. Поле – оно и есть поле. Холмы – и есть холмы. Прям как ветром эти названия сдувает: только назовут, а свистнет – и нету.

– Ну, быть не может. Например, вон те холмы, на которые мне сейчас взбираться, – я махнул рукой, – как называются?

– А фиг знает, я те говорю. Холмы, и все. А зачем? И туда мы вообще не ездием. Чего там? Степь просто.

– Там – Шариповка.

– Шариповку эту самую и вороны стороной облетают, фиг там делать? Старичье одно. Ну, кому надо, тот так и говорит: вона холмы, где на Шариповку.

– Да как же – без названий?

– А позорно, кстати. Самим бы намного удобнее было как-то называть тут все. А то, бывает, если кто приезжий что спросит – треснешь нафиг объяснять, где чего. Причем, что интересно, раньше-то названия были какие-то. Бабка моя как-то интересно по-своему говорила, в смысле по-нашему, по-башкирски. Если по-русски перевести, то примерно как – Полынь-холмы, Камень-холмы. Расулкин луг был какой-то, кажется. Шайтан-овраг был, там типа черти ночевали. А Раиса Гумеровна, скажем, она еще по-колхозному определяет: 7-й полевой стан. Или 5-й опытный участок. Старая заправка. Совхозный табун. Только сейчас ни станов нет уже, ни табуна, ни заправки. И бабкины названия я не знаю. Такие дела. В городе в этом смысле лучше. Вот, Чапаевск-город, например, – сто лет как Чапаевск.

– Ну, не сто лет, – сказал я. – Сначала было село Томылово. Там построили артиллерийский завод, рядом рабочий городок. И назвали его – Сергиевский завод, в честь великого князя Сергия Михайловича, двоюродного дяди Императора. Потом переименовали в Иващенково, по имени директора завода генерал-майора Иващенко. Потом, в двадцатые годы, стал это город Троцк, в честь вождя мировой революции Льва Троцкого. Потом вождя революции разжаловали во враги народа, а город переименовали в честь комдива и киногероя Василия Ивановича Чапаева…

– …про которого с Петькой в истории осталось миллион дебильных анекдотов, – подтвердил мой собеседник. – Вон, значит, и в городах – то же самое: не держатся названия. Это потому, что Чапаевск тоже в степях построили.

– Ты из Таш-Кустьяново? – с нежданной надеждой спросил я.

– Не, зачем? – сказал тракторист. – Чего бы я тута делал? Кустьянка-то отсюдова далеко.

– Как?

– Да километров тридцать, что ли.

«Сурова жизнь. И удивительна», – подумал я. И спросил:

– А как до нее лучше добраться?

– Ну, вот иди на те холмы, – отвечал башкир.

– Опять? Я же только через них перебрался.

– Не на твои холмы. А на наши. Туда вон.

Действительно, за полем длились другие холмы, такие же пологие и мягкие на взгляд. Пока еще не мои.

– Ну, там увидишь – дорога такая, наезженная, а справа будет…

– Трава?

– В смысле – трава? На фига тебе трава-то? Будет тама электролиния. И вали себе вдоль нее, километров так примерно восемь. Там те будет поселок Южный. Оттудова, может, подбросит кто, до Кустьянки. Так значит, говоришь Башкирия – О?

– О.

Я поднял рюкзак.

– Стой, земляк, – торопливо сказал тракторист, – еще такой вопрос, вот, с утра думаю: а вдруг Стерлитамак – тоже?

– ?

– Стерлытамак. Стырлитамак. Стерлитымак. Или Стерляты. …Или – Стырлы?..

* * *

Ближайший холм был кругл, как шляпка огромного гриба. Пока я шел к нему от стихающего постепенно позади тракторного рычания, он казался приветливым, словно светлым мхом поросшим. Всегда что-то очень доброе и ласковое мне чудится во мхах, нечто хмыкающее и ухмыляющееся, как похожий на хомяка хозяин, радушно извиняющийся за беспорядок в комнате. Хотя бывают мхи и хмурые, и замухрыжистые.

Но вблизи трава оказалась высокой, после дождя она таила в себе обильные воды, так что, когда я забрался на самую вершину по едва заметной тропинке, я снова вымок, как будто по пояс шел в воде.

На вершине мне навстречу неожиданно блеснули каменные белые выступы. Они обнажали скрытую суть холма: огромный камень, выпучившийся из недр, окутавшийся в травяную пушистую одежду. Около самой большой глыбы я сбросил поклажу, стащил штормовку. И, чувствуя право на усталость, сел на отдых. Чуть ли не километров тридцать прошагал. Двадцать пять – уж точно.

А день, наконец, смягчился. Старательно прогревало солнышко. Даже палило оно немного лоб и щеки. Небо было облачно, но через белизну сквозила спокойная синь. Ветер смущенно, словно извиняясь, продувал сырые травы и мои мокрые волосы. Только вот поздновато было налаживать день по-летнему жарким и веселым. Дело шло к вечеру. Солнышко и ветер старались устало, чтобы не поминали их лихом ночью. Мол, что поделаешь? Так вышло. Но завтра все будет хорошо, честное слово.

Прямо надо мной кружил черный маленький коршун. Или ястреб? Или сокол, сарыч, сапсан? А то и орел, пожалуй.

Все будет хорошо. Я стал смотреть на ястреба, насколько позволяло нисходящее солнышко. И заметил, что он – не кружит. Он как будто вычерчивает собой, медленно и тщательно. Что? Какие небесные иероглифы? Мне не дано их прочитать. Может быть, в другой раз.

Со спины меня подпирала скала, а впереди расступились просторы. Теперь я озирал степь – свыше. Наверно, я почти то же самое видел сейчас, что и низко реющий мой коршун.

Простор – это не пустота. Наоборот. Это – когда неоглядно и неосмысленно всего много.

Поля. За ними – еще поля. Дальше обрывалась их чернота и желтели, под собирающимся на покой солнышком, луга. За ними еще луга. А за ними – холмы. Тонкими полосками разбегались лесопосадки. И дороги везде прочерчивали и связывали меридианами эти океански необъятные широты, через поля и поля к лугам и лугам, через захолмные холмы, – к холмам запредельным.

Я должен был бы показаться себе, в сравнении с такими безднами безлюдья, крохотным. Меньше намного даже этого самого сокола. Я привязан двумя коротенькими неустойчивыми ножками, а сейчас еще и задом и спиной прикреплен к земле. Облететь, как коршун, весь Степной Океан я никогда не смогу. Обойти – тем более.

Но постепенно, супротив всякой логики, и уж, тем более, законов физики, во мне нарастала сейчас блаженно распирающая изнутри внутренняя огромность. И извне она просачивалась, вливалась, снося преграды.

На миг, на самое иголочное острие мига, – пронзительно малое, – захватило дух от сонного ужаса: я дико боюсь высоты, а тут вдруг очутился высоко над землей. Но я, оказывается, возлежал на упругих воздушных колоннадах так же надежно, как в это же самое мгновение сидел у камня.

Глаза мои, такие привычно близорукие, распахнулись – как никогда в жизни: блаженная боль раскрыла мне взор; и резкость Всего Сущего засверкала в сумасшедшем своем многообразии. Все миллионы миллионов травинок я видел одновременно. И под каждой из них шевелилось, ползло, мелькало, жило и кипело жизнью.

В странный узор быстро складывались белые камни на холме прямо подо мной, в некий знак. И сейчас все зависело от осознания смысла этого знака.

Частью криптограммы был и сам холм, с которого смысл знака стекал вместе с извивистой тропинкой, вниз, переплетаясь с лежащими у дороги двумя ветхими покрышками, а от них ниспадал в канаву, скрытую великанскими сухими будылями. И далекая электролиния была ее частью.

Теперь в моем распоряжении оказалось ладное, почти всемогущее тело: и вот, по ходу обучаясь управлять им, я начал выписывать видимый мне с высоты Главный Знак Дня – белыми тонкими линиями в стоячем воздухе.

Филигранной красоты лилейные линии.

Господи, если бы я оставался в этот тревожный миг тем же, кем был Тот, кто сидел неподвижно под скалой, я бы сразу все понял. Но он, Сидящий, не видел ничего, увы. Он вообще смотрел в другую сторону. Не вверх, а вдаль. Относительно меня – вниз.

Как обидно. И я не мог его окликнуть. Я видел, трепетно завидуя, как многое он может, как пульсирует и нетерпеливо вспыхивает желтыми отсветами его сознание, почти готовое откликнуться на каменный вопль Знаков. Но как же плотно закупорены зрение его, слух, а чутья почти совсем не было. Как же он выживал до сих пор, бедный?

Слишком тонки были связывающие нас нити, я не мог никак окликнуть его.

Больше не было ни сил, ни времени, скупо мне отмеренного.

Я ухнул вниз, – снова ужас высокий сдавил меня, – и мягко сел на штормовку, расстеленную у камня, на известковом крошащемся песке и на жухлых, почти мертвых, недостаточно напитанных влагой мхах.

Я сидел у камня и смотрел на подаренную мне сегодня степную землю. Воспринять, впитать, вместить, втянуть я всем своим существом хотел – все, что сейчас было передо мной. Божественно раскинуться, распространиться везде. Разом коснуться всех дорог, всех полей и всех холмов. Охватить собой всю траву, всю пыль, и камень за спиной, и, конечно, приятеля моего ястреба.

Облачный голод пространств одолевал меня, и не было в нем ни жадности, ни алчности. Хотя все сразу я намерен был взять с собой, в полное обладание, навсегда.

Печаль – была. Правильная и хорошая печаль. Особенно печальная тем, что пора было уже расставаться с ней, с этой печалью.

* * *

По еле заметной тропинке, ниспадающей среди камней, я спустился на дорогу. Это была уже – самая настоящая Дорога: широкая, надежно разрезающая своей хозяйственной устремленностью пространство. Степь поневоле теперь разделилась пополам: на Справа и Слева от Дороги.

День к вечеру, вечер к ночи. А ведь вышел утром. Сколько пропылил я по степи, проплутал по проселкам?

Дурная голова ногам покоя не дает. И самой себе, главное, тоже.

Ведь только когда голова спокойна, то и ноги уверены в себе. Сколько бы километров не было пройдено.

Дорога несла меня на себе, уверенно вела, как за руку, не дергая и не удерживая. И снова она, дорога, стала осторожно забираться, метр за метром, в гору, но подъем не томил меня. Накопленная за этот странный день усталость, благородная тяжесть дальнего странствия придавала шагу меру и лад – чего мне так не хватало утром.

Дорога шла по низкому склону. Слева каменистый бок заметно нависал над ней. Мелкая полынь, полная смиренного достоинства, прорастала сквозь россыпи щебня. И ветер слева навевал на меня ясный и строгий полынный дух. А справа, наоборот, долина плавно нисходила, открываясь вниз от дороги до самых до очередных Дальних Холмов, – кажется, это была уже третья Гряда на Горизонте сегодня. Простирались луга, безмятежные, весенне свежие, не поеденные коровами травяные моря.

Еще палило солнце. Но луга уже затронула исподволь вечерняя таинственность: пока не сумраком она выказывалась, а прощальной улыбкой солнечного света, укладывающегося уже подремать среди трав.

И вдруг, посреди луга, не далеко и не близко, появилось, – как навстречу мне вышло, – круглое озеро. А над ним, прямо у воды, единственное, на удивление густое и темное, дерево. Это было совсем маленькое озеро.

Первым порывом было – с дороги свернуть и скакать к озеру по покатому лугу. Только вот – зачем? Я заметил, что, как ни странно, к озеру от дороги нет ни одной тропинки среди трав. Это было, видимо, волшебное озеро. И над ним была сказочная яблоня.

Впрочем, я понятия не имел, что это за дерево, но как-то особенно шло ему имя яблони.

Озеро было слишком кругло – забавно и загадочно. Небо, окутанное стоячими перистыми облаками, в озере являло круг глубокой непроницаемой лазури.

Благодаря этому темно-зеленая ширь лугов осветилась заманчивой мягкой желтизной, исподволь зазолотилась. Не сверкающее, а наоборот, тайное соцветие: водная лазурь и травяное золото.

Озеро было здесь – самым главным сейчас. Как мог бы стать крохотный безымянный остров с одинокой пальмой посреди пустынного на сотни миль океана – для истрепанного штормами брига.

И мне показалось, что все Луга, Поля, Дальние Холмы и Дорога, на которой я стоял, – плавно стронулись. И начали медленное вращение вокруг синего круга.

В те минуты, когда я стоял с рюкзаком за плечами на пустынной дороге и смотрел на маленькое озеро, мне не думалось словами. Тогда были – Молчание и Терпение. И, наверное, правильно то, что не идут мне точные слова сейчас под пальцы, ползающие по клавиатуре. Но то, что я до сих пор отчетливо, как из окна, вижу это Озеро и Дерево, оставляет надежду, что какие-то пылинки Того Молчания я унес с собой. Может быть.

И вот, позади, по полынному склону, снова прошла мимо степь. Она торопливо скользнула сзади, в некотором отдалении. Несмело, чуть виновато даже, искоса, она глянула на меня светло-синим глазом, но с некоей торжественной хитростью улыбаясь тонкими обветренными губами, насмешливо морща обожженный солнцем девчачий мягкий нос. Похоже, она опасалась, как бы я не рассердился на нее напоследок. И весьма была в то же время довольна преподнесенным мне напоследок подарком.

…Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний…

Тебе поем, свете тихий, святые славы…

Так, кажется. У бабушки моей, совсем, кстати, не религиозной, хранился в тумбочке старенький, ветхий молитвенник, – память о моей прабабушке, ее маме. И там я, еще в детстве, выловил эти сумеречные строчки, запомнил. И иногда приветствую ими хороший вечер. Заслуживающий этого.

К вечеру степь сжималась, уплотняла свои пространства, складывала расстояния. Напоследок прогревала все живое. Перед тем, как озариться всевластной луной, отдаться подзвездному холоду, окружить отданные ей во власть человеческие селища беспутной ночной враждебностью.

Не суетливо, но торопливо уже катилась моя дорога по вершинам холмов. Она должна была успеть вывести меня до темноты. И вот – застрекотал где-то внизу далекий мотор. И, как из-под земли, послышался собачий лай. Наверно, самый прочеловеченный, воинствующе домашний из всех звуков.

Я свернул вправо. И подошел к самому склону холма.

Внизу были крыши. Черноватые толевые, красноватые железные. Заборы, гаражи. Курятники и коровники. И ползла вдаль жесткая лента асфальтовой дороги, как будто тоже, по-своему, отражающая синее небо.

Я свалил с плеч рюкзак. Сел в траву, над обрывом.

В жизни не держал во рту сигареты. И не собирался.

Но вполне уместно было бы сейчас примять в грязных пальцах бумажную тушку и долго пускать в небо тонкий дым.