Текст книги "Проект рая"

Некто в один мах швырнул посреди степи горсть домов. Воткнул среди них крохотного Ленина, а через четверть века еще церковь в придачу. И пространства встали вокруг – прямо за окнами, сквозь занавески навеивали неутолимую пустоту. И небо – как безграничный потолок, в который уперлись низкие крыши. Бессильно царапает его разве что тонкий крест на куполе.

Люди, в свою очередь, скучились скучно и соскучились кучно среди белья. И перестали обращать на степь внимание. Как и она – на них.

Их бы, кирпичевцев, воля – в каждый холм вогнали бы по гвоздю, и через всю Великую Степь натянули бы веревки, и развесили бы миллионы простыней и наволочек на чистых ветрах – от горизонта до горизонта.

Только железнодорожная станция тревожит густую тесноту бытия ПГТ. И то лишь ночью она слышна по-настоящему. Тому, кто не спит. Отважно кличут в темноте гудки; вещает сонным металлическим голосом диспетчер заклинания о дальних странах и о великих городах. Всего на полторы минуты задерживаются составы в Кирпичном. И, с равномерным сдержанным грохотом, мчатся в иные, напряженно пульсирующие мириадами огней, мироздания.

* * *

Между тем, все шагал и шагал я по проселку. Уже несколько раз он раздваивался. И мне каждый раз приходилось принимать решение. Как Илье Муромцу. Да еще без камня с надписями. И я, не задумываясь, сворачивал – туда, где была более наезжена дорога. Всегда это отчетливо было заметно: в одну сторону – проселок востребованный, везучий: развороченная пыль, наслаивающиеся следы покрышек. В другую сторону уводит проселок-неудачник: между колеями зеленеет бодро нетронутая травка, пыль слежавшаяся, следов почти не видно.

Естественно, я выбирал каждый раз – лидера. По внешним признакам.

Выбор был вроде бы оправданным: холмы все время были перед глазами. Правда, иногда, как мне казалось, отступали в сторону, но потом опять пересекали дорогу. Только вот – что-то приближались слишком уж медленно.

Зато теперь под ногами была вполне разъезженная дорога, – широкая, с глубоко и ровно прорезанными колеями, продавленными многими покрышками, нарубленными гусеницами. По обе стороны тянулись поля. Везде заметны были следы недалекой цивилизации – какие-то трубы торчали среди колосьев, под ногами попадались еще не раздавленные пластиковые бутылки, еще не смятые сигаретные пачки. Еще несколько минут – и зарычит за спиной добродушно мотор, махну я рукой и буду через полчаса – в Таш-Кустьяново.

Впереди показалось нечто инородное – большое и темное – на обочине дороги. Стояло оно – как неживое. Но чем ближе я подходил – тем явственнее было некое слабое шевеление. Средних размеров черный осьминог: уже засыпал на сухом ветру, но еще водил слабо щупальцем.

Я заинтересованно прибавил ходу.

В пыли стояла большая железная бочка, слегка помятая, с потеками голубой краски и мазута: голубовато-серое причудливо переплеталось с пыльно-черным и наслаивалось на грязно-рыжее. Тусклое многоцветное единообразие.

Рядом с бочкой возлежал казах: на боку, лицом ко мне, затылок подперев ладонью. Живописно и несколько даже лихо развалился человек посреди степи, прямо на степной дороге, лохматой черной головой – предположительно, к Шариповке, резиновыми сапогами – предположительно, к Таш-Кустьяново.

«Значит, – подумал я, – что? Нес себе казах через степь железную бочку. Поставил ношу в пыль, прилег отдохнуть».

Бред какой.

Казах меня рассматривал мелкими черными глазками – спокойно и вдумчиво, как по телевизору футбол смотрел; и игра была не особо интересная.

– Здорово, – первым приветствовал меня Лежащий у Бочки. И вот уже дымно-бумажно-слюнявая мысль помчалась от взора его в сознание, и оттуда на язык уже начал стекать первый слог вопрошания – «кур…».

Но я был готов и быстр.

– Здравствуй, – отозвался я. – Ты из какого ру?

– Чего? – спросил казах очумело, как разбуженный.

– Ру твой – какой?

– Кердери, – ответил Страж Бочки, и спохватился сразу: – Это зачем это? Это ты это чего такое?

– Да ничего такого, – сказал я, – хороший ру. – Тамга ваша – Тос-Таган, так?

– Ну, а…

– А уран ваш – Кара-Буран или Кош-Акмэт? – добивал я остатки курительных позывов казаха.

– Э… Кош-Акмэт. А?..

– Дед твой из Киши Жуз приехал?

– Прадед, – казах, из уважения к неожиданно серьезному разговору, одним движением развернул туловище и уселся, скрестив ноги в резиновых сапогах. – Прадед – бай был, говорили. В Афган ходил, торговал, коней гонял. Три жены, одиннадцать детей имел.

И, не переведя дух, он продолжал речь. Он спросил. Вопрос задал. И уставился на меня выжидательно.

– Не понял, – виновато сказал я. Вопрос был задан, увы, по-казахски.

– Да спрашиваю: ты сам из какого ру?

Это было лестно и крайне неожиданно: я – воплощенная альтернатива монголоидности. Где у азиата широко – там у меня узко, где у него плоско – там у меня выпукло. И наоборот.

– Я что, на казаха похож? – осведомился я.

– Да вроде, не это самое, – осторожно отвечал казах, – не очень. Может, твой ру – весь такой, непохожий? Ру-то разные ведь бывают.

Есть казахи, которые сами давно искренне именуются – Толик или Сергей Алексеевич, а не Тлепберген или Сансызбай Ажаипович. Есть такие, что ни слова не знают по-казахски, а матерятся лучше любого русского. Есть казахи – капитаны дальнего плавания и казахи – оперные теноры. Встречаются среди казахов православные протоиереи и ведуны славянского язычества. Один казах, помнится, даже в Президенты России пытался прорваться в свое время. Казахи попадаются, если поискать, в Зимбабве, в Эквадоре, в Непале. В отдаленной, казалось бы, от всего казахского Австралии чуть ли не газету казахскую издают на английском языке.

Но нет ни одного казаха, который не знает, из какого он ру. Кем бы и каким бы он ни был. И знают они, какой у его ру – уран, то есть клич, с которым они налетали на врага, и одновременно как бы пароль; и какая – тамга, то есть племенной знак, нечто вроде герба, который, на страх всем, выжигали на скоте, выбивали на пограничных камнях и рисовали на вещах.

Ру переводится как – род, иногда – как племя. Точного соответствия эту короткому слову в русском языке нет.

Приютивший меня на ночь агроном из рода Берш – Волка.

Накормившая меня борщом жена охранника автобазы из племени Жаугаштэ – Убегающего Зайца.

Круглолицый невозмутимый студент-биолог из рода Кнанурыс, потомок одноименного великого воина, жившего двести лет назад.

Подслеповатый низенький дед с медалью на ветхом, курами пахнущем пиджаке из племени Токсоба, которое когда-то было половецким, многотысячным и грозило Киеву, о чем впервые упоминается в Несторовой летописи.

Мне нравится бывать в гостях в таком мире. Очень нравится.

– А тогда кто ты, если не казах? – спросил меня казах. – Узбек, да?

– Русский, – привычно споткнувшись, ответил я.

В Поволжье чаще всего мы, русские, чуть запинаемся, отвечая на вопрос о том, какой мы национальности. Некоторые из нас как бы сомневаются: я… русский? А иные как бы немножко стесняются: ну, русский, чего уж там… Есть еще такие, что четко, как на параде – отвечают:

– Я – Русский!

И смотрят испытующе: понял, дескать? Съел блин? Но и это – своего рода запинка, не хуже прочих.

Хотя был у меня знакомый, который запросто, даже как-то гостеприимно, отвечал:

– Русский я.

Звали его – Володя. Фамилия ему досталась от мамы, которую звали – Эдита Израилевна Лейзерман. Когда-то она, мама, училась в МГУ и вернулась в родной город Самару, забеременев Володей на втором курсе. Папа его, доучившись, вернулся на родину, в страну Сенегал. Был он, видимо, представителем самого черного из всех черных народов Черной Африки. Так что и Володя был вызывающе черен – не мулат, а настоящий негр.

Казах поинтересовался:

– Слушай, у меня соседи русские, друзья русские. Родня есть русская. И никто никогда про ру не говорил. Если ты русский – зачем тебе ру?

Это был трудный вопрос. Из тех, что себе самому не задаешь, и так ясно, поэтому другому – как ответить?

– Ну, давай возьмем, к примеру, тебя, – сказал я. – Ладно?

– В смысле?

– В том смысле, что ты – кердери. Значит, слушай. Есть в Казахстане Аральское море, так?

– Есть такое дело, – подтвердил казах. – Бывал я там.

– Еще тысячу лет назад оно называлось – море Кердер. Так вот, на месте этого моря была страна, Кердеристан. Очень давно.

– Это примерно когда Мухаммад был, Коран писал?

– Еще раньше. Греки звали этот народ – кидариты или эфталиты, а также – белые гунны; а китайцы – юз. И этому народу когда-то принадлежала половина всей Средней Азии, а другая половина их боялась.

– Интересные дела, – отозвался казах, – а Ташкент наш был?

– Да, – кивнул я. Несколько излишне уверенно. Но чувствовалось, что моему собеседнику приятно было бы повладеть именно Ташкентом, а мне – жалко, что ли?

– Хороший город, красивый, был я там, – с удовольствием сказал казах, – зря мы его узбекам отдали. А Андижан?

– Не помню. Так вот: древние кердери могли летать верхом на чем-то вроде черных чешуйчатых птиц, возводили дворцы из громадных глыб, ровно вытесанных как будто из зеленого очень толстого стекла. Умели словом зажигать огонь, взглядом исцеляли многие болезни. Им подчинялись тучи и служили джинны.

– Смотри-ка чего, – махнул головой казах. – С жинн лучше бы не надо. Это они зря.

– Их главный город называли Рабат-Тоган. Кстати, ваша тамга, Тос-Таган, похоже, это имя сохранила. Потом случилось что-то. Взрыв, землетрясение. Точно не известно. Страна Кердер, все ее города, провалилась, и в открывшуюся бездну хлынули воды.

И возникло море.

– А что, может быть, – сказал казах, – там места такие, что – запросто. Не очень хорошие места.

– От страны Кердер остались сейчас только три башни, очень странные, – продолжал я, – из диких камней, темно-серые, почти черные. Пустые внутри, как стаканы, невысокие – метров по десять. И без окон. Только вход – низенький, узкий – в каждой.

Раньше они были под водой, видимо, а сейчас – ушла вода, и встали эти три башни на восточном берегу Арала. Мало кто туда добирается: там намертво все палит солнце, режут холодные ветра, на много километров – одна голая глина. Даже пески там не держатся, разносит их ветром. И трава не растет.

– Да, и это есть, – подтвердил казах, – слышал я, шофера говорили. Гнилые места.

– Еще остались люди. Твой ру, – продолжал я. – Те, кто спасся от потопа. Ушли в степи, стали кочевать, постепенно – за тысячи лет – забыли все, слились с прочими казахами. Только имя сберегли.

– Забыли, видать, – подтвердил казах, – дед ничего не говорил. И ему его отец, бай, тоже – ничего. Хотя кто знает? Любил меня дед, много мне кой-чего рассказывал, да я, дурак, не слушал. Хулиган был. А ты откуда все это взял? Книжки читал?

– Книжки читал, – согласился я.

Выговаривать все это мне было нелегко, как всегда в таких случаях. Мешал тихий ветер, мешало ленивое солнышко. И только сейчас, проговаривая вычитанные, вытянутые из книжек слова, я услышал, как вокруг поют свой вечный хрустящий гимн кузнечики. То же песнопение пели они за миллион лет до того, как Первый Читатель прочитал выдавленную на глине или нарисованную на камне Первую Букву.

Мы, книжники, ведаем эту странную особенность: бумажные слова, столь шелестяще волнующие в наших уютных комнатах, шуршаще пьянящие в тиши библиотек, мерцающие драгоценными бликами Логоса, а то и Гнозиса, – вянут и выцветают на солнце, гаснут на ветру. Но мы, книжники, люди суровые, приучены жизнью к трудностям. Поэтому я продолжал:

– Страна Кердер – это давняя тайна. Есть люди, которые жизнь тратят на то, чтобы понять ее. Некоторые роются в книгах, учат древние языки, чтобы эти книги читать; некоторые – едут на Арал, копают холмы на его берегах. Некоторые ныряют, и, говорят, нашли в море какие-то руины под слоями ила. А я пытаюсь – через людей.

– Понял, – кивнул казах. – Клады ищешь? И думаешь, кто-то из стариков наших помнит еще, где что зарыто. Только это вряд ли. Мы ведь, кердери, такие: если там хоть что-то было – давно уже вырыли и все профуганили, до копейки. Причем уже никто и не вспомнит, на что именно. А могли и совсем забыть, сразу. Ты говоришь, тысячу лет кочуем?

– Больше.

– Так я вот тебе что скажу, брат. Год – ладно. Три – пускай. Четыре ничего. Если пять лет человек живет в степи, то – все.

– Что – все?

– За пять лет степь внутрь войдет навсегда. И к детям его пойдет, по крови. Ташкент наш, кердеревский, второй раз не будет. Ну и хорошо.

– Почему – хорошо?

– Да, это такое дело, брат, – задумчиво сказал казах. – Не надо никому с жинн связываться. Это я тебе точно говорю. Сам видишь, какие дела от этого бывают: затопило наших Аралом, и все тут. Нет, эти дела такие, – ауззу билляхи…

– …минаш шайтан-ир раджим, – закончил я.

– Смотри чего. И это знаешь? Я-то от деда, а ты откуда?

– Книжки читал.

– Много читал, видать, – сказал кердери. Часто я слышу эти слова, и всегда – таинственно их произносят как-то: завидуют или сочувствуют?

– Знаешь, чего в степи очень хорошо, а чего – очень плохо? – спросил Лежащий у Бочки.

– Ну?

– В степи жинн не живут. Старухи часто говорят: вот, под тем камнем жинн, за теми кустами шайтан, – не верь. Жинн простору совсем не любят. Бывают тут, конечно, но случайно. Гастролируют, так скажем. А квартиры – ну, жилье в смысле ихнее, все в лесу, в горах, где тесно и где человеку не продраться – там самое оно и живет кучами. Дед рассказывал, в Афгане этого дела – массовое количество, больше, чем людей. Самая злая в этом отношении страна, очень горная. Зато там не то что жить – сесть некуда: справа стена, слева пропасть.

– Не понял, это хорошо или плохо, что джиннов тут нет?

– Хорошо очень. Потому что не надо бы с ними никаких дел иметь. И плохо очень. Потому что жизнь так, бывает, закручивается, что башка регулярно лопается. И без того, чтобы жинн помог, – ну никак прямо. Позарез хоть один нужен. А тут никак не дозовешься.

– А ты сам не видал джиннов-то? – на всякий случай спросил я. Уже много раз я задавал этот вопрос, но обычно отвечали относительно одинаково. И этот мой собеседник не стал исключением.

– Кто ж жинн видит? – сказал он. – Очков таких не изобрели еще, чтобы простой человек их видал. Или изобрели, может, а? Не читал?

– Нет, не знаю, – мирно сказал я, хотя казах издевался немного. Над учеными вообще и над моими, действительно, не слишком уместными в степи очками, в частности.

– Простой жинн, я так думаю, человека тоже не видит, – продолжал Бочечник. – Может, тут сейчас тысяча жинн идет, и в нас наступают. Кочуют, скажем. Или отдохнуть какой-нибудь жинн прилег, а мы с тобой у него прямо на башке сидим.

– Слушай, вот ты говоришь, что джинны здесь не живут, потому что степь не любят, – сказал я. – но это ведь у нас тут степь. А у них, может, тут ущелье горное как раз. Или озеро.

– Это, извини, ты не очень прав, – возразил кердери. – Степь – она везде степь.

– То есть джинны то же видят, что и мы?

– Ну, видят они, может по-другому маленько, скажем, вместо зеленого – синее какое-нибудь, это да. Эх, вот не умею я научно тебе объяснить, – с очень мне знакомой философской досадой на немоту свою выговорил казах, – а дело лично мне-то вполне понятное. Понимаешь, брат, не только мы степь видим, но и она – нас. Только мы мало чего глазами можем, а она – все. И жинн она видит. Мы, люди, слепые в сравнении с ней. Земля – она вообще ух как зрячая. Трава все видит и вода. И ветер. Ну, есть еще непростые люди. Они тоже много чего видят, да ведь они, брат, не скажут ничего. А если и захотят сказать – как ты поймешь?

– Слышал я, есть такие люди, проникают туда, где джинны живут, – осторожно продолжил я. – Бахсэ, по-вашему.

– Чего только нет на свете, – кивнул Бочконос. – Есть наоборот даже: жинн-бахсэ, наоборот, – к нам ходят, живут тут у нас. С виду люди как люди.

– А степь внутри человека – это как, по-твоему? – спросил я.

– Как тебе сказать… – с усилием вытаскивая на поверхность глубоко слежавшиеся свои мысли, отвечал казах, – много тут можно сказать. Да не умею. Никогда ничего в одну сторону не бывает, понимаешь? Ты в степь смотришь – она в тебя. Ты через степь идешь – а она через тебя проходит. И это непросто очень. Ты вот: я вижу, у тебя слова про степь, мысли про степь, а внутри – город.

– Да в чем различие, по-твоему? – настаивал я. – Самое главное, хотя бы?

– Ну, к примеру, у нас с русскими часы одинаковые, годы похожие, но вот дни малость разные. Вы, русские, все городские, – пояснил он, – даже которые деревенские, и те.

В городе дни короткие, как от домов до домов, через шоссе. Вы их и пробегаете, пока зеленый свет горит. А у нас, – казах махнул рукой. – смотри, там холмы далеко и там – далеко. И день наш – больно длинный, тянешь-тянешь его. Потому вы такие, длинноногие, глазастые, все за горизонт смотрите, правая нога уже в завтра, левая – еще во вчера.

А у нас ноги короткие, глаза маленькие, никак из сегодня не выберемся.

– Это точно, – кивнул я, – мы в сегодня жить не умеем. Все надежды и страхи у нас завтрашние, все печали и радости – вчерашние. Только я не уверен, что по-вашему – лучше, вот что.

– А это ты прав, брат, – легко согласился казах. – не лучше. Только вот никто не знает, как лучше. Когда как. По степи бродить, овец пасти, – наверно, как мы лучше. А, скажем, города строить, или вот воевать – да, это надо как вы, русские. Когда война сегодня, это плохо, а у вас все время – вчера еще мир, а завтра – уже победа. Потому вы, может, снова всех нас завоюете. И новый эсэсэсэр сделаете.

Мы примолкли оба на какое-то время. Хорошо поговорили. Такой разговор должно почтить минутой молчания.

Во время молчания я думал, что ни один из нас двоих не способен коснуться мысленно темных руин Кердеристана. Но вместе мы, встретившись, – вот так, как сейчас: я, прочитавший именно эти книжки, и он, представитель именно этого ру, – составляем как бы мистическое скрещение линий. Я – вертикаль, по которой вчера стремительно перетекает в завтра, и он, сохраняющий в равновесии горизонталь сегодня. И на пересечении нашем тихонько помаргивает звездно-белый огонек Знания.

– Пора идти мне, – сказал я, поднимаясь. – Скажи, до Таш-Кустьяново – в какую сторону? Мне уточнить надо.

Казах задумался. Слышно было, как тикали его часы. И как скромно, что-то невесело сегодня, стрекотали кузнечики. И как некая птица где-то то ли покрикивала, то ли посвистывала в травах.

– Не знаю, брат, не местный я, – ответил он наконец. – Просто машину жду. Забрать должны меня.

– А куда едешь? Не на Самару?

– Не, на Бузулук, наверно. Или дальше. Не решили еще.

Это было в противоположную сторону и от Самары, и от Таш. Отдаленный городок соседней Оренбургской области.

– Если вот туда, – спокойно продолжал кердери, махнув рукой в сторону справа от бочки, – то, думаю, километров пятнадцать будет поселок Южный. Хотя и нет, может. Иди, брат, там спросишь.

Исходя из того направления, которое я избрал с утра, – поселок Южный был дальше Таш-Кустьянова. Изрядно причем. Километров двадцать, что ли, напрямую от Шариповки. Очень похоже было, что я все-таки сбился с Правильной Дороги. С той, где справа – трава.

«Да он же не местный, – размышлял я, шагая в своих солдатских ботинках, – чего он знает? Не знает он ничего. Вот они – холмы, а за ними Таш, и все тут».

Ощутимо дорога шла теперь вверх, в гору, маршировать было не так легко, хотя вокруг расходились вроде бы по-прежнему ровные просторы. Холмы, те, что впереди, вроде как-то даже отодвинулись, – или мне так казалось?

«Жаль все-таки, – думал я, – не спросил я его, в упоении почтенной беседы, – откуда он, кого ждет. И что у него в бочке?»

И сам он про это – ни слова.

И странный он, Страж Бочки, какой-то все-таки был. Даже не очень на казаха похож – скорее, на индейца с отрогов Анд. Или даже с Огненной Земли. Тощий, верткий; лицо добродушное вроде бы, но угловатое и грубо узкое, как желтый кирпич, с подслеповато внимательными глазками; и черная слежавшаяся шевелюра, нестриженая-некошеная, стоймя стояла. А про джиннов он говорил как-то совсем уж уверенно и родственно. Как про прадеда-бая.

А может, он и живет в этой бочке? Поместился бы вполне, согнув ноги.

И когда никто не видит, – в сумерках, ночами, – катится сама по себе черно-ржавая бочка, приминая пыль, оставляя странный, но никем не примечаемый широкий след, только тихо постукивая о камни, изредка звякая о проржавевшие железки, – по неисчислимым затерянным в степях проселкам, по которым машины не каждую неделю пылят. Все степями, степями, то среди диких трав, то через поля – на Бузулук. Оттуда – в совсем уже безлюдные и одичалые приуральские предгорья. А дальше?

К Аральскому морю, может? К трем серым башням, которые стоят под пустым первозданным небом, как три огромные древние бочки.

А днем, если погода устраивает, вылезает, полеживает себе в пыли у дорог, на нежгучем солнышке, на тихих ветрах, как сегодня, – думает свои темные угловатые думы. Или, если какой поселок близко, спихивает бочку на всякий случай в придорожную канавку. И идет за сигаретами.

* * *

Двадцать километров до Южного, через степь. Просто – через степь. Не так уж много. Уже прошел я, наверно, половину. Километров десять осталось. Или, может быть, только восемь. О расстояниях, впрочем, просто не следовало думать пока.

Тем более, что солнце грело уже по-полуденному крепко, а я ведь даже воды не взял с собой. И зря, как выяснилось.

Как странно, – думал я, топая по дороге, – как парадоксально: джинны не желают жить в степи. Казалось бы, такие непристойно зияющие, голодно голые пустоты должны были бы заполнить воображаемые гиганты; воображение было бы обязано противопоставить надменно недвижной, торжествующей в земляной своей плоти, горизонтали – некую бесплотно живую, клубящуюся и суетящуюся вертикаль.

Вот – холмы: они сплошь покрыты короткой, оглаженной ветрами и солнцем травкой. И даже вблизи кажется – дышат под травяной шерстью толстые их коровьи бока. И совсем нетрудно представить, как – вон там, на линии горизонта почти, за кукурузным полем, где едва заметно поднимается желтоватая равнина, – тяжко и плавно движутся, одна за другой, три некие холмовидные сущности. Меньше самого маленького холма, но больше самого огромного слона; равномерно переливаются тенями в движении их желто-бурые шерстистые туловища. Томительно перемещаются три округлых горба, а кукуруза почти скрывает их над самой землей плывущие тупые безглазые морды.

Или вчера, сидя устало на крыльце, долго смотрел я в степь сумеречную, постепенно темнеющую. Словно невидимой стеной отчуждения она понемногу окружала малый человечий мирок по имени Шариповка. Разворачивала свои собственные, запретные для наших глаз, внутренние пространства. Просыпалась к ночи ближе. Так легко было бы увидеть, как мимо, остро и невесомо перебирая ногами, несется некто Бегущий в Сумерках – выше шариповских крыш, выше столбов электролинии, – темный, как ночное облако, сухой, как солома и легкий, как ветерок; безголосый и безликий. И вдруг на мгновение ловлю я – его слишком даже живой, сверкнувший белизной взор – безумный и чуждый, как вся эта птичья, звериная и змеиная ночь.

Русские старухи в степных деревнях только изредка говорили мне, что в давние годы видали, как в луговых зарослях мелькали полевые шишижки. Серые старички с бородами бесцветными, как жухлая трава. Или старушки – в серых глухих платочках, только острый нос виден. Зыркали быстро круглыми глупыми мышиными глазками и – пропадали мгновенно, как сурки и суслики.

Казахские старухи добавляли, что где-то в дальних степях, к югу, – попадаются еще албасты. Корявые, заскорузлые такие бабы, горбатые и кургузые, с кривозубо ощеренными, заросшими рыжей шерстью мордами, а ноги – длинные, вывернутые назад, как у тушканчика. И их сейчас видят редко, что в жизни раз – и то много; и всегда издали. А кто сталкивался с ними один на один, настолько близко, что не успевал бежать от их широких прыжков, – тот уже ничего никому не мог рассказать. Кости его изломанные могли еще отыскать после этого. А череп никогда.

Увы, воображение не подчиняется никаким разумным правилам, не обслуживает ничьи потребности. Оно не работает на заполнение и оживотворение того, что нам, людям, чудится пустым и мертвым. Оно, похоже, вообще не работает. Оно ничему и никому ничем и ничего не обязано.

Есть ли эти самые, – ну, к примеру, албасты или полевки-шишиги, – на самом деле? Меня часто именно так и спрашивали. Мне бы кто ответил. Нет – вроде как. И есть – как бы.

А есть ли на самом деле Самое Дело? Если есть, то вряд ли Оно соответствует нашим Делам и нашей Самости. И по всему видно, что это Самое Дело длится далеко за пределы нашей Самодеятельности.

Бабьемордые тушканы, травобородые мужички. Слишком уж они – из нашего опасливо ослабленного чутья, из наших воспаленных сновидений и зябких вздрагиваний. Но в то же время я чувствовал, что Они, – Эти Самые, – каким-то образом живы своей полужизнью и явны своей полуявью. Где-то на самой границе Самого Дела, на нейтральной полосе этой Границы. И это не пустое эхо наших криков в тишине; это – ответы, бесконечно Далекие, неразличимые, на наши сиротливые оклики. Как слова песни на неведомом языке. Как незнакомый случайный голос в телефонной трубке. Сама степь так с нами говорит. Как умеет.

Степь-то существует. Никто с этим не поспорит.

В любом случае, на мне – солдатские ботинки, купленные в Военторге. Прилажена к рюкзаку солдатского цвета штормовка. Размеренный, победоносный такой шаг.

Я выучу язык степи. Я научусь на этом языке повелевать и требовать. Я вырву у нее ее травяные ключи и отберу ее сусличьи сокровища.

Вот, я уже чувствую: дрожит исчерченная дорогами земляная спина под моими тяжкими шагами. Очень тяжкими. Усталыми, заплетающимися шагами.

Я – пропыленный, сохнущий от жажды, со стертыми ногами, – завоеватель. Я – первый в этих кукурузно-полынных краях, – Центурион Центральной Цивилизации.

Степь все упорнее дыбится под ногами вверх, в гору, но это значит только одно: она все больше боится меня.

Почему вот только я, Одинокий Легионер своего собственного, еще не основанного Четвертого Рима, – с собой не взял воды? Обычную пластиковую бутылку с водой? И – компас? Да как-то неудобно было.

Обычная командировка, дней пять, ну, неделя, по селам и поселкам. На автобусах, на попутках. И – единственный вот этот случайный переход, восемь километров, два часа простого шага.

Кто же знал, что я, Конквистадор Безводных Океанов, буду призван к Великому Походу на Таш-Кустьяново.

А компаса у меня и вообще нет, и не было никогда.

* * *

Тут я, конквистадор, ощутил, что кто-то ласково так плюнул мне на левую щеку. Это еще что такое?

Снова капнуло – на лоб.

Во все небо, от холмов до холмов, от края до края степи, шла туча. Она уже настигала меня. А впереди отвлекала внимание обманчивая, теплая белизна.

Уже туча касалась моего затылка сырым своим дыханием.

То-то так недобро, вязко припекало солнце, пока я с Бочечником Придорожным беседовал.

Мгновенно, крепко меня прохватило водяным холодом. Рывком я снова натянул пропотевший свитер. Затем – штормовку. Надвинул капюшон. И тут же по нему застучали капли.

Серая пыль быстро покрывалась черной корой грязи. А от холмов до холмов шел дождь. Спереди и сзади. Справа и слева. Не мелкий летний дождик, досадный и несвоевременный, но омывающий мореную вялость жары острой речной свежестью, пахнущий грибами и рыбой, и еще многими сырыми запахами. Не дурной шумный ливень, игрушечный вселенский потоп, в грохоте, журчании и бурлении которого, в прыго-визгах спешащих укрыться людей, – изливается на землю небесное хулиганское веселье.

Большой Серый Дождь идет не на нас, не для нас. Он идет сам по себе, не учитывая наличие одинокого путника в восьми – или десяти? или восьмидесяти? – километрах от ближайшей крыши.

Я выехал из миллионнокрышего Города, чтобы узнать тайны степи. Не сейчас ли открылась мне главная тайна? Сырая и суровая, серая и снулая. Она – в том, что в степи негде укрыться от дождя.

Мы – очень степной народ. Кем бы мы ни притворялись последние столетия. Есть у нас и леса, и горы, но как-то они снаружи. А внутри нас, похоже, избыточествует степь. В крови, в памяти, в осязании. Нам всем просто негде укрыться. Вот скучная загадка, которую мы всему миру загадываем, а самим себе – боимся. Из нее мы на самом деле и исходим в наших обширных печалях, которые пытаемся укутать нашими крохотными дырявыми радостями.

Быстро вымокли джинсы, отяжелели; промокли и конквистадорские ботинки; и я уже порядочно натер ногу левую, оказывается; и нагло теперь напоминал о себе рюкзак, еще недавно невесомый. Штормовка держалась пока в нутряной сухости, но снаружи и она отсырела, и уж никак не грела она меня под дождем. И очень пить хотелось. Глупость какая: мокнуть и жаждать одновременно.

Переставляя ноги, я теперь явственно осознавал, каждым усталым своим шагом подтверждая, что не знаю, куда иду. В данный момент, в эту самую минуту, я понятия не имею – куда. Я давно уже сбился с дороги. Я потерялся. Среди тысячи холмов, среди сотни тысяч проселков.

С первых шагов я торопливо возжелал, чтобы следующий шаг стал уже последним. Чтобы это все скорее кончилось.

Похоже, сейчас, на миллионном шаге, все только начинается.

В общем, ничего особенного не случилось: самарские степи сравнительно густо населены, и каждый проселок вел куда-то.

В конце концов. Куда-нибудь. Судя по всему. Вероятно.

Впрочем, страха я не испытывал. Банальная, но хорошая фраза. Лет через двести, в потрясающе теплой и сухой комнате, в сухой и теплой одежде, за сухо и тепло мерцающим компьютером – я буду описывать, как заплутал в степи. И как приятно, – тепло на душе и сухо в мыслях, – я стану выстраивать буквы в эти слова: «страха, впрочем, я не испытывал».

Испытывал я одиночество. Распирающее изнутри до размытой громады набухшей холодными водами тучи. Сжимающее снаружи до точечной малости перебегающего через дорогу вымокшего суслика. До сих пор я думаю, что если кто-то хочет узнать, что такое одиночество, то стоит попробовать: топать под дождем по степной дороге. Неизвестно куда.

Испытывал я одиночество.

И тут вдруг, поставив очередной раз ногу, – к сожалению, не запомнил, левую или правую, – я ощутил, ознобом освежившее меня, некое предвестие предмыслия. Что-то встряхнулось в мыслях моих. И чуть сдвинулось.

Ударение передвинулось на несколько букв вперед, высветилось не «одиночество», а – «испытывал».

Цвет – серый, вкус – дождевой. Ширина – от холмов до холмов, высота – от трав до туч. Запах – холодный, как капля, упавшая с замерзшего носа.