Текст книги "Проект рая"

* * *

Лифт доставил Славу в переливчатый таинственный кабинетик.

Навстречу ему двинулся смущенный рыхлый с яркими маленькими глазками губернатор.

– Приветствую, приветствую, – нервно потирая короткие ручки, говорил он. – Кто я такой, надеюсь, поняли? Узнали, а? Удивлены?

– Нет, конечно, – сказал Слава. – Я ведь к вам пришел нарочно, по очень важному делу.

– Я ваш, имеется в виду – свой, – сказал губернатор. – Не подумайте ничего такого, я не намерен давить на вас своим политическим весом. Просто – побеседуем. Как вы, несомненно, знаете, на политическом Олимпе нашей страны я – единственный из всех, – всегда утверждал прямо: да, есть только один проверенный на практике верный способ мироустройства; и способ этот указан Соединенными Штатами Америки. Замшелая спесь великодержавия должна быть исторгнута из политических осязаемых реалий нашего, не побоюсь этого слова, Отечества. Оттеснена беспощадно в маргинальность. И там истреблена окончательно. И потому, как вы знаете, я – ваш. Об этом рано вслух. Но – придет время. И я – скажу. Но! я имею в иду не ориентацию свою, как это вам, увы, ни прискорбно, – шучу, молодой человек, шучу. Ориентация у меня, увы, вполне обыкновенная, но поводов для гордости я в ней не усматривал никогда. Наоборот. Вы себе не представляете, молодой человек, насколько я вам сочувствую, вашему движению. Вы – герой. Все вы – герои. Сегодняшний авангард гуманизма. В этой стране, открыто, прямо в лицо, – и как свежо, красочно, жизнерадостно, – высказываться за право на самовыражение без границ, на торжествующее эго, и… и, так сказать, предельное взаимопроникновение индивидуумов, за высшее понимание общечеловеческой красоты. А Человек – это звучит гордо, как сказал Максим Пешков.

– Сатин, – сказал Слава.

– Простите?

– Это сказал не Горький, а Сатин. Бомж, алкоголик. Бывший каторжник. Шулер, незадолго до того избитый за нечестную игру. Изломанный опустившийся напыщенный болтун. Он был отвратительно пьян, когда выкрикнул эту эффектную, но бессмысленную фразу, – сообщил Слава. – Я знаю, я в театре работал. И я не согласен. Уверяю вас, человек уродлив и немощен. Нечем гордиться.

– Странно, странно, – подумав, пожал плечами губернатор. – Но все равно безумно интересно. Театр, ах. Так мы поговорим по душам? Да вы присаживайтесь. Винца?

– После, может быть, – сказал Слава. – После моего обращения к народонаселению.

* * *

В зале уже рассаживались представители неполитических организаций города. Пристраивались и подключались телекамеры. В первых рядах проверяли диктофоны равнодушные журналисты.

Изнутри Резиденции странная процессия в это время двигалась по темных коридорам власти.

Открывали шествие подполковник Волков и майор Друзь. Они были сосредоточены, благоговейны и осторожны. Ничто не должно было помешать движению.

Они следили, чтобы в бесконечном строгом прямом этом коридоре ни одна дверь не открылась, чтобы даже мышь не смела перебежать дорогу. И можно было им верить: путь свободен.

За ними шел отчетливо полковник Павлов. Взор его был глубок и огнист. Словно прозрел, наконец, начальник охраны, обрел внутренний покой. Он был молитвенно важен. Призрачно колыхались портьеры. За ними едва заметно перетекали бесшумные люди полковника.

Далее неловко и медленно перемещалась, иногда задерживаясь, составленная из двух людей неловкая широкая фигура – Слава и губернатор. Им было тесно, но они шли. Слава поспешал, внимательно глядя то по сторонам, то на своего партнера. Губернатор медлил. Ноги его заплетались. У горла губернатора, отысканного глубоко под толстыми брылами, Слава держал шило. Губернатор шептал молчаливому Славе, болезненным жаром обдавая левую щеку и в ухо:

– …и всегда любил людей, это главное, так любил, тревожно и настойчиво, а меня никто, никогда. Почему? Тайна, ужасная тайна всей моей жизни. Я делал все, я так старался, вечный заводила, застрельщик, с огоньком и с выдумкой, и вполне на гитаре, и первый разряд по боксу и стройотряд… а они убегали, прятались по кустам, там загадочно и волнующе копошились, и хихикали визгливо в темноте, – я знал, что надо мной, и шептали по меня нехорошее. Но я собирался с силами, и находил их, вытаскивал, втягивал в круг… Женщины меня не любили, женщины, никогда, я спрашивал – почему? Но они молчали, смеялись, плакали, и все это исподволь, в спину, чтобы растоптать, как только споткнусь… и немедленно, ну же, пока есть еще секунды у нас с вами, Слава, объясните мне, почему? Не молчите, прошу вас.

Так они и вошли в огромный светлый зал.

– Раз, раз, раз, – сказал Слава. – Поправьте микрофон. Видите, у меня руки заняты.

У дальнего огромного окна жужжала одинокая глупая муха. Нет, оса. Громко.

* * *

– Сограждане и гости России, – сказал Слава, – простите, что побеспокоил вас. Но, мне кажется, не стоит откладывать. Я недолго.

Смотрите, вон оно, солнышко. И – светло-голубое небо, и лето, и зеленая листва за окном. И окно такое чистое, прозрачное, надо же.

Но уже через несколько недель, честно, наступит осень. А ночь – уже через несколько часов. И никто ничего не сможет сделать.

Вот, видите? Это губернатор. Он думал, что все может. И ошибся, правильно?

Никто не знает, когда загорится синий фонарик для каждого из вас. А он загорится. Поверьте мне.

Послушайте меня, сограждане. Еще недавно я был одним из вас, да еще как. Я старался. Никто из вас, я думаю, не был одним из вас настолько, насколько был одним из вас я, бывший Трунов Вячеслав. Только на мгновение я вступил в темноту, доверчиво и бездумно. Солнышко июльского утра смотрело мне вслед и, как думал я, оно же ожидало меня там, внизу. Всего несколько пролетов лестничных в темноте, несколько ступенек.

Я не успел.

Родные мои, несчастные мои сограждане. Вполне возможно, что на этот раз вы уже ничего не сумеете сделать, вы все, ибо так мало от нас зависит, оказывается. И не наступит утро, и вечно будет клубиться в небесах хохочущая громами тьма, и дожди станут ледяными, бесконечными и беспощадными, и погаснут последние огоньки, и мертвящие вихри унесут остатки тепла. И все, что вы привыкли воздвигать, утеплять, красить, беречь и застраховывать, быстро сморщится, пожухнет и истает в слякоти, вслед за листвой. И вы окажетесь просто – на скользких камнях, и будут смывать вас, слабеющих и ужасающихся, с последней вершины ливни, и срывать ураганы, одного за другим, и вы будете катиться по ступеням – в бурлящие черные воды, в пропасти, и бездны будут окружать вас со всех сторон.

И я, Вячеслав Трунов, который уже окончательно там, который всего на минутку здесь, говорю вам: это хорошо.

Потому что последние из вас наконец-то поймут, что обижать друг друга – нельзя, и просто схватят друг друга за руки, и прижмутся, и накроют, чем попало, поседевшие свои, исхлестанные градом, головы, и поговорят, и споют, и поделят размокшее овсяное печенье, и будет всем уютно. И никогда еще никому из вас не было настолько уютно. Сейчас, Григорий Зиновьевич, я уже заканчиваю.

Справа трава

От Шариповки до Таш-Кустьяново – восемь километров, через степь. Просто через степь.

На мне длиннополая брезентовая штормовка, – хорошее, кстати, слово, морское, – многолетняя, истончившаяся от ветхости; пропахший навечно костряной гарью коричневый свитер; вполне целые джинсы; солдатские ботинки, тяжелые, как копыта, но притертые; за плечами – рюкзак.

С утра, если по-городскому, а по-деревенски средь бела дня, – часу в девятом, – я вышел из Шариповки, Алексеевского района Самарской области и двинулся в Таш-Кустьяново Больше-Глушицкого района той же области. Предстояло мне, между прочим, пересечь границу. Хотя и районную, но все-таки.

А день действительно был – бел. Такой белесый, ровный, непритязательный день. Не жарко, между прочим. Навстречу – ощутимый, но спокойный ветер. Под ногами пыль не сухо дымится, а сыровато ворочается: то-то всю ночь стучал по крыше дождик.

Я шел по единственной асфальтовой улице, посматривая на прощание по сторонам. Ведь вряд ли суждено увидеться когда еще нам с ней, с Шариповкой.

Как и положено, дневная деревенская жизнь была бесшумна и бездвижна. Даже собаки молчали. Был бы я только что высадившийся инопланетянин, решил бы, что эту степную планету населяют тихие куры и, разве что, еще – немые гуси.

Шариповка – селение малое, дальнее. От всего дальнее. Даже от других таких же дальних степных деревень.

Основали эту деревеньку казахи, настоящие кочевники, со своими овцами откочевавшие из далеких краев, с берегов огромного и таинственного озера Шахлар. Здесь они лет семьдесят тому назад свернули с тысячелетних своих дорог и остановились на несколько дней. Тут-то их заметили. Поймали. И закрепили. Враз казахи стали оседлыми и колхозными. Время было строгое: сказано – отставить кочевать; что поделаешь?

Сейчас потомков кочевников здесь осталось семьи три. У одного старика-казаха я и переночевал. А теперь шел в гости к другому степному народу. В башкирское Таш-Кустьяново.

Окраины наших сел всегда похожи на заброшенные поля былых сражений.

И в Шариповке тоже. Словно с трудом отстояли шариповцы свою независимость от палящего огнем и разящего сталью врага, ворвавшегося было уже на крайнюю улицу.

Преисполненные древней пустотой длинные руины коровников (или свинарников?); среди густого сухого бурьяна громоздятся кучи мятого, насквозь ржавого железа; везде – горелые покрышки, россыпи битого лобового стекла; в довершение батальной картины кое-где придурковато выглядывают одинокие драные сапоги и бахилы, кирзовые и резиновые. Неприятно грубой мертвечиной своей зияют повсюду кости – коровьи, конечно, но все-таки. Один обгорелый, искореженный, словно снарядами, остов трактора чего стоит.

Несколько минут, и уже дорога выпросталась из села. Ныряла и вновь вдали возникала дорога, явственно просматривалась темной полосой до самых холмов, которые невысокими волнами тянулись вдали. А за холмами – уже Таш. Восемь километров – два часа неспешного ходу. Как раз в полдень быть мне там.

Напоследок мне попался навстречу шариповский мужик. Мелкий такой, темного и пыльного вида, с неразличимым под мятой кепкой мятым лицом, будто живущий тут, в развалинах, среди ржавого лома.

– Курить есть?

Я не курю. И сигарет с собой не имею. Я – обреченно отчужденный странник, бесстрашно бредущий через окутанные табачными дымами области. Где весь смысл жизни местное население, как мне иногда кажется, видит в курении.

Мужичок, впрочем, не обиделся. Нет, так нет.

– До Таш-Кустьяново так – дойду? – на всякий случай спросил я, махнув рукой на единственную дорогу.

– А чего ж? Дойдешь, если те надо.

– Не собьюсь?

Это я спросил из вежливости: пусть человек себя на миг ощутит благодетелем наивного чужестранца. А как я собьюсь? Вот она – дорога, вон – холмы.

Мужичок шариповский, и правда, оживился:

– Значит, не, земляк, не заплуташь. Как надо пойдешь, так не заплуташь. Ты, тако дело, главно, не сворачивай. Значит, идешь: вота – так…

(мужичок рубанул ладонью воздух).

– …а как вот так, – то ты, значит, обратно, а не того…

(он сунул рукой куда-то в сторону, вниз).

– И, значит, все. Главно, того, чтобы по правильной дороге.

– А как узнать – какая дорога правильная?

– Ну, – отвечал мужичок, – вот за пруд выйдешь, потом – так…

(широкой черной ладонью – отмах вперед).

– …Ну, и все. Дальше, тако дело, все время будет справа трава. Где мимо травы, эта дорога и правильна.

– Справа – трава?

– Ну.

– А слева – что? – спросил я. – Слева нет травы, что ли?

– Чего это? Трава тута везде. Че другое – это да, а что трава, то это – того. Достаточно. Степь же, блин.

Я перешел через плотину, позади остался, белый под белым небом, просторный шариповский пруд. Понемногу дорога стала вскатывать вверх.

Я оглянулся в последний раз – и подивился: Шариповка уже исчезла бесследно, в один миг. Как будто степь нарочно вывернула ее, чтобы мне переночевать, а как только двинулся я дальше – поглотила, у меня за спиной. Только водонапорная башенка неуместно, как в спешке забытая, торчала из травы.

Дело было в том, что деревня лежала в лощине, среди холмов, настолько низких и плоских, что отовсюду они казались равниной.

Сегодняшнее небо – бесконечное, бессолнечное – бестелесной своей бессильной близостью плющило и равняло все земное. Только бесшумный ветер – под безмолвными небесами. Вот я и совсем один на дорогах своих. Опять.

В сущности, как странно передвигается человек, нелепо и неудобно, короткими судорожными рывками, тыча в землю двумя тонкими нижними конечностями. И как медленно. Только шагая через степь можно ощутить, насколько – медленно.

В городе, в лесу, в горах – везде дорога стремится вперед, пронизывая пространство. Обступающие странника со всех сторон стены скрадывают ширь и даль, как бы подталкивают в спину, в плечи. А тут – беспощадно все открыто: даль широчайшая, ширь удаленнейшая.

В командировке я тогда был, кажется, пятый день. Все шло отлично с первых часов. И потому особенно крепко в это утро я ощущал накопившуюся усталость. Мало спал, много бродил, от разговоров охрип. Или это простуда?

Пожалуй, можно бы и возвращаться. Прямо сегодня. И – немедленно: горячая ванна, стены кафельные; и – о вершина прогресса, монумент гуманистической цивилизации: аристократически урбанистический, аэрозолями дезодорированный, респектабельно рациональный мой унитаз.

И будь ты проклята, зловонная дыра в дощатой будке размером с гроб, к которой, в промозглый предрассветный час, под яркими звездами, нужно скакать, возиться с двумя крюками и тремя задвижками на двери; потом – с крыльца мимо рвущейся с цепи собаки, мимо коровника через курятник – на огород. И, удерживая равновесие, долго сидеть (то есть гнусно корячиться) на хлипких трескучих досках, на затекающих ногах, с сильнейшим поносом после бешбармака, соленого чая с молоком, кумыса, огурцов с помидорами (и оказывается под конец – бумаги ни клока нет!).

Как вспомнилось мне все это, – сразу стеснение я ощутил под джинсами, не особенно удобно шагать как-то стало.

А день тянулся сонный какой-то. И не так уж мало это – восемь километров.

Точнее, как сказали: километров восемь. То есть, наверно, все десять.

Должен быть какой-то автобус из Кустьяново на Самару. Может, сразу оттуда мне – домой?

Тут же потекли через мысленные бреши всевозможные причины, по которым нужно, удобно, разумно было бы немедленно вернуться домой.

* * *

Очень захотелось просто прыгнуть до холмов. Одним усилием сжать расстояние. Вот тушканчик или кенгуру, те правильно делают: сильными толчками несутся, перемахивают длинные степные километры. Не утаптывают их, как мы. А тут – тянется нога за ногой. Шаг за шагом. Час за часом.

Кстати, справа действительно высилась дикая трава. А слева вдаль, до самого неба, чернобурые поля бугрились.

Справа – трава, а слева – вообще ничего.

Несуразная это земля, – думал я, – забвенная какая-то. Лишняя.

Все, что в степи пригодно, давно уже распахано и засеяно. Остались только никому не нужные полынные и бурьянные пустыри, затерянные между полями, переплетенные проселками, такими же точно, как этот: две черные узкие колеи, между ними полоса жухлой травы. Вот, сколько я уже марширую, и – никакого движения нигде. Ни звука моторов. Ветер и пустота. До самых холмов.

– …ааааааа…

Справа я услышал протяжный крик. Изо всех сил вперился вдаль.

– …ааааааааа…

Далеко, за травами, что-то, видимо, очень большое, серовато белело на пригорке. Или, точнее, беловато серело. И чудилось там какое-то движение.

Первое, что мне пришло в голову, – туша кита брюхом белым кверху.

– …аааааа…

Кроме меня тут – никого. Так что кричат – мне. И я пошел направо, в траву.

Степь – та самая, —

…ой-ты-широоо-окая,

степь раздоооо-ольная…

– Если наблюдать ее с дороги, через ветровое стекло, действительно плывет по обе стороны, мирной штилевой гладью. Но если лезть через траву напролом, кажется, что прямо под корнями – руины огромных городов, едва скрытые землей валы, стены, башни. Сразу я ухнул в канаву по пояс, выбрался, хватаясь за траву, и через несколько шагов опять перебрался через канаву, уже в мой рост глубиной.

– …Ааааааа!

Кричали настойчиво и жалобно. Торопили. Ныряя и поднимаясь на кочках, я почти бежал на крик. Незаметный еще несколько минут назад рюкзак стал давить, кособочиться. Я зацепился за корень – какие тут еще, к чертям, корни без деревьев? – ухнул на четвереньки, встал, кинулся дальше.

– …Ааааа! …Ааааа!

Под ботинками моими захлюпала жижа. Плохо дело: впереди растянулась, как изгородь, полоса водянистой болотной травы. Степь часто изрезана болотцами, узкими, совершенно невидимыми в трех шагах, но непроходимыми. Пришлось спешно забирать в сторону, огибать, а высокая трава качалась перед глазами моими. Источник крика пропал из виду. Но голос требовательно взывал уже недалеко где-то:

– …земля-аааааа…

Земля?

В общем, промочив напрочь ботинки, извозившись в илистой жиже, я кое-как выбрался. И пошел по пригорку. Передо мной серел и белел, как гигантская кость, давно замертво упавший сухой осокорь. Я стоял в мокрых штанах, с прилипшими ко лбу волосами, отдыхиваясь, и смотрел снизу вверх.

А сверху меня рассматривал какой-то парень. Он сидел верхом на толстом суку, спиной к стволу, развалисто, как дома в кресле. Первое, что бросалось в глаза, – острый расщепленный конец сука, жизнерадостно вздымающийся у парня между ног.

Вполне добротный был парень: волосы светлые, четкие черные брови, плечистый, рослый. «Девчонкам нравится, наверно», – почему-то подумал я.

– Земляк…

Парень улыбался мне, как родному и долгожданному.

«…Нет. Это нельзя. Нет, – я уже видел это в его глазах, но не желал признавать, – …он не посмеет».

– Земляк, курить есть? Посмел, поганец.

– Не курю, – прохрипел я. Голова кружилась – нечасто я бегаю с рюкзаком за плечами в гору, через травы и болота.

– Это ты, брат, правильно, – легко согласился парень, – я тоже некурящий. Курю, когда охота, и все, а так – не, не курю. А время скоко?

– Нет часов, – сказал я. – Ты кричал?

– Это, по любому, одно из двух, – разумно отвечал Сидящий на Суку. Говорил он, как и сидел, крепко, но развалисто. – Или я те орал, или ты мне. Больше ведь, кроме как мы обои-то, никого нету здеся.

Мы помолчали немного. Он молчал добродушно и невозмутимо, я – горячо и хрипло.

– А орал-то я, – сообщил доверительно парень. – А то ж че? Сижу я, короче, и опа: гляжу – тыц, тыц, тыц… – он показал ладонью нечто, болезненными зигзагами ныряющее.

– В смысле, ты чешешь, – объяснил Сукосед. – Ну, я маленько ору. Ты – не: тыц-тыц, и все. Я уже конкретно ору. А ты: тыц, тыц, тыц… хххаааа-бздец! Теперь такой вопрос: на фига?

– ? – не понял я.

– Чего ты, земелько, через болото попер, елки-блин? Вон она, дорожка-то.

Действительно, от проселка, по которому я шел, отделялся другой, и катился он мимо ощеренного, как пасть мертвого дракона, корневища осокоря, вдаль.

То есть мы еще и двух минут не были знакомы, а я трижды оказался в дураках: дорожки не заметил, осведомился, кто кричал, и главное, побежал на вопли.

– А зачем ты орал-то? Чего хотел? – сурово спросил я.

– Да как те сказать? – отвечал парень. – Ты, земелько, че-то больно долго перся сюда, я и забыл уже.

Мы оба помолчали. Я переводил дух.

– Ты меня прости только, брат. Прости, – неожиданно погасив улыбку, даже со слезой какой-то, воззвал он. – Поговори со мной, брат, хорошо? А?

«Поговори со мной, брат». Такое нечасто услышишь даже там, где людей густо. Я скинул рюкзак, влез на осокорь. И присел рядом, пониже немного. Это было, пожалуй, и предусмотрительно. Если парень как-то здесь оказался, то, наверно, знает, как отсюда выбраться. А то как-то не особенно приветливо мне холмы навстречу продвигались.

– Прости ты меня, что я вот, короче, маленечко пьяный, – мой собеседник снова стал расплываться в улыбке. – Есть такое дело. Это ты прав, земляк.

Мы помолчали еще немного.

– Я вот тут сидел, думал… Знаешь, че в степях само кайф и че само гадство? – спросил парень.

– Ну?

– Кайф в степи тот, что полный просмотр везде. А гадство, что – чего тута смотреть-то?

«А что, верно», – подумал я.

Собеседник мой продолжал:

– Короче: поселок городского типа Кирпичный, Ак-Дулацкого района Оренбургской области. Понял?

– ?

– Оттудова само я и есть, – пояснил парень. – Прописка: улица Джумабаева, дом девять, номер квартиры отсутствует. А я, значит, тута вот сижу. Прикинь?

Он повернулся ко мне.

– …И вот, к примеру, короче, – шурин. Скажи: шурин?

– Какой шурин?

– Вообще шурин. Теоретический.

Я кивнул: да, мол, шурин. Почему-то мне показалось, что еще глупее был бы ответ – нет, не шурин.

– Имеется в виду, короче, следующее. Есть у меня мать. И у нее брат, мне дядька, так? Хотя, дело такое, на самом деле он не больно чтобы дядька. Матери он брат-то был не родной, от другого отца, даже, короче, не от отца, а так, от цыгана. Сидит сейчас в Петухово, общий режим, пять лет дали. За вождение в нетрезвом состоянии с особо тяжкими телесными последствиями. А мать его, дядьки, бабка моя, получается, тоже, короче, мне не бабка. Теперь вота чего: значит, ихняя вторая дочь. Дядьки моего и его бабы. И у нее, значит, мужик. В смысле, не у тетки мужик, а у дочери, а у тетки-то дядька, не до мужиков ей. И умный мужик, кстати. Только маленько характер сложный. Три раза вешался. Один раз у нас в гостях, на сестрин день рождения. И вот ты мне скажи тогда, короче: если у его сестры еще сестра, то ее брат – кто?

– Чей брат? – спросил я.

– Ты вялый какой-то, я те прямо скажу, не обижайся, – терпеливо продолжал парень, – да Галины же брат, Димка Гуляев. Кого ж еще те надо? Значит, Диман будет у нас шурин. Так? Вот, короче, крышка и слетела.

– ?

– Дело такое. Адрес: райцентр Кузандык, Саратовской области, улица Парижской Коммуны. Дом и квартира не главно. Тама – свадьба. Пригласили Димку. Шурина. Жених – однополчанин его, по штрафбату. В госпитале вместе лежали, вдвоем с башенного крана упали, шестнадцать метров высота. И, значит, я с ним, с Диманом. Потому что получается, я ведь тоже шурин. Или свояк?

Я пожал плечами.

– А у нас есть один такой мужик, прозвище ему Артист. Он потому что натуральный Голливуд: сзади волосы длинны, спереди все лысо, нос кривой, левый глаз начисто бельмастый. И вот Артист этот кой-че делает, спецзаказ. Понял?

– Нет.

– Это ты правильно, земляк. Этого лучше не понимать. Он нам нацедил маленько кой-чего, двенадцать литров. Багажник забит, мы канистру назад, на сиденье. И, такое дело, пробовали, по дороге. Там же на свадьбе, мало ли: женщины, дети, вдруг с ними че? В-общем, слышим сзади – тыц, тыц, тыц. Понял? Булькает. Гля: все уже залитое: пол, сиденье. Крышка слетела. А прикинь, че там, в канистре-то? Короче, чуть закурить, полыхнет, как Нагасака. Зажарились бы, как суслики.

«Истинно степная метафора – жареные суслики, – подумал я, – мне бы и в голову не пришло».

– Вот Диман назад и погнал. Как-то там просушить машину и купить кой-че, к свадьбе. А я остался. Сижу вот.

– И давно? Парень подумал.

– Да вот, короче, спал я маленько. Потом сигарет больше полпачки было, искурил все. Вот и считай.

«Подожду шурина Диму, – решил я. – С ними доеду». И спросил:

– Когда примерно твой шурин вернется?

– Этого, земелько, те не скажет никто и никогда, – проговорил парень, щурясь задумчиво на дорогу. – Один раз он на дядь-Колином уазике в Ак-Дулак гонял, Иринку из роддома забрать. Срочно причем. Она там с главврачихой поспорила. В результате выкидыш был. У бабы одной, она случайно в кабинет зашла, увидала – Иринка на врачихе сидит. Дальше, короче, вернулся Димка из Барнаула, причем после Нового года. И до сих пор туда алименты на трех близнецов шлет. Причем один близнец, по крайности, точно не от него.

– Ну хоть примерно он сказал, когда вернется? – спросил я.

– Ты не ловишь явно, – вздохнул парень. – Я ж те говорю: спал я. Димка меня, видать, и выгрузил. Чтобы, я так думаю, не зажарился я, если закурю во сне. Ну, может, еще такое дело: обиделся Диман на меня маленько.

– На что обиделся-то?

– Да мы с ним поспорили, кто последний крышку не закрыл. Он мне: «Ты». Я ему: «В смысле, я? Ты, елки-блин». Он: «Я те сказал – ты, базар закрой, да?» А я: «Брат, ты не прав». А он тута: «Ты сам не прав. Ты конкретно не прав». Я ему, короче: «Ты вообще принципиально не прав. И в данном вопросе. И по жизни». А он: «Ты сам реально не прав. Ты всегда никогда не прав. Ты в детсаду в пеленки клал и уже не прав был. И мамка твоя, тетя Валя, не права, что аборт не сделала». Ведь козел, да? Скажи: козел?

Я пожал плечами. И вроде как немного кивнул. Признание Димана козлом не вызывало у меня серьезной внутренней борьбы.

– А само гадско, земелько, знаешь, че? – виновато поглядывая на меня искоса, продолжал парень.

– Ну?

– Ляжь в копну, – сокрушенно сказал парень. – с одной стороны, конечно, Диман не прав был по всему протоколу. Даже если и я последний не закрыл крышку, то и че? но с другой стороны, короче, то, что я тоже был не прав маленько. Насчет баранки.

– ?

– Да… Вот, к примеру, ты. Значит, ты гонишь по грунтовке, ухабы, темно уже, скорость под сто. В руках у те баранка. Понял?

– ?

– Да простое же дело, елки-блин. У те руки занятые. А я в самый раз сзади. Прикинь? И вот я те беру за ухи и рулю, как типа баранкой. Ведь обидно? Скажи, обидно?

Я подтвердил, что, видимо, обидно.

– Вот, и Диман, видать, маленько обиделся на меня, за это самое. За ухи. Он вообще такой, нервный иногда. После штрафбата прямо очень трудный характер стал. Думал-думал, видать. Ну и того. Меня. Здеся. Вот такие дела, брат.

Похоже было, что не стоило мне шурина дожидаться. Увы.

Немножко посидели мы еще. Я спрыгнул с осокоря, подхватил рюкзак.

– Че, брат, пошел ты? – грустно спросил парень, – а то посидел бы еще. Че-то я хочу все у тебя спросить, да вот – из башки вылетает. Че-то важное такое, про че орал-то я…

«Нет, – решил я, – ни за что я не произнесу этих слов. Молчи, гуманист, молчи, человеколюбец». И тут же произнес эти самые слова:

– Слушай, чего ты сидеть тут будешь? Пошли до Кустьяново.

– А че там делать?

– А здесь?

– Это ты верно, брат. Только не, это никак. Главное дело: а Димка-шурин вернется? А меня нет.

– А если не вернется?

– Тогда полная хрень, короче, – согласился парень, – но тут хотя бы просмотр везде. Я сюда нарочно залез. Во! – парень гордо обвел рукой просторы. – Пол-России видать. Плюс маленько Казахстана.

– Сам же говорил, не на что смотреть в степях.

– Это вообще не на что, теоретически, – объяснил парень. – А я Димана буду высматривать, козла.

Ну что ж. Я рывком сунул себя под рюкзак. И двинулся к дороге. Трава снова приняла меня в свои недра.

– Земля-ааа!.. Земля-ааа!.. Погодь мале…

Слава Богу, я недалеко ушел, и через минуту снова был – в пределах видимости осокоря. Парень стоял под огромным белым небом, твердо ухватясь за сучья, как за рычаги, вырисовывался устремленно и отчетливо, сложно и стройно, словно взмыть готовился прямо сейчас ввысь. И мертвый осокорь, казалось, трепетал уже под ним, как какой-то безумный летательный аппарат.

– Я вспомнил, земелько! Вспомнил я, че орал-то тебе.

Я подошел поближе.

– Брат! – радостно смеялся парень, – вот какой к тебе вопрос возник: давай – это самое?

Он качнулся, выдернул нечто, вознес в вытянутой руке, как перевернутый факел. Это была бутылка с этикеткой – «Казачья водка». Пустая. Совсем пустая.

– Ниче себе, – обмяк Человек на Осокоре. Он осторожно поднес бутылку к глазам, смотрел на стеклянную ее пустоту.

– Это че такое-то? – спросил он меня, – суслики выжрали, да?

Что я мог ответить: нет, мол, не суслики?

– Суслики, – смиренно, но возмущенно подтвердил парень, – козлы. Скажи – козлы?

* * *

На мне солдатские ботинки, на мне – защитная штормовка; я – солдат экспедиционного корпуса, брошенного в глубины заволжских степей. Я иду, втаптывая пыль тяжким шагом завоевателя.

Дорога моя – пустынная. Степь моя – неодолимая. Небеса мои – непостижимые.

Маленький я такой, одинокий солдатик.

Я думал, отмеряя мысль за мыслью в такт шагам, про поселок городского типа Кирпичный, далекого Ак-Дулацкого района. Я никогда не был в тех краях, на границе Оренбуржья и Казахстана, но достаточно повидал я ПГТ, чтобы знать Кирпичный так, как будто я там провел детство.

Потрескавшийся асфальт, пропыленные кусты повсюду, среди них, в тени, возятся круглоголовые ушастые дети. Стая разнопегих дворняг, чуть ли не десяток, с залихватски-безразличным видом перебегают пустынную дорогу и скрываются за гаражами.

Привычный, словно корни пустивший, слепой и округлый, как пешка, недомерок-Ленин тянет жалобно короткую ручку у хмурого здания, именуемого – правление. Большая, отовсюду видная, школа назидательно поблескивает вдали квадратными окнами.

Прохладный в любую жару, полутемный магазин, пропахший лежалыми крупами и свежим хлебом. Рюмочная рядом. Почта. Новенькая, еще в извести и лесах, церковь. Может, и мечеть есть? Нет, вряд ли.

Двухэтажные продолговатые дома, еще сохраняющие серые остатки изначальной белизны, обшарпанные, как после обстрелов, – стоят близко и часто, друг против друга, парами. Между ними – огородики за хлипкими заборами. Погреба. И от дома к дому – сплошные ряды развесистого белого белья; вечно и прочно, как цепи, они крепко соединяют дома через дворики; а на балконах, рукой подать, тоже везде белье, мелкое и разноцветное. Стулья рядами у подъездов, и около них – столбики от разнесенных кем-то в щепки скамеек. Среди белья стоят в траве столы, когда-то обеденные или даже канцелярские, а теперь, по старости, разжалованные в дворовые: для подкидного перекидывания и для пивного посиживания. И все эти полсотни типовых домов похожи на одну единую коммунальную квартиру – бесстыжую, устало, как после рабочего дня, по-вечернему расхристанную, вывернутую для освежения наизнанку под небеса, крышей внутрь.

Очень тесно тут. Повернуться негде. Везде белье понавешали. А вокруг – беспощадная даль: Степь Великая, глухая и молчаливая.

Горы многое обещают – там, за вершинами. И влекут тропами в птичьи свои высоты.

Леса – заманивают, утягивают в звериные свои глубины.

Горы смотрят отовсюду прямо в глаза: ну, идешь?

Леса, утаивая взоры, намекают осторожными движениями: послушай, хочешь?

Степь равнодушно простирает свои шири. Она к нам – спиной. Задом. Ей все равно. Ну, распашешь ты меня, и что? Я и так – распахнута.

Горные теснины и лесные чащи предполагают и предлагают нечто скрытое.

Горы и леса коварно и заманчиво пятятся от нас.

Степь открытостью своей – наступает. Теснит и давит.

…А ведь еще и – зима? Только – снега. Снега и снега, снега и снега. И опять пустые неоглядные снега. Представить – холодно и нудно.