Текст книги "Проект рая"

– Курить есть?

И тут я не мог помочь Саньку.

– Да, ты ж не куришь. Мы помолчали.

– У тебя жизнь-то вообще как? – спросил Санек. – Не женился?

– Нет.

Одна из моих странностей в том, что практически на все вопросы, которые мне мог задать Санек, я вынужден буду ответить: нет. А вопросы, на которые у меня есть свое маленькое «да» – Санек мне задать не сможет. Это не его вопросы.

– А вот прикинь, Кир, – сказал Санек удивленно, – я вот еще позавчера был – все: и вроде почти женат, – Маринка такая была, – и вообще все. Жизнь была, в общем. И, короче, вдруг – опа: и ничего. Пусто. Даже не знаю, как сказать, чтобы ты понял.

– Я понимаю, Санек. Как раз я и понимаю.

– Теперь вопрос такой, жизненно важный, – сказал Санек. – Можно, я у тебя перебуду эту ночку? А то тут дело такое: короче, мне сегодня НЕКУДА. Вот прямо с этой скамейки и – НЕКУДА. Прикинь? Вообще НЕКУДА. Абсолютно то есть. Мне еще в жизни ни разу не было так НЕКУДА, как сейчас вот.

Я представил: Санек – в моей маленькой комнатке: яростно набитый книгами шкаф, между шкафом и диваном до потолка – пирамида книг, стол, не видный из под бумаг и книг: я пишу, сидя на полу, обычно; у кровати – книг двадцать разбросано. Компьютер на старом шатком столе, по обе стороны – книги. Папки, набитые распечатками, ксерокопиями, рукописями, вырезками из газет.

Вообще я даже плохо помнил, что там у меня, в комнате. Книги не дают слишком осматриваться по сторонам. Из-за книжных горизонтов плохо видны стены, пол, потолки. Наверно, скучная утлая сиротская у меня комнатка. Даже жуткая – на взгляд свежего человека.

Но у меня никто и не бывает там. Никогда.

Все мято, пропылено, забвенно. Нет, нельзя туда Саньку: я слишком странный для того, чтобы он переночевал.

– Нет, извини. Не получится.

Кажется, я уже приблизительно представлял, что происходит с Саньком.

– Ты же неженатый, – укоризненно сказал Санек. – А я тихо.

Отночую, и все. Мне же НЕКУДА.

«Так и мне тоже, – подумал я. – Хотя я этой ночью буду сидеть в собственной комнате, ворошить страницы, бегать пальцами по клавиатуре, несмотря на то, что на рассвете залезу под одеяло и, быть может, посплю немного: и мне – НЕКУДА».

Но от этих мыслей мне стало неловко. Собственно, я с одной стороны признаю высокопарную справедливость подобных рассуждений, но с другой – с отвращением отвергаю их простую осязаемую несправедливость.

Все же намного лучше бытовать в своей комнате, с книгами и компьютером. Спать под собственным одеялом на своей подушке.

Даже если НЕКУДА.

* * *

Правда, я дал Саньку деньги. Выгреб все, даже мелочь.

Совсем немного. У меня всегда – совсем немного.

Куртку не дал – был такой мгновенный порыв, но я трудно расстаюсь с вещами, слишком уж близка мне была эта джинсовая истрепанная куртка, мы много пережили с ней вместе.

Я встал со скамейки.

– Может, как-нибудь, а? – спросил Санек. – Тут ведь такое дело, так получается, что кроме тебя никого не осталось. А? До завтра. А?

Глаза его слишком влажно блестели в сумерках.

«Но я попробую тебе помочь», – подумал я.

И это было не такое уж простое решение.

* * *

До полуночи было еще время.

Я заехал домой.

Сбросил книги с кровати на пол. И лег, прикрыл глаза. Вытянулся.

Необходимо было отыскать перед дорогой короткий отрезок темной гладкой тишины. Два метра покоя.

Быстро стемнело.

* * *

В двадцать четыре часа я вышел. Дверь лязгнула за спиной.

Обычная подъездная дверь обычного дома. Старый разболтанный замок, выломанный код; а лязг – романтический, словно ворота крепости.

Я двинулся пешком – это было не так далеко.

Теплая летняя ночь.

Еженощный мирный парад окон – оранжевые ряды на черных вертикалях; тысячи и тысячи; и за каждым – предположительно уютная люстра под потолком, за каждым – сладкие домашние минуты перед сном.

Девичьи смеющиеся кличи из дворов, – обрывистые и чарующие; и удалое разбойничье всхохатывание парней.

Всегда в недрах летней ночи – в первые минуты – предвкушение какого-то отдаленного темного карнавала, может быть – недоброго, нетрезвого, усталого, – но все же праздника.

У меня не бывает праздников. Я странный.

* * *

Двор этот – неважно, на какой улице – всегда заставлял меня поеживаться немного, когда я в него вступал, заполночь, свернув с притихшей улицы: самое неприятное – собаки. Они тут все время полеживали и прохаживались.

Я уже четвертый раз был здесь; и в прошлый раз на меня крайне хищно рычала здоровая угрюмая псина. Подступала, шаг за шагом. Но пропустила, наконец – только с мокрым чавкающим рыком долго лаяла в спину – лай словно хлопал меня по спине, пока я шел в глубину двора.

Сейчас двор был совсем пуст и тих.

Совершенно никого. Шорохи и шепоты – может быть, крысы прыскали в темноте.

Двор обступали невысокие, кургузо нагроможденные строения – это был Старый Город, несуразные столетние дома: выщербленный узкий кирпич, трухлявое старое дерево.

Было уже совсем темно.

Во двор выходили в основном глухие задние стены. Только пара окошек моргала телевизионной резкой синевой.

И неуверенно высматривала из-за неровных крыш луна.

Пахнуло сыростью и древесной прелью: теперь предстояло сложное: в глубине двора возвышались трехэтажные руины – старый дом выгорел, и уже больше года его никак не могли снести.

Нужно было забраться внутрь.

Я включил свой крохотный синий фонарик и полез – через фруктово-тропически пахучую помойку (руины усердно использовали местные жители), потом – через завалы опавших балок и россыпи кирпичей.

Крыши не было. Лестница вела на третий этаж, а оттуда – в темное небо.

Под лестницей чернел в черноте небольшой провал.

Быстрый верткий узкий кто-то побежал, крепко и мелко топоча, поверху – осыпая труху и известь – большая крыса или небольшая кошка.

Пора.

* * *

Я достал из кармана куртки приятно холодный и приятно тяжелый шарик, – он так уютно умещался в руке, – это был такой мерцающе синий шар, сквозь синеву изнутри проступали, зеленовато вычерченные некоторые знаки, но не в них было дело. Хотя – кто знает. Тихонько пророкотал певучий звук изнутри шарика, – потому что это был колокольчик.

Звонить нужно было трижды, но не хотелось, как-то наивно и неловко было встряхивать шариком в пыльной темноте, – это был какой-то совсем не соответствующий ситуации детский сказочный ритуальчик.

Тем более – несомненно: те, кому предназначался звон, – определенно знали о том, что я здесь – уже когда я шел через двор. Или когда я подходил ко двору.

Или – когда я еще лежал у себя в комнате и размышлял об этом дворе – они уже ждали меня.

И, – кажется, еще за мгновение до звука – что-то шурхнуло тихо в глубине подвала. И почти бесшумно из гнусной сыростью отдающей тьмы поднялся и встал мне навстречу человек.

Фонарик высветил спокойное, очень жесткое, но вполне обычное немолодое лицо.

– Здравствуйте, Шарип Мидхатович.

– Доброй ночи, Кирилл Игоревич. Чем могу служить?

Я-то – действительно Кирилл, по паспорту; мой собеседник был совсем не Шарип, но надо же его как-то именовать.

– Мне необходимо встретиться со Станиславом Арнгольдовичем. – Сказал я.

– Не самые благоприятные для бесед обстоятельства, Кирилл Игоревич, – отчуждающе ответил Шарип. – Быть может, мы вам сумеем оказать содействие? Станислав Арнгольдович в прошлый раз распорядился об этом.

– Увы, Шарип Мидхатович. Поверьте, без очевидной необходимости я не стал бы отнимать у Станислава Арнгольдовича время.

* * *

Как оказалось, Станислав Арнгольдович снова уединился где-то за чертой города, – значит, действительно я выбрал не лучшее время.

Тяжелый суровый автомобиль, – в названиях их я совсем не разбираюсь, – быстро покинул город и помчался по ночному шоссе; проносящиеся под темными небесами огнистые машины – это был новый ночной праздник.

Я обосновался на обширном заднем сиденье.

Впереди застыл Шарип; он был очень неразговорчив. Машину вел кто-то третий, слишком даже громадный и широкий; и совсем уже безмолвный.

С шоссе мы свернули на проселок, кажется. Машина нырнула несколько раз по ухабам; мы подпрыгнули на мягких сиденьях.

И вот – воздвиглось какое-то уходящее в поднебесье, и при этом пронизанное воздухом строение. Это было что-то недостроенное, заброшенное уже давно, – гигантский бетонный каркас.

И это было ужасно.

Потому что я ужасно боюсь высоты. Ужасно.

Станислав же Арнгольдович, вне всякого сомнения, пребывал на предельной высоте, под самой луной.

* * *

Мне тягостно вспоминать, – как я шагал по лестницам;

шагал, шагал, шагал

по лестницам по лестницам,

по проклятым лестницам,

по тысяче пролетов, чиркая тоненьким лучом моего бедного фонарика, —

под которыми вопиюще низвергалась все более невыносимая пустота.

Потом было совсем уже мучительно.

Наконец я выбрался. И сел на безжизненный бетон, прижавшись спиной к стене, вжавшись в стену – от обступающих меня со всех сторон бездн. Площадка была просторная, но дажде на ноги подняться я вряд ли бы смог – так томил ужас высоты.

Станислав Арнгольдович невдалеке темнел силуэтом – прямой и узкий, легкий и спокойный, как леденящий ночной воздух.

– Ну что же вы, Кирилл Игоревич, – окликнул он. – Приближайтесь.

– Не могу, Станислав Арнгольдович, – выдавил я. – Вы же знаете. Боюсь высоты.

Он стоял где-то на самом краю, на балке шириной в две ступни, – прямо с нее тысячу лет можно было лететь до земли; едва касаясь тверди, почти что парил в пустоте.

Не знаю, умел ли он летать, не уверен, но – может быть. По крайней мере, было очевидно, что ему все равно – стоять на осязаемой точке или просто реять без опоры.

– Значит, вы решили воззвать к милосердию относительно некоего Суздальцева, Александра Юрьевича, – Станислав Арнгольдович шагнул на площадку, на которой я примостился, – но свернул метрах в двух от меня, присел в некотором отдалении.

На краю бездны.

Я видел его только по ночам, – возможно, он вообще чуждался солнечного света, – и всегда он держался в отдалении, в тени, – так что я, несмотря на то, что встречались мы уже четвертый раз и беседовали подолгу, – почти не знал, как он выглядит.

– Надо же, не подозревал в вас филантропии, многоученейший друг мой.

– Может быть, всего лишь любопытство, – сказал я. – За что его – так? Ведь Александр Юрьевич Суздальцев – это не более чем Санек. Просто – Санек.

Станислав Арнгольдович развернулся и зашагал ко мне – точными острыми шагами.

– Топор, сокрушающий плоть древесную, вряд ли ответит вам, – для чего понадобилась древесина, чем предстоит ей стать, – мгновенным всполохом огня или полустолетней мачтой. И я – всего лишь топор, Кирилл Игоревич. Я не тот, кто наказывает. Я – наказание.

Станислав Арнгольдович не всегда вещал высокопарно. Но порой увлекался, словно старался соответствовать некоему сценарию.

Он перепрыгнул очередную бездну, и присел – в некотором отдалении от меня.

– И потом, почему вы решили, что Александр наказан? Быть может, он просто стал жертвой обстоятельств. Или понадобился – кому-то для чего-то. И потом, положение его вряд ли можно назвать наихудшим.

– Но он же, я думаю, уже скоро сойдет с ума. И через несколько дней умрет – просто от голода. Я ему дал рублей триста, но этого ведь надолго не хватит.

– Не умрет, – сообщил С. А. – Он теперь долго не умрет. И вы об этом, я полагаю, уже догадались, Кирилл Игоревич.

Да, у меня было подобное соображение; жаль, я не догадался взять с собой свитер, – я съежился, стянул куртку, как мог; совсем резко пронимал меня уже холодом высот.

* * *

– Я ведь ужасно рассеян, Станислав Арнгольдович, – сказал я, – и у меня все время пропадает все, в моей комнатке. Куда может исчезнуть – книга, которую я никогда не выносил из дома? Или – тетрадь с записями о султанатах Иранского Курдистана? Я бросаюсь в недра своих бумажных завалов, часами с отвращением перелопачиваю все, вываливаю и перерываю – снова и снова; чаще всего – наконец, нахожу. Но иногда что-то исчезает совершенно необъяснимо. Наверное, у каждого не слишком тщательно живущего человека – бывает такое. В случае Санька мне почудилось некоторое сходство.

Он ведь не один такой, правда?

– Вон, смотрите, – Станислав Арнгольдович и несколько театрально поднял руку (оказывается, он был в перчатках, неужели – тоже мерзнет он в своем подлунном поднебесье?).

Вдали, на краю земной черноты, город наш громадно растекался бесчисленными огоньками.

– Множество окон, – сейчас они уже гаснут, одно за другим. За каждым окном копошится жизнь, несколько жизней. Сейчас там – или уже спят, или укладываются спать.

Они приехали домой с работы, поели, поговорили, – некоторые даже подрались, – посмотрели телевизоры. И вот теперь у них наступает время сна. Это обычно, настолько обычно – что кажется: так происходит тысячи лет, неизменно, всегда и везде, – человек от остановки идет к своему подъезду, вытаскивает ключи из кармана, открывает дверь, нажимает кнопку лифта. Но ведь на самом деле это – наисложнейшая комбинация очень зыбких, почти неуловимых в своей непредсказуемости, изменчивых элементов, – не так ли? На каждом шагу, на каждом ударе сердца. Вдруг оказывается – карман пуст, ключей там нет, – например. Или – есть, но, непонятно почему – ключ не втискивается в замок, и дверь невозможно открыть. Человек хватает мобильник, набирает привычный номер – жены, например, – и ему отвечает незнакомый толстый мужской голос: это не Света, вы ошиблись.

Или раздвигается лифт – а оттуда прямо в глаза нашему условно взятому усталому вечернему человеку – прямо в лицо смотрит – ярко и страстно, – кто-то маленький, круглый, влажный, мерцающе синий, пупырчатый.

– Или человек совсем не находит своего подъезда, – продолжил я. – Шестого подъезда, в котором живет уже много лет. Та же улица, тот же дом, – а подъездов всего пять.

– Верно. Нужно соблюсти тысячу условий, решить миллион задач, – чтобы наш человек спокойно прибыл в свою квартиру. Иногда – вдруг – неощутимый сдвиг элементов, – и вы не находите в нужной папке бумагу – которая лежала там еще вчера. Еще один неслышный импульс – и вы не находите уже ничего привычного, – того, что было вокруг вас вчера. Совершенно ничего.

– Но ведь если все нарушается, – то необходимо расправить крылья, ринуться, – и все исправить, – сказал я. – Правильно?

– Правильно, – подтвердил Станислав Арнгольдович. – И – наоборот. Когда все избыточно исправно и прочно, – то необходимо ринуться и что-нибудь нарушить.

– А зачем?

– Трудно сказать, друг мой. Может быть – потому, что огромная, холодно застывшая устойчивость опаснее для маленькой, мягко горячей, трепетно пульсирующей жизни, – чем вечные колебания. Или, может быть, – для того, чтобы неосознанный страх от колебаний обострил наслаждение от устойчивости. Чтобы люди могли ежевечернее радоваться привычности – все, кроме того, кто принесен в жертву.

– Но почему – именно Санек?

– Кирилл Игоревич, а почему бы и не Санек? И – почему он вас так интересует? Право, я начинаю ревновать, – голос Станислава Арнгольдовича изобразил усмешливую ревность. Никогда я не слышал такой виртуозной игры на интонациях, как у него.

– Ведь и я – сейчас вот, по окончании приятнейшей беседы с вами, – останусь совсем один, более один, чем это может себе представить самый одинокий из людей, – а вы заняты судьбой этого Суздальцева. При том, что вы не знаете его, не увлечены им, не заинтересованы.

– Вы не жертва, Станислав Арнгольдович.

– Вы в этом уверены, Кирилл Игоревич?

А у вашего Александра сейчас все неплохо. Ему почти хорошо. Ваши триста рублей вновь перевернули его мироощущение, как и ожидалось, приятной стороной вверх. Он на ваши деньги съел два беляша, выпил водки. Сейчас он довольно уютно пристроился за гаражами, в одном из дворов на улице Дзержинского. Он нашел довольно чистый пиджак, который кто-то аккуратно повесил на кусты рядом с контейнерами, – а не швырнул в самую грязь. Ночью он укутается в пиджак и не замерзнет. Он успокоенно размышляет. О том, что надо все-таки ехать к матери – потому что ведь она все-таки мама; что он у нее он займет – на билет, и – в Татарстан, в Журбино.

– Но завтра он так и не найдет подъезда, в котором живет его мать.

– Или этажа. Мама живет на верхнем, десятом этаже. А ведь дом вполне может оказаться девятиэтажным.

– А в Татарстане нет населенного пункта с наименованием Журбино.

– Но есть весьма похожие названия. Если ваш Александр проявит настойчивость – то он будет окрылен надеждой, почти счастлив – некоторое время. Разумеется, при условии, что предварительно десятый мамин этаж все же окажется на месте.

Станислав Арнгольдович встал. Вычертился на фоне темного сырого неба.

– Увы, Кирилл Игоревич, – время снов человеческих – это весьма напряженное для меня время. Вынужден вновь прервать наиприятнейшую беседу с вами. Насколько я понимаю, вы хотите попросить об облегчении участи Александра?

– Я хочу предложить замену, Станислав Арнгольдович, – сказал я.

– Вместо Александра употребить вас. Что ж, я рад, – кажется, судя по голосу, мой почти невидимый собеседник был действительно доволен. – А то никак не мог понять вас, соединить с вами, – с тем, что я о вас знаю, – сей порыв человеколюбия. Чтобы вы, ночью, жертвуя чтением до рассвета, – отправляетесь просить за Санька, – просто Санька, – не близкого, не увлекательного даже. Впрочем, у вас и нет близких, насколько я знаю. Но – тем более странно.

А оказывается – именно мой, проникновенно понятный мне порыв: не человеколюбие, но – благородная зависть.

– Можно и так сказать, – согласился я. – Я думаю, что имею право – на то, что Санек обрел незаслуженно. На странствие вдоль границ бытия.

– Нет, Кирилл Игоревич. Нет. Вынужден решительно отказать.

Что ж, так я и думал. Но все-таки спросил:

– Почему?

– Ну, хотя бы потому, что вы так неприлично боитесь высоты, но при этом не боитесь встречи со мной. Хотя я ведь намного опаснее, чем любая бездна, – ответил Станислав Арнгольдович.

* * *

Что ж – пора.

Я очень надеялся, что меня отвезут назад.

Хотя от них, от этих, правильнее было бы ожидать чего угодно. Автомобиль, похожий на мирный танк, мог уже бесследно исчезнуть, вместе с Шарипом и водителем. Возможно, и не было никогда никакого Шарипа.

Я поднялся, не отступая от стены.

– К слову о превратности судеб, – подал голос Станислав Арнгольдович. – Вот, хотел вам показать.

Он тростью, неведомо откуда возникшей, – или шпагой? – в общем, чем-то прямым и тонким, – ткнул во что-то темное небольшое – у его ног.

– Вот над этим я сейчас размышляю.

Я ждал.

– Это обычный пакет, достаточно грязный, – даже со следами птичьего кала, ме кажется, – прорванный на уголках и еще в двух местах. Довольно большой, – сообщил Станислав Арнгольдович. – Он черного цвета, немного похрустывает. На нем странная надпись: «Рекс-тоун». Что это означает, не знаете?

– Нет, – ответил я. Увы, не только Саньку я так вынужден постоянно отвечать.

Нет, нет, нет.

– В пакете пятьдесят четыре тысячи долларов, – сказал Станислав Арнгольдович. – Точнее, около пятидесяти пяти тысяч.

– Ясно, – сообщил я. – Это мне?

– Увы, Кирилл Игоревич, – не без удовольствия отказал С. А. – Не вам. Эту сумму сегодня очень убедительно просил у некоторой инстанции ваш знакомый, господин Суздальцев. Деньги приготовлены, как видите. И вот, – вы отправитесь спать или читать, по вашему выбору. А мне предстоит еще решить, – и незамедлительно, – это уравнение. Доставить этот пакет Александру Юрьевичу, по месту его пребывания, к гаражу на улице Дзержинского. Или – сжечь. Это непросто, поверьте.

– Сжечь – это слишком обычно, Станислав Арнгольдович, – сказал я. – Неисполнение таких просьб – это же так постоянно, так обыденно. Что даже утомительно.

– Вы же видите – деньги здесь. Просто много препятствий. Чудовищно много препятствий.

* * *

Снова – хруст известки под ногами, шелест какой-то трухи, камешков или голубиного дерьма, – которое рушилось из-под моих ног в пропасти; снова я нащупывал ступеньки жалким своим фонариком.

Подъем мне дался очень тяжело, я же не привык вздыматься пешком на высоту в двадцать этажей, – ноги болезненно трепетали; но теперь было легче: я спускался.

И вот – сверху на мгновение полыхнуло желтым отсветом; или мне показалось?

Наверно, Станислав Арнгольдович сжег все-таки Саньков черный пакет.

Синий фонарик

Пятьдесят лет исполнилось в пятницу Геннадию Кайранскому и, ничего не поделаешь, праздновали.

Геннадий Петрович не любил свою работу, на которой околачивался с 1976 года. Она была непрестижная, тупая и малооплачиваемая. Все там были враги и шакалы. Они там, конечно, приличия ради что-то такое соорудили наспех, собрались в перерыве. У коммерческого директора в приемной: больше негде, остальное все, что только могли, сдали в аренду кому попало. Денег же, сволочь, у коллектива все равно не было.

Праздник подлинный есть шквал высвобожденного безумия, а не журчание повседневной дурости. Настоящий праздник Геннадий Петрович устроил у себя, улица Володарского 157, (рыже-грязный такой дом, из гнилого крошащегося цемента, мимо большой помойки прямо через заболоченный пустырь, с кирпича на кирпич, а там от задней глухой стены вендиспансера налево); квартира 42, седьмой этаж.

Там с пятницы вечера они втроем окопались, заняли оборону от всего окружающего: сам хозяин и два последних из плеяды его юности, не предавших и не опостылевших: Михаил Иванович Греков и Александр Александрович Пименов.

По роду деятельности положены были скетчи и розыгрыши. И все это когда-то было. Все это прошло, было пошло, и пошло бы оно. Тем более, в 1989 году, – и время-то было какое, нелегкое, – позвонили в качестве розыгрыша жене Александра Пименова и сообщили нечто весьма банальное, истасканное, вычитанное из интервью, что ли, Ширвиндта: что в Пименова влюбилась итальянская звезда Лорена Мастроян. И он через полчаса улетает с ней в Монреаль. Жена, старший лейтенант МВД (но ничего особенного, бухгалтер тамошний), сделала нечто неожиданное: поверила. Собрала вещи и вечером ушла. К одному человеку. За ночь ей так понравилось у одного человека, что, когда утром все выяснилось, она очень просила прощения. Но не вернулась. И Пименов без ее зарплаты чуть не подох тогда, в трудные те времена.

Геннадий Кайранский праздновал без всяких скетчей субботу и воскресенье. В понедельник, в девять утра, раздался звонок. Раздался мерзкий, раздался проламывающий, раздался сверлящий. Он раздавался и раздавался, раздавался и раздавался.

Наконец, Геннадий сказал друзьям:

– Просто убью. И все.

Слез с дивана, перевел дух, споткнулся о больного и немолодого Михаила Грекова, перелез через него, и открыл дверь, – как был, в липкой пахучей бывшей белой рубашке, в расстегнутых штанах, серый, несчастный и недобрый.

Тут и ворвался Слава, хороший молодой человек, помощник режиссера и одновременно менеджер по всему.

– Геннадий Петрович, вы озверели, – сказал он. – Доброе утро.

Слава был начальство. Геннадий Петрович стал спешно менять взгляды на окружающую действительность. Потому что работу по идиотской его профессии в наше время трудно найти. Без профессии в наше время еще труднее. В наше время вообще все трудно.

– Славик, хоть поздравь старика, с юбилеем, раз пришел-то, – как сумел, сказал Геннадий Петрович. – А что такое?

– Сейчас девять двенадцать, седьмое июля, – сказал Слава. – Сказано было так, внятно, неоднократно, убедительно, написано повсеместно большими буквами. Умоляли вас и требовали: седьмого в восемь тридцать – всем быть. В десять ноль-ноль начало спектакля – сказка-феерия Эдуарда Спицына «Пеппи Длинныйчулок против Бармалея». Сироты. Благотворительная акция. ДК бывший Ленина. Сирот свезено немеряно со всей области. Благотворительный фонд «Назидание». Спонсор. Лично супруга губернатора, она же президент благфонда, лично вице-губернатор, лично губминистр образования. Присутствуют. Через две недели выборы, в губернаторы. Единственный и неповторимый шанс выжить для театра. И так уж нет негритянского отрицательного короля. Но это ладно. Как-нибудь. Но: вы, Геннадий Петрович, извините, – Первый Пират, он же после победы сил добра – положительный Кок. Вы, Саша – Второй Пират. Неоднозначные, смешные, с тремя диалогами и с песней. Конец театру. Смерть всему. Из-за вас.

– Так дэка тут пятнадцать минут ходу, – прочмякал, еле соображая, юбиляр. – От меня.

– Пять минут на машине, – кивнул Слава, – но: гримироваться там негде. Нарывались уже. Там все в аренде, все в ремонте. Да и некогда уже. Мы гримированные уже все, прямо в автобус так и загружаемся. А до театра от вас – полчаса в один конец. Мы ждали вас, ждали. До самого конца не верили, что вы и Саша – вот такие. Телефон вырублен, мобильники вырублены.

– Не могу, когда отвлекают, – виновато сказал Геннадий Петрович, – да, это каприз, но я человек старого поколения. Каждый звонок не мне в моем присутствии – как пощечина.

Слава был такой круглолицый позитивный совершенно иного уже, нового типа очень молодой человек, такой весь компьютерный и рыночный. Да, сейчас он неправдоподобно мало зарабатывал. На интенсивный испанский не хватало. Но он стремился. Относился более чем серьезно. И видел перспективы.

– Так, – сказал он. – Гена, где ваши литовские маски?

Много лет назад, когда еще не все обрыдло, когда еще Геннадий Кайранский порой увлекался и искал даже образы, – с гастролей, из Вильнюса, он привез коллекцию масок, шесть штук, две порвались при переезде. Пока не ушла жена (от Гены тоже ушла жена, но не в результате розыгрыша, а тяжело и шумно, с нечестным разменом) – они висели на стене.

Еще мало что понимающие, но уже старательные, Саша и Гена быстро отыскали маски под книгами, на которых хранилась зимняя обувь, лыжи и обоев три рулона. И нашли достаточно быстро, надо сказать. А Миша Греков даже еще при этом почти спал, хотя об него все спотыкались.

Это были, строго говоря, полумаски. Необычные, не лишенные уродливого изящества: три клоуна – Рыжий, Белый и какой-то непонятный, может, и не клоун даже; и еще – которую условно, чтобы смягчить как-то, именовал Геннадий Петрович Кинг-Конгом. Что-то в этом роде и было, но предельно неприятное. Литовец, который делал эту маску, был – плохой человек. Это была морщинистая, гнусная, черноватая, прыщеватая даже харя, как бы искаженная застарелой болью и ненавистью.

– Слава, это же клоуны, – хвыкнул было Гена. – А мы же пираты.

– Мое концептуальное, блин, режиссерское решение, – сказал твердо Слава. – Клоуны-пираты. Точка.

На Саше унизительно оставили маечку с рожами Kissсов, в которой он уже третью ночь жил, ел и спал, – розовую, облегавшую тощую грудь и при том некоторое брюхо; и наскоро сделали из какой-то тряпки бандану, другой хлором пахнущей тряпкой перекрыли поверх маски глаз; виноватый Гена, тщась жить бодрячком, натянул тельняшку, кожаную жилетку, красные шаровары, – память о гастролях в Чернигове, – и сапоги даже болотные.

Маленькая квартирка – свои плюсы: все под рукой.

– Это кто? Миша бывший из ТЮЗа? – между тем руководил Слава, в будущем, возможно, культовый концептуальный режиссер. – Поднимите. Так. Подержите. Так. Это у нас будет отрицательный негритянский царь. Одевайте ему Кинга.

– Слава, это обезьяна, а не негр, – бормотал Гена. – И Миша третий год сторожем на цементном заводе. Он роли не знает.

– Ничего, концептуальнее будет. Ему говорить ничего не надо. Даже нельзя: там сироты, а он Миша. Михаил Иванович, ради Христа, на сцене ничего не делайте, можете сидеть, лежать. Но как услышите словосочетание «Рабумба бац!» – вставайте, и – вот так.

И Слава попрыгал, выпятив живот, сложив руки на груди и высоко вскидывая колени.

– Как же я так выйду? – нерешительно спросил Миша, случайно глянув в зеркало. – Там дети в колясках могут быть, старики на лавочках. Собаки без намордников.

– Только до машины моей, – успокоил Слава. – Из подъезда и – вжжжих, наперегонки. Вполсекунды. Никто ничего не поймет.

Решительный, молодой, деловой, трезвый и ответственный, один из всех и один за всех, – так нравился себе Слава в эти мгновения.

Саша Пименов тоже решил выслужиться. С кухни он притащил охапку страшной сверкающей стали. Два громадных поварских никелевых ножа, прямых, как палаши, еще здоровый нож – такой пузатый, нагло выгнутый лезвием; два роскошных разделочных топора. Это была еще одна коллекция Гены Кайранского, интимная. У него, как зачастую это бывает у людей неустойчивых и мирных, была нездоровая тяга к крупному холодному оружию.

– Сила, – одобрил Слава, – все. Лучше так, чем никак. Господа, нет невозможного в наше время. Только воля, трудолюбие и ответственность. Все получится. Сироты будут смеяться. Увидят вас – и засмеются. А губернаторша услышит, что сироты смеются и тоже засмеется. Телевизионщики увидят, что губернаторша смеется, и заснимут. И все будет хорошо. Встряхнулись. Целеустремились. Взяли реквизит. Взяли Мишу. Пошли. Гена, блин, вы куда?

В это время дом еще и обесточили.

– … – Сказал Геннадий Петрович, сидя в сортире в непроницаемой мгле.

* * *

Четверо, они спешно вышли на лестницу.

Во тьму.

Слава, шедший первым, включил синий маленький фонарик на мобильнике.

– Аааааа, бл…! – печально, как чайка, крикнул Саша Пименов вдруг, и все засуетились, – ну что же ты со мной такое делаешь, фашист?

– Прости, Шурочка, старика, – слабо заговорил Миша. – Ну, плохой я. Ну, плюнь в меня. Вот сюда.

Действительно, Михаил Греков в темноте нечаянно ткнул Сашу в лицо огромным ножом. И сильно окровянил ярко-белые подбородок и щеку клоуна.

– Кровь же! Мне плохо, кровь, кровь! – еще более тоскливо закричал Саша.

– Ничего, у меня аптечка в машине, идите сюда, я доведу, – решительно сказал Слава. – Гена, отберите у му… у Михаила острые предметы.

Все сгрудились и стали спускаться в мреющем синем свете.

А снизу по лестнице с трудом поднимался живущий в этом же доме Григорий Зиновьевич Шаев, семидесяти одного года мужчина, бывший директор школы № 136, в которой учился, кстати, и Славик.

Лифт-то не работал.

Григорий Зиновьевич встал и задумался на площадке между пятым и шестым. Каждый на его месте помедлил бы, услышав в темноте шаги, хрипы, невнятное бормотание и вдруг – сердце насквозь пронизывающее: «Кровь… кровь…».

Слабое синее свечение.

И Они пришли из Тьмы, за ним.

Так Григорий Зиновьевич и умер, с широко открытыми глазами.

* * *

Г. З. Шаев прожил большую, безупречную, очень трудовую, полную испытаний и порывов жизнь. При жизни он знал твердо: всегда надо что-то делать, а не сидеть, сложа руки. Это была несгибаемая самозабвенная личность. Понимавшая, что источник всего – это известно, что. И говорить нечего.

Он тяжело переживал отказ руководства и части интеллигенции нашей Родины от выстраданных тысячелетиями всем трудящимся человечеством вечных ценностей, от единственно верного варианта мироустройства на основаниях социальной справедливости, диалектического, – да! и никак иначе, – материализма и от научно выверенного прогресса.