Электронная библиотека » Кирилл Вышинский » » онлайн чтение - страница 5


  • Текст добавлен: 19 апреля 2022, 01:40


Автор книги: Кирилл Вышинский


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Глава 6

Город Херсон я впервые увидел из окошка автозака. Никогда раньше не бывал в этих краях. Маршруты моих поездок по Херсону были одни и те же – из тюрьмы в суд, городской или апелляционный, и обратно, то есть города я толком не видел. Возили меня не в классическом автозаке с решётками на окнах и клетками внутри, где возят обычных зэков. Я ездил в микроавтобусе «ПАЗик» (его ещё на жаргоне называют «таблеткой») собственности того же СБУ. Конвой тоже был из СБУшников.

О книге Пикуля «Фаворит» я уже говорил – нашёл её на полке в камере. Там как раз описывалось, как Потёмкин осваивал Новороссию, строил Херсон. Говорил я и о том, что главной пыткой в камере была «пытка украинским телевидением». Но в этой пытке имелась одна отдушина – местные вечерние новости. Как шутили мои сокамерники, жители Херсона и области, это «самые лучшие и добрые новости в мире». В них об этом крае рассказывалось только хорошее.

Теперь я мечтаю когда-нибудь приехать туда и посмотреть этот город уже не из окна автозака. Тогда я Херсон так и не почувствовал, не узнал, зато мне очень много о нём рассказывали. Херсон стал для меня просто мифологическим местом. То, что видел из окна автозака, и то, что пришлось услышать от сокамерников-херсонцев, отличалось как земля и небо над тюремным двориком, на которое я смотрел во время ежедневных прогулок.

Мне рассказали об этом романтическом городе между двумя морями, Чёрным и Азовским, и погода там зависит от морских воздушных масс. А ещё о бескрайних херсонских степях, где когда-то совершали свои подвиги «неуловимые мстители» из культового советского фильма. Херсон представлялся мне чем-то вроде сказочного острова Буяна или Лукоморья – все о них слышали, но никто не знает, где они находятся.

Очень жарко – нигде мне не было так жарко как в Херсоне. Там я провёл своё первое тюремное лето. Жара градусов под 30–40. В маленьком, плохо проветренном помещении она чувствовалась ещё сильнее. Поэтому, хотя и была горячая вода, первые два месяца я по два раза в день обливался из-под крана холодной.

Херсонская тюрьма заслуживает особого рассказа. Она расположена в очень старом здании, наверное, ещё екатерининской постройки. Вообще, до революции Херсон в Новороссии называли «городом церквей и тюрем». По данным 1910 года, при населении менее чем 70 тысяч человек здесь было семь исправительных учреждений – тюремный замок, политическая тюрьма, каторга, арестантская рота для солдат, арестный дом для хулиганов и прочее.

Корпус, в котором сидел я, располагался в старинном трёхэтажном строении из красного кирпича. Парадоксально, но факт – это единственное рабочее здание на тот момент на всей территории тюрьмы. Остальные два корпуса, построенные уже в советское время, начали трещать и разваливаться. Один пришлось закрыть, другой и вовсе разобрать – он стоял на склоне горы и стал разрушаться на глазах. Екатерининское же здание оказалось самым прочным, всех пережило. Напротив была церковь, возведённая при Потёмкине. Ощущение того, что я окружён историей, воплощённой в камне, придавало дополнительный романтический флёр всему происходящему, хотя тюремное бытие с романтикой ничего общего не имело.

Между прочим, книги на полке в камере появились по той же причине ветхости построек ХХ века. Раньше библиотека в нашем корпусе занимала отдельное помещение, но из-за разрушения остальных построек пришлось уплотняться. Библиотеку закрыли, книги раздали по камерам.

Камера в херсонской тюрьме, куда я попал, – площадь примерно шесть на пять метров, очень высокие потолки, метра четыре с половиной. Стены из красного, старого, ещё дореволюционного кирпича толщиной не меньше чем в метр, а то и полтора. Большие окна – высотой в три метра, шириной в полтора-два. В окнах – большие старые рамы, которые в летнее время вынимались. Я сам принимал участие в их извлечении в конце мая. Назад их поставили только в середине октября, до этого мы жили без рам в окнах, только с решётками.

Как я уже говорил, условия были относительно комфортными по сравнению с другими помещениями той же тюрьмы. Всего при мне через камеру прошло человек 12, но никогда не было одновременно более 8–10. Не приходилось спать «в очередь», как это бывало в камерах, рассчитанных, например, на 20 человек и где реально размещалось под 30.

Что сказать о моих соседях по камере. Я уже упоминал, что до меня здесь были люди, которых готовили к обмену – два российских пограничника, которые заблудились и забрели на украинскую территорию, а потом были обвинены в вооружённой агрессии. Даже шутка ходила – когда-нибудь в этой камере появится мемориальная доска с именами тех, кто ждал здесь обмена и о ком по этому поводу рассказывали по телевизору.

Конечно, я переживал, как ко мне будут относиться. По украинскому телевидению в то время обо мне говорили так, что складывалось впечатление – есть два самых страшных человека, сделавших Украине больше всего плохого: я и Путин. Вышинский и Крым отобрал, и госизмену совершил, и ещё много чего натворил.


Вышло по-другому. Даже тюремщики из простых сотрудников – офицеры, охранники – не проявляли ко мне неприязни. Они спрашивали: «Какая статья?» Я отвечал: «Госизмена». – «Кто такой?» – «Журналист». И тут все удивлялись: «А где же свобода слова?»

Антагонизм между теми, кто сидит, и теми, кто их охраняет, предполагается изначально. Но, узнавая мою историю, эти простые люди не понимали, как можно наказывать за выполнение профессиональных обязанностей. Не было с их стороны ни косых взглядов, ни предвзятости. Скорее, наоборот, скрытое сочувствие. А за ним – понимание того, какова украинская политика на сегодняшний день.

Да, они прекрасно понимали, что происходит, в чем смысл и суть и политическую подоплеку всего произошедшего со мной. Они прекрасно понимали, что, наверное, ни в одной стране мира невозможен арест журналиста за его профессиональную деятельность. Либо это должно быть что-то такое, что мы привыкли ассоциировать с полным отсутствием демократии и закона – в какой-нибудь глубине Африки, что-то совершенно далекое от европейских демократических норм.

Таким образом я не чувствовал ни ненависти, ни агрессии со стороны окружающих. Возможно, не все испытывали симпатию по причине собственных политических или жизненных взглядов, но все прекрасно понимали, что разница во взглядах – точно не повод и основание для того, чтобы сажать человека в тюрьму за то, что он выполняет свою работу, ни в чём не преступая закон.

Многие из них в какие-то минуты успокаивали меня и говорили: «Подождите, до выборов осталось совсем немножко», – прекрасно понимая, что после президентских выборов на Украине в моей судьбе, моем тюремном заключении могут произойти какие-то изменения. Это тоже меня поддерживало, позволяло чувствовать себя человеком, а не изгоем, врагом.

Если даже охранники вели себя вежливо и с пониманием, то сокамерники тем более были дружелюбны. Не скрою, на первых порах меня это удивило. Потом я стал понимать, что хорошее и даже уважительное отношение ко мне людей, обвиняемых по различным уголовным статьям, происходило по нескольким причинам.

Первое – особенности сегодняшней жизни в Херсоне и Херсонской области. Разговаривая с сокамерниками, я убедился, что из восьми человек моих соседей примерно половина вернулась из России – были там на заработках. По разговорам складывалось впечатление, что по выходе из тюрьмы вторая половина отправится в ту же Россию с той же целью.

Основной доход жителей Херсонщины – торговля овощами, выращенными на своих приусадебных участках, это овощной край Украины. Но базаром прожить трудно, поэтому большинство уезжают на заработки в Россию. Русофобии здесь не ощущается нигде, и в камере ее тоже не было. Необходимость искать заработок на стороне, в том числе и за границей, доказывала людям, что экономическая ситуация на Украине складывается далеко не лучшим образом для простых людей.

Да и война также не способствовала популярности украинской власти – на ней больше зарабатывали, чем объясняли, когда она закончится.

То, что этот край граничит с Крымом, в свою очередь, накладывало отпечаток на взгляды херсонцев и их отношение к происходящему. Множество связей, родственных и дружеских, с жителями полуострова помогает понять лживость государственной пропагандистской машины. В Херсоне далеко не все, как мне показалось, считают предателями крымчан за их выбор вернуться в Россию – здесь историю знают не по украинским телепередачам, она вполне осязаема и достоверна, когда видишь постройки екатерининских времен. Да и судорожные телодвижения украинской репрессивной машины не добавляют авторитета нынешнему государству – сообщения о «госизмене» рассылались «крымским» управлением СБУ чуть ли не по электронной почте тем, кто сделал в Крыму свой осознанный выбор. И таких «весточек с любящей родины», как их иронично называют крымчане, – более трех тысяч.

Другая причина, почему ко мне относились не просто с сочувствием, но даже с некоторым пиететом, – я был для соседей по камере человеком, во-первых, «из телевизора», во-вторых, с большим резонансом. Человеком из совсем другого мира, из столичной политической журналистики.

Иногда я чувствовал себя «Дедом Панасом». Был на Украине такой легендарный телевизионный персонаж – седоусый дедушка в вышиванке, читавший в советское время по вечерам сказки для детей в передаче «Вечерняя сказка». Совсем как «тётя Валя» Леонтьева в программе «Спокойной ночи, малыши» на центральном советском телевидении.

Вот и я, как Дед Панас, рассказывал сокамерникам подробности из политической жизни, в том числе и закулисной, которые знал в силу своей работы. На меня смотрели с уважением, в том числе и потому, что я повидал не только Украину, но и мир, бывал за границей. В то время как, по статистике, еще четыре года назад 72 процента украинцев никогда не выезжали за пределы не только страны, но даже своих регионов. За рубежом же бывали не больше 10–15 процентов – поездки на заработки в Россию и Европу не в счёт.

У большинства моих сокамерников не было такого жизненного опыта, таких впечатлений, как у меня, и это придавало мне особый статус в четырёх тюремных стенах. Как и то, что кроме меня в камере было всего два человека с высшим образованием – причём оба с высшим военным. Один – местный военком из области, совершивший ДТП. Другой – в прошлом майор еще советской армии, россиянин Игорь Тарасюк, приехавший в Херсон за своей женой. С Игорем мы подружились, он производил впечатление истинного офицера, человека долга и чести. Общение с ним хорошо на меня действовало, помогало переносить тяготы тюремного быта.

Интересовались мной и люди из так называемого блатного мира. Они почти сразу предложили мне свою помощь. Со «смотрящим» по херсонской тюрьме я разговаривал буквально через две-три недели после своего прибытия туда. Он спросил, как вообще, есть ли проблемы в камере, что нужно – чай, сигареты, продукты. Как здесь принято говорить, «курить-варить» – если что, скажи, поможем. Некоторые из этих людей считали меня крымчанином – ведь обвинен в пособничестве «за Крым», а «мы крымских не бросаем». Я не всегда мог понять это внимание к моей персоне со стороны столь разных фигур, но, видимо, эти люди тоже смотрели телевизор, они обо мне знали. И тоже отнеслись ко мне с сочувствием, выразив его так, как принято в их среде.

Находясь 10 месяцев на крошечной площади с одними и теми же людьми, не имея возможности куда-то уйти, уединиться, выстраивая отношения с разными людьми, я понял одно: главное в тюрьме – терпимость, спокойствие и юмор. Эти качества позволяют продержаться в любом коллективе, даже состоящем из тех, кто обвинен в убийстве, разбое, мошенничестве, других преступлениях.

В Херсоне у меня были разные встречи. Один из эпизодов даже заставил администрацию тюрьмы изрядно напрячься…

1 августа 2018 года было совершено покушение на Екатерину Гандзюк, херсонскую общественную активистку из майданной среды. Она была очень деятельной и, несмотря на свою молодость – всего 33 года, отметилась во многих ипостасях: депутат Херсонского областного совета V созыва и Херсонского городского совета VI созыва, и. о. управляющего делами исполнительного комитета Херсонского городского совета, советник херсонского городского головы, общественная активистка в сфере доступа к публичной информации, координатор Центра политических исследований и аналитики в Херсонской области. Она демонстрировала активную борьбу с коррупцией на посту управделами Херсонской мэрии, постоянно выступала с громкими обвинениями в адрес местных силовиков. При этом по Херсону ходили упорные слухи, что Гандзюк просто выдавливала конкурентов, поскольку сама охотно бралась «решать вопросы». Ко всему у нее были весьма натянутые отношения с бывшими коллегами по майданной среде – многих из них она считала людьми, незаслуженно получившими льготы и награды. Одним словом, такой себе «террариум единомышленников».

Как бы там ни было, то, что произошло с Гандзюк, – жестокое преступление. Её облили серной кислотой – утром, когда он вышла из дома, направляясь на работу. Похоже, хотели напугать, но, видимо, не рассчитали концентрацию. К тому же у Гандзюк было слабое здоровье. Через три месяца после нападения она умерла в Киеве, в ожоговом центре. История оказалась резонансной – активисты Майдана вступились за Гандзюк, потребовали от Порошенко немедленного розыска и наказания виновных. Дело из полицейского следствия передали в СБУ, Порошенко пообещал, генпрокурор сделал несколько громких политических заявлений – завертелось, закрутилось…

Где-то в октябре в Херсонское СИЗО завезли человека, которого считали причастным к организации этого громкого преступления. Его звали Сергей Торбин. Ситуация с ним сложилась почти анекдотическая. Торбин – бывший оперативник Херсонского управления полиции и, по идее, должен был сидеть в той же камере, что и я. Камера «бээс» в тюрьме всего одна. Но поскольку он в своё время записался в «Правый сектор» – организацию, запрещённую в России, и воевал в Донбассе в батальоне «правосеков» с первых дней так называемой антитеррористической операции (АТО), администрация СИЗО постаралась нас развести. Его отправили «на карантин», подселив к нему двух моих сокамерников – создали видимость, что наша камера переполнена, хотя там всегда были свободные места. Боялись, что мы с ним, будучи людьми полярных политических взглядов – «правосек», воевавший в Донбассе, и «российский пропагандист», «пособник оккупантов», как меня подавали, – сразу же вцепимся друг другу в горло. Около месяца мы содержались отдельно друг от друга, пересекаясь только на прогулках.

При этом бытовые условия, в которые попал Сергей Торбин вместе с двумя моими сокамерниками, были не особенно комфортными – камера была практически голой, ничего нужного для нормальной жизни. Парни со смехом рассказывали, что даже старались приручить крысу – грызунов там было множество. Словом, условия самые что ни на есть спартанские. Двое наших сокамерников, оказавшихся там, страстно желали поскорее вернуться назад, теперь камера «бээс» казалась им потерянным раем. Но – руководство боялось и ничего менять не хотело.

В итоге на одной из прогулок мы с Торбиным пересеклись. Он мне сказал: «Если тебя спросят, скажи, что я точно бросаться на тебя не буду». Я ответил, что тоже не собираюсь на него бросаться и не против его присутствия в камере, но ничего не решаю. Мы договорились, что никаких претензий друг к другу не имеем, условились вовсе не разговаривать о политике, не дискутировать по больным вопросам современности. Взяли на себя внутренние обязательства.

Через три недели его и двух сокамерников всё же перевели к нам. Руководство тюрьмы за нами пристально наблюдало, не веря, что мы сможем ужиться. Но всё обошлось. Мы не дебатировали на насущные для обоих темы, больше говорили о прошлом, обсуждали исторические темы, историю Украины – вполне нормально общались. Правда, в конце концов, не выдержали и нарушили запрет, самим себе установленный. У нас, как и следовало ожидать, нашлись общие знакомые, и немало – Сергей был на Майдане, я тоже провёл там целых два с половиной месяца. Он бушевал в рядах «Правого сектора», я освещал драматические события, стараясь быть объективным. Оба многое видели, многих знали. Мне он показался в чем-то идеалистом, далеким в своих порывах и представлениях о политике от реальности. На чём мы с ним сошлись – людей, которые вышли на Майдан, требуя изменений, желая лучшей, как они считали, доли для Украины, политики просто «развели как кроликов». Сергей признал, что то, о чём кричали на Майдане, и что происходит в стране сейчас, – это совершенно разные вещи.

Пожалуй, это было одно из самых запоминающихся знакомств в херсонской тюрьме. Рядом со мной оказался человек, изначально исповедующий противоположные политические убеждения и потенциально для меня опасный, поскольку с «другой стороны баррикад». Но к нашей встрече сама ситуация в стране показала, что реализация так называемых идеалов Майдана – всего лишь способ для Порошенко и компании прорваться во власть и удержаться в ней даже ценой раскола страны и гражданской войны.

Для меня общение с Торбиным было ценно по ещё одной причине – размышлять и анализировать всегда непросто, в тюрьме особенно, хотя, казалось бы, только этим здесь и занимаешься, времени вагон. Но для рождения мысли нужен оппонент: древние говорили, что в спорах рождается истина. Мне же кажется, в споре, скорее, рождается новая мысль, появляются и оттачиваются новые смыслы и формулировки. Для этого нужно столкновение двух разных точек зрения. В тюрьме вторую точку зрения найти крайне трудно, там дефицит собеседников, но если этот дефицит преодолён, рождаются очень интересные мысли.

Что касается самого покушения на Екатерину Гандзюк, то, как водится в тюрьме, мы об этом не говорили – там, как правило, свои уголовные дела с соседями не торопятся обсуждать. Но я заметил, что, несмотря на страшный финал жизни этой женщины-политика, особой жалости она не вызывала, во всяком случае, у моих сокамерников.

Может быть, потому, что, по версии следствия, погибла от рук своих же «побратимов-майдановцев». И случай этот был далеко не единичным. В информационном пространстве в начале ноября 2018 года, уже после смерти Гандзюк, сообщалось, что только за последние полгода до этого события были убиты больше полусотни майданных активистов. Большинство из них погибли в чисто бандитских по виду и исполнению разборках с такими же, как они, «ветеранами АТО». Практически одновременно с нападением на Гандзюк в соседнем Геническе расстреляли бывшего бойца батальона «Донбасс» Виталия Олешко по прозвищу «Сармат». Подозреваемых в убийстве задержали – тоже «атошники», но из другого батальона. В те же дни – убийство еще одного добровольца из «Донбасса», Константина Козакова в Харьковской области, которого, как подозревают, задушили собственные сослуживцы. Незадолго до этого взорвали автомобиль бывшего руководителя майданной организации Штаб Нацзащиты экс-Днепродзержинска Виталия Чернявского – он пересел на бронированный, видимо, опасаясь, что это не последнее покушение. И это – резонансные преступления, а происшествия типа «что-то не поделили, один из участников конфликта, бывший «атошник», достал гранату, привезенную с Донбасса, и вырвал чеку…» стали чуть ли не рядовыми в украинской криминальной хронике…


Еще одна запомнившаяся встреча в Херсонском СИЗО – примерно в одно время со мной там оказался бывший оператор киностудии им. Довженко Олег Саган, автор нескольких документальных фильмов. Его обвинили по той же статье, что и меня, – в «покушении на территориальную целостность Украины». Он сидел этажом выше, мы несколько раз пересекались на судах и следственных действиях в управлении СБУ. В апреле 2019 года он написал из тюрьмы письмо «Крик о помощи», адресовав его ОБСЕ и правозашитникам.

Это письмо опубликовано, там есть такие слова:

«Десятки моих обращений за медпомощью в медпункт СИЗО, больницы и к врачам скорой помощи по приказам работников СБУ оставались без внимания врачей. Есть многочисленные доказательства предвзятого отношения врачей и сговора с работниками СБУ (список доказательств). Кульминацией этого стала трагикомедия 7 апреля, когда начальник медслужбы СИЗО забыла у меня под мышкой термометр, забыла измерить пульс и прослушать сердце и лёгкие при подозрении на инфаркт (меня принесли двое заключённых с приступом сердца). Термометр под мышкой вызвал хохот у 22 заключенных, когда я принёс его в камеру. О предвзятом отношении ко мне со стороны СБУ и к пыткам психофизического воздействия относятся следующие факты:

…Если в камере количество заключенных больше, чем количество коек, то 5–6 человек спят по очереди. В моей камере 18 коек. Круглосуточно работает телевизор, что является пыткой страшнее тех, что изобрели в тюрьмах 100 лет назад. Раньше пытали звуком и светом. Теперь телевизор сами заключённые включают на полную громкость даже в 3 часа ночи… Никто не протестует.

После двух лет такого заключения мой сокамерник, освободившись, не мог ходить и говорить, ведь туалет тоже пытка, отсутствие воздуха – пытка, отключение света и воды ежедневно – пытка и т. д.»

* * *

И эти слова – тоже правда о херсонском СИЗО и «крымском» управлении СБУ. Несмотря ни на что, я и из тюрьмы вынес новый ценный опыт. Кроме прочего, я убедился на примере своих сокамерников, что люди, даже обвиняемые в совершении тяжких преступлений, способны жить по законам здравого смысла. Это было началом моего путешествия по украинским тюрьмам и самым длительным этапом моей тюремной эпопеи.

* * *

Тюрьма, конечно, не лучшее место для новых встреч и знакомств. Но даже здесь они могут быть интересными и рассказать о людях много неожиданного, принося новый опыт общения. Банальная мысль, но для меня она – просто часть того, чем жил год с лишним.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации