Текст книги "Аз есмь царь. История самозванства в России"

СВОЕОБРАЗИЕ СТЕПАНА РАЗИНА

Утверждая, что царевич Алексей примкнул к восставшим, Разин вновь актуализировал самозванчество, однако между ним и прежними массовыми движениями существовали важные различия. С одной стороны, он привнес новый элемент в многочисленные городские и сельские бунты (1634, 1638, 1646, 1648, 1650, 1662), ибо раньше там не звучала тема самозванчества. С другой стороны, его восстание отличалось и от мятежей времен Смуты. Эти последние проходили через три последовательные стадии. Сначала разносился слух о том, что царевич Дмитрий жив. Затем объявлялся претендент на престол. И наконец, вспыхивала смута. В интервале между распространением слуха и началом смуты должен был появиться лжецаревич. Тот же сценарий прослеживался и в других эпизодах Смутного времени: явление на публику «спасенного» царевича, которого требовали народ или казаки, было определяющим, обязательным элементом всего предприятия.

В случае Разина крестьяне восстали с именем царя Алексея Михайловича на устах: атаман звал своих людей идти против бояр, изменивших царю. В первые месяцы восстания, до сентября 1670 года, в обращениях к «черным людям» постоянно фигурировало имя царя, хотя после помянутой даты оно встречалось реже. В мае, уже после начала восстания, Разин публично выразил сомнение в случайности последовавших друг за другом смертей царицы и двух царевичей, Симеона и Алексея (1669 и 1670). Из этого он сделал вывод о необходимости мести изменникам и возвращения «свободы черным людям», повторяя известный стереотип: «Царь желает нам волю дать, но бояре тому противятся и ближних его извести хотят». Только в августе Разин объявил, что в их рядах находится царевич Алексей. При этом он по-прежнему признавал власть царя. Однако в сентябре и октябре мятежники принесли клятву верности царевичу и призвали народ молиться за него, а также за Разина и иногда за прежнего патриарха Никона, но не за царя. Таким образом, в 1670 году начало мятежа предшествовало появлению слуха о спасенном царевиче.

Во времена Смуты претендентов на царский престол представляли публично. Разин же сообщил о присутствии Алексея в рядах мятежников, но не предъявил его народу. Согласно источникам, население областей, охваченных восстанием, никогда его не видело, и ни в одном официальном документе нет упоминаний о человеке, который бы выступал в этой роли.

МАГИЯ СЛОВ

Власти утверждали, что Разин «лжет», как «в речах», так и «в прелесных письмах». «Люди в розных местех пошатались (под «пошаткой» подразумеваются легковерие, предрассудки. – К. И.): многие к ним (бунтовщикам. – К. И.) пристали». Слово-обман Разина представляло собой акт презентификации, выполняя ту же функцию, что и магический заговор, функцию, тождественную той, что описывалась и осуждалась в Уложении, поскольку подобные слова угрожали здоровью и чести царя. Было достаточно ее произнести, чтобы царевич материализовался. Слово-миф само по себе есть демонстрация. Презентифицировать Алексея через слово и было «дело». Царевич становился «делом», даже если его существование было воплощено только посредством вербального акта. Разин обогатил практику самозванчества тем, что у него царевич был явлен в двух ипостасях: он присутствовал словесно – в речи, где называли его имя, – и отсутствовал телесно.

Но почему мятежники не захотели облечь царевича в плоть и кровь? Почему в 1670 году его присутствие было необходимо на вербальном уровне, а на физическом им пренебрегли? Для кого и для чего освобождали место, делая плотскую ипостась будущего царя Алексея принципиально недоступной, недостижимой для человека? Мне представляется, что явление царевича было отложено ими на случай взятия Москвы. Подобная цель в той или иной мере прослеживается по вербальному присутствию лже-Алексея в описаниях сражений, наиболее близких к Москве.

С одной стороны, заставляя присягать на верность царевичу, Разин отодвигал Алексея Михайловича в тень или вовсе предавал его забвению. Одного попа, отказавшегося присоединиться к восстанию, мятежники обвинили в измене «царевичу государю Алексею Алексеевичу и Никону патриарху и батюшку нашему Степану Тимофеевичю», не упоминая Алексея Михайловича, хотя вначале он был ими же поднят на щит. С другой стороны, их собственный государь, царевич Алексей, был вдвойне недоступен: он официально мертв и телесно невидим. Стало быть, существование этого государя полностью подчинено целям мятежа, ведь его материальное отсутствие избавляло мятежников от необходимости иметь дело не только конкретно с ним, но и с государем вообще, обязательным символом всех городских бунтов, тем подводным камнем, на который они все наталкивались и из‐за которого терпели крах. Решающим моментом московских бунтов 1648 и 1662 годов стала встреча народа с царем у стен его дворца: люди хотели быть услышанными Государем, но сам факт проведения этой аудиенции только укреплял власть царя. Восстание Разина меняло перспективу: участники нашли средство избежать зеркальных отношений с царем в случае победы. Это стало возможным в рамках магического мышления без ритуала, после нескольких десятилетий беспорядков и двух бунтов, окончившихся неудачей при телесном царе.

ГОСУДАРЬ БЕЗ ТЕЛА

Простое упоминание физического тела государя нередко влекло за собой наказание. По всей видимости, объяснить этот феномен какой-то одной причиной нельзя. Вероятно, власти боялись магических заклинаний, способных навредить монарху, а может, дело было в растущей сакрализации его особы. В правление Алексея Михайловича во время богослужений царя начали называть святым, и эта тенденция, как показали В. М. Живов и В. А. Успенский, постепенно усиливалась, достигнув пика в девятнадцатом столетии, когда «святым» объявлялось все, связанное с монархом (кровь императрицы, воля царя…).

Разин и его люди выдвинули против царствующего государя его дискурсивного двойника, бестелесного будущего Государя. Они словно решили не нарушать закон произнесением непристойных слов, доведя до абсурда официальное представление о монаршем теле, отраженное в судебной практике. Делая тело царевича незримым, мятежники не просто подчинялись запрету: они выстраивали собственный образ владыки и помещали его в тройной вакуум (они игнорировали правящего монарха, лишили его имени и создали бестелесного Государя), который образовался благодаря их усилиям.

Новый образ владыки принадлежал им; не только потому, что они его придумали, но и потому, что они дали ему другое имя. По сообщению одного воеводы, мятежники утверждали, что с ними шел Нечай-царевич Алексей Алексеевич. Бунтовщики объясняли, что Нечай – это также их ясак. «Нечай», таким образом, сливался с именем царевича, образуя новое понятие – «Нечай-царевич-Алексей» – посредством присвоения семантических свойств Нечая царевичу Алексею. Прилагательное «нечаянный» означает «прибывший раньше, чем предполагалось», «нежданный», но также – «явленный», в каковом смысле оно фигурирует в названии одной из икон Девы Марии («Нечаянная радость»), чье почитание в народе хорошо известно. Иностранный свидетель писал, что они называли своего царевича Нечаем, будто он нежданно был послан им Небом. Называя царевича по имени, бунтовщики презентифицировали его; называя его иначе, чем принято, они расширяли его семантическое поле. Нежданное-не-тело, посланное небом, невидимо – и в то же время актуализирует миф: оно тут, рядом. Бунтовщики развенчали правящего монарха – и в то же время придумали ему наследника, который не имел воплощения.

НОВАЯ ЛЕГИТИМНОСТЬ ВЛАСТИ

Итак, царевича окружала пустота, но, как гласит русская пословица, свято место пусто не бывает. Какую роль предназначал себе Разин в будущем? Наши скудные источники не содержат на этот счет никаких прямых указаний. Однако мы знаем, какие намерения приписывались Разину. Согласно газетам, выходившим в Риге на шведском языке, Разин требовал, чтобы его признали царем Казани и Астрахани. Польско-литовский посол Юрий Мысык высказывался в том же смысле, что и рижская пресса: «Цель восстания не только в том, чтобы добиться свободы для Волжских и Донских земель, но и чтобы основать новое королевство». Разин – будущий царь? Именно так думал голландский авантюрист Ян Янсен Стрейс, который, встретившись с казацким атаманом, писал: «Разин нисколько не сомневался, что в скором времени займет царский трон». Не подлежит сомнению, что из всей троицы, за которую разинцы побуждали молиться народ, сам Разин, в отличие от опального и ссыльного патриарха Никона и едва ли способного кого-либо побеспокоить бестелесного Алексея, был единственным, кто в случае победы имел возможность действовать.

Между тем Разин не был самозванцем. Это существенный момент. Он не претендовал на богоизбранность. Он не называл Алексея Михайловича лжецарем, чтобы примерить на себя роль царя настоящего. Выступив от его имени, он постепенно полностью перестает упоминать его. Народная рецепция, и в частности фольклор, не изображают Разина самозванцем. Народ не приписывает ему царского происхождения. Чтобы лучше осознать этот факт, сравним его с Пугачевым, который остался в фольклоре тем, кем тщился представить себя в реальности: Петром III. И напротив, в песнях Разинского цикла всячески подчеркивается его низкое – не царское и не дворянское – происхождение. Впоследствии этот образ проник и в одну из общих фольклорных тем, в рассказ о поединке казака с царем, из которого первый вышел победителем. Сочинители песен вложили в уста казака слова: «Я не царских и не боярских, / А я Стеньки Разина сын». Источником его власти был не Бог, а народная сходка. Одна из основополагающих традиций царской власти, приписывание высшей власти Богу, была таким образом дезавуирована.

Строя образ бестелесного мистического тела царевича на глазах у его отца, «телесного царя» Алексея Михайловича, мятежники, как ни странно, оперировали вполне материальными категориями. Ведь ими руководило вполне земное, не мифическое тело их государя Разина, которым они в случае победы могли заполнить созданную ими пустоту. Это земное тело обладало властью, чья легитимность была основана на социальном представительстве, коренившемся в реальном, а не потустороннем мире. Такой материальностью было и само Разинское восстание, и его дискурсивное орудие, имманентное движение, направленное на борьбу за власть во имя народного блага и, таким образом, таившее в себе ростки современной политики.

Подведем итоги. Выдумав телесно незримого царевича, разинцы низвели государя до состояния бестелесности. Царь стал в подлинном смысле слова недоступным, словно отрезанным от реальности. Помогая монарху окончательно перейти в трансцендентное состояние, мятежники расчищали пространство для размышлений о суверенной политической власти, об имманентной, основанной на социальном представительстве легитимности. Политика, направленная на сакрализацию Романовых, произвела неожиданный эффект: недоступное тело царя открыло доступ к современной политической концепции власти.

Отец, помазанник Божий, был отодвинут в тень, сын оставался фикцией: для народного вождя, не претендовавшего на роль наместника Бога на земле, освободился трон, который в коллективном сознании оказался наделенным имманентной легитимностью. Разинцы словно переиначили на свой лад известную пословицу «свято место пусто не бывает», где под святым местом первоначально подразумевался трон. Их вариант, «пусто место свято не бывает», позволяет оценить дистанцию, отделяющую производную от оригинала.

НА ПУТИ К МОДЕРНОСТИ

Я не забываю ни о скудости источников, ни об уязвимости их содержания, ни, наконец, о кратковременности маневра с бесплотным телом, к которому прибегли восставшие. Поэтому, приступая к финальной части этой главы, необходимо быть вдвойне осмотрительным в выводах.

Трещина в ткани русской политической культуры. Эта трещина заметна в разнообразии языка. Представители власти описывали восстание в рамках трансцендентных понятий (отступничество, бесовский соблазн). Бунтовщики идентифицировали врагов по социальным функциям и клеймили эксплуататоров «честных людей». Русская культура XVII века была еще едина, ориентировалась на одни и те же символы. Однако борьба с закрепощением, ограничением казачьей вольницы и колонизации, равно как этнические и религиозные требования, привели к первой трещине, к робкой и не вполне осознанной попытке отделить мирское от Божьего и придать действиям людей политическое измерение в современном значении этого понятия.

К иной модерности через архаику. Указав на эти новации, необходимо сделать оговорку: у участников восстания светский язык соседствовал с языком божественного откровения. На фоне всеобщей веры в трансцендентное происхождение власти, о чем красноречиво свидетельствовала клятва Нечаю, почти не ощущался политический уклон восстания. Словами «царевич», «клятва верности», «молитвы» вполне можно было изобразить привычные властные отношения с фигурой царя. Однако если русские монархи и назывались Божьими избранниками, все же никто из них прямо не утверждал, что он посланец Небес. Мятежники в этом смысле пошли дальше. Придумав Нечая, они порвали с хитроумными построениями политической теологии царского режима: возвели ее в абсолют и сделали невыполнимой.

Однако в 1671 году восторжествовал традиционный порядок. Трещина не превратилась в разлом. Тем не менее мы можем фиксировать новое восприятие власти, расходившееся с официальной концепцией. В России второй трети XVII века мысль о монархе, вышедшем из народной среды, и о монархической власти, опирающейся на мнение народной сходки или даже подчиняющейся ему, не могли быть претворены в жизнь. Это были образы полулегендарного прошлого, анахронизмы. Требования бунтовщиков оказались слишком разноречивы, чтобы их можно было обобщить, но они несли модернизаторскую альтернативу российскому самодержавию. В городах, охваченных бунтом, действовали местные собрания. Например, в Царицыне градоначальником был выбран местный торговец или, по другим сведениям, канонир. Действовали они недолго, и мы не можем знать, какая судьба ждала бы их, равно как и крестьянские общины, в случае победы восстания и отмены крепостного права; мы даже не можем утверждать с определенностью, что Разин действительно бы его отменил. Тем не менее действия десятков тысяч мужчин и женщин доказывали, что народу есть что сказать по вопросам политической власти, социальной системы и религиозной терпимости. И новое управление городами в восставших регионах России 1670 года было не возвратом к утопическому золотому веку, а стремлением к некоей альтернативе русскому самодержавию.

Закономерно ли в условиях отсутствия эксплицитного философского и политического дискурса утверждать, что «черные люди» олицетворяли движение к модерности? Для усиления контраста напомним, что в те времена, когда Гоббс придал столь мощный толчок развитию модерности, в России слово «политика» использовал, похоже, один только Юрий Крижанич, сербский поп, прибывший в 1659 году в Москву. Однако ответить отрицательно на поставленный вопрос означало бы представить западный путь к модерности единственно возможной дорогой к единственно возможной модерности, вытесняющей любые иные альтернативы из политического воображаемого человечества. Речь идет не о прямом противопоставлении архаичного самодержавия и бунта, проникнутого модернизаторским духом, но о выявлении тенденции, выражаемой восстанием. Массовое восстание всегда создает новую динамику, знаменует разрыв с нормами прошлого. Антидворянская ориентация, осуждение крепостничества и союз с инородцами означали движение в сторону ликвидации сословной раздробленности населения. А значит, складывались предпосылки для формирования единого понятия, применимого к свободным индивидам, которые мыслили себя источником легитимности политической власти. Эта динамика заключала в себе не только возможность восстания, но и его направленность. Как бы ни были редки указания на подобную динамику, как бы ни были они лишены концептуальности, трудно отрицать, что представление о власти, которым вдохновлялось восстание Разина, шло вразрез с идеей самодержавия, тяготея к представительству и новой легитимности. Скудость указаний свидетельствует в первую очередь о позднейшей утрате многих источников. Что до отсутствия концептуальности, то подобное положение вещей не ограничивалось низами, а было органически присуще всей русской политической культуре XVII века. Это отсутствие принуждает историка реконструировать другие формы мысли, иначе может сложиться впечатление, что народ был неспособен мыслить, что он шел в бой и на смерть, не зная, зачем он это делает, и что политический опыт коллективной акции колоссального масштаба не генерирует смыслов.

Магия как элемент восстания. В отсутствии публичной концепции политики участники восстания стали доискиваться до ответов своим умом. Они привлекли к делу заговорные слова, прекрасно известные любому человеку той эпохи, которые материализовывали объект, стоило их произнести. В разгар восстания Разин разработал собственную стратегию и построил вокруг тени самозванца особый магический ритуал. С одной стороны, благодаря своему вербальному присутствию он находился в самом центре событий. С другой – он был не только бестелесен, но и обречен рано или поздно уйти на задворки, ибо модерный политический потенциал восстания и наличие самозванца друг друга исключали – последний существовал в рамках той же логики, что и «истинный» царь, то есть в контексте божественного предназначения. Бунт оставил свой отпечаток на том, что философ Поль Рикёр назвал «социальным временем», то есть на «плоскости долговременного воздействия», где кристаллизуется его смысл. Это время, отделяющее от нас событие, населено участниками исторического процесса, которые определенным образом трактуют Разинский бунт и совершают определенные действия, модифицируя таким образом его значение. Возьмем ключевую тему бунта: противостояние царя с мятежниками. В конце XVIII века Екатерина II в одном из своих указов подчеркивала, что «его (Пугачева. – К. И.) гистория сходствует во всем гистории разбойника Стеньки Разина, который <…> называл себя царем Федором Федоровичем». После потрясения, вызванного Пугачевским бунтом, предыдущее восстание также представлялось посягательством на высшую власть: якобы и Разин примерял на себя роль царя. Но утверждая, что Разин выдавал себя за некоего Федора Федоровича, которого никогда не существовало в природе, Екатерина совершила двойную ошибку. Помимо неосведомленности царицы в русской истории, эта ошибка показывает также, до какой степени эпизод с лже-Алексеем успел изгладиться из памяти. Его забвение выглядит особенно символично, если учесть, что тогда еще жива была память о Лжедмитрии и что памяти о Пугачеве тоже предстояла долгая жизнь. Подобная «забывчивость» наблюдается и в фольклоре. Л. С. Шептаев, автор фундированного труда о месте Разина в фольклорной традиции, составил список из девятнадцати тем Разинского мифа (Разин и астраханский воевода, Разин и царь, Разин и царевич Алексей, Разин и заклинания…), которые соответствуют содержанию сохранившихся источников. Единственным мотивом, не перешедшим из истории в фольклор, были, как выясняется, отношения Разина с царевичем Алексеем. Шептаев приводит одну позднейшую ссылку на этот факт, но речь идет о научной статье Академии наук (1763). В его исследованиях о народном творчестве, песнях и сказаниях, относящихся к XVIII, XIX и XX векам, нет ни одного упоминания царевича Алексея.

Проект с лжецаревичем был настолько своеобразен, что и фольклор, и позднейшие исторические деятели вроде Екатерины II, и коллективная память проходят мимо него. Иными словами, мифологический элемент в восстании 1670 года, то есть история с лжецаревичем Алексеем, оказался наименее стойким к разрушительному действию времени, тогда как социальная составляющая конфликта широко отразилась в народной памяти, особенно в фольклоре.

Если бы Россия в 1671 избрала путь модерной политики, самозванчество было бы обречено на гибель, но поскольку этого не произошло, даже в условиях жестких кар оно цвело пышным цветом в деревенской среде. Спустя год у Алексея Михайловича родился другой сын, будущий Петр Великий, имя которого традиционно связывают с модернизацией страны, но история самозванчества продолжалась и, как оказалось, не была предрешена.