Текст книги "Таинство"

XI

Весна наступила внезапно. Дыхание земли пришло и ушло, а уходя, прихватило с собой зиму. Деревья чудесным образом оделись листвой и расцвели, замерзшая земля покрылась стеблями летней травы, колокольчиков, лесной ветреницы, мрачного чертополоха; повсюду плясали солнечные лучи. В ветвях устраивали брачные игры и гнездились птицы, из сгустившейся чащи появилась рыжая лиса, смерившая Уилла бесстрашным взглядом, а потом, сверкнув усами и шерстью, засеменила по своим лисьим делам.

– Джекоб! – произнес пронзительный голос слева от Уилла. – Никак не думал, что увижу тебя так скоро.

Уилл повернулся на голос и в нескольких ярдах увидел человека – тот стоял, прислонившись к высокому ясеню. Дерево выглядело лучше, чем человек: заляпанная рубашка, грубые штаны и дешевые сандалии казались жалкими на фоне блестящих листьев. В остальном у дерева и человека оказалось много общего. Оба стройные и хорошо сложенные. У мужчины, однако, было кое-что, чем не могло похвастаться дерево: глаза такой безукоризненной голубизны, что казалось, в них отражается небо.

– Должен сказать тебе, мой друг, – проговорил человек, глядя не на Джекоба, а на Уилла, – если ты все еще надеешься убедить меня отправиться с тобой, то это пустые мечты.

Уилл посмотрел на Джекоба, рассчитывая получить какое-нибудь объяснение, но Джекоба не было.

– Вчера я сказал тебе правду. У меня ничего не осталось, чтобы дать Рукенау. И все эти истории про Домус Мунди меня не соблазнят…

Отшатнувшись от дерева, человек приблизился, и тут Уилл понял, что, хотя незнакомец на несколько лет старше его и довольно высокого роста, их глаза на одном уровне, а это означало, что сам он каким-то образом стал выше на полтора фута.

– Я не хочу знать мир с этой стороны, Джекоб, – говорил человек. – Я хочу видеть его собственными глазами.

«Джекоб? – подумал Уилл. – Он смотрит мне в глаза и называет меня Джекобом. А это означает, что я нахожусь в теле Джекоба. Я смотрю на мир его глазами!»

Эта мысль не напугала его, напротив. Он слегка потянулся и почувствовал, как мышцы Джекоба обволакивают его, делают тяжелым и сильным. Он втянул носом воздух и ощутил запах собственного пота. Поднял руку и потрогал шелковистые кудряшки своей бороды. Это было необыкновенное чувство. И хотя он был здесь хозяином, но чувствовал, что овладели им, словно, находясь в Стипе, он впустил Стипа в себя.

В его чреслах и голове зрели желания, каких он не знал раньше. Он хотел уйти, оказаться подальше от этого меланхоличного юнца, испытать под этим небом свою заимствованную плоть, пуститься бегом так, чтобы легкие работали, как мехи, потянуться так, чтобы хрустнули суставы. Прогуляться обнаженным в этом великолепном теле. Да! Разве это не здорово? Есть в нем, мочиться из него, гладить его длинные конечности.

Но он не был здесь хозяином – хозяйничала тут память. У него оставалось достаточно свободы: он мог почесать в паху, поскрести бороду. Но не мог отказаться от дела, которое привело Стипа в это место. Он мог всего лишь следить за позолоченными глазами Джекоба и слушать то, что говорилось в этот солнечный день. Ему показалось, что он устроил эту встречу против воли Стипа. «Я не хочу этого», – говорил Джекоб, повторял снова и снова, но вот она состоялась, и теперь имеет собственную инерцию, и Уилл не собирается сопротивляться, потому что боится лишиться этой радости – находиться внутри Джекоба, плоть во плоти.

– Иногда, Томас, – говорил Джекоб, – ты смотришь на меня так, словно я сам дьявол.

Другой покачал головой, сальные волосы упали на лоб. Он откинул их назад рукой с длинными пальцами, испачканными чем-то синим и красным.

– Если бы ты был дьяволом, то не принадлежал бы теперь Рукенау, – сказал он. – Ты бы не позволил ему отправить тебя на поиски и возвращение беглых художников. И если б ты пришел за мной, я не смог бы тебе противиться. А я могу, Джекоб. Это трудно, но я могу.

Он поднял руку над головой и, притянув к себе цветущую ветку, вдохнул ее аромат.

– Прошлой ночью, после твоего ухода, мне приснился сон. Мне снилось, что я на небесах, выше самых высоких облаков, что я смотрю вниз на землю, а рядом со мной кто-то есть, шепчет на ухо. Тихий голос, не мужской и не женский.

– И что же он говорил?

– Что во всей Вселенной есть только одна планета, такая совершенная, такая голубая и яркая, как эта. Такая изобильная. И что эта слава и есть сама суть Бога.

– Бог – это заблуждение, Том. Вот что он такое.

– Нет, послушай меня! Ты слишком много времени провел с Рукенау. Все, что окружает нас сейчас, это не какой-то трюк, с помощью которого Бог обманывает нас.

Томас отпустил ветку, и она вернулась на место, роняя лепестки на его голову и плечи. Он этого не заметил – слишком был поглощен рассказом о своем сне.

– Бог знает о мире через нас, Джекоб. Нашими голосами он восхищается этим миром. Нашими руками оказывает ему услуги. А по ночам Он смотрит нашими глазами в бесконечность и дает звездам имена, чтобы со временем мы могли к ним отправиться. – Он уронил голову. – Вот что мне снилось.

– Расскажи это Рукенау. Он любит находить смысл в снах.

– Но тут нечего искать, – ответил Томас, усмехаясь и глядя в землю. – Это-то и есть самое гениальное, неужели ты не понимаешь?

Он снова посмотрел на Уилла, небо в его глазах было безупречно голубым.

– Бедный Рукенау. Он так долго повторяет свои проповеди, что любит их больше, чем истинные Святые Дары.

– А скажи мне, что они такое?

– Вот это, – сказал Томас, снимая лепесток со своего плеча. – У меня здесь святая святых, Ковчег Завета, Чаша Грааля, сама Великая тайна – вот здесь, у меня в руке. Посмотри!

Он протянул лепесток на кончике пальца.

– Если бы я мог изобразить это совершенство…

Он смотрел на лепесток словно загипнотизированный.

– …переложить его на лист бумаги, чтоб стала видна его истинная слава, и тогда все картины в капелле в Риме, все иллюстрации во всех Часословах, все рисунки, которые я делал для этих треклятых заклинаний Рукенау, станут… – он помедлил в поисках слова, – ненужными.

Он сдул с пальца лепесток – прежде чем начать падать, тот приподнялся в воздухе.

– Но я не могу создать такую картину. Я работаю в поте лица, но меня подстерегают неудачи. Господи. Иногда, Джекоб, я жалею, что природа наделила меня пальцами.

– Ну, если тебе не к чему приложить свои пальцы, одолжи их мне, – сказал Джекоб. – Позволь мне ими воспользоваться, чтобы писать картины, и вполовину не дотягивающие до твоих, и тогда я буду счастливейшим из всех существ в мироздании.

Томас усмехнулся, смерив Джекоба ироническим взглядом.

– Ты говоришь такие необычные вещи.

– Я говорю необычные вещи? – удивился Джекоб. – Тебе стоит послушать, что говоришь ты. Сегодня или в любой другой день.

Он рассмеялся, и следом рассмеялся Томас, его поражение на миг было забыто.

– Возвращайся со мной на остров, – предложил Джекоб, осторожно приближаясь к Томасу, словно боясь его спугнуть. – Я сделаю так, чтобы Рукенау не превратил тебя в рабочую лошадку.

– Суть не в этом.

– Я знаю, он всегда хочет, чтобы было так, как надо ему, знаю, как он к тебе придирается. Я этого не допущу, Том. Клянусь.

– С каких пор ты обрел такую власть?

– С тех самых пор, как сказал ему, что мы с Розой уйдем и бросим его, если он не позволит нам немного поразвлечься. «Ты не осмелишься бросить меня, – сказал он. – Я знаю твой характер – не осмелишься. А если все-таки это сделаешь, то никогда не узнаешь, кто ты и зачем пришел в этот мир».

– И что ты ответил на это?

– О, ты будешь мной гордиться. Я сказал: «Верно, я не знаю, кто меня создал. Но я был сотворен, и сотворен любовью. И этого знания достаточно, чтобы жить в радости».

– Господи, жаль, меня там не было и я не видел его лица.

– Он вовсе не был счастлив, – хмыкнул Джекоб. – И что он мог сказать? Так ведь оно и есть.

– И так красиво сказано. Тебе надо было стать поэтом.

– Нет, я хочу рисовать, как ты. Хочу, чтобы мы работали бок о бок и чтобы ты научил меня видеть круговорот вещей так, как ты. Остров прекрасен, и живут там всего несколько рыбаков, да и те слишком робки, чтобы нам возражать. Мы можем жить как в раю – ты, я и Роза.

– Дай мне подумать, – сказал Томас.

– Еще один аргумент.

– Подожди пока.

– Нет, выслушай меня. Я знаю, ты не веришь в гностические штуки Рукенау, и, откровенно говоря, они и меня часто сбивали с толку, но Домус Мунди – это не иллюзия. Это величественно, Томас. Ты поразишься, когда поселишься там и почувствуешь, как он поселился в тебе. Рукенау говорит, это видение мира изнутри…

– И сколько опия он заставил тебя проглотить, прежде чем тебе предстало это видение?

– Нисколько. Клянусь. Я бы не стал тебе лгать, Том. Если бы я думал, что это очередной приступ психического расстройства, то сказал бы тебе: оставайся здесь и рисуй лепестки. Но это не расстройство. Это нечто божественное, и нам позволяется его видеть, только если наши сердца достаточно крепки. Господи, Том, ты только представь себе, какие лепестки смог бы нарисовать, если б сначала увидел их в зародыше. Или на побеге. Или в том соке, благодаря которому на ветке появляется почка.

– Это то, что тебе показывает Домус Мунди?

– Откровенно говоря, я не отважился заходить слишком глубоко. Но – да, Рукенау так и сказал. И если б мы были вместе, то смогли бы пойти глубоко внутрь. Могли бы увидеть зародыш зародыша. Клянусь тебе.

Томас тряхнул головой.

– Не знаю, то ли мне впадать в эйфорию, то ли бояться, – сказал он. – Если все, что ты говоришь, правда, то Рукенау имеет доступ к Богу.

– Думаю, что имеет, – вполголоса сказал Джекоб, разглядывая Томаса, который больше не мог на него смотреть. – Я не буду сейчас выжимать из тебя ответ. Но к полудню завтрашнего дня я должен знать: да или нет. Я и так пробыл здесь дольше, чем хотел.

– К завтрашнему дню я приму решение.

– И не впадай в меланхолию, Том, – сказал Джекоб. – Я же хотел тебя вдохновить.

– Может, я еще не готов для этого откровения.

– Готов, – возразил Джекоб. – Ты определенно готов к этому больше меня. Возможно, больше, чем Рукенау. Он принес в мир нечто, чего не понимает. Думаю, ты мог бы помочь ему. Ну, давай на сегодня закончим. Обещай, что не напьешься и не начнешь распускать сопли, думая обо всем этом. Я начинаю бояться за тебя, когда ты впадаешь в одно из этих своих гнусных настроений.

– Обещаю, – ответил Томас. – Я буду весел, думая о тебе, обо мне и о Розе, о том, как мы целые дни напролет разгуливаем голые.

– Хорошо, – сказал Джекоб, подаваясь вперед, чтобы прикоснуться к небритой щеке Томаса. – Завтра ты проснешься и сам себе не сможешь ответить, почему так долго ждал.

Сказав это, он повернулся к Томасу спиной и пошел прочь. Если это конец воспоминания, подумал Уилл, то трудно понять, почему Джекоб так разволновался, когда перед ним замаячила перспектива мысленно вернуться в те времена. Но прошлое еще не было распутано до конца. Сделав третий шаг, Уилл почувствовал, что мир опять делает вздох и солнечный свет внезапно мутнеет. Он поднял голову, посмотрел сквозь цветущие ветки. Еще мгновение – и небо, только что поражавшее голубизной, заволокло тучами, порыв ветра ударил ему в лицо дождевыми каплями.

– Томас? – сказал он и, развернувшись, посмотрел туда, где только что стоял художник.

Но теперь там никого не было.

«Это уже завтра, – подумал Уилл. – Он пришел за ответом».

– Томас? – снова позвал Джекоб. – Где ты?

В его хриплом голосе была тревога, а желудок свело, словно он заранее знал: что-то пошло не так.

Чаща перед ним сотряслась, появилась рыжая лиса, сегодня она была даже рыжее, чем днем раньше. Она на ходу облизывалась, длинный серый язык заворачивался вокруг морды. Потом она потрусила прочь.

Джекоб не последовал за ней взглядом – он уставился на кусты диких роз и орешника, откуда появилось животное.

– О господи, – пробормотал чей-то голос. – Отвернись. Ты меня слышишь?

Уилл слышал, но его глаза продолжали вглядываться в чащу. За кустарником что-то лежало на земле, но пока он не видел – что.

– Отвернись, черт тебя побери! – разъярился Стип. – Ты меня слышишь, парень?

«Так это он мне, – подумал Уилл. – Парень, с которым он говорит, это я».

– Быстро! – сказал Стип. – Время еще есть!

Его ярость перешла в мольбу.

– Нам не надо это видеть. Брось это, парень. Брось.

Может быть, эта мольба должна была его отвлечь, скрыть попытку завладеть ситуацией, потому что в следующий момент голова Уилла заполнилась шорохами, и пейзаж перед ним мелькнул, а потом исчез.

В следующее мгновение он снова оказался в зимнем лесу. Он стучал зубами, ощущал во рту солоноватый вкус крови из прокушенной губы. Джекоб по-прежнему стоял перед ним, из его глаз текли слезы.

– Хватит… – сказал он.

Но отвлечь его – намеренно или случайно – удалось только на несколько мгновений. После этого мир снова сотрясся, и Уилл вернулся в дрожащее тело Джекоба, стоявшего под дождем.

Последнее сопротивление, казалось, было сломлено. Хотя его взгляд во время их краткого расставания избегал цветущих веток, Уиллу достаточно было призвать его назад к розовому кусту, и он покорно вернулся. Раздался последний, слабый звук, который, может быть, и был словом протеста. Если так оно и есть, то Уилл не уловил его, дай в любом случае не стал бы откликаться. Теперь он был хозяином этого тела: глаз, ног и всего, что между ними. Он мог поступать со всем этим как ему заблагорассудится, а сейчас он не хотел ни бежать, ни есть, ни мочиться – он хотел видеть. Уилл велел ногам Стипа двигаться, они понесли его вперед, и наконец он увидел то, что скрывалось за кустом.

Конечно, это был художник Томас. Кто же еще? Он лежал лицом кверху в мокрой траве, вокруг разбросаны сандалии, брюки, заляпанная рубашка. Тело превратилось в палитру с набором красок. Те места, что в течение многих лет подвергались воздействию солнца (лицо и шея, руки и ноги), загорели до цвета красноватой сиены. Закрытые части тела, то есть все остальные, были болезненно белыми. То тут, то там на его груди с проступавшими ребрами, пониже живота и в подмышках виднелась жидкая поросль. Но на нем были краски и куда более скандальные. Яркое, алое пятно в паху – где лиса пообедала его членом и яичками. И лужицы того же яркого цвета в блюдечках глазниц, откуда птицы выклевали его всевидящие глаза. А в боку – лоскут синеватого жира, обнаженного зубами или клювом существа, пожелавшего полакомиться печенью и легкими, и жир этот отливал такой желтизной, что ему мог позавидовать лютик.

– Ну, теперь ты доволен? – пробормотал Джекоб.

Уилл не отважился спросить, к кому обращен этот вопрос – к тому, кто завладел телом Джекоба, или к лежащему перед ними трупу. Он снова против воли Джекоба заставил его увидеть это жуткое зрелище и теперь стыдился своего поступка. К тому же тошнота подступала к горлу. Но не при виде тела. Оно не особенно его беспокоило; оно было не ужаснее, чем туша, висящая в лавке мясника. Его побуждала отвернуться мысль о том, что, возможно, так выглядел и Натаниэль, чуть лучше или хуже. Уилл всегда представлял себе, что Натаниэль и в смерти был совершенен, что его раны были залечены добрыми руками, чтобы мать могла запомнить его безупречным. Теперь он знал, что это не так. Натаниэля отбросило в витрину обувного магазина. Скрыть такие глубокие раны невозможно. Неудивительно, что Элеонор проплакала несколько месяцев и заперлась у себя. Неудивительно, что она стала есть таблетки, а не яичницу с хлебом. Он не понимал, какие душевные страдания выпали на ее долю, когда она сидела рядом с его постелью, а он умирал. Но теперь он понял. А когда понял, щеки запунцовели от стыда: каким же он был жестоким.

С него довольно. Пора сделать то, чего давно хотел Стип, – отвернуться. Но теперь они поменялись ролями, и Стип это знал.

– Хочешь рассмотреть получше? – услышал Уилл его голос, и в следующий момент Стип присел на корточки рядом с телом Томаса и стал разглядывать его раны.

Теперь передернуло Уилла, его любопытство было более чем удовлетворено. Но Джекоб не отпускал его.

– Посмотри на него, – бормотал Стип, обводя взглядом искалеченный пах Томаса. – Лисичка им потрапезничала?

В голосе Стипа слышалась нотка фальшивой шутливости. Он ощущал это так же глубоко, как и Уилл, а может, еще сильнее.

– Так ему и надо. Нужно было получать удовольствие от своего члена, пока еще он мог размахивать им направо и налево. Бедный, глупый Томас. Роза не раз пыталась его соблазнить, но он был стойкий как кремень. Я ему говорил: «Если ты не хочешь Розу, у которой есть все, что только может пожелать мужчина, то ты вообще не можешь желать женщину. Ты содомит, Том». Он отвечал, что я слишком прост.

Стип подался еще ближе, чтобы пристальнее рассмотреть рану. Острые зубы лисы проделали аккуратную работу. Если бы не кровь и несколько клочков плоти, можно было подумать, что этот человек родился без члена.

– Ну и вид у тебя теперь, Томас! – сказал Стип, переводя взгляд с выхолощенного паха на ослепленную голову.

Тут был и еще один цвет, которого Уилл не заметил раньше. Синеватый оттенок на внутренней поверхности губ художника, на зубах, языке.

– Ты принял яд? – спросил Стип и наклонился к лицу Томаса. – Зачем ты сделал такую глупость? Уж наверняка не из-за Рукенау. Я бы защитил тебя от него. Разве я не обещал?

Он протянул руку и провел пальцами по щеке мертвеца, как сделал это днем раньше, когда они прощались.

– Разве я тебе не говорил, что со мной и Розой ты будешь в безопасности? О господи, Том. Я бы не допустил, чтобы ты страдал.

Он отстранился от тела и сказал громче, словно делал официальное заявление:

– Во всем виноват Рукенау. Ты отдал ему свой гений, а он отплатил тебе безумием. А значит, сделался вором. Это как минимум. Больше я не буду ему служить. И никогда его не прощу. Пусть вечно остается в своем паршивом доме, но я никогда не буду рядом. И Роза тоже. – Он встал и понизил голос. – Прощай, Том. Тебе бы понравился остров.

И он отвернулся от тела, как отвернулся вчера от живого человека, и пошел прочь.

Теперь эта сцена замигала, моросящий дождь, розы и тело, лежавшее под тем и другим, в одну секунду скрылись из вида. Но в этот момент Уилл увидел лису – она стояла на границе рощи и смотрела на него. Луч солнца пробился сквозь дождевые облака и нашел зверя, покрыв золотом его поджарые бока, заостренную морду и мотающийся хвост. Уилл встретил немигающий взгляд лисы, в котором не было угрызений совести за то, что она пообедала сегодня гениталиями. Взгляд, казалось, говорил: я зверь – и не смей осуждать меня.

Потом они оба исчезли – лиса и солнце, ее осенившее, – и Уилл вернулся в темную рощу над Бернт-Иарли. Перед ним стоял Джекоб, которого Уилл все еще держал за руку.

– Ну, тебе достаточно? – спросил Стип.

Вместо ответа Уилл отпустил его руку. Да, этого было достаточно. Более чем достаточно. Он оглянулся, чтобы убедиться: ничего из виденного им не осталось. Это его успокоило. Деревья снова стояли безлистые, земля обледенела; единственными телами были тела двух птиц – одна со сломанной шеей, другая – заколотая. Но на самом деле он даже не был уверен, что находится в той самой роще.

– Это… это случилось здесь? – спросил он, поднимая глаза на Джекоба.

Лицо, все в слезах, опухло, глаза помутнели. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы сосредоточиться на вопросе.

– Нет, – сказал он наконец. – Симеон в тот год жил в Оксфордшире…

– Кто такой Симеон?

– Томас Симеон, человек, которого ты только что видел.

– Томас Симеон…

– Это было в июле тысяча семьсот тридцатого. Ему тогда исполнилось двадцать три. Он отравился пигментами, которые сам и смешивал. Мышьяковые и небесно-голубые.

– Это случилось в каком-то другом месте, – сказал Уилл. – Почему вы вспомнили об этом?

– Из-за тебя, – тихо ответил Джекоб. – Ты вызвал его в моей памяти. И не чем-то одним.

Он отвернулся от Уилла, устремил взгляд сквозь деревья в сторону долины.

– Я узнал его, когда ему было столько, сколько сейчас тебе. Он словно был моим. Слишком нежный для мира иллюзий. Он с ума сходил, пытаясь найти путь в этом порочном мире. – Он посмотрел на Уилла острым, как его нож, взглядом. – Бог – трус и показушник. С годами ты это поймешь. Он прячется за выигрышными формами, хвастаясь совершенством Своего творения. Но Томас прав. Даже в своем жалком состоянии он был мудрее Бога.

Джекоб поднес ладонь к его лицу, отставив мизинец. Значение этого жеста было совершенно ясно. Не хватало только лепестка.

– Если б мир был проще, мы бы в нем не потерялись, – сказал Джекоб. – Мы бы не жаждали обновления. Мы бы не хотели вечно чего-то нового, вечно чего-то нового! Мы бы жили так, как хотел жить Томас, трепеща перед тайнами лепестка.

Стипу, похоже, показался слишком томным его голос, и он придал ему ледяную холодность.

– Ты совершил ошибку, мальчик, – сказал он, сжимая кулак. – Ты пил там, где глупо было пить. Мои воспоминания теперь в твоей голове. Как и Томас. И лис. И безумие.

Уиллу не понравились эти слова.

– Какое еще безумие? – спросил он.

– Ты не можешь видеть того, что ты видел, не можешь знать того, что мы оба знаем теперь, не испытывая при этом горечи. – Он приложил большой палец к темени. – Ты вкусил отсюда, вундеркинд, и теперь ни один из нас не сможет быть таким, как прежде. Не смотри так испуганно. Тебе хватило мужества дойти со мной сюда…

– Но только потому, что рядом были вы…

– С чего ты взял, что после этого мы сможем разъединиться?

– Вы хотите сказать, мы сумеем уйти отсюда вместе?

– Нет, это невозможно. Мне придется держать тебя на расстоянии – на большом расстоянии – ради нас обоих.

– Но вы только что сказали…

– Что мы не сможем разъединиться. И не разъединимся. Но это не означает, что ты будешь рядом со мной. Нас ждет много боли, и я не желаю тебе этого. Во всяком случае не больше, чем ты желаешь этого мне.

Уилл видел, что Джекоб говорит с ним как со взрослым, и это немного сгладило разочарование. Этот разговор о боли между ними, о местах, которые Джекоб не хотел видеть, – так мужчина говорит с мужчиной. Он бы унизил себя в глазах Джекоба, если б ответил как капризный ребенок. И какой в этом смысл? Джекоб явно не собирался менять решение.

– Ну… и куда же вы теперь? – спросил Уилл, стараясь не выдать своих чувств.

– Буду делать свою работу.

– А что это за работа?

Джекоб несколько раз заговаривал о своей работе, но никогда не говорил о ней ничего конкретного.

– Ты уже знаешь об этом больше, чем нужно тебе и мне, – ответил Джекоб.

– Я умею хранить тайну.

– Вот и храни то, что тебе известно. Только здесь, – он прижал кулак к груди, – ты можешь прикоснуться к этому.

Уилл сложил занемевшие пальцы в кулак и повторил жест Джекоба, вызвав у него слабую улыбку.

– Хорошо. Хорошо. А теперь… иди домой.

Уилл всем сердцем надеялся, что ему не придется услышать эти слова. А когда услышал, нахлынули слезы. Но он сказал себе, что не заплачет – по крайней мере, здесь и сейчас, – и слезы отступили. Вероятно, Джекоб заметил это усилие, потому что его строгое лицо вдруг смягчилось.

– Может, мы еще найдем друг друга где-то на пути.

– Вы так думаете?

– Это возможно. А теперь возвращайся домой. Оставь меня – я должен подумать о том, что потерял. – Он вздохнул. – Сначала книга. Потом Роза. Теперь ты. – Он повысил голос. – Я же сказал – ступай!

– Вы потеряли книгу? – спросил Уилл. – Она у Шервуда.

Уилл стоял на месте, надеясь, что эти сведения помогут заслужить отсрочку. Хотя бы еще час в обществе Джекоба.

– Ты уверен?

– Уверен! – сказал Уилл. – Не волнуйтесь, я заберу ее у него. Я знаю, где он живет. Это не составит труда.

– Только не лги мне, – предостерег Джекоб.

– Я бы ни за что не стал этого делать, – сказал Уилл, оскорбленный таким предположением. – Клянусь.

Джекоб кивнул.

– Я тебе верю. Ты окажешь мне огромную услугу, если добудешь эту книгу.

Уилл усмехнулся.

– Я и не хочу ничего другого. Только оказать вам услугу.