Текст книги "Таинство"

III

Корнелиус Ботам сидел за столом с самокруткой, торчащей из-под светлых пушистых усов, третья утренняя порция пива стояла у него под рукой, а он созерцал разобранный на части «Пентакс».

– Что с ним? – поинтересовался Уилл.

– Сломался, – ответил Ботам с серьезной миной. – Я предлагаю пробурить дыру во льду, завернуть его в трусики Адрианны и оставить там – пусть найдут грядущие поколения.

– А ты можешь его починить?

– Могу. Поэтому я и здесь. Я что угодно могу починить. Но предпочел бы пробурить дыру во льду, завернуть его в трусики Адрианны…

– Она мне неплохо послужила – эта камера.

– Мы все неплохо послужили, – заметил Корнелиус. – Но рано или поздно, если повезет, нас завернут в трусики Адрианны…

Уилл стоял у плиты – готовил себе омлет.

– Тебя заело.

– А вот и нет.

Уилл выложил омлет на тарелку, бросил сверху два ломтя черствого хлеба и сел за стол напротив Корнелиуса.

– Знаешь, что не так в этом городишке? – спросил Корнелиус.

– Ты мне давай – А, Б и В.

Уилл имел в виду популярную у этой троицы игру: выбери из трех вариантов, среди которых выдуманные кажутся достовернее истинного.

– Нет проблем, – согласился Корнелиус, отхлебнул пива и заговорил: – Значит, А. На две сотни миль тут нет ни одной хорошенькой женщины, не считая Адрианны, а это уже попахивает кровосмешением. Ясно? Теперь Б. Порядочной кислоты тут хрен где найдешь. И наконец В…

– Ответ Б.

– Постой, я еще не закончил.

– Можешь и не заканчивать.

– Иди ты к черту! У меня такое замечательное В.

– Ответ: кислота, – сказал Уилл и подался к Корнелиусу. – Так?

– Так, так – Корнелиус уставился на тарелку Уилла. – Это что за чертовщина?

– Омлет.

– Из чего ты его сделал? Из пингвиньих яиц?

Уилл рассмеялся и все еще продолжал смеяться, когда с мороза вошла Адрианна.

– Слушайте, у нас на свалке новые медведи, – сказала она.

Южноамериканская манера растягивать слова совершенно не соответствовала всем другим особенностям ее внешности и манер, начиная от неровно подстриженной челки до тяжелой походки.

– Не меньше четырех. Два подростка, самка и огромный самец. – Она посмотрела сначала на Уилла, потом на Корнелиуса, потом снова на Уилла. – Ну, хоть немного энтузиазма, пожалуйста.

– Дай мне несколько минут, – попросил Уилл. – Сначала нужно выпить пару чашек кофе.

– Нет, этого самца надо видеть. Ну, то есть, – она никак не могла найти нужные слова, – я такого здоровенного медведя в жизни не встречала.

– Может, это тот самый, которого я видел прошлой ночью, – сказал Уилл. – Точнее, мы друг друга видели. Рядом с домом Гутри.

Адрианна расстегнула куртку и села на продавленный диван, для чего ей пришлось отодвинуть в сторону подушку и одеяло.

– Долго он с тобой разговаривал, – заметила она. – Ну и что из себя представляет этот старый хрыч?

– Он, конечно, сумасшедший, но кто бы не спятил, живя в лачуге у черта на куличках?

– Он один живет?

– С собакой. Люси.

– Эй, – пробормотал Корнелиус, – уж не хочешь ли ты сказать, что у него там есть запасец?

Он ухмыльнулся, вытаращив глаза.

– Назвать собаку Люси может только человек с известными привычками[2]2
  Намек на известную песню «The Beatles» «Lucy in the Sky with Diamonds», в которой зашифровано название наркотика ЛСД.


[Закрыть].

– Господи боже мой! – вскрикнула Адрианна. – Как я устала от этих вечных разговоров о наркотиках!

Корнелиус пожал плечами.

– Как скажешь.

– Мы приехали сюда работать.

– И поработали, – сказал Корнелиус. – Мы сняли на пленку все мерзости, которые только могут вытворять белые медведи. Они играют вокруг канализационных труб. Трахаются посреди свалки.

– Ну, хорошо, хорошо, – сдалась Адрианна. – Мы неплохо поработали.

Она повернулась к Уиллу.

– Ты должен посмотреть на моего медведя.

– Он уже твой? – спросил Корнелиус.

Адрианна не обратила внимания на его слова.

– Ну, еще один, последний снимок, – умоляющим голосом сказала она Уиллу. – Ты не будешь разочарован.

– Да елки-палки, – пробормотал Корнелиус, кладя ноги на стол. – Оставь ты его в покое. На хрен ему сдался твой медведь. Ты что, еще не поняла?

– Не суйся, – резко сказала Адрианна.

– Какая ты настырная. Это всего лишь медведь.

Адрианна вскочила с дивана и в два шага оказалась перед Корнелиусом.

– Я тебе сказала: не суй нос в эти дела, – проговорила она и с такой силой ткнула его в плечо, что он полетел на пол, свернув ногой со стола половину обреченного «Пентакса».

– Кончайте, – сказал Уилл, заглатывая остатки омлета на случай эскалации военных действий.

Если бы это случилось, то не в первый раз. Девять дней из десяти Корнелиус и Адрианна работали бок о бок, как и подобает брату и сестре. А на десятый устраивали драку, как и подобает брату и сестре. Но сегодня Корнелиус не был настроен на ругань или кулачный бой. Он поднялся на ноги, откинул с глаз длинные, как у хиппи, волосы и поплелся к двери, прихватив свою аляску.

– Пока, – бросил он Уиллу. – Пойду посмотрю на воду.

– Извини, что так получилось, – сказала Адрианна, когда он закрыл дверь. – Это я виновата. Помирюсь с ним, когда он вернется.

– Как знаешь.

Адрианна подошла к плите и налила себе чашку кофе.

– И что тебе сказал Гутри?

– Не много.

– А зачем тебе нужно было с ним встретиться?

Уилл пожал плечами.

– Так… Детские воспоминания…

– Это такая тайна?

Уилл изобразил подобие улыбки.

– Страшная.

– Так ты мне не скажешь?

– Это не имеет никакого отношения к нашему приезду сюда. Вернее, имеет и не имеет. Я знал, что Гутри живет на заливе, поэтому убил двух птиц… – голос его стал тише, – одним камнем.

– Ты хочешь его фотографировать? – спросила она, направляясь к окну.

Детишки Тегельстромов, живущих по другую сторону улицы, громко смеясь, играли в снегу. Она уставилась на них.

– Нет, – сказал Уилл. – Я уже и без того вторгся в его частную жизнь.

– Вроде как я вторгаюсь в твою?

– Я не это хотел сказать.

– Но так оно и есть? – мягко спросила Адрианна. – Мне по-прежнему не удается узнать, каким был маленький Уилли Рабджонс.

– Потому что…

– …ты не хочешь мне рассказывать.

Она все больше проникалась чувством собственной правоты.

– Понимаешь… точно так же ты вел себя и с Патриком.

– Это несправедливо.

– Ты его с ума сводил. Он иногда звал меня – и начинался поток жалоб…

– Он мелодраматический гей, – нежно сказал Уилл.

– Он говорил, что ты молчун. Так оно и есть. Он говорил, что ты скрытный. И это тоже правда.

– Разве это не одно и то же?

– Не морочь мне голову. Это меня только злит.

– Ты давно с ним говорила?

– Ну вот, теперь ты уходишь от темы.

– Вовсе нет. Ты говорила о Патрике, и я говорю о Патрике.

– Я говорила о тебе.

– Меня от тебя тоска берет. Ты давно говорила с Патриком?

– Недавно.

– И как он?

– По-разному. Хотел продать квартиру, но ему не давали цену, которую он просил, поэтому он остается на месте. Сказал, что жизнь в Кастро[3]3
  Район в Сан-Франциско, известный тем, что там самое крупное гей-сообщество в мире.


[Закрыть] его угнетает. Говорит, вдовцов тут пруд пруди. Но я думаю, ему там лучше. В особенности если болезнь будет развиваться. Там у него друзья – хорошая группа поддержки.

– А этот, как бишь его, все еще там? Ну, парень с накрашенными ресницами?

– Ты знаешь его имя, Уилл, – сказала Адрианна, повернувшись и прищурившись.

– Карлос, – сказал Уилл.

– Рафаэль.

– Почти угадал.

– Да, он все еще там. И он не красит ресницы. У него красивые глаза. И вообще он замечательный парень. Я вот точно в девятнадцать лет не была такой щедрой и такой обаятельной, как он. И ты наверняка тоже.

– Яне помню себя в девятнадцать, – сказал Уилл. – Или в двадцать, если уж на то пошло. У меня очень туманные воспоминания о себе в двадцать один… – Он рассмеялся. – Но когда ты ловишь такой кайф, что тебе становится уже не до кайфа, ты говоришь: хватит.

– И это случилось в двадцать один?

– Это был великолепный год для кислотных таблеток.

– Ты жалеешь об этом?

– Je ne regrette rien[4]4
  Я не жалею ни о чем (фр.). Слова из песни Эдит Пиаф, шлягера 1960 года.


[Закрыть], – пробормотал Уилл, посмотрев на нее своими миндалевидными глазами. – Нет, это ложь. Я много времени бездарно проводил в барах, где меня кадрили мужчины, которые мне не нравились. И наверное, я бы им тоже не понравился, если б они удосужились немного со мной поговорить.

– И что в тебе было такого, чтобы не нравиться?

– Я был слишком жалкий. Хотел, чтобы меня любили. Нет, я заслуживал того, чтобы меня любили. Вернее, считал, что заслуживаю любви. Но на самом деле ничего я не заслуживал. Поэтому я пил. Когда напивался, было не так больно. – Он задумался на несколько секунд, глядя в никуда. – Ты права насчет Рафаэля. Он для Патрика лучше, чем я: я с ним и в сравнение не иду.

– Пат предпочитает, чтобы его любовник всегда был при нем, – заметила Адрианна. – Но он по-прежнему говорит, что ты главная любовь его жизни.

Уилл поморщился.

– Меня от этого с души воротит.

– Никуда не денешься, – ответила Адрианна. – Будь благодарен. Большинство людей проживают жизнь, ничего такого не зная.

– Если уж зашла речь о любви и поклонении – как там поживает Глен?

– Глен не в счет. Он одержим детьми. У меня широкие бедра и большие сиськи, и он думает, что я способна к деторождению.

– И когда вы собираетесь начать?

– Я ничего не собираюсь. Эта планета и без меня достаточно затрахана, каждый день появляются новые голодные рты.

– Ты и правда так чувствуешь?

– Нет. Но я так думаю, – сказала Адрианна. – А что до чувств, то я чувствую, что ужасно хочу ребенка, в особенности когда нахожусь рядом с Гленом. А потому, если у меня возникает ощущение, что я могу не устоять, я стараюсь держаться от него подальше.

– Ему это, вероятно, нравится.

– Это доводит его до бешенства. В конце концов он меня бросит. Найдет какую-нибудь приземленную женщину, которой просто хочется рожать детей.

– А ты не можешь как-то приспособиться? Чтобы вы оба были счастливы?

– Мы говорили об этом, но Глен исполнен решимости продолжить род. Он говорит, это его животный инстинкт.

– Дитя природы, значит.

– И это говорит человек, который зарабатывает на жизнь, играя в струнном квартете.

– И что ты собираешься делать?

– Отпустить его на свободу. Найти себе мужчину, который не озабочен продолжением рода, но не прочь трахаться, как тигр в субботнюю ночь.

– Знаешь что?

– Знаю. Мне нужно было родиться геем. Из нас бы вышла прекрасная пара. Ну, так ты поднимешь задницу? Этот чертов медведь не будет ждать вечно.

IV

1

Когда начали опускаться сумерки, ветер изменил направление – теперь он задувал с северо-востока, через Гудзонов залив, сотрясал дверь и окна в лачуге Гутри, словно кто-то невидимый и одинокий желал заполучить теплое местечко за столом. Старик сидел в старом кожаном кресле и с видом знатока прислушивался к порывам ветра. Он давным-давно отказался слушать человеческие голоса, которые распространяют сплетни и сеют рознь. По крайней мере, Гутри так думал. Если бы он больше никогда не услышал ни единого слова, то не посчитал бы себя обделенным. Для общения ему нужен был только звук, который он слышал теперь. Скорбные сетования и завывания ветра были мудрее любого псалма, молитвы или признания в любви, какие ему доводилось слышать.

Но сегодня ночью звук: ветра не утешал, как обычно. И в этом был виноват посетитель, который накануне вечером постучался в его дверь. Он нарушил покой Гутри, вызвал призраки, которые Гутри старался изгнать из памяти. Джекоб Стип с глазами цвета сажи, отливающими золотом, с черной бородой и бледными руками поэта, и Роза, великолепная Роза, в волосах у которой – золото глаз Стипа, во взгляде – чернота его бороды, но при этом она чувственная и страстная настолько, насколько Стип – холодный и безразличный. Гутри имел с ними дело очень недолго, да и было это много лет назад, но он видел их мысленным взором так ясно, словно все происходило сегодня утром.

Тут как тут был и Рабджонс – зеленоглазый, изнеженный, с копной волос, вьющихся на затылке, с простым широким лицом, со шрамами на лбу и на щеках.

«Шрамов у него маловато», – подумал Гутри.

И он все еще надеялся. Иначе зачем заявился бы со своими вопросами – значит, верил, что можно получить ответы. Ну ничего, еще наберется ума, если проживет достаточно долго. Ответов не существует. Во всяком случае, таких, в которых есть смысл.

Ветер, с силой стучавший в окно, сдвинул одну из досок, которые Гутри приладил к потрескавшемуся стеклу. Он поднялся из проваленного кресла и, взяв скотч, которым крепил доски, подошел к окну. Прежде чем поставить доску на место и закрыть окно в мир, Гутри посмотрел наружу сквозь грязное стекло. День клонился к вечеру, тяжелые воды залива казались свинцовыми, вдали чернели скалы. Он смотрел, забыв, что хотел сделать, но отвлекло его не зрелище, а воспоминания: они нахлынули сами собой, не прогонишь.

Сначала слова. Бормотание. Но ничего другого ему не было нужно.

«Вот этого уже никогда не будет…»

Это говорил Стип, и голос его звучал торжественно.

«И этого… И этого…»

И по мере того, как он говорил, перед скорбным внутренним взором Гутри мелькали страницы – страницы жуткой книги Стипа. Вот идеальное изображение птичьего крыла, изысканно раскрашенного…

…и этого…

…а здесь, на следующей странице, жук, запечатленный в смерти; каждая часть задокументирована для потомства: мандибула, надкрылье, сегментированный членик.

…и этого…

– Господи милостивый, – всхлипнул он, ролик скотча выпал из задрожавших пальцев.

Ну зачем этот Рабджонс его растревожил? Неужели нет в мире уголка, где человек может слушать вой ветра, где его никто не найдет, чтобы напомнить о совершенных им преступлениях?

Наверное, нет. Во всяком случае, для такого грешника, как он. Гутри не надеялся на забвение, разве что когда Господь отберет у него жизнь и воспоминания. Эта перспектива представлялась гораздо менее страшной, чем каждодневное существование в страхе, что какой-нибудь Уилл придет к его двери и начнет называть имена.

И этого…

«Заткнитесь!» – пробормотал он, обращаясь к воспоминаниям.

Но страницы по-прежнему переворачивались в голове картинка за картинкой, словно в каком-то жутком бестиарии[5]5
  От лат. bestia (зверь) – средневековый иллюстрированный сборник, где в стихах и прозе рассказывается о животных (часто несуществующих, таких как дракон, василиск и др.), главным образом с аллегорическими и нравоучительными целями.


[Закрыть]. Что это за рыба, которая уже никогда не рассечет морскую воду? Что за птица, которая никогда уже не огласит песней небеса?

Страницы переворачивались, сменяя друг друга, а он смотрел, зная, что пальцы Стипа в конечном счете доберутся до листа, на котором он сам оставил метку. Не веткой или пером, а ножичком, оказавшимся под рукой.

А потом ручьями польются слезы, и уже не будет иметь значение, с какой силой дует северо-западный ветер, – ему все равно не под силу унести с собой прошлое.

2

Медведи не подвели. Когда Адрианна и Уилл добрались до места (день уже клонился к закату), звери, все еще не утратившие былого великолепия, крутились на свалке. Молодняк (одна из двух самок показалась им просто идеально сложенной) пожирал отходы, самка постарше исследовала ржавый остов грузовика, а самец, которого Адрианне так хотелось показать Уиллу, созерцал свои зловонные владения с вершины одной из мусорных куч.

Уилл вылез из джипа и подошел ближе. Адрианна, которая в таких случаях всегда прихватывала с собой оружие, сделала два-три шага. Она уже знала тактику Уилла: он не будет тратить пленку на общие планы – подойдет к хищникам как можно ближе, чтобы только их не потревожить, и станет выжидать. Его терпение уже стало легендой среди его коллег-фотографов, снимавших дикую природу, а для них прождать неделю ради хорошего кадра было делом обычным. Уилл и в этом, как во много другом, отличался парадоксальностью. Адрианне приходилось видеть его на вечеринках издателей, где он скрипел зубами от скуки после пятиминутного разговора с восторженным почитателем его таланта. Но здесь, в глуши, наблюдая за четырьмя белыми медведями, он готов сидеть без движения до тех пор, пока не увидит то, что захочет сфотографировать.

Было очевидно, что ни молодняк, ни самка его не интересуют. Он хотел запечатлеть старого самца. Скользнув взглядом по Адрианне, Уилл молча указал на тропинку, по которой можно было пройти мимо других медведей, чтобы подобраться к самцу. Адрианна кивнула, и Уилл двинулся дальше, осторожно переступая по земле, покрытой коркой льда. И вдруг самка (такая крупная, что она могла бы, пожалуй, сбить с ног Уилла или Адрианну одним ударом) перестала изучать грузовик и понюхала воздух. Уилл замер. То же самое сделала Адрианна, приподняв ружье на тот случай, если медведица вздумает напасть. Но та, по-видимому, и прежде чуяла людей вокруг свалки, поэтому запах ее не заинтересовал. Она продолжила потрошить сиденья грузовика, а Уилл двинулся дальше – к самцу. Теперь Адрианна поняла, какой снимок нужен Уиллу: под небольшим углом снизу, от подножия мусорной кучи, чтобы медведь получился на фоне неба: царь зверей на троне из отбросов. Своей репутацией Уилл во многом был обязан подобным фотографиям. Такие парадоксальные снимки надолго оставались в памяти, словно запечатленные свидетельства встречи с Богом. Но столь редкие кадры получались только после долгого терпеливого наблюдения. Хотя изредка, как сегодня, подворачивались как подарок. И Уиллу оставалось только принять его.

Он, конечно, хотел бы подкрасться к самой мусорной куче, но, если зверь вздумает атаковать, это может плохо кончиться. Пригибаясь к земле, он нашел подходящий ракурс. Медведь или не почуял Уилла, или отнесся к нему безразлично. Зверь стоял вполоборота к Уиллу и, не обращая на него внимания, слизывал грязь с лапы. Но Адрианна знала по опыту, что такое поведение может быть опасно обманчивым. Диким животным не особенно нравится, когда за ними наблюдают, как бы осторожно ни вел себя человек. Фотографы, которые гораздо меньше рисковали, чем Уилл, теряли конечности и погибали, обманутые этим показным безразличием. И среди животных, которых фотографировал Уилл, не было ни одного с более устрашающей репутацией, чем белый медведь. Если зверь решится атаковать, Адрианне придется уложить его одним выстрелом, иначе для Уилла эта съемка станет последней.

У самого основания кучи Уилл нашел местечко, которое идеально подходило для того, что он задумал. Медведь продолжал лизать лапы, отвернув морду от камеры. Адрианна бросила взгляд на остальных. Все три зверя были погружены в свои занятия, но это показалось ей слабым утешением. На свалке могло оказаться сколько угодно медведей, рыщущих в поисках отбросов и невидимых для глаз. Не в первый раз она пожалела, что не родилась со зрением хамелеона: как было бы хорошо, если б глаза у нее располагались по обе стороны головы и двигались независимо друг от друга.

Она снова перевела взгляд на Уилла. Он немного поднялся по склону, держа камеру наготове. Медведь бросил лизать свои лапы и лениво обозревал окрестности. Адрианна хотела, чтобы он поскорее повернулся градусов на двадцать по часовой стрелке и дал Уиллу возможность сделать снимок. Но зверь просто поднял иссеченную шрамами морду и зевнул, черные бархатные губы вывернулись наружу. Пасть (как и шкура) хранили отметины, оставшиеся после многих схваток: зубы со сколами, нескольких не было вовсе, десны гноятся и кровоточат. Эта тварь постоянно испытывала боль, что не прибавляло ей дружелюбия.

Пока медведь зевал, Уилл смог переместиться на три-четыре ярда влево и оказался лицом к лицу к зверю. По его настороженным движениям было ясно, что он отдает себе отчет в нависшей опасности. Если б медведь воспользовался этими мгновениями, чтобы рассмотреть не небо, а землю, у Уилла в лучшем случае было бы всего две-три секунды, чтобы отступить на безопасное расстояние.

Но ему сопутствовала удача. Над свалкой летела шумная стая гусей, возвращавшихся домой, и медведь лениво проводил их взглядом, что позволило Уиллу занять выбранную заранее позицию и затаиться, прежде чем медведь опустил голову и мрачно обвел свалку глазами.

Наконец до Адрианны донесся едва слышный щелчок затвора и жужжание устройства, перематывающего пленку. Десяток снимков, сделанных один за другим, – и тишина. Медведь опустил голову. Неужели он почуял Уилла? Снова защелкал затвор – четыре, пять, шесть раз. Медведь захрипел. Это было предупреждение. Адрианна подняла ружье. Уилл продолжал щелкать затвором. Медведь не двигался. Уилл сделал еще два снимка и стал очень медленно подниматься. Медведь сделал шаг в его сторону, но оступился на скользком мусоре, не продвинувшись вперед.

Уилл оглянулся на Адрианну. Увидев, что она взяла ружье на изготовку, он сделал движение рукой – не надо, осторожно двинулся к ней и, только преодолев полпути, пробормотал:

– Он слепой.

Адрианна посмотрела на медведя – тот по-прежнему восседал на мусорной куче, покрытая шрамами голова раскачивалась вверх-вниз, но Адрианна не сомневалась, что Уилл не ошибся. Медведь, судя по всему, ничего или почти ничего не видел. Это и объясняло его неуверенность в преследовании добычи: он словно не чувствовал под ногами твердую землю.

Уилл уже был рядом.

– Других ты не будешь фотографировать? – спросила она.

Молодняк куда-то отправился, а медведица все еще обнюхивала грузовик. Уилл сказал: нет, он уже получил что хотел. И повернулся к медведю.

– Кого-то он мне напоминает. Только не могу вспомнить кого.

– Кого бы ни напомнил, не говори ему об этом.

– Почему? – спросил Уилл, не сводя глаз с медведя. – Мне бы это польстило.