Текст книги "Таинство"

IV

1

Уилл съел суп, как послушный пациент, а после того, как Адель измерила ему температуру, собрала все на поднос и удалилась, быстро встал и оделся. Дождливый день уже начал клониться к вечеру, но Уилл был полон решимости не откладывать поход на завтра.

В гостиной работал телевизор, до него донесся спокойный, ровный голос ведущего, а потом, когда мать переключилась на другой канал, – смех и аплодисменты. Этот шум был очень кстати, он заглушал скрип ступенек, когда Уилл спускался в холл. Там, пока он надевал шарф, куртку, перчатки и ботинки, его едва не засекли: отец из кабинета крикнул Адели, что уже устал ждать чай. Может, она отправилась на поле срывать чайные листочки, черт побери? Адель не ответила, и отец понесся на кухню, чтобы выяснить, что происходит. Но Хьюго не заметил сына в сумерках холла, и, пока он выговаривал Адели за медлительность, Уилл приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы протиснуться через узкую щель, – он опасался, что приток холодного воздуха известит всех о его уходе, – выскользнул наружу и отправился в свое вечернее путешествие.

2

Роза не стала скрывать радость, когда выяснилось, что книга исчезла. Она сгорела во время пожара, и говорить было не о чем.

– Значит, ты потерял один из своих драгоценных дневников, – сказала она. – Может, теперь станешь проявлять больше сочувствия, когда я буду тосковать по детям.

– Это вещи несравнимые, – сказал Стип, продолжая разгребать пепел.

Стол превратился в обугленные доски, ручки и кисти – в прах, коробочка с акварельными красками стала неузнаваемой, чернила выкипели. Сумка, в которой лежали дневники, не попала в огонь, так что погибло не все. Но последний отчет о восемнадцати годах непосильных трудов исчез. И попытка Розы приравнять эту утрату к тому, что испытывала она, когда он пресекал убожеское существование очередного ее выродка, оскорбила Джекоба до глубины души.

– Это труд моей жизни, – заметил он ей.

– Тогда прискорбно. Он делает книги! Прискорбно. – Она наклонилась к Стипу. – Для кого, по-твоему, ты их делаешь? Не для меня. Меня они не интересуют. Ни капельки не интересуют.

– Ты знаешь, почему я их делаю, – мрачно сказал Джекоб. – Чтобы свидетельствовать. Когда придет Господь и потребует, чтобы мы в мельчайших подробностях рассказали. Ему о том, что сделано, у нас должен быть отчет. Со всеми подробностями. Только тогда мы будем… Господи Иисусе! Да с какой стати я тебе все это объясняю?

– Ты можешь произнести это слово. Ну, давай же, произнеси его. Скажи: «Прощены». Именно это ты не уставал повторять: «Мы будем прощены». – Она подошла ближе. – Но ты больше в это не веришь? – Роза обхватила его лицо ладонями и добавила неожиданно смиренно: – Будь честным, любовь моя.

– Я по-прежнему… по-прежнему верю, что наши жизни не бесцельны, – ответил Джекоб. – Я должен в это верить.

– А я не верю, – откровенно сказала Роза. – После вчерашней возни я поняла, что во мне не осталось здоровых желаний.

Ни малейших. Ни одного. Детей больше не будет. Не будет дома и очага. И не будет дня прощения, Джекоб. Это точно. Мы одни и можем делать все, что хотим. – Она улыбнулась. – Этот мальчик…

– Уилл?

– Нет. Который поменьше – Шервуд. Я дала ему полизать мои сиськи. И знаешь, думала, что находить в таких вещах удовольствие – это извращение, но, господи боже мой, от этой мысли наслаждение лишь усиливалось. И когда этот мальчик ушел, я стала думать: а что еще может доставить мне удовольствие? Какие гадости я еще могу совершить?

– И?

– Мой разум стал взвешивать возможности, – сказала она с улыбкой. – Правда-правда. Если мы не будем прощены, то зачем изображать из себя что-то иное, чем мы есть на самом деле? – Она сверлила его взглядом. – Зачем я буду тратить душевные силы, надеясь на то, чего у нас никогда не будет?

Джекоб уклонился от ее ласк.

– Ты меня не искушай – не получится, – сказал он. – Так что не трать время. Я действую по плану…

– Книга сгорела, – перебила Роза.

– Я сделаю другую.

– А если и она сгорит?

– Сделаю еще одну! И еще! Эта утрата только добавила мне уверенности.

– И мне тоже.

Черты Розы утратили теплоту, и ее совершенная красота стала казаться почти трупной.

– С этой минуты я стану другой женщиной. Буду предаваться наслаждениям, как только появится такая возможность. И любыми доступными средствами. А если кто-то или что-то одарит меня ребенком, я извлеку его из себя заостренной палкой.

Эта мысль пришлась ей по вкусу. Пронзительно рассмеявшись, Роза повернулась спиной к Джекобу и плюнула на пепел.

– Я плюю на твою книгу, – сказала она и плюнула еще раз. – И на прощение. – Она плюнула снова. – И на Господа. Больше Он от меня ничего не получит.

И больше ничего не добавила. Даже не посмотрев, какой эффект все это произвело на Джекоба (она была бы разочарована: он смотрел на нее с каменным лицом), Роза вышла из комнаты. И только когда она скрылась из вида, Джекоб заплакал. Это были мужские слезы, слезы командующего перед разбитой армией или отца на могиле сына. Он скорбел не столько о книге (хотя и о ней тоже), сколько о себе. Теперь он останется один. Роза – когда-то его любимая Роза, с которой он разделял самые заветные мечты, – пойдет своим путем, а он – своим, с ножом, пишущей ручкой и новым дневником с пустыми страницами. Ах, как это будет тяжело после стольких прожитых вместе лет, когда ему предстоит такая громадная работа и когда небеса так безмерно широки.

И вдруг пришла непрошеная мысль: почему бы не убить ее? Он может немедленно получить компенсацию за случившееся, в этом нет сомнений. Резануть ей по горлу – и конец, она рухнет, как забитая корова. В последние мгновения он утешит ее, скажет о том, как сильно ее любил, хотя и по-своему, как собирался посвящать ей свои труды до самой последней черты. Разорив очередное гнездо, опустошив очередную нору, он говорил бы ей: «Это в твою честь, моя Роза, и это, и это», пока его руки, окровавленные и утомленные, не закончили бы тяжкий труд.

Он вытащил из-за пояса нож, уже представляя, какой звук раздастся, когда лезвие вскроет ей горло, как с хрипом будет вырываться из него дыхание, как будет пениться кровь. И направился следом за Розой в зал заседаний.

Она ждала, повернувшись к нему, со своими любимыми веревочками в руках (Роза называла их четками), – они вертелись на ее пальцах, словно змейки. Одна метнулась, как только он приблизился, и обхватила его запястье с такой силой, что у Джекоба перехватило дыхание.

– Как ты смеешь?! – воскликнула Роза.

Вторая веревочка прыгнула с ее руки и, обернувшись вокруг его шеи, стянула руку с ножом у него за спиной. Роза сверкнула глазами – хватка стала крепче – и вывернула руку с ножом прямо к его лицу.

– Ты мог бы убить меня.

– Я бы попытался.

– Я стала бесполезна для тебя в качестве чрева, так что вполне могу пойти на обед собакам, так ты решил?

– Нет. Я только… я хотел все упростить.

– Это что-то новенькое, – едва ли не с восторгом сказала она. – Какой глаз – выбирай.

– Что?

– Я хочу выколоть тебе глаз, Джекоб. Этим твоим маленьким ножичком…

Она силой воли затянула веревки. Раздался едва слышный треск.

– Так какой?

– Если ты причинишь мне вред, между нами будет война.

– А война – это мужское дело, и я проиграю. Ты это имеешь в виду?

– Ты сама знаешь, что проиграешь.

– Я о себе ничегошеньки не знаю, Джекоб. Ничуть не больше, чем ты. Я научилась всему, глядя, как женщины делают то, что делают. Возможно, из меня вышел бы прекрасный солдат. А вдруг между нами случится такая война, что ее скорее можно будет назвать любовью, только кровавой? – Она наклонила голову. – Так какой глаз?

– Никакой, – ответил Джекоб, и теперь в его голосе чувствовалась дрожь. – Мне нужны оба глаза, чтобы делать мою работу. Забери один – и можешь забирать жизнь.

– Я хочу компенсацию, – сказала она сквозь зубы. – Хочу, чтобы ты заплатил за то, что собирался сейчас сделать.

– Бери что угодно, только не глаз.

– Что угодно?

– Да.

– Расстегни ширинку.

– Что?

– Ты прекрасно слышал. Расстегни ширинку.

– Нет, Роза.

– Я хочу одно из твоих яиц, Джекоб. Либо яйцо, либо глаз. Решай.

– Прекрати, – сказал он увещевательно.

– Я что – должна растаять? Ослабеть от сострадания? – Она покачала головой. – Расстегни ширинку.

Свободной рукой он потянулся к паху.

– Можешь сделать это сам, если тебе так легче. Ну? Легче?

Он кивнул. Она позволила веревочкам на его запястье немного расслабиться.

– Я даже не буду смотреть, – добавила она. – Договорились? И тогда, если ты на секунду потеряешь присутствие духа, об этом никто не будет знать, кроме тебя.

Веревочки отпустили его руку, вернулись к Розе и обернулись вокруг ее шеи.

– Давай.

– Роза…

– Джекоб?

– Если я сделаю это…

– Да?

– Ты никогда никому не расскажешь?

– О чем?

– О том, что у меня чего-то не хватает.

Роза пожала плечами.

– Кого это волнует?

– Скажи, что ты согласна.

– Я согласна. – Она повернулась к нему спиной. – Режь левое. Оно немного провисает – наверно, созрело побольше.

Она ушла, а он остался в коридоре, ощущая рукоять ножа в своей ладони. Он приобрел его в Дамаске через год после смерти Томаса Симеона и с тех пор использовал бессчетное количество раз. Тот, кто сделал этот нож, не обладал сверхъестественными способностями, но с годами клинок становился только лучше, острее. Он с легкостью вырежет то, чего хочет эта сучка, подумал Джекоб. И на самом деле ему все равно. Теперь ему без надобности то, что лежит в его ладони. Два яйца в кожаном мешочке – только и всего. Он вонзил острие в собственную плоть и набрал полные легкие воздуха. Роза напевала одну из своих чертовых колыбельных. Он дождался высокой ноты и резанул.

V

Уилл не пытался сократить путь до Суда – он пошел через деревню. У развилки стояла телефонная будка, и Уилл подумал, что должен проститься с Фрэнни. Ему хотелось сделать это не столько из дружеских побуждений, сколько из удовольствия, которое доставляло хвастовство. Как это здорово – сказать: «Я уезжаю, как и говорил. Уезжаю навсегда».

Он вошел в будку, нащупывая мелочь в кармане, и стал искать номер телефона Каннингхэмов в потрепанном справочнике – пальцы даже сквозь перчатки ощущали ледяной холод. Но номер он все же нашел, набрал его и приготовился говорить чужим голосом, если трубку снимет отец Фрэнни. Но ответила ее мать и ледяным тоном позвала дочь к телефону. Уилл не стал ходить вокруг да около – сначала потребовал, чтобы Фрэнни поклялась, что никому ничего не скажет, а потом сообщил, что уезжает.

– С ними? – спросила она почти шепотом.

Он сказал, что ее это не касается. Он просто уезжает – и все.

– У меня есть кое-что, принадлежащее Стипу, – сказала она.

– Что?

– Тебя это не касается, – ответила она тем же.

– Ну, хорошо. Я уезжаю с ними. – В его воспаленном мозгу не было ни малейшего сомнения на этот счет. – А теперь – что у тебя?

– Только смотри – им ни слова. Я не хочу, чтобы они приходили сюда и искали.

– Никуда они не придут.

Она помедлила несколько секунд.

– Шервуд нашел книгу. Думаю, она принадлежит Стипу.

– И это все? – спросил Уилл.

Книга. Кому нужна какая-то книга? Он решил, что ей хочется оставить у себя что-нибудь на память об этом приключении. Хотя бы пустяк.

– Это не просто книга, – продолжала она. – Это…

Но Уилл уже закончил разговор.

– Мне пора, – сказал он.

– Погоди, Уилл…

– У меня нет времени. Пока, Фрэнни. Привет Шервуду.

И он повесил трубку, очень довольный собой. Вышел из почти сухой будки и направился к Суду Бартоломеуса.

Выпавший снежок подмерз, и на дороге образовалась наледь, на которую падал новый снег, по мере того как метель усиливалась. Красоту пейзажа мог оценить только он – больше здесь никого не было. Обитатели Бернт-Иарли сидели по домам у каминов, скотина загнана в сараи и хлева, куры покормлены и заперты на ночь в клети.

Еще немного – и усиливающаяся метель превратит все вокруг в сплошное снежное пятно, но Уиллу хватило смекалки не сводить глаз с живой изгороди, чтобы не пропустить место, через которое он в прошлый раз вышел в поле. Наконец, найдя лазейку, он пробрался на другую сторону. Здания Суда, конечно, не было видно, но Уилл знал, что, если идти прямо через лужайку, рано или поздно он выйдет на ступени парадного входа. Идти было труднее, чем по дороге, и, несмотря на всю решимость, он начал уставать. Руки и ноги дрожали, и с каждым шагом Уиллом все сильнее овладевало желание сесть на снег и немного передохнуть. Но наконец сквозь метель проступили очертания Суда. Он радостно отряхнул снег с онемевшего лица, чтобы этот огонь в нем – в глазах и на коже – сразу был заметен. И стал подниматься по ступеням. Только добравшись до верхней, он понял, что Джекоб стоит в дверях: его силуэт был отчетливо виден на фоне огня, горевшего в глубине дома. Этот огонь не был похож на слабенькое пламя, которое подкармливал Уилл, – то был настоящий костер. И Уилл ни минуты не сомневался, что питает его живое топливо. Уиллу не было видно – какое, да это его особенно и не волновало. Перед ним был его идол, которого он хотел видеть, перед которым хотел предстать. Не просто предстать – Уилл мечтал, чтобы Джекоб его обнял. Но тот не шевелился. И тогда Уилла охватил страх: что, если он не так все понял, что, если здесь он нужен не больше, чем дома, откуда ушел. Он замер на предпоследней ступеньке в ожидании приговора. Но не услышал ни слова. Он даже не был уверен, что Джекоб видел его прежде.

Наконец этот человек с лицом, почти невидимым в темноте, изрек тихим хриплым голосом:

– Я вышел сюда, даже не зная, кто мне нужен. Теперь знаю.

Уиллу удалось выдавить из себя всего один звук.

– Я?

Джекоб кивнул.

– Я искал тебя, – сказал он и распростер объятия.

Уилл с радостью бросился бы в них, но тело настолько ослабело, что уже не слушалось. Он поднялся на верхнюю ступеньку, но споткнулся. Вытянутые руки двигались слишком медленно и не успели прикрыть голову, которой он ударился о холодный камень. Падая, Уилл слышал крик Джекоба, звуки его шагов по ледяной корке, когда он бросился на помощь.

– Ты жив? – спросил Джекоб.

Уиллу показалось, что он ответил, но уверенности не было. Он почувствовал, как Стип берет его на руки, ощутил теплоту его дыхания на своем замерзшем лице.

«Я дома», – подумал он и потерял сознание.

VI

1

Зимой по четвергам на обед в доме Каннингхэмов подавали сочную тушеную ягнятину, картофельное пюре и морковь, жаренную в масле. Обеду, как и всем другим трапезам, неизменно предшествовала молитва: «Пусть поможет нам Господь исполниться благодарности за дары Его». В тот вечер за столом почти не разговаривали, но так случалось нередко: Джордж Каннингхэм истово верил, что всему должно быть свое время и место. Обеденный стол предназначался для обедов, а не для бесед. За обедом состоялся лишь один словесный обмен, заслуживающий этого названия, и случилось это, когда Джордж остановил взгляд на Фрэнни, которая размазывала еду по тарелке. Он резко сказал ей, что нужно есть.

– Я вообще-то не хочу, – ответила Фрэнни.

– Ты что – заболела? – спросил он. – Впрочем, после вчерашнего это неудивительно.

– Джордж, – сказала его жена, бросая сердитые взгляды на Шервуда, который сегодня тоже не отличался аппетитом.

– Нет, вы посмотрите на эту парочку, – сказал Джордж потеплевшим голосом. – Вы похожи на пару утопленных щенков, вот на кого.

Он погладил дочь по руке.

– Ну кто в жизни не ошибается! Вот и ты ошиблась, но, что касается меня и твоей матери, мы обо всем уже забыли. Если только вы усвоили урок. А теперь давайте-ка есть. И улыбнитесь папочке.

Фрэнни попыталась.

– И это все, на что ты способна? – фыркнул отец. – Ну ничего, выспишься – и придешь в себя. Домашнее задание у тебя большое?

– Не очень.

– Давай-ка иди и делай его. А мама с Шервудом займутся посудой.

Благодарная за то, что ее отпустили из-за стола, Фрэнни поднялась к себе, честно собираясь подготовиться к уроку истории, но лежавшая перед ней книга была такой же нечитаемой, как дневник Джекоба, и гораздо менее интересной. Наконец она бросила читать биографию Анны Болейн и с виноватым видом вытащила дневник из тайника, чтобы еще раз попытаться его расшифровать. Но не успела она открыть книгу, как услышала телефонный звонок, и мать, коротко поговорив по телефону, вызвала ее на лестничную площадку. Фрэнни засунула дневник под учебники, чтобы не оставлять на виду, и вышла за дверь.

– Это отец Уилла, – сказала мать.

– Чего он хочет? – спросила Фрэнни, прекрасно понимая, чего он может хотеть.

– Уилл исчез. Ты, случайно, не знаешь, куда он мог отправиться?

Фрэнни дала себе немного времени, чтобы обдумать ситуацию. В эту минуту она услышала, как порыв ветра швырнул снегом в окно на лестничной площадке, и подумала об Уилле, который идет сейчас по этому жуткому холоду. Она, конечно, знала, куда он пошел, но обещала молчать и сдержит слово.

– Не знаю.

– Он разве не сказал, когда звонил? – спросила мать.

– Нет, – не колеблясь ответила Фрэнни.

Это известие было тут же передано отцу Уилла, а Фрэнни вернулась в свою комнату. Но сосредоточиться уже не могла – ни на уроках, ни на чем-то другом. Мысли снова и снова возвращались к Уиллу, который сделал ее соучастницей своего побега. Если с ним что-то случится, то отчасти в этом будет виновата и она, по крайней мере, будет так чувствовать, а это одно и то же. Искушение рассказать то немногое, что ей было известно, и снять бремя со своих плеч было непреодолимым. Но слово есть слово. Уилл принял решение – он хотел бежать куда-нибудь подальше отсюда. И разве какая-то ее часть не завидовала той легкости, с которой он это сделал? У нее такой легкости, пока жив Шервуд, не будет. Когда родители состарятся или умрут, за ними кто-то должен будет присматривать, и – как Фрэнни ему и пообещала – этим кем-то будет она.

Фрэнни подошла к окну и на затуманенном стекле тыльной стороной ладони расчистила немного места. Под уличным фонарем видно было, как идет снег, похожий на хлопья белого огня, раздуваемого ветром, который гудит в проводах и громыхает по карнизам. Она целый месяц назад слышала, как отец говорил, что фермеры из «Большого ковша» предупреждают: зима будет суровая. Сегодняшний вечер – первое доказательство, что прогноз верен. Не лучшее время для побега, но его уже можно считать свершившимся. Уилл где-то среди этой метели. Он сделал выбор. Она могла только надеяться, что последствия не будут роковыми.

2

Шервуд лежал без сна на тесной кровати в своей узкой комнате рядом с комнатой Фрэнни. Уснуть ему мешала вовсе не снежная буря, а воспоминания о Розе Макги, от которых все, что он знал и видел раньше, делилось на черное и белое. Несколько раз этой ночью ему казалось, что она здесь, с ним, в этой комнате, настолько ярким было в его памяти пережитое. Он отчетливо видел ее – сиськи, лоснящиеся от его слюны. И хотя в конце она напугала его, подняв юбки, именно это мгновение он снова и снова прокручивал в уме, каждый раз надеясь продолжить ее движение на несколько секунд, чтобы юбки поднялись до пупка и он увидел то, что она хотела показать. У него возникло несколько представлений о том, что там могло быть: этакий неровный рот, волосяной кустик (может быть, зеленоватый, как травка), простая круглая дырочка. Но в любой форме оно было влажным – в этом не было сомнений, и иногда ему казалось, что он видит, как капельки влаги скатываются по внутренней стороне ее бедер.

Он, конечно, никогда никому не сможет рассказать об этих воспоминаниях. А вернувшись в школу, не сможет похвастаться перед одноклассниками тем, что у него случилось с Розой, и уж конечно не посмеет поведать об этом кому-нибудь из взрослых. Люди и без того считают, что он не такой, как все. Когда он ходил по магазинам с матерью, они пялились на него, делая вид, что заняты чем-то другим, и вполголоса говорили о нем. Но он слышал. Они говорили, что он не такой, как все, что у него с головой непорядок, что он крест для своих родителей и что, слава богу, его мать христианка. Он все это слышал. А потому воспоминания о Розе придется скрывать от всех, чтобы никто о них не узнал, иначе пойдут новые слухи, снова при виде его люди начнут покачивать головами.

Он не возражал. Напротив, ему даже нравилась мысль запереть Розу в своей голове, там, где только он сможет смотреть на нее. Кто знает, может, со временем он найдет способ поговорить с ней, убедит поднять юбку повыше, еще повыше, чтобы разглядеть тайное местечко.

А тем временем он терся животом и бедрами о тяжелое одеяло, изо всех сил прижимая руки ко рту, словно его ладони были ее грудью и он снова лизал ее. И хотя он все последнее время провел в рыданиях, слезы были забыты в свете этих трепетных воспоминаний, а в паху он ощущал необычный жар.

«Роза, – бормотал он в ладонь. – Роза, Роза, Роза…»