Текст книги "Таинство"

Клайв Баркер
Таинство

Малколму посвящается

Я – человек, а люди – такие животные, которые рассказывают истории. Это дар Божий. Он создал нас словом, но конец истории оставил недосказанным. И эта загадка – не дает нам покоя. А как могло быть иначе? Только нам кажется, что без концовки нельзя осмыслить прошлое – нашу жизнь.

И потому мы сочиняем собственные истории, лихорадочно пытаясь подражать Творцу, завидуя Ему и надеясь, что однажды нам все-таки удастся рассказать то, что недоговорил Господь. И тогда, закончив нашу историю, мы поймем, для чего родились.

Часть первая
Он стоит перед запертой дверью

I

У каждого часа своя тайна.

На рассвете это загадки жизни и света. В полдень – головоломки очевидности. В три часа, в самый разгар дня, уже высоко стоит призрак луны. В сумерки – воспоминания. А в полночь? Ну, полночь – это секрет самого времени, дня, уходящего в историю, пока мы спим, дня, который не вернется больше никогда.

Когда Уилл Рабджонс появился у видавшей виды деревянной лачуги на окраине Бальтазара, была суббота. Теперь время уже перевалило на воскресенье, и поцарапанный циферблат часов Уилла показывал два часа семнадцать минут. Час назад он допил остатки бренди из фляжки, поднимая ее в честь северного сияния, блиставшего и мерцавшего далеко за Гудзоновым заливом, на берегах которого стоит Бальтазар. Уилл бессчетное количество раз стучал в дверь лачуги, призывая Гутри уделить ему всего несколько минут. Два или три раза создавалось впечатление, что Гутри вот-вот отзовется. Уилл слышал, как он что-то бубнит за дверью, а однажды даже повернулась дверная ручка. Но Гутри так и не появился.

Это не испугало Уилла и даже не особенно удивило. Все знали, что старик сумасшедший. Все – это мужчины и женщины, которые выбрали местом жительства один из самых суровых уголков планеты.

«Уж если кто и разбирается в сумасшествии, – подумал Уилл, – так это они».

Что, кроме своего рода безумия, могло заставить людей обосноваться – пусть и таким маленьким поселением, как Бальтазар (всего тридцать два человека), – на лишенной растительности, обдуваемой всеми ветрами приливной зоне, которая полгода покрыта снегом и льдом, а в течение двух из оставшихся месяцев тут разгуливают белые медведи, мигрировавшие через эти места поздней осенью в ожидании, когда замерзнет залив? И уж если эти люди говорят, что Гутри сумасшедший, значит, для этого есть все основания.

Но Уилл умел ждать. По роду своей деятельности он немало времени провел в ожидании – сидел с заряженными камерами, держа ушки на макушке, в укрытии, яме, вади, среди деревьев и ждал, когда появится интересующий его объект. Сколькие из этих существ были, как Гутри, безумными, отчаявшимися? Конечно большинство. Звери, предпринявшие бессмысленную попытку убежать от надвигающейся человеческой цивилизации, звери, чье существование и среда обитания оказались на грани исчезновения. Его терпение вознаграждалось не всегда. Иногда, изнывая от жары или трясясь от холода несколько часов и даже дней подряд, он был вынужден сдаться и двигаться дальше: заповедный уголок, на поиски которого он вышел, не имел будущего, однако не хотел показывать свое отчаяние перед объективом.

Но Гутри был человеческим животным. Хотя он спрятался за стенами из хрупких досок и поставил перед собой цель как можно реже видеться с соседями (если только можно назвать их соседями: ближайший дом находился на расстоянии полумили), его наверняка одолевало любопытство: что это за тип прождал под его дверями на жутком холоде целых пять часов. По крайней мере, Уилл надеялся на это: чем дольше он проторчит тут без сна и отдыха, тем вероятнее, что любопытство одолеет этого психа и он откроет дверь.

Он снова посмотрел на часы. Почти три. Хотя Уилл и сказал своей помощнице Адрианне не ждать его и ложиться спать, но он слишком хорошо ее знал: она наверняка уже начала беспокоиться. Там, в темноте, бродят медведи, и некоторые весят по восемьсот – девятьсот фунтов, едят все подряд и ведут себя совершенно непредсказуемо. Через две недели они отправятся на дрейфующие льды – охотиться на моржей и китов. Но пока медведи вели образ жизни мусорщиков, перебивались разной вонючей дрянью на свалках Черчилля и Бальтазара и (что случалось время от времени) нападали на людей. Очень вероятно, что теперь они бродят поблизости – за пределами круга желтушного света на крыльце Гутри, чуют запах Уилла и, возможно, изучают его, пока он стоит у дверей. Эта мысль не тревожила Уилла. Напротив, его даже немного возбуждало, что сейчас какой-нибудь гость из тех мест, где не ступала нога человека, прикидывает, каким Уилл окажется на вкус. Большую часть своей жизни он фотографировал дикую природу, сообщая человечеству о трагедиях, происходивших на территориях, которые люди не могут с ней поделить. Его фотографии редко рассказывали о человеческих драмах. Нет, на них были существа из другого мира, они ежедневно страдали и погибали. Уилл стал свидетелем непрекращающейся эрозии дикой природы, и чувство протеста словно подгоняло его: преодолей барьеры, стань частью этого мира, пока он не исчез совсем.

Он стащил меховую рукавицу и достал пачку сигарет из кармана аляски. Осталась всего одна. Уилл сунул ее в окоченевшие губы, закурил. Отсутствие сигарет было пострашнее холода и медведей.

– Эй, Гутри, – сказал он, колотя в дверь. – Может, впустишь меня? Мне всего-то и нужно, что пару минут поговорить с тобой. Чего ты дурака валяешь?

Он ждал, глубоко затягиваясь и оглядываясь в темноту. В двадцати или тридцати ярдах за его джипом виднелись отроги скал. Он знал, что это идеальное укрытие для медведя. Там вроде бы что-то шевельнулось? Похоже на то.

«До чего коварные твари, – подумал он. – Выжидают время, а стоит ему направиться к машине – будут тут как тут».

– Да пошло все к черту! – буркнул Уилл.

Он достаточно тут проторчал и готов был сдаться. По крайней мере, на сегодня он отстанет от Гутри, отправится в тепло арендованного домика на Главной (и единственной) улице Бальтазара, заварит себе кофе, приготовит завтрак, а потом вздремнет часок-другой. Борясь с искушением напоследок пнуть ногой в дверь, он пошел к джипу, на ходу нащупывая ключи в кармане. Снег поскрипывал под ногами.

Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: может, Гутри из тех упрямых стариков, которым нужно, чтобы гость сдался, – только тогда они откроют дверь. Так и вышло. Не успел Уилл выйти из круга света, как услышал за спиной скрежет двери по ледяной корке, покрывшей крыльцо. Он замедлил шаг, но не обернулся, подозревая, что в этом случае Гутри захлопнет дверь. Никто не произнес ни слова. Времени было достаточно, чтобы Уилл задумался, какие мысли этот ритуал может вызвать у медведей. Наконец Гутри устало заговорил:

– Я знаю, кто ты и что тебе надо.

– Правда? – переспросил Уилл и рискнул бросить взгляд через плечо.

– Я никому не позволяю фотографировать меня и мое жилье, – сказал Гутри, словно в его дверь каждый день стучались толпы фотографов.

Теперь Уилл медленно повернулся. Гутри стоял на некотором расстоянии от двери, внутри дома, и свет фонаря почти не доставал до него. Уилл разглядел только очень высокого человека, вернее, его силуэт на фоне сумеречного жилища.

– Я тебя понимаю, – сказал Уилл. – Если не хочешь фотографироваться, это твое законное право.

– Так какого черта тебе надо?

– Я же сказал: всего лишь поговорить.

Гутри явно навидался посетителей, чтобы удовлетворить свое любопытство: он сделал шаг назад и стал закрывать дверь. Уилл знал, что если бросится сейчас к крыльцу, то ничего не добьется. Он остался на месте и ударил единственным козырем. Это были два имени, которые он произнес очень тихо:

– Я хочу поговорить о Джекобе Стипе и Розе Макги. Силуэт дернулся, и на какое-то мгновение показалось, что Гутри сейчас захлопнет дверь – и все. Но нет. Гутри вернулся.

– Ты их знаешь? – спросил он.

– Я повстречал их один раз. Очень давно. Ты ведь тоже знал этих двоих?

– Знал немного Джекоба. Но и этого вполне хватило. Как, ты говоришь, тебя зовут?

– Уилл… Уильям Рабджонс.

– Ну… заходи, пожалуй. А то яйца отморозишь.

II

В отличие от благоустроенных домов в поселке жилище Гутри было таким примитивным, что казалось непригодным для обитания: ведь зимы здесь случались лютые. В доме был древний электрокамин, обогревавший единственную комнату (маленькая раковина и плита служили кухней, а туалетом – по-видимому, бескрайние просторы снаружи). Мебель, судя по всему, он позаимствовал на свалке. Сам Гутри выглядел не лучше. На нем было несколько слоев грязной одежды, и он явно нуждался в хорошем питании и лечении. Хотя Уилл слышал, что Гутри еще нет и шестидесяти, выглядел он лет на десять старше: кожа местами словно кровоточила, местами была землистого цвета, волосы (те, что еще оставались и не были покрыты грязью) поседели. Пахло от него болезнью и рыбой.

– Как ты меня нашел? – спросил он Уилла, заперев дверь на три задвижки.

– Мне рассказала о тебе одна женщина на Маврикии.

– Хочешь чем-нибудь согреться?

– Нет.

– Что за женщина?

– Не думаю, что ты ее помнишь. Сестра Рут Бьюканан.

– Рут? Боже мой! Ты видел Рут. Ну-ну. У этой бабы язык что помело. – Он налил немного виски в побитую эмалированную кружку и осушил ее одним глотком. – Все монахини – болтуньи. Не замечал?

– Думаю, для этого и придумали обет молчания.

Гутри ответ понравился. Он издал короткий лающий смешок и залил его еще одной порцией виски.

– Ну, так что она про меня наговорила? – спросил он, разглядывая бутылку, словно прикидывая, сколько утешения в ней осталось.

– Говорила, что ты рассказывал об исчезновении животного мира. О том, что своими глазами видел последних представителей некоторых видов.

– Я ей ни слова не сказал о Розе и Джекобе.

– Не сказал. Просто я подумал, что если ты видел одного, то вполне мог видеть и другую.

– Так-так.

Гутри обдумывал услышанное, и лицо его сморщилось. Уилл не хотел, чтобы Гутри заметил его косые взгляды: старик был из тех людей, которым не нравится, когда их изучают, и поэтому подошел к столу посмотреть, что за книги на него навалены. Из-под стола раздалось предостерегающее рычание.

– Люси, фу! – прикрикнул на собаку Гутри, и та, умолкнув, вышла из укрытия, чтобы загладить вину.

Это была крупная дворняга с примесью немецкой овчарки и чау-чау, ухоженная и откормленная получше хозяина. В пасти она держала кость, которую подобострастно положила у ног Гутри.

– Ты англичанин? – спросил Гутри, по-прежнему не глядя на Уилла.

– Родился в Манчестере. А вырос в Йоркширском Дейлсе[1]1
  Область на севере Англии. (Здесь и далее примечания переводчика.)


[Закрыть].

– Англия всегда казалась мне слишком уютной.

– Ну, я бы не назвал вересковые пустоши уютными, – заметил Уилл. – Конечно, там нет такой дикой природы, как здесь, но когда туман застает тебя где-нибудь в холмах…

– Так вот где ты их встретил.

– Да, там я с ними и повстречался.

– Английский мерзавец, – сказал Гутри и наконец поднял на Уилла взгляд. – Не ты. Стип. Хладнокровный английский мерзавец.

Он произнес эти три слова как проклятие, посылаемое человеку, где бы тот ни находился.

– Знаешь, как он себя называл?

Уилл знал, но подумал, что будет лучше, если об этом расскажет Гутри.

– Убийца исчезающих видов, – сказал Гутри. – И он этим гордился. Клянусь тебе.

Он выплеснул остатки виски в кружку, но пить пока не стал.

– Значит, ты видел Рут на Маврикии? И что ты там делал?

– Фотографировал. Там обитает пустельга, и она, похоже, скоро исчезнет.

– Эта пустельга наверняка была благодарна тебе за внимание, – заметил Гутри с иронией. – Так чего тебе надо от меня? Ни о Стипе, ни о Макги я тебе ничего сказать не могу. Я ничего не знаю, а если и знал когда, то давно выкинул это из головы. Старый я, не нужна мне эта боль.

Он посмотрел на Уилла.

– А тебе сколько? Сорок?

– Почти угадал. Сорок один.

– Женат?

– Нет.

– И не женись. Это ловушка.

– Моя женитьба маловероятна, можешь мне поверить.

– Ты что – голубой? – спросил Гутри, слегка наклонив голову.

– Если откровенно, то да.

– Голубой англичанин. Ну дела. Неудивительно, что ты сошелся с сестрой Рут. Она – та, к кому нельзя прикасаться. И ты приперся в такую даль, чтобы встретиться со мной?

– И дай нет. Я здесь, чтобы фотографировать медведей.

– Ну конечно. Эти долбаные медведи.

Юмор и теплота, которые только что слышались в его голосе, вдруг исчезли.

– Большинство стремится в Черчилль. Туда вроде бы и туры есть, чтобы можно было посмотреть, что эти твари там вытворяют? – Он покачал головой. – Они вырождаются.

– Они идут туда, где легче найти еду, – сказал Уилл.

Гутри посмотрел на собаку, которая после его окрика не отходила от хозяина. Кость она по-прежнему держала в пасти.

– И ты делаешь то же самое?

Собака, счастливая оттого, что стала объектом внимания, неважно, по какому поводу, застучала хвостом по голому полу.

– Ах ты, подлиза.

Гутри протянул руку, словно собираясь забрать кость. Черные собачьи губы натянулись, обнажив клыки.

– Она слишком умна, чтобы укусить меня, но слишком глупа, чтобы не ворчать. Ну-ка отдай, псина.

Гутри потащил кость из собачьей пасти. Та разжала зубы. Гутри почесал ей за ухом и бросил кость на пол перед носом собаки.

– Их породе свойственна лесть, – сказал он. – Мы сделали их такими. Но медведи… Господи Иисусе, не положено медведям рыться в нашем мусоре. Они должны быть там, – он сделал неопределенный жест рукой в сторону залива, – там, где могут оставаться такими, какими их создал Господь.

– Ты поэтому здесь?

– Чтобы любоваться дикой природой? Упаси господи. Я здесь потому, что в обществе людей меня тошнит. Я их не люблю. И никогда не любил.

– Даже Стипа?

Гутри смерил его презрительным взглядом.

– Что за дурацкий вопрос? – пробормотал он и, немного смягчившись, добавил: – Смотреть на них было приятно – хорошая парочка, спору нет. Я что хочу сказать: Роза – она была красавица. Я терпел все эти разговоры со Стипом, только чтобы найти подход к ней. Но он как-то раз сказал, что я для нее слишком стар.

– А сколько тебе было? – спросил Уилл, подумав, что это новый поворот.

Гутри ведь только что сказал, что знал одного Стипа, а теперь выясняется, что обоих.

– Мне было тридцать. Слишком стар для Розы. Она любила молоденьких. И конечно, любила Стипа. То есть я хочу сказать, они были как муж и жена. Или как брат и сестра. Ну, в общем, хрен его знает… как два пальца на одной руке. У меня не было шанса.

Он оставил эту тему и взялся за другую.

– Ты хочешь сделать какое-нибудь доброе дело для этих медведей? – спросил он. – Тогда иди на свалку и отрави их. Проучи хорошенько, чтобы не возвращались. Может, на это уйдет пять сезонов и погибнет много медведей, но рано или поздно они поймут.

Он наконец допил остатки виски. Алкоголь еще обжигал его горло, когда он снова заговорил:

– Я стараюсь не думать о них, но не получается…

Теперь он имел в виду не медведей, Уилл сразу это понял.

– Я вижу перед собой их обоих, словно это было вчера. – Гутри тряхнул головой. – Оба такие красивые, такие… чистые.

Губы его скривились, когда он произносил последнее слово, будто речь шла о совершенно противоположном.

– Наверно, им приходилось нелегко.

– О чем ты?

– В этом грязном мире.

Гутри посмотрел на Уилла.

– Для меня хуже этого ничего нет, – сказал он. – То есть чем старше я становлюсь, тем лучше их понимаю.

Уилл не мог понять: то ли глаза Гутри увлажнились, то ли просто слезятся, как бывает у стариков.

– И уж как я себя за это ненавижу! – Он поставил пустой стакан и вдруг заявил: – Больше ты от меня ничего не узнаешь.

Гутри подошел к двери и отодвинул засовы.

– Так что можешь убираться отсюда к чертовой матери.

– Ну, спасибо, что уделил мне время, – сказал Уилл, проходя мимо старика на морозный воздух.

Гутри отмахнулся.

– Если увидишь сестру Рут…

– Не увижу, – сказал Уилл. – Она умерла в прошлом феврале.

– От чего?

– Рак яичника.

– Вот оно как. Так и бывает, если не пользуешься тем, что дал тебе Господь, – заметил Гутри.

На порог выбежала собака и громко зарычала. Но не на Уилла, а на то, что скрывалось в ночи. Гутри не стал ее успокаивать – вперился взглядом куда-то в темноту.

– Чует медведей. Ты тут не очень-то разгуливай.

– Не буду, – сказал Уилл, протягивая Гутри руку.

Тот несколько секунд недоуменно смотрел на нее, словно забыл, зачем люди подают руку, а потом пожал.

– Подумай о том, что я тебе сказал, – напомнил он. – Насчет того, чтобы потравить медведей. Окажешь им услугу.

– Не хочу делать за Джекоба его работу, – ответил Уилл. – Я не для того родился на свет.

– Мы все делаем за него эту работу уже только тем, что живем, – возразил Гутри. – Тем, что увеличиваем мусорную кучу.

– Ну, я хотя бы не увеличу народонаселение, – сказал Уилл и двинулся от крыльца к своему джипу.

– Ни ты, ни сестра Рут, – крикнул ему вслед Гутри.

Собака вдруг захлебнулась лаем – Уилл хорошо знал эти визгливые, отчаянные нотки. Так лаяли собаки в лагере, почуяв льва. В этом лае было предупреждение, и Уилл принял его к сведению. Поглядывая в темноту направо и налево, он за несколько коротких секунд, слыша стук своего сердца, преодолел расстояние до джипа.

На крыльце у него за спиной что-то кричал Гутри: то ли звал гостя назад, то ли советовал ускорить шаг – этого Уилл не разобрал, потому что собака лаяла слишком громко. Он отключил слух и сосредоточился на том, чтобы совершить простое действие – вставить ключ в замок. Пальцы плохо слушались. Неловкое движение – и ключ упал в снег. Он присел на корточки, чтобы его поднять, и услышал, что собачий лай стал еще неистовей. Краем глаза он заметил какое-то движение, оглянулся, а пальцы тем временем пытались нащупать ключ. Увидел он только скалы, но это было слабое утешение. Может быть, сейчас зверь прячется, а через пять секунд набросится на него. Он видел, как атакуют эти зверюги – если нужно, летят, как паровоз, преследуя жертву. Он знал, как нужно себя вести, если медведь попытается напасть: опуститься на колени, закрыть руками голову, лицом прижаться к земле. Сгруппироваться и ни в коем случае не встречаться со зверем глазами. Не кричать. Не двигаться. Чем мертвее ты кажешься, тем больше у тебя шансов остаться в живых. Вероятно, эта наука далась опытом, пусть и горьким. Стань камнем, и смерть, может быть, тебя обойдет.

Пальцы нащупали ключ. Он встал, рискнув бросить взгляд за спину. Гутри по-прежнему стоял в дверях. Собака – шерсть у нее на загривке поднялась дыбом – теперь помалкивала. Уилл не слышал, чтобы Гутри ее утихомиривал, – она просто поняла, что бесполезно предупреждать этого идиота, принадлежавшего к роду человеческому, если он не встает с земли, когда ему об этом говорят.

С третьей попытки он попал ключом в замок и распахнул дверцу. И в этот момент услышал медвежий рев. И тут же увидел зверя – он выскочил из укрытия среди камней. Его намерения не оставляли сомнений. Медведь шел прямо на него. Уилл бросился на сиденье, с ужасом чувствуя, насколько уязвимы его ноги, и, вытянув руку, дернул дверь на себя.

Рев раздался опять – совсем рядом. Он запер дверь, вставил ключ в замок зажигания, повернул. Тут же загорелись фары, затопив светом ледяное пространство до самых скал, в этом сиянии они показались плоскими, как декорации. Медведя нигде не было видно. Он бросил взгляд в сторону лачуги Гутри. Человек и собака скрылись за дверью. Он включил передачу и стал разворачивать джип. И тут снова раздался рев, а потом он почувствовал удар. Медведь, упустив добычу, от злости набросился на машину. Поднялся на задние лапы, собираясь нанести еще один удар. Уилл краем глаза скользнул по косматой белой туше. Животина была громадная: футов девятьсот с лишком. Если он помнет джип настолько, что бегство станет невозможным, добром это для Уилла не кончится. Медведю нужен он, и у зверя есть возможность до него добраться, если только его не опередить. У этой зверюги клыки и когти такие, что он вскроет машину, как консервную банку с человеческим мясом.

Уилл поставил ногу на педаль газа и развернул джип капотом в сторону улицы. Медведь изменил тактику – опустился на четыре лапы, чтобы обогнать машину и отрезать путь к отступлению.

На мгновение он оказался в свете фар, косолобая морда – прямо перед лобовым стеклом. Этот медведь не принадлежал ни к одному из жалких кланов, о которых говорил Гутри, он еще не запятнал себя любовью к мусорным свалкам. Это был настоящий дикий медведь, бросивший вызов сверкающей быстроходной машине, преградившей ей путь. За миг до столкновения он пропал с дороги настолько внезапно, что его исчезновение показалось Уиллу почти чудесным, словно это был не медведь, а видение, которое материализовалось из морозного воздуха, а потом растворилось в нем.

По дороге домой он впервые в жизни ощутил ущербность своей профессии. Он сделал тысячи фотографий в самых отдаленных уголках планеты: Торрес-дель-Пайне, Тибетское плато, Гунунг-Лейзер в Индонезии. Там он фотографировал коварных и кровожадных зверей исчезающих видов. Но ни разу ему не удалось снять то, что он видел сейчас в свете фар: медведя в полной силе, готового принять смерть, но не уступить человеку. Наверно, Уиллу это не дано, а значит, не дано никому. Он, по всеобщему признанию, был лучший из лучших. Но дикая природа ему неподвластна. Если дар Уилла в умении ждать, когда зверь появится перед объективом, то природа наделена иным даром: сделать это появление далеким от совершенства. Шатуны и людоеды умирали один за другим, а тайна оставалась нераскрытой. И Уилл подозревал, что так и будет, пока не придет конец всем шатунам, всем тайнам и всем людям, над которыми потешались первые и вторые.