Текст книги "Таинство"

Часть вторая
Ему снится, что его любят

I

В течение нескольких драгоценных месяцев после смерти старшего брата Уилл был самым счастливым парнишкой в Манчестере. Конечно, не для всех. Он быстро научился придавать лицу мрачное выражение, даже изображать готовность разрыдаться, если озабоченный родственник спрашивал, как он себя чувствует. Но все это было сплошным притворством. Натаниэль умер, и Уилл был этому рад. Золотой мальчик больше не будет главенствовать над ним. Теперь в его жизни остался только один человек, который относился к нему так же снисходительно, как отец, – и это был сам отец.

У отца имелись для этого все основания: он был великий человек. Философ – ни больше ни меньше. У других тринадцатилетних мальчишек отцы были водопроводчиками или водителями автобусов, но отец Уилла, Хьюго Рабджонс, был автор шести книг – никакой водопроводчик или водитель автобуса даже не понял бы, о чем они. Мир (Хьюго как-то сказал об этом Натаниэлю в присутствии Уилла) создавался многими людьми, но лишь единицы определяли то, как он будет развиваться. Важно было оказаться среди этих единиц, найти место, в котором ты сможешь изменить общепринятые представления с помощью политического влияния и интеллекта, а если ни то ни другое не подействует, то ненавязчивым принуждением.

Уилл приходил от отцовских речей в восторг, даже несмотря на то, что многое из сказанного оставалось за пределами его понимания. А отец любил поговорить о своих мыслях, хотя однажды Уилл был свидетелем того, как отец впал в ярость: Элеонор, мать Уилла, назвала своего мужа учителем.

– Никакой я не учитель, никогда им не был и не буду! – взревел Хьюго, его и без того всегда красное лицо налилось кровью. – Почему ты то и дело пытаешься меня унизить?

Что ответила мать? Что-то неопределенное. Она всегда говорила что-то неопределенное. Глядя мимо него куда-то в окно или, может быть, вперившись осуждающим взором в букеты, которые только что расставила.

– Философии нельзя научить, – сказал тогда Хьюго. – Она дается только вдохновением.

Возможно, этот разговор продолжался дольше, но у Уилла были сомнения на этот счет. Мгновенная вспышка, перемирие – таков был ритуал. А иногда – обмен ласками, но это тоже быстро заканчивалось. И каков бы ни был предмет разговора – философия или любовь, – на лице матери неизменно присутствовало рассеянное выражение.

Но потом умер Натаниэль, и даже такие разговоры прекратились.

Это случилось в четверг утром. Он переходил улицу, и его сбило такси. Водитель спешил доставить пассажира на манчестерский вокзал Пикадилли, боялся опоздать на двенадцатичасовой поезд. Удар отбросил Натаниэля в витрину обувного магазина, стекло разлетелось, и он получил множественные порезы и внутренние повреждения, несовместимые с жизнью. Умер он не сразу. Боролся за жизнь два с половиной дня в отделении интенсивной терапии Королевской клиники, но в сознание так и не пришел. На утро третьего дня его тело перестало сопротивляться, и он умер.

По мифологизированной версии, сочиненной Уиллом, его брат, будучи в коме, принял решение не возвращаться в этот мир. Хотя Натаниэлю было всего пятнадцать, когда он умер, он успел вкусить больше радостей жизни, чем удается большинству за отведенные им Библией семьдесят два. Его до самозабвения любили родители, Господь наделил его лицом, на которое невозможно было посмотреть и не влюбиться, но Натаниэль решил расстаться с миром, оставаясь его идолом. Он получил свою долю восхищения и поклонения, и они успели ему наскучить. Лучше уйти, не оглядываясь.

После похорон Элеонор не выходила из дома. Она всегда любила гулять по улице, стоять перед витринами – но теперь перестала это делать. У нее был кружок приятельниц, с которыми она встречалась за ланчем не реже двух раз в неделю. Теперь она перестала подходить к телефону, чтобы не разговаривать с ними. Ее лицо утратило сияние. Рассеянность обернулась полным отсутствием интереса к жизни, и мании росли день ото дня. Она перестала открывать шторы в гостиной, потому что боялась увидеть такси. Если она и ела, то только с белых тарелок. Она не ложилась спать, пока не убеждалась, что все двери и окна закрыты на три запора. Она привыкла молиться, делала это обычно очень тихо и на французском, ее родном языке. Как-то вечером Уилл услышал ее разговор с отцом – она говорила, что дух Натаниэля находится с ней рядом неотлучно. Неужели Хьюго не видит этого по ее лицу? У них ведь одна кровь. Одна – французская.

Даже в тринадцать лет Уилл вполне прагматично смотрел на мир. Он не обманывался насчет того, что происходит с его матерью. Она сходила с ума. Такова была печальная простая истина. В течение нескольких недель мая она не могла оставаться одна дома, и Уилл был вынужден пропускать занятия (для него это было вовсе не в тягость) и оставаться с ней дома. При этом видеть его она не желала (не хотела видеть лицо, которое казалось ей неудачной копией идеальной внешности Натаниэля), но стоило ей услышать, что он открывает переднюю дверь, как она с рыданиями и обещаниями звала его назад. Наконец в середине августа Хьюго усадил Уилла и сказал, что жизнь в Манчестере для всех них стала невыносимой, и он решил, что они должны переехать. «Твоей матери нужны простор и свежий воздух», – объяснил он. Эти слова были лейтмотивом всех тех месяцев, которые прошли с того дня, когда несчастье избороздило морщинами его лицо. У него, по его словам, было лицо спорщика, словно высеченное из гранита – породы, которая плохо передает нюансы мысли и оттенки значений. Но оттенков было пруд пруди. Даже простое описание отъезда семьи из Манчестера стало лингвистическим приключением.

– Я понимаю, эти последние месяцы дались тебе нелегко, – сказал отец Уиллу. – Проявления скорби могут любого сбить с толку, и я не буду делать вид, будто до конца понимаю, почему горе твоей матери приняло такие специфические формы. Но ты не должен ее осуждать. Мы не можем чувствовать того, что чувствует она. Никто никогда не может чувствовать того, что чувствуют другие. Мы можем только предполагать. Выдвигать гипотезы. Не больше. То, что происходит здесь, – он постучал себя по виску, – принадлежит ей и только ей.

– Может быть, если бы она рассказала об этом… – осторожно предложил Уилл.

– Слова не есть абсолюты. Я уже говорил тебе об этом. То, что говорит твоя мать, и то, что слышишь ты, не тождественно. Ты ведь это понимаешь?

Уилл кивнул, хотя и понимал то, что ему говорили, лишь в самых общих чертах.

– Итак, мы переезжаем, – сказал Хьюго, довольный, что ему удалось донести до Уилла теоретическое обоснование сложившейся ситуации.

– И куда мы поедем?

– В деревню в Йоркшире. Она называется Бернт-Йарли. Тебе придется перейти в другую школу, но ведь для тебя это не будет большой проблемой?

Уилл пробормотал: нет, не будет. Он ненавидел школу Сент-Маргарет.

– И свежий воздух тебе тоже не повредит. Ты все время какой-то бледный.

– И когда мы уезжаем?

– Недели через три.

II

1

Переезд получился не совсем таким, как его планировали. Через два дня после разговора Хьюго с Уиллом Элеонор нарушила собственные правила, вышла из дома утром и отправилась бродить по городу. Домой ее привели поздно вечером – нашли плачущей на той улице, где Натаниэля сбила машина. Переезд отложили, и следующие две недели она находилась под наблюдением сиделок и психиатра – выписанные им лекарства дали положительный эффект. Через несколько дней настроение у Элеонор улучшилось, она стала необычайно оживленной и с головой ушла в дела – подготовку к отъезду. Отложенный переезд состоялся во вторую неделю сентября.

Путь из Манчестера занял чуть больше часа, но поездку на двух машинах вполне можно было сравнить с перемещением каравана в другую страну. Когда промелькнули простенькие улочки Олдхэма и Рочдейла, они оказались на открытой дороге. Бескрайние вересковые пустоши перешли в холмы, на склонах которых, поросших сочной зеленью, здесь и там зияли полосы мрачного серого известняка. На вершинах холмов задувал сильный ветер, раскачивая высокий фургон, в который попросили сесть Уилла. Держа в руках карту, он, как мог, следил за маршрутом, переводя глаза с дороги, по которой они ехали, на странные названия: Киркби-Мальцеард, Гаммерсгилл, Хортон-ин-Риблсдейл, Иокентвейт, Гартвейт и Роттенстоун-Хилл. Они обещали целый неизведанный мир.

Пункт их назначения, деревня Бернт-Йарли, на взгляд Уилла, ничем не отличалась от десятков других деревень, мимо которых они проезжали. Незамысловатые кубики домов и коттеджи, возведенные из местного известняка и крытые шифером, пять-шесть лавочек (бакалея, мясная, газетный киоск, почта, паб), церковь с небольшим кладбищем вокруг и высокий горбатый мост над речушкой – не шире, чем полоска дороги. Но на окраине деревни стояли три или четыре солидных дома. Один из них, насколько было известно Уиллу, и должны были занять они – самый большой дом в Бернт-Йарли, такой красивый, что, по словам отца, Элеонор заплакала от счастья при мысли о том, что они станут в нем жить. «Мы будем здесь очень счастливы», – сказал Хьюго, словно это была не лелеемая им надежда, а наставление.

2

Первое свидетельство счастья ждало их у ворот: полненькая, улыбающаяся женщина раннего среднего возраста, которая представилась Уиллу как Адель Боттралл и пригласила их в дом с самым искренним, как ему показалось, удовольствием. Она немедленно принялась руководить разгрузкой автомобиля и мебельного фургона, командуя своим мужем Дональдом и сыном Крейгом – угрюмым шестнадцатилетним парнем с толстой шеей. Во дворе Сент-Маргарет такой тип вполне мог для профилактики наградить Уилла тумаками. Но здесь он служил рабочей лошадкой, таскал в дом коробки и мебель, и глаза у него почти все время были опущены. Миссис Боттралл дала Уиллу стакан лимонада, и он пошел бродить вокруг дома, разглядывая его со всех сторон и время от времени возвращаясь к парадной двери поглазеть на Крейга, таскающего их вещи в поте лица. День был влажный (Адель обещала, что будет гроза, которая разрядит воздух), и Крейг разделся до поношенной фуфайки, пот катился по его лицу с узкого лба, шея и грудь шелушились от солнечных ожогов. Уилл завидовал его мускулатуре, вьющейся поросли у него под мышками и клочковатым, ухоженным бачкам. Изображая озабоченность по поводу сохранности столов и ламп, которые носил Крейг, он лениво передвигался из комнаты в комнату вслед за парнем. Время от времени Крейг делал что-нибудь такое, что, по представлениям Уилла, он не должен был видеть, хотя ничего такого особенного Крейг не делал – вполне обычные вещи. Проводил языком по вьющимся усикам, вытягивал руки над головой, плескал в лицо водой над кухонной раковиной. Раз или два Крейг посмотрел в его сторону – его немного забавляло внимание, которое проявлял к нему Уилл. Когда Крейг поворачивал голову, Уилл напускал на лицо подобие того безразличия, которое он так часто видел на лице матери.

Разгрузка продолжалась до раннего вечера. Дом (в котором два года никто не жил) слабо сопротивлялся вселению новых жильцов. Внутренние двери оказались слишком узкими для нескольких коробов, а изысканно убранные комнаты – слишком маленькими для мебели из городского дома. Чем ближе к вечеру, тем напряженнее становилась атмосфера. Ободранные до крови костяшки пальцев, поцарапанные подбородки, отдавленные ноги. Элеонор сохраняла величественное спокойствие, сидя перед окном в эркере, откуда открывался великолепный вид на долину, и попивала травяной чай. Ее муж тем временем принимал решения о назначении тех или иных комнат – в прежние дни она бы этого ему не доверила. Раз Крейг с коробкой в руках ободрал пальцы о стену и разразился ругательствами, которые были немедленно пресечены Аделью – она отвесила сыну подзатыльник. Уилл оказался случайным свидетелем этого происшествия и увидел, как глаза Крейга наполнились слезами от обиды. И тут Уилл понял, что, несмотря на все его мускулы и пот, Крейг был всего лишь мальчишка, и интерес Уилла к его занятиям мгновенно улетучился.

3

Была суббота. Ночь не принесла с собой грозу, как предсказывала Адель, и на следующий день воздух был липким с самого утра, еще до того, как единственный колокол Святого Луки призвал верующих на богослужение. Адель, в отличие от мужа и сына, была прихожанкой. К тому времени, когда она вернулась, ее команда уже провела два часа, орудуя коробками, как слон в посудной лавке, – они действовали так неумело, что расколотили несколько тарелок и фарфоровую вазу.

Чувствуя напряжение, повисшее в воздухе, Уилл решил держаться от всего этого подальше. Пока семейство Боттралл топало по дому, он оставался наверху в отведенной ему комнате со сводчатым потолком. Она находилась в дальней части дома, что его абсолютно устраивало. Из окна с широким подоконником открывался вид на склон холма, где не было видно ни одного дома, ни одной лачуги – только несколько согнутых ветром деревьев и изредка – стадо овечек.

Он пришпиливал карту мира к стене, когда услышал жужжание осы – она словно почувствовала, что наступают ее последние деньки. Оса стала кружить у его головы. Уилл схватил книгу и отогнал ее, но она тут же вернулась, жужжа еще громче. Он снова попытался ее прибить, но оса увернулась от удара и, описав несколько быстрых кругов, ужалила его в шею под левым ухом. Он вскрикнул и отступил к двери, а оса совершила победный пролет над его головой. Он не попытался прихлопнуть ее в третий раз, а распахнул дверь и с воплем скатился вниз по лестнице.

Сочувствия ему никто не выказал. Отец, который недовольно выговаривал Дональду Боттраллу, смерил Уилла таким взглядом, что жалобы застряли у него в горле. Проглотив слезы, он отправился на поиски матери. Она по-прежнему сидела перед окном в эркере, на подлокотнике кресла стоял пузырек с лекарствами. Второй пузырек она открыла и, высыпав его содержимое на ладонь, пересчитывала таблетки.

– Ма, – сказал он.

Она оторвала глаза от таблеток, на лице было выражение царственного отчаяния.

– В чем дело? – спросила она.

Он рассказал, что случилось.

– Ты неосторожен. Осы осенью всегда агрессивны. Их нельзя раздражать.

Он начал говорить, что вовсе не раздражал осу, что он невинно пострадавший, но по выражению лица матери понял, что она его уже не слушает. Секунду спустя она снова принялась пересчитывать таблетки. Испытав разочарование и бессилие, он ретировался.

Место укуса распухло и пульсировало, и это распаляло его злость. Он поднялся в ванную, нашел в аптечке какую-то мазь от укусов насекомых и щедро нанес на ужаленное место. После этого сполоснул лицо, смывая следы слез. Он больше никогда не заплачет, сказал он своему отражению в зеркале. Слезы – глупость, все равно тебя никто не слушает.

Нисколько не почувствовав себя счастливее после этого решения, он поплелся вниз. Там мало что изменилось. Крейг бездельничал в кухне, набивая рот какой-то стряпней Адели. Элеонор сидела со своими таблетками, а Хьюго в саду перед домом продолжал препираться с Дональдом (который, судя по его виду, был первостатейным упрямцем и нив чем не собирался уступать). Их спор становился все жарче. Никто не обратил внимания на Уилла, который направился в деревню, а если и обратил, то всем было все равно, и никто его не остановил.

III

Улицы Бернт-Иарли были пусты, все лавочки закрыты, включая и маленькую кондитерскую, где Уилл надеялся полакомиться мороженым. Он уставился в окно, загородившись от света ладонями. Помещение оказалось таким же маленьким внутри, как и снаружи, и битком набитым товарами, часть которых предназначалась для бродяг и туристов, проходивших мимо: почтовые открытки, карты, даже рюкзаки. Удовлетворив любопытство, Уилл поплелся к мосту. Тот был невелик – пролет футов двадцать – и построен из того же серого известняка, что и домишки неподалеку. Он уселся на невысокое ограждение и стал смотреть на реку. Лето было засушливое, и внизу между камней остался лишь ручеек, а берега заросли болотными бархатцами и кустиками бальзамина, вокруг которых вились пчелы. Уилл настороженно на них поглядывал, готовый дать деру, если какая-нибудь направится в его сторону.

– Глупость все это, – пробормотал он себе под нос.

– Что глупость? – раздался голос за его спиной.

Он повернулся и увидел не одну, а две пары изучающих глаз. Голос принадлежал девчонке постарше Уилла – со светлыми волосами и белой кожей, лицо усыпано веснушками. Она стояла на мосту, а ее спутник сидел на корточках у ограждения напротив Уилла и ковырял в носу. Парнишка явно был ее брат – те же простоватые черты лица и серьезные серые глаза. Но если девчонка вырядилась в воскресное платье, то у ее братишки вид был неопрятный: одежда мятая и грязная, на губах ягодный сок. Он мрачно поглядывал на Уилла.

– Что глупость? – снова спросила девочка.

– Это место.

– Ерунда, – сказал мальчишка. – Это ты глупый.

– Тихо, Шервуд.

– Шервуд? – переспросил Уилл.

– Ну да, Шервуд, – с вызовом ответил мальчик.

Он поднялся, словно собираясь драться, ноги у него шелушились, сплошь покрытые зажившими царапинами. Его воинственность быстро иссякла.

– Я хочу поиграть где-нибудь в другом месте. – Он явно потерял интерес к незнакомцу. – Идем, Фрэнни.

– По-настоящему меня не так зовут, – вставила девочка, прежде чем Уилл успел произнести хоть слово. – Я Фрэнсис.

– Шервуд – дурацкое имя, – заметил Уилл.

– Да что ты? – притворно удивился Шервуд.

– Ну да.

– А тебя как зовут? – вмешалась Фрэнни.

– Это мальчишка Рабджонса, – сказал Шервуд.

– Откуда ты знаешь? – спросил Уилл.

Шервуд пожал плечами.

– Да так, слышал, – сказал он с озорной улыбкой, – потому что слушаю.

Фрэнни рассмеялась.

– Чего ты только не слышишь! – сказала она.

Шервуд рассмеялся, довольный, что его оценили.

– Чего я только не слышу, – нараспев повторил он за сестрой. – Чего я только не слышу, чего я только не слышу.

– Если тебе известно чье-то имя, это еще не значит, что ты такой умный, – заметил Уилл.

– Я и еще кое-что знаю.

– Например?

– Например, что ты из Манчестера и что у тебя был брат, только он умер.

«Умер» он сказал так, словно ему это доставляло удовольствие.

– А твой папа учитель. – Шервуд бросил взгляд на сестру. – Фрэнни говорит, что ненавидит учителей.

– Ну, он вовсе и не учитель, – отмахнулся Уилл.

– Кто же тогда? – поинтересовалась Фрэнни.

– Он… доктор философии.

Это прозвучало как хвастовство, и все вдруг умолкли.

– Он и вправду доктор? – наконец спросила Фрэнни.

Она словно почувствовала, что Уилл не понимает, о чем говорит. Но он сделал храброе лицо.

– Типа того, – сказал Уилл. – Он лечит людей… своими книгами.

– Глупость все это! – крикнул Шервуд, повторив те же самые слова, с которых начался разговор.

Он стал смеяться над тем, что сказал Уилл.

– Мне все равно, что ты думаешь, – отрезал Уилл, отвечая Шервуду самой язвительной улыбкой, на какую только был способен. – Все, кто живет на этой помойке, просто глупцы. Как ты…

Шервуд отвернулся и стал плевать с моста. Уилл решил больше не препираться и пошел домой.

– Постой, – услышал он голос Фрэнни.

– Фрэнни, – плаксиво позвал ее Шервуд, – ну его!

Но Фрэнни уже догнала Уилла.

– Шервуд иногда ведет себя глупо, – сказала она с важным видом. – Но он мой брат, и я должна за ним присматривать.

– Он как-нибудь получит по голове – этим все и кончится. Сильно получит. Может, и от меня.

– Он и так постоянно получает по голове, потому что люди думают, что у него не совсем…

Она замолчала, словно собираясь с духом.

– …не совсем в порядке с головой.

– Фрэ-э-энни! – завопил Шервуд.

– Тебе лучше вернуться к нему, пока он не свалился с моста.

Фрэнни кинула на брата раздраженный взгляд.

– Ничего с ним не случится. И знаешь, здесь у нас не так уж плохо.

– Мне все равно, – ответил Уилл. – Я отсюда убегу.

– Убежишь?

– Я же сказал.

– И куда?

– Еще не решил.

Они замолчали. Уилл подумал, что сейчас она вернется к брату, но Фрэнни решила продолжить разговор и по-прежнему шла рядом с Уиллом.

– А Шервуд правду сказал? – спросила она, понизив голос. – Насчет твоего брата?

– Да. Его сбило такси.

– Ты, наверно, ужасно переживал.

– Я его не очень любил.

– И все же… Если б что-нибудь такое случилось с Шервудом…

Они подошли к развилке. Налево шла дорога к дому, а направо вела тропинка, которая терялась из виду за живыми изгородями. Уилл помедлил.

– Мне пора возвращаться, – сказала Фрэнни.

– Я тебя не держу, – ответил Уилл.

Она не шелохнулась. Уилл посмотрел на девочку и увидел в ее глазах такую боль, что не выдержал и отвернулся. В поисках чего-нибудь интересного его взгляд остановился на единственном доме у дороги, и он спросил Фрэнни, что это такое, – не из любопытства, а чтобы смягчить свою грубость.

– Все называют его Судом, – ответила она. – Но на самом деле никакой это не Суд. Его построил человек, который защищал лошадей или что-то в этом роде. Я точно не знаю.

– А кто там живет? – спросил Уилл.

Издалека дом казался внушительным. Он походил на храм из учебника истории, только храм был построен из камня.

– Никто, – сказала Фрэнни. – Там внутри ужасно.

– Ты заходила?

– Шервуд однажды там спрятался. Он знает об этом доме больше, чем я. Спроси у него.

Уилл наморщил нос.

– Не, – помотал он головой.

Они вроде как помирились, и теперь он мог уйти, не испытывая угрызений совести.

– Фрэ-э-энни! – снова завопил Шервуд.

Он забрался на ограждение моста и теперь шел по нему, как канатоходец.

– Слезай оттуда! – закричала Фрэнни и, кивнув Уиллу через плечо, побежала к мосту.

«Слава богу», – подумал Уилл и снова стал соображать, в какую сторону направиться.

Если вернуться домой, можно будет попить и что-нибудь забросить в пустой желудок. Но тогда придется терпеть их шуточки. Нет уж, лучше еще погулять, решил он, и выяснить, что же там – за поворотом и живыми изгородями.

Он оглянулся и увидел, что Фрэнни уговорила Шервуда спуститься с ограждения и он снова сидит на земле, обхватив колени, а она смотрит на Уилла. Он небрежно помахал ей и пошел по дороге, предаваясь праздным мыслям: вдруг этот маршрут окажется увлекательным и выйдет, что он не зря хвастался перед девчонкой, – он будет идти и идти, пока от Бернт-Иарли останутся одни воспоминания.