Текст книги "Темная башня"

VI. Элита

Куда угодно, лишь бы мне не слышать, что ты нашептываешь…

Джон Уэбстер[56]56
  Эти слова заглавная героиня «Герцогини Мальфи» Джона Уэбстера (1580–1634) незадолго до гибели говорит своим убийцам (акт IV, сц. 2).


[Закрыть]

Поскольку с Шартром уже покончено, мы можем называть Вивернский колледж Виверной или попросту Колледжем, как именовали его сами студенты.

Поступление в Колледж стало величайшим событием моей «внешней жизни». В Шартре мы жили под сенью Колледжа. Нас водили на Вивернские матчи и соревнования в беге. Колледж кружил нам головы. Эти толпы старших мальчиков, их всезнающий тон, подслушанные обрывки эзотерических бесед – все это было для нас словно прогулка по Парк-лейн[57]57
  На Парк-лейн у Гайд-парка жили самые богатые и знатные лондонцы.


[Закрыть] для барышни былых времен, которой предстоит на следующий год выйти в свет. Вся власть, блеск и слава мира воплотились в обожаемых атлетах и префектах класса. Парняга померк и отошел в тень: что такое учитель по сравнению со школьной элитой? Вся школа превратилась в языческий храм, где поклонялись этим смертным кумирам, и я был готов стать самым ревностным их почитателем.

На случай, если вы не учились в школе, подобной Виверне, я должен объяснить, кто такие эти кумиры. Это – школьная аристократия. Она не имеет ничего общего с положением мальчиков во «взрослом» мире. Эта верхушка вовсе не состоит из богатых или знатных юнцов; единственный лорд, который учился в Виверне на моей памяти, в нее не попал. Незадолго до моего поступления в элиту входил – или почти входил – сын какого-то в высшей степени подозрительного субъекта. Прежде всего, необходимо было достаточно долго проучиться в колледже. Сам по себе большой стаж еще не вводил вас в элиту, но новичок заведомо из нее исключался. Больше всего ценились спортивные успехи. Лучшие спортсмены входили в избранный круг автоматически. Среднему спортсмену требовались вдобавок хорошая наружность и умение держать себя. Нужно было знать «манеры», те манеры, которые ценились именно здесь. Смышленый претендент должен был правильно одеваться, говорить на принятом в этом кругу жаргоне, любить то, что положено, и знать, над какими шутками следует смеяться. Разумеется, как и во взрослом мире, тот, кто находится на подступах к «элите» и жаждет в нее проникнуть, может проложить себе путь угодничеством.

В некоторых школах, насколько мне известно, царит двоевластие. Аристократия, пользующаяся народным сочувствием, противостоит официальной бюрократии назначенных учителями префектов. По-видимому, префектов назначают из числа старшеклассников, так что сохраняется некоторый образовательный ценз. В нашем колледже дела обстояли иначе: почти все префекты были «элитой». Они могли учиться в любом классе, так что теоретически (хотя этого, конечно же, никогда не случалось) тупицу-новичка из младшего класса могли избрать главой Колледжа. Тем самым у нас сложился лишь один правящий класс, пользовавшийся всей полнотой прав, престижа и привилегий. Официальная поддержка учителей возвышала как раз тех, кого и так бы вознесло на пьедестал обожание младшеклассников, или тех, кому при любой системе проложили бы путь их собственные честолюбие и настойчивость. Принадлежность к «элите» подчеркивалась специальными льготами, особыми правами, вольностями в одежде и иными отличиями, которые проявлялись во всех сторонах школьной жизни. Но еще более положение «элиты» укреплялось тем фактором, который отличает школьную систему от обычной жизни. В стране, управляемой олигархией, слишком много людей, в том числе – активных и честолюбивых, знают, что им никогда не суждено пробиться в правящий слой, а потому революция может показаться им заманчивой. В Колледже самым угнетенным классом были новички, слишком юные и слабые, чтобы мечтать о бунте. Посредине школьной жизни те ребята, у которых хватило бы физических сил и популярности, чтобы затеять переворот, начинали сами надеяться, что в скором времени войдут в «элиту». Они могли быстрей и надежней совершить восхождение по социальной лестнице, обхаживая «самых-самых», нежели решившись на мятеж, который, даже в случае успеха, уничтожил бы как раз ту награду, которой они добивались. Если же пребывание в Колледже подходило к концу, а честолюбец так и не достиг желанного положения, на перемены уже и времени не оставалось. В итоге государственное устройство Виверны оставалось непоколебимым. Мы часто слышим о восстаниях против учителей, но школяры не подымаются против своей аристократии.

Вот почему я заранее был готов поклоняться этим кумирам. Какую взрослую аристократию обожествляли так, как сливки престижной школы? Когда новичок видит одного из «самых-самых», он переживает разом все виды обожания, склоняясь перед ним, как подросток перед юношей, как страстный поклонник перед кинозвездой, как простолюдинка перед герцогиней, как новичок перед завсегдатаем (прибавьте сюда страх уличного мальчишки перед полицией).

Невозможно забыть первые часы в Колледже. Наше общежитие размещалось в узком здании, единственном во всей округе доме, не выскочившем прямиком из архитектурных кошмаров, немного даже похожем на корабль. Нашу палубу составляли два длинных темных каменных коридора, сходившихся под прямым углом. Двери из коридоров открывались в «студии» – маленькие комнаты, рассчитанные на двух-трех мальчиков. Как они нравились мне после подготовительной школы, где ни у кого не имелось своего угла! Поскольку еще держалась мода Эдуарда VII, кабинетам придавали вид битком набитой гостиной – сюда запихивали больше книжных полок, столиков, тумбочек и картин, чем могла вместить такая комнатка. На нашем этаже было и два больших класса – один «президентский», для школьного Олимпа, другой для новичков. «Кабинет новичков» не был настоящим кабинетом, он был слишком большим и темным, никакой лишней мебели, только стол и вокруг него ряд закрепленных скамеек. Нас там собралось человек десять-двенадцать, мы знали, что не всех оставят в этом мрачном месте, – одних сразу распределят по «настоящим» кабинетам, остальные пробудут здесь ближайший семестр. Весь первый вечер мы провели в напряженном ожидании: кто берется, а кто оставляется[58]58
  Мф 24:40, где речь идет о Страшном суде.


[Закрыть].

Мы, стеснившись, сидели вокруг стола, молчали, а если разговаривали, то шепотом. Иногда дверь приоткрывалась, заглядывали мальчики постарше, усмехались (не нам, а себе) и исчезали. Один раз над плечом ухмыляющегося возникло еще одно лицо и ехидный голос произнес: «Хо-хо! Знаю, знаю, что ты высматриваешь!» Только я понимал, к чему все это, – брат вовремя меня просветил. Никто из заглядывавших к нам ухмылявшихся ребят не принадлежал к «элите», все они были слишком юны, и что-то общее мерещилось в выражении их лиц. Нынешние или былые «домовые шлюшки» пытались угадать, кто из нас займет их место.

Может быть, вы не знаете, что такое «домовые шлюшки». Начнем с прилагательного. Виверна состояла как бы из концентрических кругов; Колледж и Дом. Одно дело быть первым в Колледже, другое – всего-навсего в Доме. Есть элита Колледжа и малая элита Домов; есть парии в каждом Доме и есть гонимые всем Колледжем. И, наконец, есть «шлюшки» в Домах и есть признанные всем Колледжем. «Шлюшки» – это миловидные, женственные мальчики из младших классов, которых используют старшеклассники, чаще всего – из «элиты». Правда, не только из «элиты» – хотя та и оставляла за собой большую часть прав, в этом вопросе она была либеральна и не требовала от подданных еще и целомудрия. Педерастия для среднего класса не считалась грехом, во всяком случае, столь серьезным, как привычка засовывать руки в карманы или не застегивать пиджак. Наши земные боги умели соблюдать меру.

С точки зрения подготовки к жизни в обществе (а именно эту функцию, согласно рекламным брошюрам, брал на себя Колледж), «шлюшки», конечно, были необходимы. Они вовсе не были рабами: их благосклонности добивались и почти никогда не требовали силой. Не были они и проститутами – отношения нередко бывали длительными, постоянными и не только сексуальными, но в высшей степени сентиментальными (или сентиментализируемыми). Никто им не платил – во всяком случае, деньгами, зато на их долю выпадала вся лесть, все тайное влияние и негласные привилегии, которыми во взрослом обществе пользуются любовницы высокопоставленных особ. В этом и заключалась подготовка к светской жизни. Арнольд Ланн в своей книге о Харроу утверждает, что в его школе «шлюшки» были заодно и ябедами. Наши не были, я знаю это наверное, поскольку один из моих друзей жил в комнате со «шлюшкой», и единственным неудобством была необходимость выходить из комнаты всякий раз, как заглянет кто-нибудь из «патронов». Честно говоря, меня это не шокировало, мне это просто надоедало. Всю неделю школа шумела, свистела, шипела, шептала – и все только об этом. После спорта то был главный предмет светских разговоров: кто, с кем, чья звезда восходит, у кого чья фотография, когда, как часто, в какую ночь, где… Можно счесть это эллинской традицией, но именно этот порок никогда меня не привлекал, я даже толком вообразить себе не мог, как это происходит. Может быть, если б я остался в школе надолго, из меня сделали бы «нормального мальчика». Но пока что я просто скучал.

Первые дни мы провели, как и новобранцы в армии, в отчаянных попытках понять, что мы должны делать и как себя вести. Мне следовало выяснить, в какой «клуб» я записан: нас делили на клубы, то есть спортивные команды, эта система охватывала не только Дом, но и весь Колледж, поэтому надо было посмотреть название своего клуба на доске в главном здании, а сначала разузнать, где эта доска, протиснуться через толпу старших мальчиков, найти себя в списке из пятисот человек, и все это за десять минут перемены, непрерывно поглядывая на часы, тем более что в эти десять минут нужно было управиться и с другими делами. Я не успел отыскать свою фамилию и бежал в класс бегом, гадая в тревоге, успею ли выяснить название клуба завтра, а если нет, какое неслыханное наказание обрушится на мою голову. (Почему писатели так любят говорить, что тревоги и заботы – удел взрослых? На долю подростка выпадает куда больше горьких переживаний за неделю, чем взрослому достается за год.)

Когда я вбегал в свой Дом, привалило нежданное счастье. Возле «Олимпа» стоял некий Фриббл, длинный, тощий, улыбчивый юнец. Он принадлежал к «элите», правда, к «элите» Дома, да и там болтался в самом низу, но для меня это был человек известный и важный. Я едва поверил своим ушам, когда он окликнул меня: «Эй, Льюис! Я знаю, в каком ты клубе. Би-шесть, как и я». В одно мгновение отчаяние сменилось восторгом. Кончились мои заботы. И как благороден Фриббл, как милостив ко мне! Если б меня пригласили на ужин к королю, я и то не был бы так польщен. Дальше все пошло как нельзя лучше. В дни игр я добросовестно проверял объявления на доске своего клуба, но моя фамилия ни разу не появлялась в списке основного состава. Я был счастлив – я терпеть не могу спортивные игры. Моя неуклюжесть и полное отсутствие тренировки привели к тому, что игра не доставляла удовольствия даже мне, не говоря уж о тех, кто играл со мной в одной команде. Для меня (боюсь, не для меня одного) все эти игры были просто неизбежным злом, вроде подоходного налога или больных зубов. А тут на целых две недели я получил отсрочку.

И вдруг разразилась гроза. Фриббл солгал. Я принадлежал совсем к другому клубу, там уже не раз вносили мою фамилию в списки играющей команды, а я не знал об этом и совершил одно из тягчайших школьных преступлений – «прогулял физру». По приказу главы Колледжа в присутствии глав всех Домов мне задали порку. На Главного я обиды не таю (то был рыжий, прыщавый мальчик, звавшийся то ли Порридж, то ли Борэдж) – для него это было заурядное дело. Я упоминаю его имя лишь для того, чтобы передать основную мораль этой истории: явившийся за мною герольд – тоже из «элиты», немногим уступавший Самому, – постарался внушить мне весь ужас моего преступления краткой формулой: «Ты кто? Никто! А ПОРРИДЖ ЗДЕСЬ ГЛАВНЫЙ».

Мораль эта даже тогда показалась мне сомнительной. Я мог бы предложить два других варианта. Во-первых, герольд мог бы сказать: «Мы раз и навсегда научим тебя ни у кого не спрашивать о том, о чем ты должен пойти и узнать сам», – что ж, такой урок мне пригодился бы. Еще лучше было бы научить меня, что представитель «элиты» вполне может соврать. Слова же «Ты никто!» совершенно не соответствовали смыслу и причинам моего поступка. То есть подразумевалось, что я не явился в клуб из наглости или самомнения. Я думаю, даже герольд не мог в такое поверить. Неужели они и в самом деле думали, что жалкий новичок, только что вошедший в чуждое для него общество, от беспощадных правителей которого зависят все его надежды, его покой и счастье, – неужели они думали, что этот новичок в первую же неделю осмелится натянуть нос Самому Главному? Этот вопрос не раз мучил меня и во взрослой жизни. Скажем, когда экзаменатор заявляет, что студенческая работа – прямое оскорбление ему, преподавателю, он что, и в самом деле думает, что измученный студент старался оскорбить его?

Загадочным казалось мне и поведение Фриббла. Была ли то невинная шутка, или он отыгрался на мне за какую-нибудь ссору с моим братом? Скорее всего, он был попросту трепло; его так и подмывало сообщить какую-нибудь новость – все равно кому, все равно, правду ли. Воля здесь почти не участвует. Только не говорите, пожалуйста, что не важно, из каких побуждений он вовлек меня в беду, но когда беда стряслась, он должен был публично признать свою вину. Не мог он этого сделать! Я уже говорил, что он только-только вошел в «элиту», причем «элиту» низшую, местного значения, он изо всех сил карабкался вверх, и Порридж – или Боррэдж – был для него так же недосягаем, как для меня недосягаем был он сам. Если бы Фриббл признался, он подорвал бы свою карьеру, и это в обществе, где карьера значит все, – не забывайте, школа готовила нас к светской жизни.

Чтобы не обидеть Виверну, я должен оговориться, что Фриббл не был типичным представителем нашей «элиты». Брат вспоминает, что Фриббл нарушил законы «ухаживания» и поступил по тогдашним понятиям недопустимо. Как я уже говорил «шлюшек» всячески старались завлечь, на них нельзя было оказывать грубый нажим, но Фриббл употребил свою власть префекта, чтобы умышленно вредить мальчику – скажем, Парсли, – который отверг его заигрывания. Для префекта это легко: существует тысяча мелких правил, которые мальчик просто обречен нарушить, и префект, если захочет, проследит, чтобы его жертва не вылезала из неприятностей, а система «натаскивания», о которой я расскажу чуть ниже, не даст ему ни минуты покоя. Парсли на своей шкуре прочувствовал, что значит отказать члену «элиты», даже самому незначительному. Конечно, моя история только выиграла бы, если бы Парсли был добродетелен и отказал Фрибблу по моральным соображениям. Увы, он был, как выражались «в общем употреблении», когда мой брат учился в Виверне, но теперь красота его отцветала и на Фриббле он решил поставить точку. История эта была единственным случаем принуждения, о котором мне известно.

Если учесть, каким соблазнам подвержены юнцы, получившие особые привилегии, окруженные лестью, надо признать, что наша «элита» была не так уж плоха. Мальчик по прозвищу Граф был вполне добр. Попугай был просто дурак – его еще называли «Большой рожей», у Стопфиша, которого считали жестоким, были свои принципы: когда он только поступил в Колледж, многие принялись за ним «ухаживать», он всем отказал. «Красив, а что толку? Чистюля», – говорили в Виверне. Труднее всего оправдать Теннисона. Конечно, нас не очень-то задевала его привычка воровать в магазинах, некоторые даже уважали его ловкость и восхищались, когда он приходил из города с бесплатными носками и галстуками. Но он любил «давать по уху», на голубом глазу уверяя начальство, что это всего лишь затрещина – не уточняя при этом, что новичок должен был встать возле двери, почти прижимаясь к ней левой щекой и виском, а он со всей силы бил в правое ухо. Кроме того, он несколько раз добивался (прямой силой или достаточно внятными намеками), чтобы ему предоставили право собирать взносы на турнир по крикету – турнир он не проводил и деньги не возвращал. Но опять же это были времена «дела Маркони»[59]59
  В 1912 году в Англии разразился коррупционный скандал, когда выяснилось, что члены правительства, включая премьер-министра, владеют большими пакетами акций в компании «Маркони», получившей выгодный государственный заказ.


[Закрыть], а должность префекта – отличная подготовка к светской жизни. Зато все они, даже Теннисон, никогда не напивались в стельку. Говорят, их предшественники, за год до моего появления в школе, средь бела дня шатались пьяными по коридорам Дома. Вообще, хотя на взгляд взрослого это может показаться нелепым, но как раз к моменту моего поступления в Колледж там началась Моральная Реформа. В первую же неделю префекты несколько раз собирали нас в библиотеке и произносили речи, грозно заявляя, что подтянут нас (куда? Вверх? Или куда реформаторы подтягивают моральных отщепенцев?). Особенно хорош был в этой роли Теннисон. У него был прекрасный бас, он исполнял сольные партии. Я был хорошо знаком с одной из его «шлюшек».

Мир им всем. Их ждала страшная судьба, куда страшнее той, какую мог им пожелать самый озлобленный новичок. Почти все они погибли у Ипра и на Сомме[60]60
  То есть на Первой мировой войне.


[Закрыть]; но пока им было хорошо, они успели по-своему насладиться жизнью.

Беда не в том, что мне задали трепку, – беда в том, что из-за Фриббла я стал меченым, Новичком, Который Подвел Клуб. Из-за этого я впал в немилость у Теннисона. Правда, для его неприязни хватало и других причин: я был крупноват для своего возраста, а это, как правило, раздражает старших мальчиков; я никуда не годился в спорте; наконец, мне вечно говорили, заканчивая разнос: «Не смей так на меня смотреть». Справедливый и несправедливый упрек опять перепутались. Иногда, от злости или из самолюбия, мне хотелось глянуть на врага вызывающе или высокомерно, но как раз это мне не удавалось. Когда же я старался выглядеть как можно спокойнее, мне говорили: «Убери с лица это выражение». Уж не затесался ли среди моих предков какой-нибудь вольный йомен, выглядывавший из меня в самый неподходящий момент?

Как я уже сказал, аристократы имели возможность, не нарушая никаких правил, изводить младших «натаскиванием». Системы «натаскивания» по-разному складывались в разных школах. В некоторых у каждого аристократа имелся собственный денщик. Такие системы обычно изображаются в книжках (и, возможно, это соответствует истине) как достойные отношения, что-то вроде пары рыцарь и оруженосец: старший-де отплачивает младшему за службу особой благосклонностью и покровительством. Но если в такой системе и есть свои достоинства, их нам вкусить не удалось. Служба у нас была безличная, словно рынок рабочей силы, – и это тоже, наверное, готовило нас к взрослой жизни. Все младшие мальчики были рабочей силой или общей собственностью «элиты». Если старшему нужно было, чтобы кто-нибудь привел в порядок его спортивный инвентарь, начистил ботинки, убрал кабинет, подал чай, он просто орал: «Эй, вы!» Все мы сбегались – и, разумеется, самые трудные поручения доставались тому, кого старший недолюбливал. Хуже всего было чистить спортивный инвентарь, это занимало несколько часов, а потом нужно было чистить еще и свой. Чистить обувь тоже было неприятно, не столько само по себе, сколько потому, что дело это приходилось на самое важное время для тех мальчиков, которые, подобно мне, получив стипендию, попали сразу в средние классы, минуя приготовительные, и тянулись изо всех сил, чтобы не отстать. Весь школьный день зависел от часа между завтраком и началом занятий, когда мы сверяли домашнее задание. Чистильщик обуви лишался этой возможности. Конечно, чтобы вычистить пару обуви, целый час не требуется; но сперва нужно было отстоять очередь из таких же новичков и получить ваксу и щетку. Я отчетливо помню ледяной подвал, в котором мы ждали, – темный, пропахший ваксой. Разумеется, наша школа была поставлена на широкую ногу, среди прочей прислуги у нас имелось два чистильщика на жалованье, и в конце семестра все мальчики, в том числе и те, которым приходилось чистить чужую обувь, давали им мелочь на чай.

Довольно скоро я невзлюбил систему «натаскивания», хотя мне стыдно и неловко в этом признаваться (англичане сразу поймут эти чувства, а иностранным читателям я предоставлю объяснения в следующей главе). Ревностные защитники закрытой школы никогда не поверят, что я попросту устал. Но я устал, я был вымотан как собака, как ломовая лошадь, почти как ребенок на потогонном заводе. Устал я не только от «службы»: я слишком вытянулся за последний год, и, видимо, силы ушли в рост. Я едва поспевал за работой класса. У меня болели зубы, из-за них я часто не спал ночью. Такую мучительную, бесконечную усталость мне довелось пережить после школы лишь однажды – на передовой в окопах, и даже там, кажется, было полегче. День тянулся бесконечно от ужасной минуты подъема – многие, многие часы, отделяющие от сна. Даже без «службы» в школьной жизни не так уж много возможностей приятно провести свободное время, если тебе не по душе спорт. Для меня смена классных занятий на разминку была не отдыхом, а отказом от сколько-нибудь интересной работы ради работы совсем неинтересной, причем такой, где за малейшую ошибку сурово наказывают, и, что хуже всего, именно тут я должен был делать вид, будто все это доставляло мне величайшее удовольствие.

Притворство, необходимость изображать интерес, когда тебе отчаянно скучно, утомляли более всего остального. Представьте, что вас заперли на три месяца с командой игроков в гольф – или, если вы увлекаетесь гольфом, пусть это будут заядлые рыболовы, теософы, биметаллисты, бэконианцы или немецкие юнцы, склонные вести дневник, причем все они вооружены и пристрелят вас, как только заметят, что вы недостаточно пылко участвуете в их разговорах, – представьте себе это, и вы поймете, на что была похожа моя школьная жизнь. Всех интересовали только спорт и «ухаживание», а я слышать не хотел ни о том, ни о другом. Но я обязан был слушать и слушать с интересом, – для того и отправляют мальчика в закрытую школу, чтобы он стал нормальным, общительным, чтобы он не вздумал замыкаться в себе, а если кто у нас тут «особенный», ему придется плохо.

Конечно, многие мальчики увлекались спортом ничуть не больше моего. Очень многие были бы рады уклониться от занятий в клубе. Для этого требовалась подпись старшего учителя, а ее легко было подделать. Умелый мошенник (знал одного такого) мог заработать на этом немало шиллингов вдобавок к своим карманным деньгам. Тем не менее, все говорили о спорте – по трем причинам. Во-первых, существовал и подлинный, хотя и пассивный, интерес, тот самый, который собирает зрителей на матчи. Играть рвались немногие, но многим нравилось смотреть, как играют другие, и разделять триумф Колледжа или Дома. Во-вторых, интерес к спорту бдительно подогревали «элита» и учителя. Равнодушие считалось величайшим пороком, поэтому те, кто интересовался спортом, изо всех сил преувеличивали этот интерес, а таким, как я, оставалось симулировать. Во время матча «элита» рангом пониже наблюдала за толпой зрителей, сурово наказывая тех, кто «отлынивал», когда надо было орать и хлопать, – примерно так, наверное, организовывали и выступления Нерона[61]61
  Римский император Нерон знаменит не только убийствами своих родных и казнями первых христиан, но и фанатичной любовью к театру. На его выступления сгоняли дешево оплачиваемых клакеров.


[Закрыть]. Сама идея «элиты» рухнула бы, если б ее члены играли ради самой игры, для своего удовольствия, – нет, им нужна была восторженная публика. И в этом третья причина сосредоточенности на спорте. Тем, кто еще не вошел в «элиту», но уже отличался какими-то спортивными достижениями, клубы давали возможность преуспеть – но и для них, как и для меня, спорт не был отдыхом или развлечением. Они выходили на площадку для игр, как девчонка, свихнувшаяся на идее стать актрисой, выходит на прослушивание. Напряженные, вымотанные честолюбивыми надеждами и унизительным страхом, они не могли обрести покой, пока спортивные успехи не пробьют им местечко в рядах аристократов, да и тогда рано успокаиваться: если не будет новых успехов, соскользнешь вниз.

Насильно организованные игры вытеснили из школьной жизни нормальную игру. Попросту играть, в подлинном смысле этого слова, нам было некогда. Слишком жестоко соперничество, слишком велика награда, слишком страшен провал.

Единственным «игроком» (и то не в спорте) был наш ирландский граф. Он вообще был исключением, хотя вовсе не из-за своей знатности. Это был дикий ирландец, анархист, не поддававшийся никакому общественному влиянию. С первого года в школе он уже курил трубку. По ночам он отправлялся в соседний город, думаю, не ради женщин, а ради безобидного озорства, плохой компании и приключений. Он не расставался с револьвером. Мало того – он заряжал револьвер одной пулей, и, ворвавшись к кому-нибудь в комнату, «расстреливал» в него все холостые патроны, так что твоя жизнь зависела от умения графа считать до шести. Правда, мне казалось тогда и кажется ныне, что на это (в отличие от «натаскивания») жаловаться грех. Граф издевался не столько над новичками, сколько над старшими и над учителями; нападения его были совершенно бескорыстны и даже беззлобны. Мне Бэллигунниэн нравился; он тоже погиб во Франции. Помнится, он так и не вошел в «элиту». Впрочем, если б он в нее вошел, он бы этого не заметил – он прожил школьные годы, не замечая никакой «элиты».

Попси – рыженькая горничная, убиравшая жилую часть школы, тоже участвовала в наших забавах. Ее ловили и затаскивали в дортуары (особенно усердствовал граф); она хихикала и визжала. По-моему, она была слишком разумна, чтобы уступить свою «добродетель» кому-либо из аристократов, но, как говорили, если застать ее в подходящем месте и в подходящий момент, она соглашалась просветить ребят по части анатомии. Может быть, те, кто хвастался, просто врали.

Я еще ничего не сказал об учителях. Об одном из них, очень любимом и уважаемом, я расскажу в следующей главе, а об остальных едва ли стоит говорить. Ни родители, ни тем более сами учителя не понимают, как мало значит учитель в школьной жизни. Он почти не имеет отношения к бедам и радостям, выпадающим на долю школьника, и едва ли знает о них. Глава нашего Дома был, по крайней мере, честен – он очень хорошо кормил нас. Вел он себя с нами по-джентльменски, в душу не лез. Иногда по ночам он обходил дортуары, тяжело ступая и покашливая, прежде чем распахнуть дверь. Он не любил шпионить, не любил портить удовольствие – словом, сам жил и нам не мешал.

Но я все больше уставал душой и телом и начинал ненавидеть Виверну. Я не замечал истинного зла, которому учила меня эта жизнь, – ведь я постепенно становился снобом, умником, «высоколобым». Но об этом – в другой главе; сейчас я хочу только повторить, как я устал. Повторяю я это потому, что усталость была основным содержанием моей жизни в Виверне. Бодрствование стало пыткой, сон я ценил превыше всего. Лечь, уйти от голосов, притворства, заученных фраз, вечного изворачивания – заснуть, вот чего я хотел, и хоть бы не наступало утро, хоть бы никогда не просыпаться…