Текст книги "Позволь мне солгать"

Глава 15

Мюррей

Лучи зимнего солнца били в щель между шторами, пока Мюррей одевался, заправлял одеяло под подушки и разглаживал складки на покрывале, а потом раскладывал декоративные подушки в спальне так, как нравится Саре. Распахнув шторы, он заметил грузные серые тучи, наползавшие с севера, и надел поверх рубашки свитер с вырезом.

Когда посудомойка отключилась, пылесос прошелся по всему дому, а первая партия белья уже сохла на веревке, Маккензи уселся за кухонный столик выпить чаю с шоколадным печеньем. На часах была половина десятого. Время тянулось медленно. Он вспомнил те дни, когда утро сулило радость и полнилось приятными предчувствиями.

Мюррей побарабанил пальцами по столу. Нужно проведать Сару. Провести с ней утро. Может, он уговорит ее сходить в кафе или прогуляться по саду. А на работу поедет уже из больницы.

Джо Доукинз, медсестра, присматривавшая за Сарой и работавшая в Хайфилде уже десять лет, не пропустила его дальше коридора.

– Мне очень жаль, дорогой мой. У нее плохой день.

«Плохой день» означал, что Сара не хочет его видеть. Обычно в такой ситуации Маккензи сразу отправлялся домой, смирившись с тем фактом, что у всех бывают моменты в жизни, когда хочется побыть наедине с собой. Но сегодня он решил настоять. Мюррей скучал по Саре. И хотел обсудить с ней дело Джонсонов.

– Может, попробуете еще раз? Скажите, что я не задержу ее.

– Я посмотрю, что можно сделать.

Оставив его в приемной, Джо удалилась. Когда-то приемная была холлом особняка, но ее неудачно перестроили еще в те времена, когда списка архитектурных памятников, требующих защиты, не существовало. Массивные пожаростойкие двери, все с кодовыми замками, вели в палаты и кабинеты врачей, стены и потолок уродовали поклеенные на ДСП обои.

Когда Джо вернулась, выражение ее лица не предвещало, что что-либо изменилось.

– Она сказала почему?

Пограничное расстройство личности. Вот почему.

– Ну… нет. – Джо колебалась.

– Сказала, верно? Ну же, Джо, вы знаете, что я могу принять ваш ответ.

Медсестра смерила его взглядом.

– Ладно. Она сказала, что вам следует… – Женщина подняла руки и нарисовала в воздухе кавычки, дистанцируясь от слов своей пациентки. – Следует «трахаться с другими бабами, а не тратить свою жизнь на любовь к психичке».

Маккензи вспыхнул. Требования его жены уйти от нее (и последующие попытки самоубийства из-за такой перспективы) были не редкостью в их браке, но от этого было не менее неловко слышать подобное от постороннего человека.

– Вы не могли бы передать ей… – Мюррей поднял руки, имитируя жест Джо. – Что «любовь к психичке» – это то, что наполняет мою жизнь смыслом.

Маккензи сидел в машине на парковке Хайфилда, запрокинув голову на подголовник. Не стоило устраивать Саре сюрприз. Она и в лучшие свои дни была непредсказуема, а сейчас, да еще утром, ее точно тормошить не стоило. Он зайдет к ней на обратном пути с работы.

Но что делать теперь?

У него оставалось два часа до начала смены, и он не испытывал ни малейшего желания возвращаться в пустой дом и слушать, как часы отмеряют минуты. Холодильник полон, в саду убрано, дом чист. Мюррей задумался о том, какие у него есть варианты.

– Да, – произнес он вслух, как с ним часто случалось. – Почему бы и нет?

Это было его свободное время, в конце концов. Он мог располагать им, как вздумается.

Выехав из города, Маккензи направился в сторону Даунса, вжимая педаль газа в пол и наслаждаясь скоростью, которой никогда не ощутишь в автобусе. Перед полицейским участком не хватало парковочных мест, а потому добираться до работы общественным транспортом было удобнее, но Мюррей любил ездить на автомобиле. Включив радио, он начал подпевать, хотя и знал только половину слов песни. Долгожданный дождь так и не пошел, но тучи нависли низко над холмами, а на море, открывшемся взгляду, пенились грозные волны.

В этом месте парковка оказалась полупустой, всего с полдесятка машин. Взяв восемьдесят пенсов из горстки мелочи, валявшейся в пепельнице, которую Маккензи использовал сугубо в этих целях, он оплатил простой. На огромном рекламном щите рядом с автоматом для оплаты парковки виднелся номер «Самаритян»[6]6
  Благотворительная организация в Великобритании, предоставляющая эмоциональную поддержку людям, которые собираются совершить самоубийство. (Примеч. пер.)


[Закрыть], а когда Мюррей направился по тропинке вдоль берега, он миновал ряд других табличек:

«Разговор может помочь».

«Вы не одни».

Может ли такая табличка что-то изменить? Может ли человек, твердо принявший решение о самоубийстве, остановиться и прочесть обращенное к нему сообщение?

«Вы не одни».

На самом деле на каждого человека, прыгнувшего в море со скал Бичи-Хед, приходился десяток тех, кто остановился. Не решился, передумал, наткнулся на одного из добровольцев, патрулировавших на мысе, и неохотно согласился выпить чашку чая вместо того, чтобы реализовать свой план.

Но ведь на этом все не заканчивалось. Вмешательство добровольцев ставило в этом деле не точку, а запятую. Чай, разговоры, своевременная пауза могли и не повлиять на то, что случится на следующий день. Или через день.

Маккензи подумал о священнике, обнаружившем Кэролайн Джонсон на краю скалы с рюкзаком, набитым камнями. Что почувствовал бедняга, когда узнал, что женщина, которую он отговорил от самоубийства, вернулась на то же место и все равно прыгнула?

Была ли она с кем-то в тот день? Был ли священник настолько озабочен спасением жизни Кэролайн, что не заметил кого-то, спрятавшегося в тени?

Столкнул ли кто-то мать Анны со скалы? Может быть, не физически… мог ли кто-то подтолкнуть Кэролайн к самоубийству?

Мыс нависал над Мюрреем, и каждый поворот тропинки приводил его все выше. По местной легенде, зловещие энергетические лей-линии[7]7
  По оккультным представлениям, силовые линии энергетического поля земного шара, соединяющие наиболее значимые центры единого организма Земли как живого существа: древние пирамиды, мегалиты, кромлехи, исторические духовные центры, так называемые «намоленные места», курганы, водопады, горные вершины, другие географические объекты, которым приписывается сакральное значение.


[Закрыть] пересекались на Бичи-Хед, подталкивая к смерти людей, восприимчивых к подобным явлениям. Маккензи не верил в магию и мистику, но атмосферу этого места трудно было игнорировать. Поросшие травой холмы резко обрывались, открывая взгляду белоснежные скалы, этот контраст зелени и белизны несколько смягчался туманом, клубившимся у маяка внизу. Сквозь туман проглядывало свинцово-серое море. У Мюррея закружилась голова, хотя он и стоял в двенадцати футах от обрыва. Он отошел еще дальше.

Кэролайн пришла сюда, намереваясь покончить с собой. Это было ясно из показаний священника. Но намек в анонимной открытке был недвусмысленным: ее самоубийство – вовсе не то, чем кажется.

Маккензи представил себе, как Кэролайн Джонсон стояла на этом самом месте. Хотела ли она умереть? Или была готова умереть? Различие было хоть и небольшим, но важным. Быть может, она готова была умереть, чтобы спасти кого-то другого? Свою дочь? Может быть, сама Анна была ключом ко всему этому? Что, если Кэролайн Джонсон покончила с собой из-за того, что кто-то угрожал навредить ее дочери, если она останется жива?

Бичи-Хед не прояснил его мысли, напротив, запутал его.

В центре протоптанной дорожки высился каменный постамент с плитой. Мюррей прочел надпись, молча шевеля губами:

«Паче шума вод многих,

сильных волн морских,

силен в вышних Господь»[8]8
  Псалтирь 92:4. Здесь и далее цитаты из Библии приведены в синодальном переводе. (Примеч. пер.)


[Закрыть].

Под псалмом – напоминание: «Господь всегда сильнее всех наших бед».

Маккензи почувствовал, что растроган. Отвернувшись от пьедестала, он в последний раз взглянул на обрыв и пошел обратно на парковку, злясь, что позволил себе поддаться сентиментальным настроениям. «Ты пришел сюда ради расследования, – говорил он себе, – нечего тут раскисать!» Пришел посмотреть, где погибли родители Анны Джонсон. Запечатлеть место их гибели в памяти. Мюррей думал, что обрыв мог измениться с тех пор, как он в последний раз был здесь.

Но ничего не изменилось.

Сару нашел один из добровольцев в патруле. Она сидела на краю скалы, свесив ноги. Священнице, пришедшей ей на помощь, она сказала, что не испытывала желания покончить с собой, просто не хотела больше жить в этом мире. И это не одно и то же, как она настаивала. Маккензи понимал это. Он ни за что бы не стал менять свою жену, но очень жалел, что не может изменить мир ради нее.

Когда Мюррею позвонили, он отпросился с работы и поехал в паб на Бичи-Хед, где Сара сидела с женщиной, чья англиканская колоратка едва выглядывала из-под воротника плаща. Хозяином паба был тихий и задумчивый мужчина, научившийся различать, когда его клиент решил «выпить на посошок», а когда «принять для храбрости», и, если речь шла о втором варианте, он неизменно звонил в полицию, чтобы предотвратить наихудшее. Он тактично отошел на другой конец паба, чтобы дать Саре поплакать у Мюррея на плече.

Мыс Бичи-Хед не изменился. И никогда не изменится. Он навсегда останется чарующим, пугающим и полным страдания местом. Возвышающим душу и уничтожающим ее.

Маккензи припарковал машину на улице за полицейским участком, взглянул на часы и достал пропуск. Двое полицейских из подразделения быстрого реагирования промчались по коридору, благодарно кивнули Мюррею, придержавшему им дверь, и запрыгнули в машину, припаркованную на заднем дворе. Уже через пару секунд они миновали ворота, и колеса взвыли от резкого разворота. Маккензи, улыбаясь, постоял в дверном проеме, пока завывания мигалок не стихли вдали. Ничто не сравнится с выбросом адреналина во время полицейской погони.

Департамент уголовного розыска находился в самом конце длинного коридора. В те дни, когда Мюррей работал здесь, сотрудники сидели в отдельных небольших кабинетах и вдоль коридора тянулись ведущие туда двери – по пять-шесть с каждой стороны. Но после его выхода на пенсию здание перестроили, большинство внутренних стен снесли, и теперь сотрудники каждого отдела работали в помещениях с открытой планировкой. Маккензи знал, что эти рабочие места не закреплены за полисменами, и был рад, что концепция «свободных столов» не успела укорениться в полиции, пока он еще был сотрудником этого департамента: как можно собрать воедино кусочки головоломки, если тебе всякий раз приходится переносить фрагменты мозаики со стола на стол?

Детектив-сержант Джеймс Кеннеди с искренним теплом поприветствовал Мюррея, энергично пожав тому руку.

– Ну, ты как, чертяка старый? Все еще за стойкой дежурного штаны просиживаешь? Участок в районе Лоуэр-Мидс, верно?

– Именно.

– Да уж, не хотел бы я оказаться на твоем месте. – Джеймс пожал плечами. – Вот выйду на пенсию – и ноги моей здесь не будет. Ни за какие коврижки больше в полиции работать не стану. Дежурить на Рождество, когда мог бы дома сидеть и смотреть, как малышня подарки разворачивает, – нет уж, увольте.

Джеймсу Кеннеди было лет тридцать пять. Он начал свою работу в департаменте за два месяца до выхода Мюррея на пенсию, а теперь уже руководил целым подразделением и, без сомнения, был одним из самых опытных детективов в отделе. Может, он и считал, что после выхода на пенсию – до которого еще оставалось много лет – ни за что не наденет полицейскую форму, но посмотрим, что он скажет, когда это время настанет, подумал Мюррей. После тридцати лет службы в твоей душе оставалась прореха, которую едва ли можно было заполнить чем-то другим.

Только сейчас Джеймс заметил, что Маккензи в штатском.

– Решил прийти поработать, хотя ты не при исполнении? Да уж, в рвении тебе не откажешь.

– Да я так, мимо проходил. Дай, думаю, заскочу, посмотрю, как тут у вас дела.

В комнате повисло неловкое молчание – обоим стало довольно очевидно, насколько жизнь Мюррея пуста, – но затем Джеймс встряхнулся:

– Что ж, я рад, что ты заглянул на огонек. Сейчас чаем тебя угощу.

Пока сержант возился в углу кабинета, где на импровизированной кухоньке красовался небольшой холодильник, электрочайник и поднос с чашками, Мюррей разглядывал доску с объявлениями по текущим делам.

– Оуэн Хили все еще в розыске? Джеймс поставил на стол две чашки с плавающими в них пакетиками чая. Выловив свой пакетик, Маккензи выбросил его в урну возле стола.

– В детстве он вечно шлялся с Мэтьюсами – они жили в частном доме под Вуд-Грином. Парни до сих пор не разлей вода.

– Ну, вообще-то… – смутился сержант. – Ха! Да, точно. Надо проверить этот дом, верно. Хорошо, что ты сказал. – Джеймс с преувеличенной радостью хлопнул Мюррея по плечу, и тот пожалел, что вообще открыл рот.

Может, он и вышел на пенсию, но все еще работал на полицию. Все еще многое слышал, многое знал. И он не нуждался в таком деланом одобрении. А люди всегда пытались вести себя с ним именно так. Не только потому, что он был уже стар, а из-за…

– Как Сара?

Вот. Вот оно. Участливое выражение лица. А в глазах – «слава богу, что это случилось с тобой, а не со мной». Жена Джеймса сейчас была дома, присматривала за двумя детьми. Она не лежала в психиатрической больнице вот уже в сотый раз. И Джеймсу не придется мчаться домой с работы из-за того, что его жена сунула голову в духовку. Впрочем, опомнился Мюррей, кто знает, что происходит за закрытой дверью у каждого.

– Нормально. Скоро домой должна вернуться.

Маккензи понятия не имел, правда ли это. Он уже давно перестал задаваться вопросом, сколько продлится очередной кризис, и рассматривал частые пребывания Сары в Хайфилде – добровольные или нет – как возможность самому собраться с силами, чтобы принять ее дома. Как передышку.

– Собственно, я зашел, чтобы кое-что уточнить у тебя по работе.

– Что угодно, дружище. – Джеймс вздохнул с облегчением, вернувшись к привычным темам разговора.

– Твоя команда расследовала два самоубийства на мысе Бичи-Хед в мае и декабре прошлого года. Дело Тома и Кэролайн Джонсон. Они были мужем и женой. Она покончила с собой в том же месте, что и он.

Джеймс задумчиво побарабанил пальцами по столешнице, пытаясь припомнить.

– Владельцы магазина «Машины Джонсонов», так?

– Точно. Помнишь это дело?

– Самоубийства были одинаковыми. В случае с женой мы имеем дело с, как это говорится, «самоубийцей-подражателем». Мы даже переживали, что подражателей будет больше, поскольку пресса широко освещала эти события, но, тьфу-тьфу, в этом отношении наступило затишье. Последний раз мы расследовали самоубийство несколько недель назад. После прыжка жертву ветром швырнуло на скалы.

Джеймс поморщился.

– Было в этом деле что-то необычное? – Мюррей предпочел не отвлекаться.

– В деле Джонсонов? Э-э… в каком смысле? Люди частенько сводят счеты с жизнью на мысе Бичи-Хед. Я помню отчеты судмедэкспертов – по-моему, там комар носа не подточит.

– Да, конечно, конечно. Я просто подумал… Знаешь, как иногда бывает с расследованиями? Возникает такое чувство, будто что-то не так – будто что-то важное у всех на виду, а ты не можешь заметить, что именно.

– Да, бывает. – Сержант вежливо кивал, но на его лице не было и следа понимания.

Новое поколение следователей не полагалось на интуицию. Они привыкли доверять фактам. Результатам экспертизы. И в этом не было их вины – суды тоже не доверяли предчувствию следователей. А вот Маккензи доверял. По его опыту, если что-то пахнет как рыба и на вкус как рыба, то это, скорее всего, рыба. Даже если внешне оно на рыбу и не похоже.

– А у тебя не возникло такого ощущения в отношении тех двух самоубийств?

– Н-нет, – сделал попытку задуматься Джеймс. – Такие себе обычные дела, дружище. И первое, и второе расследование мы закрыли за пару недель. – Он подался вперед и понизил голос, хотя в кабинете, кроме них, никого не было. – Не самое увлекательное дело в департаменте, скажу я тебе.

Мюррей вежливо улыбнулся. Наверное, пустяшное расследование самоубийства не вызывало особого азарта у команды перегруженных детективов, столы которых были завалены делами, связанными с изнасилованиями и грабежами. Но Маккензи относился к этому иначе. Его увлекали люди, а не сам состав преступления. Жертвы, свидетели, даже преступники – вот что вызывало в нем азарт. Разгадывание тайн жизней человеческих, вот что его увлекало – до сих пор. И сейчас как же он жалел, что не работал в команде Джеймса, когда та расследовала дело Джонсонов…

– Ладно, я, пожалуй, пойду, – поднялся Мюррей.

– Столько дел, так ведь, старина? – Сержант опять хлопнул его по плечу. – А ты почему заинтересовался этими самоубийствами-то?

В этот момент Маккензи должен был показать ему анонимную открытку, которую получила Анна Джонсон. Должен был официально передать расследование департаменту и вернуться к своей работе за стойкой в участке.

Мюррей посмотрел на список дел на доске, на груды папок на столах детективов. Окажется ли это расследование у Джеймса в приоритете? Расследование без четких улик, переданное ему копом на пенсии?

– Да так, просто, – не раздумывая ответил Маккензи. – Праздное любопытство. Я увидел их имена в отчете и вспомнил, что покупал у них машину пару лет назад.

– Ясно. Ладно. – Джеймс покосился на свой компьютер.

– Ну что ж, не буду тебя задерживать. Счастливого Рождества, – попрощался Маккензи. Анна Джонсон была уязвима, даже слишком. Прошло чуть больше года, а она потеряла обоих родителей и родила ребенка. Она чувствовала себя испуганной и растерянной. Так что если уж расследовать это дело, то заниматься им нужно тщательно, а не просмотреть и снова закрыть. – Был рад повидать тебя, дружище. Спасибо за службу!

Джеймс уселся за компьютер еще до того, как Мюррей вышел из кабинета. И, конечно, уже позабыл о деле Джонсонов.

Нет, Маккензи сам займется расследованием смерти Кэролайн Джонсон, не поднимая шумихи, и только если у него появятся какие-то конкретные доказательства, только тогда он обратится к детективу сержанту Кеннеди.

А до тех пор придется справляться самому.

Глава 16

Анна

– Мне просто кажется, что это уж слишком, вот и все.

– А мне нет, – отвечаю я.

Мы стоим на пороге, Элла в автолюльке между нами. Марк смотрит на часы, хотя он только что проверял, который час.

– Тебе не обязательно идти туда со мной. Можешь высадить меня у полицейского участка и отправляться на работу.

– Не глупи. Конечно, я пойду.

– Не глупи? Я не стала бы говорить, что мертвый кролик…

– Я не имел в виду кролика! Господи, Анна! Я имел в виду «не глупи, я не брошу тебя в полицейском участке одну». – Марк громко вздыхает и заглядывает мне в глаза. – Я на твоей стороне, ты же знаешь.

– Я знаю. Прости.

– Доброе утро! – доносится до нас с соседнего крыльца.

Роберт Дрейк подходит и опускает ладони на забор, разделяющий наши участки.

– Что это вы ни свет ни заря? – Марк легко переключается в режим «приветливого соседа» и спускается с крыльца поздороваться с Робертом.

– Первый выходной за шесть лет – я намерен использовать его на полную катушку.

– Оно и понятно. Шесть лет, надо же!

Я смотрю, как они пожимают руки друг другу.

– На Рождество все в силе? Пропустим по стаканчику?

– А как же!

Я не разделяю энтузиазма Марка по этому поводу. Каждый год Роберт устраивает у себя дома рождественскую вечеринку. В прошлом году он ее отменил из уважения к моим родителям, но пару недель назад я нашла открытку с приглашением на коврике под почтовой щелью. Вероятно, Роберт счел, что мой траур закончен.

– Что нам принести?

– Главное, сами приходите. Разве что захотите выпить чего-то безалкогольного – я газировку покупать особо не планирую. Ха!

Папа и Билли иногда играли с Робертом в гольф, но мама никогда к ним не присоединялась. Она считала Дрейка снобом. Глядя на него сейчас – дорогущая рубашка, самодовольная поза, – я думаю, что мама была права. Роберт Дрейк отличался нахальством человека, столь преуспевшего в профессиональной деятельности, что его самолюбование распространялось не только на профессиональные, но и на личные отношения.

«А не пошел бы ты, Роберт?»

Голос в моей голове звучит так громко, что на мгновение мне кажется, будто я произнесла это вслух. Я представляю себе лица Марка и Роберта и едва сдерживаю смех. Может быть, я схожу с ума, как сходила с ума мама после смерти папы? Как она смеялась над тем, что совершенно не смешно, и плакала над тем, что совсем не казалось грустным?

Мой мир перевернулся вверх дном, а веселые поздравления с Рождеством этого нашего соседа и его шутки насчет газировки кажутся не просто неуместными после событий последних суток, но и дурацкими.

Мне хочется сказать ему: «Моя мать была убита. А теперь кто-то угрожает мне».

Конечно же, я ничего не говорю. Но мне приходит в голову, что Роберт, обожающий выйти на крыльцо поболтать с соседями, мог заметить что-то важное. Я подхожу к забору.

– Вы никого не видели перед нашим домом сегодня утром?

Роберт осекается, его веселый треп иссякает под моим пристальным взглядом.

– Вроде бы нет.

Роберт высокий, но не широкоплечий, как Марк. Он слегка сутулится, и в этот момент я представляю себе, как он склоняется над операционным столом, сжав в руке скальпель. Перед моим внутренним взором предстает та же рука, вскрывающая кролика, и меня передергивает.

– Вы выходили на крыльцо вчера поздно вечером? – резко спрашиваю я.

Роберт, неловко помолчав, смотрит на Марка, хотя это я задала ему вопрос.

– А должен был?

– Кто-то оставил кролика у нас перед дверью, – объясняет Марк. – Кровью залило все ступени. Вот мы и подумали, может, вы что-то видели.

– О господи. Кролика? Ну и ну… Но зачем?

Я всматриваюсь в его лицо, ищу признаки лжи.

– Так вы никого не видели?

Я не знаю, какой ответ ожидаю услышать. «Да, я видел, как кто-то оставил разодранного кролика у вас перед домом, но не подумал спросить, что это они вытворяют». Или: «Да, это я его там оставил – в шутку. Ха-ха. Подарочек вам к Рождеству».

– Я вчера вернулся домой уже ближе к ночи. Ваши машины стояли на въездной дорожке, но света в доме уже не было. А сегодня утром я еще не выходил – мне некуда спешить, я в отпуске до Нового года. Повезло мне, да?

Нет, глупости какие-то. Роберт Дрейк – из тех людей, которые организуют дежурство в квартале, чтобы предотвратить преступления. Из тех людей, которые подают жалобы на коммивояжеров за нарушение общественного порядка. Если бы Роберт увидел, как кто-то кладет кролика нам на порог, он бы нам сказал. А мог ли он сам все это устроить? Едва ли, он все же доктор, а не психопат.

Я поворачиваюсь к Марку:

– Нам пора.

– Точно.

Он подбирает автолюльку Эллы и несет в машину, ничуть не торопясь. Марк закрепляет люльку, и я устраиваюсь на заднем сиденье рядом с малышкой.

Мне не кажется, что Марк серьезно относится к происходящему. Моих родителей убили. Какие еще доказательства ему нужны? Анонимная открытка. Мертвый кролик. Все это ненормально.

Марк на мгновение замирает у закрытой дверцы, затем направляется к дому, и я слышу хруст гравия под его ногами. Поглаживая Эллу пальцем по щеке, я жду, пока Марк запрет входную дверь, и вдруг вспоминаю, как ждала родителей, точно так же, на заднем сиденье. Папа барабанил пальцами по рулю, а мама мчалась в дом за чем-то, что умудрилась забыть.

– Жаль, что ты их никогда не увидишь, – говорю я Элле.

После университета я отчаянно хотела снять отдельное жилье. Я уже отведала независимости, повидала мир за пределами Истборна – и мне понравилось. Но благотворительность предполагает удовлетворение от работы, а не от зарплаты, и оказалось, что я, к сожалению, не могу позволить себе даже самую дешевую квартиру. Так что я переехала домой – и больше уже не покидала Дубовую усадьбу.

Папа не раз напоминал мне, как мне повезло: «Я-то сам вынужден был работать уже в шестнадцать лет, ремесло осваивал, так-то. Мы с Билли как подросли, наш старик и не думал за нами подчищать». Я была уверена, что дедушка Джонсон в жизни не занимался уборкой – его жена была из тех женщин, которые обожают вести домашнее хозяйство и мужчин даже на кухню не пускают. «Я годами по двенадцать часов в день вкалывал. И к тому моменту, как я был твоего возраста, уже купил квартиру в Сохо, да и фунты у меня в кошельке не переводились».

Помню, я тогда заговорщицки переглянулась с мамой. Мы не стали напоминать папе, что это дедушка устроил его на обучение в автомастерскую к своему знакомому, а бабушка все время отправляла ему посылки с домашними заготовками. Не говоря уже о том, что в 1983 году вполне можно было купить квартиру в Лондоне за пятьдесят тысяч. Прежде чем папа перешел к байке о том, как его в школе заставляли трубы чистить, я сменила тему.

Прилежанием в учебе я никогда не отличалась, но, унаследовав рабочую этику своих родителей, восхищалась тем, сколько усилий они вкладывают в развитие семейного дела, и очень старалась последовать их примеру.

«Найди работу, которую любишь, и тебе ни дня в жизни не придется трудиться», – часто говаривал папа.

Проблема состояла в том, что я не знала, чем хочу заниматься. Я поступила в Уорикский университет на социологический факультет, с горем пополам получила диплом, да и тот без оценок «отлично», но все еще так и не выяснила, какую карьеру хочу строить. Мой первый шаг на пути профессионального развития оказался случайным: я устроилась на подработку в «Спасем детей», надела красную форму, вооружилась папкой с необходимыми документами и принялась обходить улицы, стуча в дома. Некоторые люди были добры ко мне, некоторые – не очень, но вскоре выяснилось, что я все-таки унаследовала обаяние своих родителей. За первый месяц мне удалось собрать больше пожертвований на благотворительность, чем всем остальным членам моей команды, вместе взятым. Временное повышение до уровня регионального менеджера стало постоянным, а затем появилась вакансия на национальном уровне, и я погрузилась в бумажную работу – и куда только запропастилась девчонка с недиагностированной дислексией, которой я виделась себе самой в экзаменационных залах, когда мне казалось, что я никогда и ничего не сумею добиться в жизни. «Яблоко от яблони…» – сказал тогда папа.

Я тесно сотрудничала с командой по сбору пожертвований, выдвигала инновационные идеи для повышения сознательности населения и присматривала за своими тремястами подопечными, привлекающими новых меценатов по всей стране. Я ревностно защищала их от жалоб представителей среднего класса, недовольных «этим вымогательством», и расхваливала каждого члена команды за вклад в спасение детей по всему миру. Я обожала свою работу. Но она плохо оплачивалась. И мне оставалось только жить с родителями.

К тому же, пусть мне и стыдно признавать это, мне нравилось жить дома. Не потому, что не приходилось стирать белье и самой заниматься стряпней, и не из-за папиного огромного винного погреба. Все дело в том, что с моими родителями приятно было проводить время. Мы часто смеялись вместе. С ними было интересно. Мы до поздней ночи болтали о наших планах, о политике, о людях. Мы обсуждали наши проблемы. Между нами не было тайн. Или они притворялись, что никаких тайн нет.

Я думаю о бутылке водки в столе в кабинете, о других бутылках по всему дому. О кухонном столике, битком набитом пустыми бутылками, но безукоризненно чистом к тому моменту, как я вставала утром.

После первого семестра в Уорвике я поехала на выходные домой к Сэм, своей подруге по общежитию. За ужином ее родители не ставили на стол вино, и мне это показалось странным, словно они подали еду без вилок и ножей. Через пару недель я спросила Сэм, не осуждают ли ее родители за употребление алкоголя.

– А почему они должны меня осуждать?

– Разве они не убежденные трезвенники?

– Трезвенники? – Сэм рассмеялась. – Ты бы видела мою маму после хереса на Рождество.

– Я подумала… – Мои щеки залила краска. – Они просто не пили, когда мы с тобой ездили к вам домой.

– Я не заметила. – Она пожала плечами. – Иногда они пьют, иногда нет. Как и большинство людей, наверное.

– Наверное.

Большинство людей не пьет каждый вечер. Большинство людей не наливает себе джин с тоником, едва вернувшись домой с работы и говоря: «Ну, сейчас уже около шести, правда же?»

Большинство людей.

– Ну как, готова? – Марк садится в машину и застегивает ремень безопасности.

Он смотрит в зеркало заднего вида, а потом поворачивается ко мне. Покашливает – такая у него привычка, я это помню по нашим встречам на сеансах. Кашель заменяет ему паузу – словно точка после уже сказанного и подготовка к новой мысли. Этим он будто подчеркивает: «Выслушай меня, это важно».

– После того как съездим в полицию… – Он колеблется.

– Да?

– Мы могли бы подыскать тебе кого-нибудь, чтобы ты сходила на консультацию.

Я поднимаю бровь. «Консультацию». Такой себе эвфемизм. «Обратись-ка к психотерапевту, а то ты вот-вот с катушек слетишь», – вот что пытается сказать мне Марк.

– Мне не нужен психолог.

– Годовщина – всегда нелегкое время. Ты сама себе можешь казаться странной.

– Все страньше и страньше, – шучу я, но Марк не улыбается.

– По крайней мере, подумай об этом. – Отвернувшись, он заводит машину.

Нечего об этом думать. Мне нужна помощь полиции, а не психотерапевта.

Но, когда мы выезжаем на дорогу, я охаю и подаюсь к окну, уперевшись ладонью в стекло. Может быть, мне действительно нужен психотерапевт. На мгновение мне показалось, что вон та женщина… Нет, конечно же, это не мама, но меня поражает острота разочарования, поражает сам факт того, что частичка меня была готова поверить, что это она. Вчера, в годовщину ее смерти, я столь сильно ощущала ее присутствие, что сегодня мне начали видеться призраки.

И все же у меня такое необычное ощущение…

Кто сказал, что призраки не существуют?

Врачи? Психиатры?

Марк?

А вдруг можно призывать души мертвых? Или они сами могут вернуться? Вдруг – ну может ведь быть такое! – мама пытается что-то мне сказать?

Конечно, я не делюсь такими мыслями с Марком. Но, глядя в окно по дороге к полицейскому участку, я отчаянно хочу увидеть призрака, увидеть какой-нибудь знак.

Если мама пытается сообщить мне, что на самом деле произошло в день ее смерти, я буду слушать.