Текст книги "Песнь Итаки"

Это, безусловно, одна из проблем божественности – мы склонны к крайностям в том, как наши особенности влияют на нашу оценку событий.

Но я, та, что мудрее всех прочих, вместе взятых, вижу истину, и эта истина в том, что все они правы. Смертным намного лучше, чем богам, удается совмещать в себе разные грани одновременно, хранить множество великих истин в сердце. Именно поэтому они пылают так ярко, но и сгорают так быстро.

Так давайте просто скажем, что Пенелопа, царица Итаки, жена Одиссея, прожившая вдовой около двадцати лет, дочь наяды и царя, мать царевича, не сумевшего удержать свое царство, улыбается, глядя в глаза воина с юга, упирается лбом в его грудь, словно пытаясь раствориться в нем. Чувствует его тепло. Дышит его дыханием. Разделяет биение его сердца. Наслаждается моментом, чтобы затем оттолкнуть.

Это любовь?

Я не знаю.

Я – мудрейшая из всех живущих, и, к моему стыду, мне это неизвестно.

Смилуйтесь надо мной, ведь я действительно не знаю, любовь ли это.

– Довольно, – шепчу я, полуприкрыв глаза, чтобы не видеть всего. – Этого довольно.

Она смотрит на него, вспоминает его незаданный вопрос, повисший в воздухе, и кивает, всего раз. Шепчет:

– Он здесь.

Довольно. Это уж слишком. Этого довольно.

Кенамон понимает.

В какой-то момент у него возникает желание выхватить меч, но при себе у него нет оружия. Тогда камень из сада или какой-нибудь инструмент – что-то должно отыскаться неподалеку… Он раздумывает, не повернуться ли к темноте, в которой он теперь различает притаившегося бродягу, чтобы схватить тень, выжидающую там, и задушить голыми руками. Кенамон уже ощущал подобную ярость прежде, в Египте, когда в южных землях преследовал разбойников, спаливших его дом, и еще раз, когда его брат со смехом заявил: «Ну что сказать? Отец всегда любил меня больше».

До него доходили слухи об Одиссее. И он не пытается обмануть себя мыслями о том, что это будет легкий бой. Но все равно собирается вступить в него.

– А что потом? – шепчу я ему на ухо. – Что ты станешь делать, когда бой закончится?

А Кенамон, хоть он и воин, все же мудр.

– Я бы полюбила и тебя тоже, – выдыхаю я, – если бы любовь не была просто глупостью.

Он закрывает глаза, вздыхает и, наконец, видит будущее – то самое будущее, будущее, которое должно наступить, к которому вот уже очень давно вели все события. Оно очень недолгое, очень кровавое; и спасения нет. Ни для него, ни для нее. В этом суть проблемы.

И она тоже видит это. Осознание читается на его лице, слышится в прерывистом дыхании, в бешеном стуке сердца.

Она сожалеет, что им не хватило времени.

Времени, чтобы сказать «прости», возможно. Или «спасибо».

Сказать: «Я дорожила тобой, я смеялась с тобой, я наслаждалась звуком твоего голоса, словами, что ты говорил, историями, что ты рассказывал. Мне было радостно смотреть на тебя и встречать твой ответный взгляд. В твоих глазах я была женщиной, настоящей и прекрасной. Я чувствовала это. Я даже иногда верила в это. И это было приятно. С тобой я была настоящей».

Или, может быть, сказать еще тысячу подобных, совершенно невозможных, запретных вещей…

Вместо этого она отступает, вытягивая свои пальцы из его, медленно, по одному.

Напоследок делает глубокий вдох, впитывая его запах, его тепло.

И прощается.

Прощается с надеждой, с чувствами, с верой и радостью, с дружбой и мечтами о чем-то большем.

Взамен превращая себя в ту, которой должна стать: в воина, в мудреца.

И вот, с гневом оттолкнув его, рычит:

– Как ты посмел подойти ко мне? – И голос ее звенит во тьме. – Как осмелился прийти сюда? Насколько же ты невежественен, варвар?

Ему следовало бы оправдываться, протестовать, удивляться.

Но на глазах у него слезы, да и в притворстве он не очень хорош, поэтому молчит.

– Убирайся отсюда! – Она еще немного повышает голос, добавив пронзительности, насколько осмеливается. Непростое сочетание – достаточно громко для тех, кто подслушивает, но недостаточно – чтобы перебудить весь дворец. – Убирайся отсюда, этот сад принадлежал его матери, как смеешь ты думать, что можешь просто… прийти сюда?! Ты мне отвратителен. Я-то думала, что после всех грязных, вонючих мужланов, что приходили в мой дом, худшее я уже видела, но ты… Иноземец! Чужак в этой стране. Что ты из себя представляешь? Даже не царевич. Сын торговца. Младший брат младшего брата, отправленный пресмыкаться у подола вдовы, поскольку дома ему не на что рассчитывать. Молюсь, чтобы море унесло тебя – не быстро, не легко, но как моего мужа, навсегда отделило от тех, кого ты любишь, отрезало от любого берега.

Она плюет ему в лицо.

Жест не очень впечатляющий – слюны много собрать ей не удалось, да и с дальностью беда. Но и этой малости достаточно. Брызги попадают на его щеку.

Он делает шаг назад.

Стирает их со щеки.

Кланяется.

И мне не нужно быть Афродитой, чтобы разгадать выражение, застывшее сейчас на его лице. Я слышу, как Пенелопа судорожно вздыхает, чувствую сожаление, которое копьем пробивает ее сердце. Не из-за того, что нужно сделать, – эта рана намного глубже и серьезнее, чем может причинить простое сожаление, – но из-за того, что он все понимает, знает, зачем это, и, что хуже всего – прощает.

«Мне жаль», – трепещет на ее губах.

«Жаль».

«Мне так жаль…»

Ей хочется прокричать это, швырнуть ему эти слова.

Но она не может, и даже это, похоже, ему понятно.

Кенамон снова кланяется, с улыбкой коснувшись пальцами груди. Он стоит спиной к двери, скрывая этот жест. Отрывает пальцы от сердца и прижимает их к губам. Целует кончики и поворачивает к ней обещанием того, чему никогда уже не сбыться, прощанием, которому никогда не прозвучать. В глазах его стоят слезы, и она благодарит богов, что они еще не текут, а значит, могут остаться незамеченными. Слезы, текущие по ее лицу, считает она, могут быть полезны. На этом нужно сосредоточиться. Полезные слезы – всегда ищи пользу. Это могут быть слезы ярости, негодования – даже горя, но не по нему. Ни в коем случае не по нему.

Она перехватывает его пальцы, скрытая от чужих глаз его телом, стискивает их и тут же жалеет о том, что сделала, что снова ощутила его тепло, снова прижимает их к его груди и отпускает.

Он улыбается ей и думает, что никогда больше не сможет улыбнуться.

Затем Кенамон выпрямляется и громким, ровным голосом заявляет:

– Ты всегда ясно давала понять, что с трудом терпишь меня, царица Итаки. Всегда ясно показывала, кому отдано твое сердце. Если я и могу сделать что-нибудь хорошее в своей жизни, так это покинуть тебя сейчас же. Прощай, царица.

Ей, кажется, было бы легче, если бы он закричал. Если бы оскорбился, разгневался и разбушевался. Он правда пытался найти в себе эти чувства и заставить их звучать в своих словах – но не преуспел. Даже сейчас, в самом конце, он не смог этого сделать.

Лунный свет не может скрыть слез, которые теперь серебристыми дорожками струятся по ее лицу. Я велю облакам собраться кучнее вокруг освещающей небо сферы, приказываю ночному ветерку сменить направление, чтобы подхватить и унести прочь от дворцовых стен ее полузадушенный всхлип.

Я беру Кенамона за руку.

– Уходи, – говорю я его мятущемуся сердцу. – Скорее уходи.

Его ноги не двигаются без помощи моей божественной силы. Я подталкиваю его ступню, заставляю согнуться колено. Он едва не падает, делая первый шаг, и я поддерживаю его.

– Идем, воин, – шепчу я. – Пора отправляться домой.

Я веду его к двери, и на мгновение он успевает различить прячущегося в темноте бродягу, прежде чем тот растворяется в тенях.

Глава 15

Пенелопа в своем саду – рыдает.

Кенамон, словно пьяный, лишившийся зрения, плетется в сторону пристани, к морю.

Ветер, дующий ему в лицо, высушивает все слезы до того, как они появляются. Я насылаю сны, чтобы разбудить служанку Урании и заставить ее прибежать в доки еще до первых лучей рассвета. Она найдет его там, на пристани, полностью уничтоженного. Она поднимет его, отведет, словно старика, в дом Урании, где старуха скажет: «Знаешь, у меня есть родич, который водит корабли по янтарному пути в Египет…»

Кенамон был воспитан в поклонении богу-соколу, повелителям воды и солнца. Прибыв в эту страну, он продолжал возносить молитвы, но без роскоши храма и стука барабанов его слова казались пустыми и холодными. Он давно перестал молиться, и я не знаю, какое божество откликнется, реши он воззвать к небесам снова.

– Я не помню, что такое дом, – произносит он наконец.

Урания добра, в своей собственной манере. Она кладет руку на его плечо, но не может подобрать нужных слов.

– Я должен вернуться, – говорит он. – Я должен защитить ее.

– Дорогой мой, – отвечает Урания. – Этим ты лишь добьешься, что тебя – и ее – убьют. Если не сегодня, значит, завтра – так всегда заканчивается.

Он знает, что это правда, слышит ее в этих словах и в этот момент клянется, что больше не полюбит никогда, и мне жаль.

Здесь я его оставлю. Поэты сотрут его имя с лица земли. Даже в южных землях, где легенды записываются чернилами из пепла или вырезаются в камне, не останется памяти о нем, и его имя не будут славить в веках. Он растворится в ходе истории, как любой другой человек.

Тем не менее, уходя, я отдаю ему честь.

– Брат, – заявляю я, – мудрый воитель. Возвращайся домой и спрячь в ножны свой меч. Я освобождаю тебя от своего владычества. Позволь себе стать глупцом и снова полюбить.

Кенамон не слышит меня; он замер, склонив голову к земле.

Пенелопа рыдает в своем саду.

Она прячет лицо в ладонях и плачет до тех пор, пока не начинает задыхаться.

Ей никак не удается остановить слезы, текущие из глаз. Ее тело бунтует, после двадцати лет неподвижности, молчания, скрещенных рук и поджатых губ все-таки трескаясь изнутри. «Не сейчас, – молит она. – Во имя всех богов, не сейчас!»

Но не похоже, что ее тело готово прислушаться к этой просьбе. «Как странно, – думает она, – что управлять царством проще, чем взять под контроль это…»

Я сижу на скамье рядом с ней и держу ее за руку. Позволяю поплакать чуть подольше – но не слишком. Благоразумно было бы задаться вопросом: «А что же это за слезы?»

Сперва она не слышит меня, но я шепчу ей снова:

– Эти слезы полезны? Как они выглядят со стороны?

Ее рыдания немного стихают. Затем следуют несколько длинных, судорожных вздохов.

Она понимает, конечно, что не может плакать из-за Кенамона.

Тогда она стала бы блудницей, развратницей, слабой женщиной, склонной к вожделению и предательству, – не лучше ее сестры Елены, из-за которой огонь поглотил почти весь мир. Такой исход был бы совершенно неприемлемым – и даже опасным.

Но действительность такова, что она все еще рыдает, а в тенях у двери прячется бродяга, так что, по сути…

Я с трудом подавляю желание побарабанить пальцами, слышу, как шелестит ветер, отзываясь на мое нетерпение, но все же пытаюсь собрать все то немногое сострадание, что мне доступно, чтобы подтолкнуть Пенелопу краем ступни.

– Какой теперь смысл в слабости? – спрашиваю я. – Идем же. Идем. Не будь такой глупой, когда так важно проявить мудрость.

Она делает очередной судорожный вздох.

Даже не смотрит на дверь.

Складывает руки в молитве.

– О благословенная Афина, – начинает она, прерываясь, чтобы втянуть немного воздуха между скорбными всхлипами. – Госпожа войны и мудрости…

«Кенамон, – стонет ее сердце. – Кенамон! Кенамон, прости меня, прости!»

Я не возражаю. Самая важная сейчас часть ее молитвы – это те слова, что она произносит вслух, а не чувства, что кипят внутри. Поэты вспомнят только о словах.

– Благословенная Афина, – продолжает она, – та, что так долго оберегала наш дом. Если мой муж действительно мертв, если придется посыпать пеплом его имя, тогда молю тебя…

«Прости меня, – стучит ее сердце. – Прости меня. Прости меня!»

– …возьми мою жизнь!

Я сжимаю ее плечо, когда слезы в очередной раз начинают потоком струиться по ее лицу, капая с носа, попадая в рот. С трудом сделав глубокий вздох, она продолжает, просто на всякий случай:

– Если мой муж мертв, позволь мне последовать за ним! Молю тебя, богиня, не заставляй меня больше выносить эту муку!

Я снова меняю направление ветра – какая переменчивая у нас сегодня погода! – чтобы убедиться, что ее слова достигли слуха тени у двери. Бродяга, прижавшись спиной к стене, быстро, прерывисто дышит. В песнях именно этот момент укрепит его решимость. Это важный кусок, ключевая часть легенды, которую будут передавать из уст в уста. Я не смогу сделать Одиссея героем, если он просто перебьет безоружных гостей на пиру; подобный поступок был бы нарушением священных законов гостеприимства в Греции, выставил бы его монстром или того хуже – просто очередным безумцем, обуреваемым местью, гордыней или честолюбием. Нет. Его должна вести высшая сила, у него должны быть причины, он должен постепенно прийти к правильным выводам, и, когда нанесет удар, поэты споют, что кровь его вскипела от молитв убитой горем жены. И таким образом чудовищность поступка будет оправдана. Таким образом имя Одиссея может быть очищено, а с ним и мое.

Пенелопа, выполнив свой долг, снова прячет лицо в ладонях, прижимает их покрепче, чтобы заглушить всхлипы, позволяет холоду коснуться ее воспаленных глаз, пылающего сердца, сгорающей души. Постепенно возвращает самообладание.

– Прочь, – шепчу я бродяге у двери, и он, с бешено шумящей в ушах кровью и дрожащими, скрюченными пальцами, скрывается во тьме.

Чуть позже я сажусь рядом с Пенелопой, положив руку ей на плечо.

Она медленно выпрямляется.

Также медленно восстанавливает дыхание.

Медленно поднимает глаза к небесам. Затем громко, не глядя на меня, цедит:

– Боги. Цари. Герои Греции. – Что-то хочется высказать ей в адрес всех перечисленных, что-то сложное, яркое, горькое. Она пытается подобрать слова, но находит лишь: – Чтоб вы все провалились.

Затем она поднимается, и я позволяю ей уйти.

Глава 16

Есть на Олимпе великие богини.

Гера, когда-то бывшая матерью-землей, матерью-пламенем. Зевс взял ее в жены, когда ему приелись все ее сестры. Даже тогда, даже в те далекие дни, боги начали менять мир с того, что заявили, будто принужденная к браку женщина не должна требовать наказания для того, кто ее принудил, но должна сама искупить то, что с ней сделали. И потому сила Геры иссякла, и вместо свежей крови на обсидиановом клинке «Терпи, терпи, терпи» стало мантрой матери-богини. Мы не можем наказывать мужчин, поэтому сами должны принимать наказание, когда возможно. Вцепись в те жалкие обрывки власти, что тебе достались, в объедки с мужниного стола – и терпи. Что еще тут поделать?

Так пала первая из нас – мать пламени.

Афродита, которую боги боятся из-за того, что вожделеют ее: ведь это значит, что у нее есть власть над ними. Чтобы ослабить ее мощь, они принижали ее, высмеивали ее величие, называли подстилкой, пустоголовой красоткой. Ведь если любовь, наслаждение и близость таят такую мощь – что ж, они должны принадлежать сильным мира сего, демонстрировать их статус так же, как и золотые кубки, сверкающие бронзой клинки. Раб не может получать удовольствие, женщина не может наслаждаться своим телом; только царям и героям должны быть доступны радости плоти, но даже так любовь всегда была слишком опасным испытанием.

Деметра выполняла свои обязанности без единой жалобы, как и следует женщине, пока ее дочь не отправилась в подземный мир. Тогда она разрушила мир, и смертных поразил голод, детей выкосил мор, земля покрылась льдом. Отношение ее дочери к этой ситуации не интересовало богов: материнство как обладание, как владение, как право разрушить мир, оправдываясь своим личным горем, было намного важнее желаний Персефоны.

«Ну, она, конечно, слегка… вы понимаете… – бормотал Зевс. – Она же мать! Матери способны на самые необъяснимые поступки».

Артемида отдалилась от сородичей-олимпийцев, укрывшись со своими нимфами и наядами в лесах. Для нее не существовало сексуального влечения, и она жила особняком, нетронутая и не жаждущая этого. Со временем боги почти забыли о ней, пока какой-то глупец не пролил кровь на ее священных землях – и даже тогда ей пошли навстречу, как потакают ребенку, еще не ставшему женщиной.

Мой отец познал мою мать Метиду, а затем, услышав пророчество о том, что дитя этого союза превзойдет его в мудрости, проглотил ее целиком. Это не помешало мне, целой и невредимой, появиться из его черепа.

Тогда он заявил, что привязался ко мне. Привязанность стала орудием, которое он использовал, чтобы контролировать меня и одновременно утвердить свою власть надо мной, вроде: «Я так привязался к милой крошке, разве она не очаровательна? Интересно, что творится в ее маленькой хорошенькой головке?»

Естественно, я стремилась заслужить его уважение, его любовь, его восхищение. А какой бы ребенок не стремился? Но со временем я поняла, что все это лишь орудия тайного управления, способные не хуже копья поразить душу и оставить на ней столько шрамов, сколько он пожелает. Я была его милой крошкой, его славной совушкой, его малышкой, кем угодно, кроме богини войны, богини мудрости – единственной, за исключением него самого, кто способен повелевать громом и молнией. Некоторое время я считала почтительность и скромное остроумие полезной тактикой, способной подчинить его моей воле, и принижала свою значимость, потворствуя его собственной. Это было необходимо как для моей безопасности, так и для достижения целей.

Я помнила, как кончила моя мать. Чтобы пресечь посягательство на мой разум, мою душу, я дала обет целомудрия. Я скрыла лицо шлемом, воздела щит на руку и отреклась от любых проявлений желания, томления или страсти. Я закрыла все пути к своему телу и душе, и более того – намного больше – я наказывала женщин за то, что сделали с ними мужчины, утверждая, что им следовало закрыться от всего, как и мне. Что, по их мнению, должно было с ними случиться, если они посмели смеяться в голос и напоказ радоваться жизни? Едва ли это вина мужчины, что он не смог сдержаться; просто так устроен мир. Я смеялась над смертями тысяч безымянных, пожимала плечами, узнав об очередном корабле, разбитом о скалы моим дядей Посейдоном, интересовалась лишь соревнованиями в силе, власти и мощи оружия.

Короче говоря, превратила себя в типичного мужчину с Олимпа.

Я думала, поступив так, я смогу, наконец, показать себя, засиять – и не как какая-то глупая женщина, но как воплощенные мудрость и война, ослепляя прочих богов.

Отчасти это сработало. Меня не высмеивали, как Афродиту; не затыкали поспешно рот, как Гере или Деметре, едва те начнут говорить. Конечно, этого было недостаточно, но это уже кое-что – вот только лишь кое-чего я и смогла добиться.

Тогда я не понимала, чем еще может обернуться моя попытка изобразить мужчину. Ведь мужчинам нельзя чувствовать: страх, стыд, вину, сомнение, боль, недоумение… потребность. Потребность быть замеченным. Потребность в прикосновении, в объятии. Потребность быть нужным и в радости, и в горе, когда сломлен этим вечно меняющимся миром.

И тут появился Одиссей.

Глава 17

Четверо женихов умирают этой ночью.

И все четверо известны как хорошие лучники.

Лишь одно из тел будет найдено утром; от прочих предусмотрительно избавляются – и Пенелопе становится известно об их смерти намного, намного позже.

Еще тринадцать женихов сбегают.

Они не смогли бы не то что выстрелить из лука, но и натянуть тетиву, даже если бы от этого зависела их жизнь, а сегодня все именно так. И потому, проявив редкое благоразумие, они сбегают. Их осудят как трусов и глупцов, они лишатся чести – но для важных, занятых людей, способных нанять поэта, они ни капли не важны и потому будут просто числиться безымянными умершими. Тем не менее они выживут. Как глупо, что мы чаще поем о героически павших, нежели о скромно выживших! Я некогда задумалась, как исправить это упущение в наших историях, но способа пока не нашла.

Двое всю ночь тренировались в стрельбе из лука и нечаянно проспали сбор во дворце.

Итого остается восемьдесят женихов, поскольку обнаруживается еще и отсутствие египтянина.

Из этих восьмидесяти девятнадцать убеждены, что им предстоит умереть, но честь не позволяет им сбежать, и потому, сдерживая тошноту, на подкашивающихся ногах идут они во дворец Одиссея. Семь из этих девятнадцати разозлили Амфинома и теперь, убежденные в его победе, ждут, что он велит предать их смерти. Оставшиеся женихи разозлили либо Эвримаха, либо Антиноя, и, хотя ни один из этих двоих не считается особо хорошим лучником, в распоряжении их отцов самые большие отряды друзей и слуг на островах. Вряд ли они смиренно примут поражение сыновей, а это опять же означает резню…

Одиннадцать принесли свои собственные луки, не разобравшись, в чем суть сегодняшнего состязания. Автоноя встречает их у ворот и вежливо просит оставить свое оружие снаружи. Пейсенор, старый солдат, тоже стоит на страже, вместе с дворцовой охраной. Они, не произнося ни слова, наблюдают, как у крепостной стены растет небольшая гора луков, разбавленная случайным мечом и несколькими кинжалами, которые женихи не потрудились спрятать.

Телемах ждет в зале, без оружия. С собой он привел шестерых спутников по странствиям – готовящихся стать мужчинами юнцов из того поколения, что лежало в люльках, когда их отцы покинули Итаку, чтобы уже никогда не вернуться. Они стоят, расставив ноги и выпятив подбородки. Во время своих странствий они наблюдали, изучали и старательно копировали повадки мужчин, но, как и большинству имитаций, их манерам не хватает тонкости и естественности. Еще шестеро слоняются без дела за дворцовыми воротами, пряча мечи под плащами. Они столь же незаметны, как прыщ на лбу, но сегодня, к счастью, все идущие во дворец слишком заняты собственными мыслями, чтобы обращать на них внимание.

Эвмей стоит у двери, ведущей в оружейную, в сопровождении пяти верных слуг и принесшего присягу стража. Его здесь быть не должно – никого из этих чужаков здесь быть не должно, – но служанки Пенелопы не задают им вопросов, проходя мимо них так, словно они невидимки или картины на стене. Кроме того, они же не вооружены; что же здесь страшного?

К слову об оружии: лук Одиссея, без тетивы, разложен на куске желтой ткани в центре зала. Перед ним стройным рядом, ведущим прямо к пустому трону, выстроились топоры. Их рукояти вбиты в столешницы – вытащить их легко и быстро не выйдет, – и получается прямая линия из бронзы, похожая на коридор из стражи, охраняющей царя. Эта экспозиция нарушила привычную расстановку столов в зале, заставляя собравшихся женихов неловко сбиваться в группы и жаться к стенам, пока служанки снуют мимо, разливая самое сладкое вино в лучшие кубки.

Бродяга забился в самый темный уголок зала, сгорбившись и пряча лицо. Эвриклея изо всех сил пыталась вымыть его, но он продолжал втирать в кожу грязь и пепел. Никто не задался вопросом, почему после стольких дней, проведенных во дворце, этот человек все еще похож на чучело. Пенелопа никогда бы не позволила ни одному гостю, кто бы он ни был, остаться столь неухоженным, но оборванец настолько жалок, что люди предпочитают вовсе не смотреть в его сторону, а если и смотрят, их взгляды скользят мимо, как ветер, овевающий скалы.

Пока женихи разбредаются по залу, заслоняя свет утреннего солнца, льющийся в открытые окна, их союзы приобретают все более заметные очертания. Пришел конец всем заговорам, и повсюду слышны шепотки: мол, смотрите, смотрите – этот так долго был прихвостнем Эвримаха, а теперь стоит рядом с Антиноем, а тот парень, который, по всеобщему убеждению, был приятелем Антиноя, теперь объединился с Амфиномом, гордо встав плечом к плечу с вероятным будущим царем. Несколько человек бормочут ругательства; один сплевывает на пол. Служанки снуют по залу, разливая вино.

Амфином отпивает из поданного кубка ровно столько, сколько требует от гостя вежливость – не больше. Эвримах принимает кубок даже не задумываясь. Антиной осушает свой до дна, дергая кадыком при каждом огромном глотке, и обводит дерзким взглядом зал. Тут же протягивает кубок за новой порцией, облизывает испачканные губы и усмехается голодной волчьей усмешкой.

Многие женихи принесли подарки в последней безнадежной попытке склонить весы в свою пользу. Их вежливо встречает Мелитта, аккуратно размещая их подношения на столе, расположенном у ближайшей к кухням стены, – наверное, для того, чтобы Пенелопа, когда появится, могла походя заметить: «Милостивые боги, какая прелестная вещица» или, возможно, «О Нисас, я и не знала, что ты так хорошо разбираешься в жемчуге» и тому подобное.

Присутствуют также два советника Одиссея – Эгиптий и Пейсенор. Они шепчутся друг с другом, спрашивают: «Ты не видел Медона? Он должен быть здесь». Меланта стоит неподалеку от них. Ей велели не уходить, пока они не будут в безопасности, а вся эта заварушка не закончится.

Поэтов не пригласили. Всем понятно почему. После их уведомят об исходе событий и о том, как достойно и мужественно вел себя победитель. Последнее, что всем нужно, – это умный человек с даром слова, который расскажет всю правду о грядущих событиях…

Служанки с кувшинами вина идут уже на второй круг, когда спускается Пенелопа. Она смыла траурные разводы и надела лучший наряд. Вуаль мягкими складками спадает на ее лицо. Эос придерживает царицу под руку, словно та слишком хрупка и не способна идти без поддержки, и ведет ее к подножию мужнего трона с видом человека, приближающегося к святыне. Отпускает. Отступает. Женихи, поворачиваясь, впиваются в нее взглядами. И бродяга смотрит пристальнее всех. Все замирают. Пенелопа мгновение наслаждается этим. Так редко – крайне редко – мужчины в этом зале ловят каждое ее слово, слушают пусть с притворным, но вниманием.

– Славные мужи, – провозглашает она ровным, словно обкатанная волной галька, голосом. – Почтенные гости. – Эти слова льдом сковывают ее рот; они обжигают, от них немеют губы, она уже не уверена, что они значат, и ей кажется, будто они осквернены, пусть даже она не совершила никакого святотатства. – Спасибо всем вам за ваше присутствие и за те прекрасные дары, что вы принесли в дом моего мужа. Но я не нуждаюсь в лести, и привязанность мою не купить побрякушками. – Небрежный взмах руки, подражание сестрице Елене, которая могла движением пальца велеть: «Ах, принеси-ка мне веер из перьев, ведь я так слаба, но могу приказать», – но Пенелопе никогда не удавалось повторить подобный жест, хотя она тренировалась.

Автоноя поднимает лук Одиссея, показывает его всем собравшимся.

– Мой муж был великим воином и могущественным царем. А потому испытание будет простым. За того, кто сможет натянуть тетиву этого лука и пустить стрелу между лезвиями этих топоров, я выйду замуж.

Раздается ропот недовольства, протестующее ворчание. Это же все чепуха, абсолютная чепуха… Все взгляды обращаются к Амфиному, уже принявшемуся разминать шею. Антиной, облизнув губы, выступает вперед. Его отец уже начал собирать людей для неизбежной битвы, но их пока недостаточно, чтобы захватить дворец, – еще нет. Многие из женихов неприятно удивлены тем, как быстро после стольких лет ожидания стали развиваться события, как грубо приходится действовать, чтобы собрать сторонников. Антиной открывает было рот, намереваясь заговорить, бросить упрек толпе колеблющихся мужчин, – но его перебивают.

– Я это сделаю.

Телемах выходит в центр зала.

Он никому не говорил о своем намерении, и бродяге, скорчившемуся в темном углу, приходится проглотить свою досаду, сдержать негодующее шипение, когда юный царевич выходит вперед. Женихи качают головами, ворчат: все идет не по плану, совсем не по плану. Но голос Телемаха заглушает их:

– Это дом моего отца, лук моего отца. Я натяну тетиву, пущу стрелу, и больше не будет споров о том, достойный ли я наследник, равен ли я по силе любому из собравшихся здесь. После этого один из вас непременно женится на моей матери. – Его губы кривит усмешка, глаза обливают презрением застывшую под вуалью фигуру Пенелопы у подножия мужнего трона. – Женится на ней – и покончим с этим. Она – не часть наследия моего отца.

Эвримах пытается возразить:

– Э-э-э, ну, на самом деле, это не…

Но Антиной, подняв руки, гаркает:

– Непременно, Телемах! Если ты думаешь, что сможешь собрать отцовский лук и выстрелить из него, конечно, сделай это!

Антиною не важно, кто пустит эту стрелу; как бы то ни было, его отец придет с копьем и мечом, даже если свой ход они смогут сделать лишь на свадебном пиру.

Я со вздохом наблюдаю, как Телемах, мрачнея на глазах, шагает к ждущему его оружию. Он берет тетиву, хватается за лук, тянет и гнет, тянет и гнет, тянет и гнет – и терпит неудачу. В зале раздается смех, сперва редкие смешки и тихое хихиканье, которое затем перерастает в презрительное фырканье, от которого горят щеки. Дело не в невероятной силе Одиссея или его отца. Просто у этого оружия есть одна маленькая хитрость… Само собой: во всем обычно есть своя маленькая хитрость.

Телемах прекращает попытки, лишь когда слышит, как что-то щелкает в шее, когда чувствует, что руки вот-вот разожмутся, и когда, подняв голову, замечает сквозь взрывы уже неприкрытого веселья, как бродяга в углу незаметно качает головой.

Он замечает и кое-что еще, когда опускает оружие, сдерживая слезы, заставляя себя поверить, что глаза жжет от гнева и ярости, а не от стыда и сожаления. Он замечает, как Меланта, охраняющая каменнолицых Пейсенора с Эгиптием, не в силах сдержаться, хихикает, всего лишь раз, когда он отходит от лука.

– Не беспокойся, Телемах! – воркует Антиной. – Когда я стану твоим папочкой, я научу тебя стрелять из лука!

Неудача сына Одиссея с оружием должна стать предупреждением для женихов, предзнаменованием того, что случится. Но нет. Напротив, она разжигает их кровь, подогревает их спесь – и вот уже Антиной выходит испытать удачу, все еще посмеиваясь над провалом своего противника. Антиной не особо силен и определенно провел намного меньше времени, размахивая веслом, чем Телемах. Потерпев неудачу, он превращает все в шутку, указав на Пенелопу и крикнув:

– Она дала нам обыкновенное бревно вместо лука! Очередные женские штучки!

При других обстоятельствах, вероятно, некоторые из женихов могли бы согласиться с Антиноем. Но сейчас им мешает ошибка игрока, заставляя думать, что провал другого человека – это доказательство, что когда они попробуют – когда они попробуют, – то непременно преуспеют. Этим безумием смертные проклинают себя сами, и из-за него многие боги жиреют, получая непрерывный поток отчаянных, но тщетных молитв.

Женихи из кожи вон лезут, но лук не гнется.

Неожиданные альянсы внезапно начинают формироваться и распадаются, когда один из женихов пытается помочь другому согнуть лук.