Текст книги "24 часа"

Тогда: Сид

Я не пригласила Мэла к нам в тот вечер. Леонард сидел с угрюмым видом на заднем сиденье. Полли была все еще переполнена эмоциями, о чем говорили розовые пятна на ее щеках, – и эти два ребенка за все время пребывания в машине не обменялись ни единым словом.

Когда Мэл остановил автомобиль возле моего дома, я поторопилась выбраться из него на тротуар.

– Это было очень любезно с вашей стороны, – сказала я, возможно, с излишней поспешностью. – Большое вам спасибо.

– Пожалуйста. И если вам когда-нибудь захочется чего-нибудь выпить…

– Да, прекрасно, спасибо. – Я упорно не смотрела на него. Уже стоя на тротуаре, я открыла дверь, возле которой сидела Полли, и помогла своей дочери вылезти из машины. – Скоро увидимся.

Не оглядываясь, я зашла вместе с Полли в дом, плотно закрыла за нами дверь и заперла ее на засов. Человеку ведь иногда хочется закрыть за собой дверь так, чтобы весь остальной мир остался по другую ее сторону.

Вдвоем с Полли мы уничтожили огромную порцию мятного мороженого с шоколадными крошками и были этим очень довольны, хотя, по моему мнению, клубничный сироп оставлял желать лучшего. Полли, расположившись рядом со мной на диване, вскоре заснула. Я укрыла ее одеялом и досмотрела до конца фильм «Касабланка». Заметив, что по моему лицу потекли слезы в тот момент, когда красавица Бергман двинулась прочь от Богарта, чтобы сесть на самолет, я мысленно сказала себе, что слезы – это вообще-то дело хорошее. Все самые лучшие истории любви являются, конечно же, и самыми мучительными. Если несчастные влюбленные все-таки оказались бы в конце концов вместе, они вскоре начали бы спорить по поводу того, кому из них мыть посуду.

Это было весьма востребованное освобождение, своего рода катарсис.

Но почему же я тогда чувствую себя такой несчастной?

Уже около полуночи я отнесла Полли в кровать. На ее комоде стояла фотография Сида и ее самой, сделанная в городке Сент-Айвс в Корнуолле за год до того, как мы окончательно разъехались. Они на этой фотографии выглядели очень счастливыми, а Сид в кои-то веки еще и казался беззаботным. За ним простирался большой золотистый пляж. Сид поднял высоко на руках свою маленькую дочь. Эдакий горделивый и сильный мужчина. Почувствовав огромную и непреодолимую тоску, я свернулась клубочком рядом с Полли на ее маленькой белой кровати, уткнулась лицом в ее длинные волосы и заснула.

Где-то посреди ночи я, охнув, проснулась. Будучи не в силах понять, из-за чего это произошло, я растерялась. У меня появилось тревожное ощущение, что за мной кто-то долго наблюдал.

Полли все еще крепко спала, посапывая возле моей щеки. Я здорово отлежала себе руку. Когда, расправив ее, я стала потягиваться, я услышала какой-то звук, донесшийся с первого этажа.

Я замерла.

Где-то хлопнула дверь. Я не смогла определить, хлопнула ли она в моем доме или где-то за его пределами.

Прошла минута. Я заставила себя подняться с кровати. Подойдя к двери комнаты Полли, я прислушалась.

Послышался скрип. Мое сердце бешено заколотилось. Я мысленно обругала себя. Сказала себе, что это всего лишь ветер. Или просто скрипнула старая половица в нашем старом доме.

На цыпочках я вышла на лестничную клетку и приблизилась к ступенькам.

Затем я спустилась по ним к кухне. Я шла туда, чтобы найти какое-нибудь оборонительное оружие. Например, кухонный нож.

И вдруг в саду зажегся прожектор сигнализации, реагирующей на движение.

Я затаила дыхание.

Какой мне будет толк от кухонного ножа?

Внутренний дворик пересек соседский рыжий кот.

Я снова начала дышать. Сигнализация, по всей видимости, сработала на кота.

Парадная дверь задрожала так, как она дрожит, когда дует сильный ветер. Однако ветра-то сейчас не было. В доме находился какой-то человек. Или же он пытался пробраться в дом.

Где телефон?

В гостиной.

Я двинулась в сторону коридора.

Парадная дверь оставалась запертой изнутри на засов. На окнах установлена сигнализация. Двери во внутренний дворик, как я только что убедилась, были закрыты на замок.

Я бросилась в гостиную и схватила телефон.

Через окно с поднятыми жалюзи я увидела, как какая-то фигура идет по дорожке в сторону калитки – то есть прочь от нашего дома.

* * *

Любовь должна быть простой, правда?

X любит Y, а Y, в свою очередь, любит X.

Почему не может быть именно так?

Потому что для этого нужны два человека. Два разума, две силы воли. Двое желающих соединиться; двое выбирающих себе путь – схожий путь, если не абсолютно одинаковый. Выработайте совместный план, а затем воплотите его в жизнь. Все всегда происходит именно так; а как, по-вашему, оно должно происходить?

Я сомневаюсь в этом, потому что никогда ведь не знаешь, что собирается сказать другой человек, пока он не заговорит.

Я познакомилась с Сидом, когда впервые приехала в Лондон. Денег у меня не было, я работала официанткой, не знала, как жить дальше. Поучившись в колледже, я отправилась путешествовать по Южной Америке, встречалась там с хиппи, бандитами и шаманами. Я танцевала при луне и на пляжах, путешествовала через тропические леса и посещала затерянные в них мертвые города, пока едва не затерялась там сама.

Возвратившись домой, я то и дело спорила с отцом, наконец-то найдя в себе силы ему перечить. Я хотела вернуться в колледж, хотела закончить обучение, чтобы у меня появилась возможность стать практикующим психотерапевтом, но отец категорически отказался мне помогать, хотя деньги у него в то время водились, а мама совсем не могла помочь мне материально. Она лишь охотно предоставила мне кровать в ее доме в Ист-Финчли[26]26
  Ист-Финчли – район в северном Лондоне.


[Закрыть].

Когда я, пытаясь выхлопотать стипендию, возобновила занятия, я очень нуждалась в деньгах. Я вкалывала на двух работах и как-то раз увидела в магазинчике на углу объявление о том, что в филиале художественного колледжа Слейда в центральной части Лондона требуются натурщицы.

Я сомневалась, стоит ли туда идти, но меня стала уговаривать Эмили. У нее тогда был период свободной любви и фривольного поведения: она спала с парнем, похожим на Боба Дилана, и исповедовала философию Жана-Поля Сартра. «Это высвободит твою душу, милая», – сказала она, но я в этом отнюдь не была уверена. Это скорее заставило бы дрожать мои бедра. Однако я была на нуле, а потому клюнула на эту приманку.

Сид тогда преподавал в этом художественном колледже. Старше меня примерно на год, он был сухопарым, раздражительным и грубоватым молодым человеком. Впалые щеки и неизменно сердитый взгляд. Он почти ничего не говорил, просто указал мне сначала на большой шкаф-гардероб, в котором я могла раздеться, а затем на чайник в углу, хотя молока в этом помещении не наблюдалось[27]27
  Пить чай у англичан принято с молоком.


[Закрыть]. «Раздевайся и ложись на тот диван. А еще, – он быстро окинул меня взглядом, – попытайся не лежать так, как будто ты – кусок мяса на прилавке».

Таращась на него, я оробела еще больше. Я еще никогда не встречала таких грубых людей. Уже стоя в шкафу и дрожа, я осознала – осознала слишком поздно, – что мне отнюдь не нравится обнажаться. О чем я, черт побери, думала раньше? Для такой работы я совершенно не годилась. Я ничуть не гордилась своим телом, жутко стеснялась наготы, и, хуже того, мне было очень холодно: моя бледная кожа тут же покрылась некрасивыми пупырышками. От имеющегося в этом помещении крохотного термовентилятора толку было мало: от него на моем бедре лишь появилось уродливое ярко-красное пятно.

Когда во время первого сеанса сделали перерыв на чай, я решила удрать. Зайдя в туалет, я поспешно натянула одежду и выскользнула через заднюю дверь мастерской, пока весь класс сгрудился вокруг чайника и тарелки с разломанным печеньем.

Сид нагнал меня на середине дорожки.

– Куда это ты? – Он грубо схватил меня за руку.

– Я этого делать не могу. – И я высвободила свою руку. Однако от его прикосновения через меня проскочила какая-то искра, заставившая меня затрепетать. – Я стесняюсь, – промямлила я. Моя рубашка была застегнута лишь наполовину.

– Да не строй ты из себя такую скромницу. – Его глаза цвета влажного зеленого мха сузились. В их выражении я увидела презрение.

– Я не строю.

– Строишь. Снимать одежду – это самое естественное занятие на свете.

– Для вас – может быть.

– Для всех нас.

– Ну так снимите одежду с себя, – пробурчала я.

– Это не подходит. – Он впился в меня взглядом. – Твое тело намного лучше моего.

А затем он улыбнулся.

Мне становится не по себе, когда я вспоминаю те события. Мне становится не по себе из-за того, как легко я пала перед ним.

Одна улыбка – и я пала.

Я не вернулась в мастерскую. Он объявил классу, что занятие окончено, и повел меня в паб. Мы заказали виски с имбирным вином и к пяти часам были уже пьяны. Я узрела в нем нечто такое, на что охотно отреагировала: что-то мрачное, вызывающее жалость, трагическое; он думал, что это незаметно, что он сумел это скрыть от большинства людей. Но не от меня. Мы осушили по последнему стаканчику, и затем он затащил меня в постель на своем чердаке – чердаке художника. Да, это был чердак. С него открывался великолепный вид на облака через окна в крыше. На этом чердаке имелся двухместный матрас и еще кое-какие немногочисленные предметы: мольберт, коробки с красками, поставленные одна на другую у стены, бутылка виски на деревянном ящике. Едой тут, похоже, и не пахло. На подоконниках – несколько произведений Камю и множество книг Эрнеста Хемингуэя. Я тогда Хемингуэя еще совсем не читала и пока не знала об одержимости Сида идеей смерти. Что я тогда знала – так это то, что это помещение выглядит крайне романтично и что в нем пахнет красками, скипидаром и Сидом.

Мы легли в постель и не вставали до следующего дня.

Теперь я умоляю своих клиенток: «Не спите с ними, пока не станете абсолютно уверены в том, что сможете справиться с тем, что произойдет потом». Звучит, возможно, несколько старомодно, но покажите мне женщину, которая после по-настоящему хорошего секса не прикипит душой в той или иной степени к своему партнеру, – и тогда я покажу вам либо гения, либо обманщицу, либо разбитую душу.

Я переспала с Сидом в тот день, когда встретила его впервые. А чего еще я ожидала?

Конечно же, не того наказания, которое он мне уготовил.

* * *

Но даже это не было простым. Потому что Сид затащил меня в постель, полностью привязал меня к себе – и затем исчез.

Надежда умирала медленной и мучительной смертью. Я тосковала по нему – и затем гнала мысли о нем, потому что они терзали меня. Я знала, что глупо и наивно так вести себя после всего-то одной встречи, но я думала, что произвела на него впечатление. Я приходила к парадной двери дома, в котором он жил, однако, когда я сделала это в третий раз, домовладелица впустила меня и позволила подняться по лестнице, и мне показалось, что я услышала за его дверью женский смех, а потому я ушла, чувствуя себя отверженной.

Позднее я, одевшись получше, пару раз проходила мимо художественного колледжа, шагая как можно медленнее, но, когда дверь открылась и вышла группа преподавателей, я бросилась наутек.

Но, как только мне удалось его забыть, он появился опять.

Вот такой он, Сид. Он всегда снова и снова вонзает нож в нанесенную им рану, после того как эта рана уже почти заживет.

В ту ночь, когда он вернулся, стояла жара. Это была ночь, когда завывали сирены, как они обычно завывают в городе до тех пор, пока мы не перестаем их замечать. Ночь, когда дымка смога делала расплывчатыми очертания верхних этажей самых высоких зданий и застилала небо, отчего оно становилось почти невидимым. Ночь, когда новейшие небоскребы светились прямо над нами, а поблескивающие в сгущающихся сумерках массивные односекционные дома напоминали детали детского конструктора «Лего». Ночь, когда электропоезда Доклендского метро, словно в фильме «Бегущий по лезвию», сновали среди бетонных зданий и ярких огней квартала Канэри-Уорф. Ночь, когда уличные фонари мерцали, а подростки в супермодных штанах с заниженной талией толпились на углах улиц, жевали чипсы и толкали друг друга, бросая обертки в канаву. Ночь, когда молодые люди, которые никогда не улыбаются (все в капюшонах), шагали по тротуарам со своими коренастыми собаками, а тонконогие девушки, проходя мимо, цокали блестящими каблуками, такими высокими, что те едва могли на них ходить – не говоря уже о том, чтобы убежать от тех, кто к ним цеплялся.

Эта пульсирующая жизнь простиралась передо мной, и я снова ожила, потому что Сид вернулся.

– Извини, – вот и все, что он мне сказал. Причем лишь один раз. Слово «извини» он произносил с большим трудом. Это я поняла очень быстро.

– Где ты был? – спросила я.

Он посмотрел на меня взглядом, который мне абсолютно ни о чем не сказал.

– Избавлялся от своей последней девушки, – ответил он. А затем он улыбнулся, обнажив зубы, которые показались мне похожими на волчьи.

Улыбался он, кстати, тоже редко: улыбаться у него не очень-то получалось.

Я больше ничего по этому поводу не сказала: я осознавала, что оратор из меня не ахти какой. А что еще можно было сказать? Произнесенных им слов оказалось для меня вполне достаточно.

Интересно ли мне было тогда, насколько легко у него это вышло? Насколько легко он избавился ради меня от нее, кем бы она ни была?

Я не думаю, что мысль об этом тогда пришла мне в голову, потому что с ним ничто никогда не казалось легким. У меня все время создавалось впечатление, что я пытаюсь не отставать от него, пытаюсь быстро продвигаться вперед, пытаюсь опередить его на шаг и угадать, в каком направлении он пойдет дальше. Это было изнурительно.

Все, что имело отношение к Сиду, было трудным. И я к этому слишком привыкла. Позднее он признался, почему почувствовал влечение ко мне. Потому что я в тот первый день осмелилась убежать.

Мне следовало бы продолжать убегать.

Сейчас: час девятый

5 часов вечера

Поезд с грохотом движется сквозь сумерки. Где-то вдалеке солнце, которого не было видно весь день, начинает садиться, окрашивая небо вокруг себя в красноватый цвет. Облака слева от меня становятся прямо-таки кроваво-красными. Мне вспоминается, что я видела их такими и вчера.

Я думаю о работе Сида, о тех картинах, которые сделали его знаменитым, о стоящей на коленях обнаженной Марии с безумием на лице, обнимающей своего умирающего сына в пустыне под лучами заходящего солнца. Идеальная мать, которая, как ему всегда казалось, спасла бы своего сына от него самого. Мать, которая никогда бы не оставила его одного. Это было так непохоже на его собственную жизнь! А еще другая Мария, лижущая ступни Сына Божьего, сосущая пальцы на его ногах, пропитанная эротизмом и влечением, которые были слишком личными для того, чтобы выставлять их напоказ. Когда Сид предложил назвать нашу дочь Магдалиной, я уже видела наброски этого произведения, а потому, побледнев, ответила категорическим отказом.

Я прогоняю мысли о Сиде.

«Думай, Лори, думай». Кто еще? Кто еще может помочь?

Обычно во время долгих путешествий на поезде меня охватывает спокойствие, но сейчас спокойствием и не пахнет. Каждая минута мучительна.

Я снова пытаюсь позвонить маме, и опять по ее стационарному телефону никто не отвечает, а мой старый мобильный телефон уже полностью разрядился, и узнать по нему номер ее мобильного телефона сейчас невозможно. Впрочем, по мере того как поезд, слегка раскачиваясь, мчится вперед между высокими склонами и высокими деревьями, уровень сигнала постепенно снижается.

Кондуктор снова появляется, но уже с другой стороны. Я сползаю пониже на своем сиденье, и он, слава богу, меня не замечает. По другую сторону прохода какая-то пожилая женщина достает парацетамол из коробочки, которую передал ей сын, мужчина с рыхлым лицом. Я, как какой-нибудь наркоман, с вожделением смотрю на таблетки в ее шишковатых пальцах: мне хочется попросить парочку. Но я не осмеливаюсь. Я не хочу привлекать к себе внимание.

Я слушаю их разговор. Они говорят о сделанной ей операции на бедре и о том, как хорошо эта операция прошла. Затем тема меняется: они обсуждают, приедет ли за ними Джордж, а если приедет, то вовремя ли (в чем они сомневаются, потому что он всегда опаздывает как минимум на пять минут), и протрет ли он сиденья в автомобиле, потому что его собаки все время такие грязные и линяют и от них остается запах, а это все ведь так неприятно.

Их разговор настолько обыденный и банальный, что это меня успокаивает.

По «Танною»[28]28
  «Танной» – фирменное название звукоакустических систем производства одноименной компании.


[Закрыть] объявляют, что мы уже подъезжаем к следующей остановке. Пожилая женщина и ее сын убирают за собой куски разорванного целлофана и пластиковые контейнеры «Тапперуэр». Я намереваюсь еще раз позвонить в справочную и узнать номер офиса «Евростар», когда поезд вдруг резко останавливается. Тормоза умопомрачительно скрипят.

На несколько секунд в вагоне воцаряется тишина, а затем звучат голоса, в которых чувствуется негодование.

Я встаю и иду к двери, желая посмотреть, что случилось, однако единственное, что мне удается разглядеть в полумраке, – это коровы, стоящие в поле за оградой. Больше ничего.

Меня охватывает нарастающая тревога.

– Обычное дело, – раздается позади меня тихий голос.

Это тот высокий парень, которого я видела чуть раньше, – парень с колечками на лице.

– Как ты думаешь, что произошло? – спрашиваю я, всматриваясь в полумрак.

Он пожимает плечами:

– Наверное, овца зашла на железнодорожные пути. Это бывает часто.

– Такие вот опасности подстерегают людей в сельской местности. – Хотя я стараюсь говорить беспечным голосом, в душе у меня нарастает отчаяние. – О господи! – Я так сильно прикусываю губу в попытке подавить тревогу, что тут же чувствую привкус крови. – Мне очень нужно, чтобы этот поезд ехал вперед как можно быстрее.

Он смотрит на меня и говорит:

– А почему такая спешка?

– Я не… – начинаю я, но тут же встречаюсь с ним взглядом. Его глаза на суровом угловатом лице кажутся красивыми: глубоко посаженные, длинные, серые. Зачем мне ему врать? – Мне нужно как можно скорее увидеться с дочерью, – говорю я.

– А где она?

– С моей мамой. Они возвращаются из Франции.

– Да-а? – Он снова пожимает плечами. – А что, ваша мама – она может не справиться? Она бестолковая?

– Нет. – Я невольно улыбаюсь. Моя суетливая мамочка, расторопная и бесконечно добрая. Я никому не смогла бы доверить Полли с таким легким сердцем, с каким я доверила ее маме. – Моя мама – это супер. Я… переживаю совсем из-за другого человека. Боюсь, что он приедет туда раньше меня.

– Понятно.

Он больше не задает вопросов, и это меня не удивляет. Этот парень, похоже, знает, что такое проблемы: он наверняка бывал в трудных ситуациях. У него на голове длинный шрам, который виднеется сквозь его короткие волосы. У него, возможно, суровый вид, но в нем есть что-то привлекательное, чего я не могу описать. Что-то вроде спокойной самоуверенности. Мне приходит в голову выражение «старше своих лет».

Что он, интересно, видел в своей – пока еще недолгой – жизни?

По «Танною» объявляют, что поезд некоторое время будет стоять, пока не выяснится, в чем заключается проблема. Я снова чувствую у себя на языке вкус крови.

Этот парень, который и на второй взгляд кажется старше своих лет, протягивает мне руку, покрытую татуировками:

– Сол.

– Лори.

Я прикидываю, сколько же ему лет: девятнадцать или, может быть, двадцать.

– Куда вы едете?

– В Лондон.

– Я тоже еду в Лондон. В город, в котором улицы вымощены золотом, не так ли? – Он мрачно смотрит на меня, но я понимаю, что он шутит.

По «Танною» снова что-то говорят. Солнце уже село. Снаружи царит почти кромешная тьма, и рассмотреть можно разве что живые изгороди.

Я смотрю на них, и мне вдруг вспоминается первый отпуск, проведенный с Сидом. «Отпуск» – это, пожалуй, слишком сильно сказано: в действительности это была скорее небольшая туристическая поездка. Сиду захотелось нарисовать море, и я купила палатку. Денег у нас было маловато, но всего через несколько месяцев после нашей первой встречи мы уже стали неразлучны и подумывали о том, чтобы переехать в Корнуолл. Жизнь в палатке казалась мне тогда овеянной романтикой.

Но мы приехали в кемпинг поздно, потому что заблудились на узких дорогах Норфолка[29]29
  Норфолк – графство в Англии.


[Закрыть], и это привело к первой серьезной ссоре между нами. Сид наорал на меня за то, что я плохо разобралась с картой, а я, в свою очередь, наорала на него за то, что у него вообще нет чувства юмора. Затем я заплакала, и он поцеловал меня в знак извинения. К тому времени, когда мы поставили палатку, было уже темно. Ни один из нас не знал, что делать дальше, но, когда мы достали бутылку красного вина и маленькую бутылку виски, все стало намного проще.

Мы уселись перед своей забавной маленькой печкой и приготовили вареные бобы. Затем мы легли спать. Когда мы проснулись утром, уже довольно долго шел такой сильный дождь, что палатка едва не плыла, и мы оба промокли, потому что вечером не положили каремат так, как следует. Затем Сид – мокрый и сердитый – стал поносить кемпинг.

– Он такой уродский, – снова и снова повторял Сид, сердито расхаживая взад-вперед. – А еще я ненавижу эти чертовы живые изгороди. Я чувствую себя в них как в загоне. Я не могу дышать. И где, черт побери, море?

Он так сильно злился из-за каких-то живых изгородей и так смешно расхаживал с торчащими во все стороны волосами, в боксерских трусах, спортивной фуфайке наизнанку и незашнурованных бутсах, что я начала смеяться, и это был один из тех случаев, когда Сид мог отреагировать по-разному. Он уставился на меня, и я сумела подавить смех, но лишь до того момента, когда он, пытаясь надеть джинсы, стал засовывать обе ноги в одну штанину и, тут же потеряв равновесие, шлепнулся на спину. Я снова начала смеяться и теперь хохотала до слез. Сид снова стал на меня орать, причем даже громче, чем в первый раз, но потом он и сам понял комичность ситуации и тоже расхохотался. Затем мы сняли палатку, запихали все вещи в старенький автомобиль Сида и прихватили с собой маленький хрупкий череп какого-то животного, который я обнаружила в траве. Мы поселились в сдаваемой туристам комнате на ферме, расположенной на холме, с которого открывался хороший вид на море, и, хотя на протяжении всего уикенда почти все время шел дождь, нам было на это наплевать, потому что мы только и делали, что лежали в постели, ели сыр и шоколадное печенье и занимались любовью (правда, Сид, прежде чем хотя бы прикоснуться ко мне, заставил меня убрать череп животного в шкаф).

Сид впоследствии отказывался ездить в Норфолк, но все же нашел там нужное ему море…

По «Танною» объявляют:

– К сожалению, мы должны вам сообщить, что нам, возможно, придется задержаться в данном месте на некоторое время в связи с подозрительным повреждением железнодорожных путей впереди.

Мы, похоже, застряли тут надолго.

О господи! К моим воспаленным глазам – пожалуй, сегодня лишь в первый раз – подступают почти неудержимые слезы.

– Лори. – Парень смотрит на меня. – Вас ведь так зовут?

– Да. – Я отчаянно пытаюсь удержать слезы, но у меня это не получается. Одна слеза сбегает вниз по щеке.

– Не плачьте, – ласково говорит парень.

– Я пытаюсь. – У меня получается изобразить слабую улыбку. Однако в подобных случаях, когда люди тебе сочувствуют, становится еще хуже. – Я пытаюсь изо всех сил.

Он смотрит на меня долгим взглядом. Я вытираю слезу.

– Если бы вы могли сойти с поезда, вы бы это сделали?

– Да, черт побери, сделала бы. Хотя я не имею ни малейшего понятия, где мы сейчас находимся.

– Мы только что пересекли Солсберскую равнину, и поэтому мы, наверное, где-то в Гемпшире[30]30
  Гемпшир – графство в Англии.


[Закрыть]. Думаю, и я тоже могу.

– Что именно?

– Сойти с поезда.

– Каким образом? Двери заблокированы до того момента, пока мы не прибудем на следующую станцию, разве не так?

Мне вспоминается прошлая ночь. Гостиничный номер и его дверь. Вспоминаются мои отчаянные удары в эту дверь, по другую сторону которой находилась Эмили. Я слышу, как она выкрикивает мое имя… Или же это кричала я? Да, это я выкрикивала ее имя, выкрикивала его снова и снова, врезаясь плечом в дверь. А дверь эту, по-видимому, заблокировали. Да, я уверена, что именно так и было. С другой стороны в нее упиралось что-то твердое. Я снова и снова вставляла в ячейку карточку-ключ, и снова и снова загорался зеленый индикатор, однако дверь не открывалась, и вместо зеленого индикатора вспыхивал уже красный.

Вспоминая все это, я закрываю глаза.

– Идите за мной, – говорит Сол.

Мы быстро шагаем по поезду мимо ворчащих мрачных пассажиров, во флуоресцентном свете, ощущая запах множества тел, находящихся рядом в замкнутом пространстве. Мы задеваем по пути чьи-то сумки и ноги. Я поначалу извиняюсь, но потом перестаю это делать.

Мы добираемся до дальнего конца поезда – того вагона, в котором находится кондуктор. Сол стучит в дверь.

– Почему бы нам просто не спросить? – шепчу я. – Спросить, нельзя ли нам сойти с поезда?

– Не говорите глупостей. – Он не утруждает себя тем, чтобы посмотреть на меня. – Они не позволят нам сойти непонятно где. У них ведь есть правила касательно здоровья и безопасности пассажиров.

«Непонятно где».

Безвыходность ситуации, в которой я оказалась, действует мне на нервы. Я измождена – и телом, и духом. Моя лучшая подруга погибла, а меня саму терзает довольно сильная физическая боль. Я не знаю, где находится Полли, и не знаю, что замышляет тот, кто хочет меня убить. Я напугана и одинока.

Из-за двери доносится чей-то голос.

Парень поворачивается и смотрит на меня с ухмылкой.

Я, пожалуй, не совсем одинока. Я не знаю, почему могу доверять этому парню со шрамами и татуировками, которого я впервые в жизни встретила лишь десять минут назад, но я ему доверяю. Да и выбора у меня почти нет. Вот так все просто.

– Ну что, сходим с поезда? – бормочет он.

– Да.

– Тогда идите за мной и, когда я скажу прыгать, прыгайте.

Он снова стучит в дверь кондуктора. Пока мы ждем, он протягивает назад свою грязноватую руку с обгрызенными ногтями:

– Готовы?

Я беру его за руку.

– Готова, – отвечаю я.