Текст книги "Книга из двух стихов и одиннадцати рассказов"

Книга из двух стихов и одиннадцати рассказов
Князь Процент

© Князь Процент, 2018

ISBN 978-5-4490-6238-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

После взрывавшегося нестройными песнями, руганью, криками гвалта ярмарки внутри тарантаса казалось по-домашнему уютно. Трофим долго запрягал; наконец, двинулись. Скоро прекратило трясти – мостовая города осталась позади. Ехать было много, и Павлуша запросил:

– Матвеюшка… Матвеюшка, расскажи…

Сдерживая зычный бас, Матвей проворковал:

– Что рассказать, батюшка Пал Максимыч?

– Расскажи… как Бог мир сделал…

Матвей ласково улыбнулся, вздохнул, погладил черную курчавую бороду – Павлуша знал, что это он молится: как и всегда перед тем, как рассказать ему эту историю. С минуту молчали, потом Матвей причмокнул губами и загудел звучным голосом:

– Так-то вот так, батюшка Пал Максимыч. Сначала ничего во всем мире не было, кроме Господа Бога. И Он сперва сделал воду и небо над ней. В небе было пусто, и внизу ни души не было. Все это было в темноте, и Господь сделал так, что днем стало светло, а ночью – нет. Внизу-то все была вода, и Господь сделал землю-матушку. Там все было голо да тихо, и Господь сделал травушку-муравушку и деревьюшки еще сделал. Стало везде зелено, хорошо, как у нас сейчас в садике.

И как на небе не было ни солнышка, ни луны, ни единой звездиночки, то Господь сделал и солнышко, и луну, и звездочки. Солнышко стало днем светить, а ночью спать-почивать – тогда заместо него луна и звездочки светят, нам путь освещают.

И как и в воде, и в небе, и на земле никого еще не было, то Господь сделал рыбок, птичек и зверушек. Стали рыбки в воде плавать, птички стали по небу летать и на деревьюшках щебетать, а зверушки стали на земле жить, резвиться да играть. И все они радовали Господа. И человека Господь сделал. В шесть дней Он сделал мир. Так-то вот так. Ничего не было, и в шесть дней все стало. Дивны дела Твои, Господи! – он перекрестился, – Спаси и помилуй нас, грешных.

В тарантасе чуть покачивалась духота, убаюкивало. Павлуша отодвинул занавесочку: Луна на мгновенье спряталась за одиноким большим дубом. Каждый раз, когда Павлуша слышал этот рассказ, ему хотелось увидеть Бога; вот и теперь, зная уже, что никого не увидит там, он долго глядел на небо, но оттуда ему лишь подмигивали, смахивая холодные искорки с ресниц, звезды. Везде, куда Павлуша бросал взор, ему казалось уныло и скучно, глазки у него стали слипаться; он прижался к Матвею, зажмурился и все представлял, как Бог делал мир: представлял-представлял да и уснул.

Тарантас уезжал все дальше от дуба, пока не превратился в одну из водящих хороводы вечерних мошек – их кочующие мириады плыли в гулкой тиши; и вдруг то разудало-громко, то смиренно-тихо запел соловей, кроясь в седоватой темноте порфироносной листвы дуба – вокруг него влюблено жужжащие добродушные июньские жуки заиграли весело в чехарду, шурша в невидимых складках расшитого звездами плаща беспечного и чуть скучавшего ветра, шелестевшего едва слышно послушной его воле травой, навевая ей дивные сны о том, что он уже много-много лет живет у этого дуба и проживет здесь еще больше, и изредка заставлявшего очерченные невесомо-прозрачными лунными лучами листья слаженно вторить разлетавшейся по ночной округе вместе с бесстрастными звуками таинственных сюит всезнающих сверчков и забавно-хвастливым кваканьем лягушек песне соловья; и с неба эту песню слушал Бог и улыбался.

***

Он подождал, пока раздастся дребезжание, спустился по ступенькам, повернул за угол, тупо закурил и поплелся вдоль стены; настроение было паршивое, но ему не приходило в голову, отчего это; накрапывало, он сплюнул, затянулся, пошел быстрее, под аркой замедлил ход, за спиной резко просигналил автомобиль, он рванулся на тротуар, бросил окурок себе под ноги; навстречу ему шли двое пьяных – один уставился на него, явно намереваясь чего-то попросить, – он вновь сошел на узкую дорогу и почти побежал; ему вспомнилось, что давно, будучи в пятом классе, он бегал быстрее всех на уроках физкультуры; он свернул к маленькой лестнице магазина, постоял под дождем, ему опять припомнилась физкультура, он холодно нащупал в кармане пятьдесят рублей, сплюнул, обреченно поднялся по ступенькам, привычно спросил пива, взял холодную запотевшую бутылку, сунул ее в карман куртки, ему захотелось уже купить пачку сухариков, но он не сделал этого, забрал сдачу и вышел; дождь хлестал вовсю, до него дошло, что во дворе за столом не посидеть; он подошел к до отвращения знакомому ближайшему подъезду, дернул дверь, выругался, дернул еще, зашел внутрь, вызвал лифт, обматерил себя за то, что не взял сухариков, и нажал на кнопку пятого этажа; у него в памяти всплыла фраза Коляна «Нажраться хочется», и ему подумалось, что он был прав, когда не стал брать закуску; он притуплено ощутил всегда испытываемые им перед тем, как выпить, дрожь и возбуждение; на пятом вышел на лестничную клетку, умело открыл бутылку, сел, прислонился к стене и начал прихлебывать пиво, после нескольких глотков потянулся было к сухарикам, не нашел их и выматерился; его взгляд остановился наверху лестницы, и ему смутно припомнилось, как там блевал Палыч, – он тут же послал того к черту за то, что сейчас его не было рядом; ему ударило в затылок, он сделал два больших глотка, сильно передернулся, запрокинул голову и несколько минут сидел да думал об Ольке, ощутил позыв плоти, зло сплюнул: ему вспомнилось, что та из-за Семена пьет противозачаточные, – глотнул пива и обматерил Семена – за Ольку и за то, что тот отказался с ним выпить; ему представилась Танька, и неожиданно для себя самого он послал и ее; присосался к бутылке, подождал, когда голова сильно закружится, оторвался на секунду, присосался опять, допил до конца, закрыл глаза, пустил бутылку вниз по лестнице, послушал, как она бьется, и попытался догадаться, о чем она ему напоминает; ему хотелось закурить, он поленился и задремал; очнулся, машинально посмотрел на часы, встал, расстегнул брюки, облегчился вниз лестницы, на осколки бутылки, сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой, затянулся, и ему показалось, что он знает, почему у него с самого начала было плохое настроение и он зол на всех, – никто не пошел бухать с ним, и пить одному было не весело, как в компании, а горько; он сплюнул, мотнул гудевшей головой, глянул на осколки, ему вспомнилось, как в пятом классе он бегал быстрее всех, и подумалось, что не так уж давно это было – три года назад; он надел портфель на правое плечо и направился к лифту – завтра предстояла контрольная по геометрии, и нужно было хоть как-то подготовиться к ней.

***

Жил на свете разбойник – душегуб и грабитель. Ни людей, ни Бога он не боялся, без сомнения шел убивать да разорять, и каждый раз ему везло: уходил с золотом да драгоценностями и оставался невредим.

Однажды знакомая старуха сказала ему:

– Ишь, как Бог-то тебя хранит. Будто заговоренный ходишь: сколько народу загубил, а сам жив-здоров.

Подумал разбойник и решил, что Бога надо поблагодарить. Тем вечером он собирался грабить везущую золото карету; у него оставалось немного времени, и, недолго думая, взял он тугой кошелек с золотыми монетами да пошел в церковь – там ни души не было, он бросил золото в ящик для пожертвований и сказал:

– Спасибо Тебе, что всегда помогаешь мне в моем деле, Господи, так что и пуля меня не достает, и сталь не ранит, и аркан не ловит. Ты и впредь не оставляй меня, а я буду благодарить Тебя золотом, как сегодня.

Перекрестился он и отправился караулить карету, но на сей раз ему не повезло: когда он шел по чаще, набросился на него другой разбойник, давно ему завидовавший, ударил ножом под сердце, сорвал с шеи ключ от стоявшего у него в доме сундука с золотом и убежал. Обливаясь кровью, раненый разбойник упал на землю, глянул на закрытое ветвями сосен, затянутое тучами небо, прошептал:

– Видно, правда, есть Ты на свете, Господи, – и испустил дух.

***

– Прогуляемся по лунной дорожке? Возьми меня за руку, не бойся.

– Я и не боюсь. Я вот думаю – шедевр «Звездная ночь» или дешевка?

– А что такое шедевр?

– Кто знает… Но настоящие звезды красивее.

– Думаю, настоящие звезды это просто звезды.

– А у ван Гога?

– Просто холст и краски. Звезды существуют и без этого.

Знаешь, я с детства, лет с семи, порой закрываю глаза и пытаюсь представить, что было бы, если б ничего не было.

– Ничего не было?

– Если бы в мире ничего не было и сам мир тоже не существовал.

– И часто ты об этом думаешь?

– Иногда каждый день, а иногда месяцами не вспоминаю. И до сих пор всякий раз голова кружится, словно с высоты падаю.

– Выходит, ничего не было бы?

– Временами мне сдается, что я вывел для себя два основных закона мироздания.

– Тоже ребенком?

– Позднее.

– И какие они?

– Бог есть.

– А второй?

– А он нужен после первого?

– Мир ведь существует, и в нем что-то есть.

– Практически все может быть практически всем. Держи яблоко.

– Спасибо.

***

Дед был старым, сколько Костя его знал. С его ранних фотографий смотрел стройный молодой мужчина с волосами без единой сединки, и Костя не мог понять, как этот человек превратился в его деда. Когда он родился, деду исполнилось шестьдесят семь лет: костин папа был его младшим сыном, и у него уже были взрослые внуки. Старших детей дед не ждал в гости, не говорил с ними по телефону – разговаривал лишь с костиной семьей и со своим фронтовым другом.

Родители Кости недолюбливали деда, но папа все же обменял с доплатой старую квартиру, где тот, разведясь с бабушкой и оставив детям полученную в шестидесятые большую квартиру, жил один, на однокомнатную квартиру в соседнем с костиным доме – это произошло вскоре после дня рождения Кости, хорошо ему запомнившегося: родители подарили ему ноутбук – никто в костином классе и не мечтал о подобном подарке.

Тогда Костя ходил в гости к деду два-три раза в неделю. Стоило ему позвонить и сказать: «Дед, я сейчас приду», – как в трубке раздавался трескучий голос: «Приходи», – и дед отправлялся кипятить чайник. Костя приходил, дед на кухне тушил сигарету – не любил курить при внуке – и они пили чай с шоколадом или сахаром прикуску – дед дожил до старости с тридцатью двумя зубами; потом играли в домино – дед играл лучше, но Косте иногда везло – либо смотрели новости – дед был в курсе мировых политических событий.

Новости дед черпал и из прессы: каждое утро покупал свежую газету и читал – если погода была теплая, то на скамейке неподалеку от детского сада, где играли ребятишки, своими неловкими движениями и голосами вызывавшие у деда улыбку; если было холодно, то дома. Дед читал только газеты: не окончил школу из-за того, что время тогда было голодное, и приходилось помогать своему отцу прокормить семью, да потому не приохотился к чтению.

Костя пересказывал деду истории из книг, а тот вспоминал случаи из своей жизни – их было бесконечно много, и он почти не повторялся. Говорил дед долго, беспрестанно перескакивая с мысли на мысль и отвлекаясь на мелкие подробности, но всегда заканчивал свою историю. Костин папа терпеть не мог этих рассказов: посидев немного, ссылался на недостаток времени и уходил. У Кости было много свободного времени, и он слушал, но порой и его раздражала болтливость деда.

Беседовал дед спокойно, только в двух случаях оживлялся и говорил с чувством: с обидой, когда речь шла о бабушке Кости – из-за разлада с ней говаривал внуку: «От девок добра не жди»; и с непривычной нежностью о своей матери – любил ее и, хоть и отрицал, что верит во что-нибудь, кроме коммунизма, завещал похоронить себя по церковному обряду, потому что она ходила в церковь.

Были у деда причуды. Как-то раз он обнаружил, что стоявший в углу комнаты мешок с одеждой – там было множество старых и новых вещей, и большую часть дед не носил – прорвался, и с тех пор рассказывал, что в квартире живет крыса. Костя поверил, и они долго передвигали мебель, заглядывали в укромные уголки, но не нашли ни крысы, ни иных следов ее существования, после чего дед устало крякнул и сказал, что крыса, видно, издохла. Вечером Костя поведал папе о поисках вредителя, на что тот, усмехнувшись, заметил, что, во-первых, в новых домах крыс не бывает и, во-вторых, ему дед жаловался на крысу еще три месяца назад, и с той поры она не давала о себе знать. Когда Костя изложил деду эти доводы, тот насупился, помолчал и сказал, что крыса все равно есть, ведь больше некому было прогрызть мешок. Костя про себя посмеялся над дедом и не стал спорить.

Выходя на улицу, дед всегда клал в карман верхней одежды остро заточенный большой складной нож и никогда не отвечал толком на вопрос, зачем он нужен. При мысли о том, что восьмидесятилетний, пусть и без посторонней помощи гуляющий по улице, дед уверен, что сможет, если понадобится, пустить нож в дело, по губам Кости расползалась усмешка.

У деда была красивая позолоченная зажигалка: давным-давно кто-то привез ему из-за границы. Дед ей очень гордился и – это забавляло Костю – почти никогда не пользовался, раскуривая сигареты при помощи спичек.

Через два года после того, как дед переехал, умерла костина бабушка. Она жила в Рязани, Костя редко видел ее. В семье было сдержанное горе. Костя впервые за неделю позвонил деду, и тот ответил, что не стоит приходить, потому что он занят уборкой. Узнав об этом, мама сказала:

– Начинается… – а папа пожал плечами. Несколько дней спустя дед показался Косте постаревшим и осунувшимся. Впоследствии Костя не слышал, чтобы он плохо говорил о бабушке.

Вскоре родители поссорились с дедом: зашли поздравить с днем рождения – Костя гулял с друзьями – и вернулись раздраженные, недовольные; закрылись в спальне, и оттуда донесся прерывающийся голос мамы:

– Бессовестный… неблагодарный…

Костя сидел за ноутбуком и не стал узнавать, что случилось. С тех пор родители перестали бывать у деда и только звонили; Костя ходил раз в месяц.

Спустя полгода теплым сентябрьским вечером редко выходящий на улицу после обеда дед пошел прогуляться. Он посмотрел, как на детской площадке все в лучах заходящего солнца резвятся малыши, купил хлеба в булочной, побродил по парку и пошаркал домой. Войдя в темный подъезд, дед разглядел, что на лестнице какой-то парень прижал девку, заткнул ей рот и не пускает; забыв о радикулите, бросив палку, дед проворно взбежал по ступенькам и, судорожно нырнув рукой в карман, другой схватил парня за воротник; тот выпустил немедленно завизжавшую девчонку, зло выругался, дохнув перегаром, с силой толкнул немедленно закувыркавшегося вниз деда; за дверью ближайшей квартиры кто-то зашевелился, и парню пришлось слететь с лестницы, перепрыгнуть через лежащего деда и выскочить из подъезда.

– Угораздило же… Вот всегда надо сунуться… – узнав, сказал папа.

В церкви было темно, пахло свечами и ладаном. Косте надоело без смысла креститься и кланяться, и он стоял сзади, раздраженно глядя то на часы – недоумевал, почему время идет так медленно, – то на службу и ожидая, когда он наконец-то сможет уйти, дома переодеться и поехать на футбол.

«Ну чего мы тут собрались?.. Что, нельзя просто закопать?.. или сжечь?.. Ханжи… Вот, опять началось… Сколько я это уже слышал сегодня… Да-да, ну давай, кланяйся, опять одно и то же!.. Достали… Он же сам говорил, что не верит… И вы как будто верите… Святоши… Ханжи…» – крутилось у него в голове.

Наконец, все потянулись к гробу, образовав очередь: подошли родители, старшие сыновья деда – на их лицах сохранялось умеренно-скорбное и покорное выражение.

«Давайте-давайте, плачьте… Состроили такие мерзкие рожи, ханжи… Ну что, ну что вы утираете слезы?.. Неужели кому-то его жалко?.. Кому он был нужен?.. Кому он был нужен с этими дурацкими россказнями про крыс, с его глупостями, с радикулитом?..»

Приближалась костина очередь.

«Опять вы плачете… Ну будто я не знаю, что вы уже за поминальным столом будете думать о его квартире… Будто я не знаю… А вы… а вы… Да, он старый был… а вы… Никто из вас так не поступит… вы… вы и мизинца его не стоите!»

В этот миг Костя очутился перед гробом – слева колыхнулись огоньки свечей, лица стоявших там сделались чуть ближе – взглянул на деда: тихий, бледный, тот лежал с закрытыми глазами и выражением покоя на лице – подошел ближе – поднявшийся у него в горле, словно поплавок, ком прорвался наружу громким всхлипом, в глазах стало жечь невмоготу – так и не поцеловав покойного: за пять минут ему досталось столько же поцелуев, сколько за последние десять лет – вдруг не своим голосом крикнул:

– Дедушка, прости меня! – и, заметив лишь старчески-инстинктивное недоумение в слезящихся выцветших глазах сухого маленького старичка – фронтового друга деда – да нахмурившиеся брови отца, кинулся вон из церкви, расталкивая людей, – хоронили не только деда, и народу было много.

Костя долго бежал, не разбирая дороги и не ощущая, что вымок под разразившимся дождем; слезы смывались водой; иногда, разрывая пелену ливня и подпрыгивая, навстречу плыл одинокий зонтик – один раз кто-то удивленно окликнул Костю по имени; он начал приходить в себя, заметив, что бежит по знакомой улице: когда выскочил из церкви, ноги сами понесли в сторону дома; в промокшем кармане брюк обнаружил ключи от квартиры родителей и от квартиры деда – их ему дали утром вместе с поручением отключить из розеток все приборы; обойдя – бежать уже не мог – дом деда, открыл дверь в подъезд, не вспомнив про лифт, поднялся по лестнице; чувствуя, как мокрая рубашка липнет к спине, подошел к двери квартиры деда, прислушался – не только там, но и на всем этаже было тихо – с трудом вставил ключ в замок, повернул, открыл дверь и переступил через порог.

Костя ощутил тепло и всегда стоявший здесь особый стариковский запах; он, не нагибаясь, сбросил мокрые ботинки и прошагал на кухню; на столе стояла наполовину полная пепельница, и лежала пачка «Беломора»: поминки было решено проводить в квартире родителей, и тут еще не прибрались; он машинально взял одну сигарету в рот, ощутив горечь, выплюнул, увидел, что на столе нет зажигалки, припомнил, что дед носил ее в левом кармане брюк и что перед похоронами тело обрядили в новый костюм, направился в комнату, увидел висящие на стуле брюки деда; сунув руку в левый карман, ничего не нашел, в правом был носовой платок; решив, что зажигалка выпала, когда брюки снимали с тела, Костя опустился на колени и зашарил по полу; затем поднялся и, озираясь, стал рассуждать, куда бы он положил выпавшую из брюк зажигалку; ни на тумбочке с телевизором, ни на столе ее не было; представив, что зажигалка выскочила из кармана, когда дед катился с лестницы, до сих пор валяется где-то там и за ней нужно спускаться, Костя похолодел: отчего-то до дрожи не хотел выходить из квартиры – продолжил поиски, но скользил взглядом по уже осмотренным местам, подошел к кровати деда, упал на нее лицом вниз и заплакал; вспоминал бесконечные рассказы, запах табака, домино, дряблый голос и плакал долго да горько, как плакал еще недавно, совсем ребенком; когда стало невмоготу, запросил, глотая слезы и всхлипывая:

– Дедушка… дедушка… дедушка, прости… Дедушка, пожалуйста… пожалуйста, прости… Прости меня, дедушка… я… я очень прошу… Пожалуйста… прости меня… дедушка… – ощущал, как слова отдаются в висках, и вновь просил об одном и том же, пока не услышал шорох и не повернул голову: посреди комнаты сидела на задних лапах большая коричневая крыса и смотрела на него; они долго глядели друг другу в глаза, потом крыса опустилась на четыре лапы и побежала в угол; Костя проследил за ней, и уже было сорвавшееся в бездну сердце остановилось в своем падении: на низкой тумбочке со старым магнитофоном – под нее уползла крыса – отсвечивала лучи солнца зажигалка.

***

В селе Балово умер Тимофей Великоросьев – толковый, работящий тракторист, отец семейства, и из соседнего Правилкино немедля нагрянул недавно приехавший из столицы со специальным разрешением и рыскавший по краю за удобным случаем доктор Анатастов. Помахал он у всех перед носом этим разрешением и накануне похорон отрезал у покойного кусок кожи, а потом вывел у себя в лаборатории нового Тимофея, взамен прежнего, и свидетельство ему дал. Доктора премиями всякими наградили, и возвратился Тимофей этот в семью – если бы не знали, никто о подмене не догадался бы. Великоросьевы Анатастова, как могли, отблагодарили и зажили совершенно по-прежнему; только теперь Тимофея, лишь он к сельской церкви приближался, так и выворачивало наизнанку, даже о землю било, но это ничего – работал он, как раньше, за двоих, да и церковь скоро снесли.