Текст книги "Прижизненные записки Пенсил-клуба (сборник)"

Маргарита с Фаустом и Марта с Мефистофелем (рука об руку, нога за ногу, слово за слово). Выгуливают друг друга.

Маргарита

 
Как здорово: каюты, трюмы, трапы,
Шелк парусов, упругий взмах весла.
 

Фауст

 
И крокодилы, пальмы, баобабы,
Жена посла…
 

Маргарита

 
Кого она пасла?
 

Фауст

 
Да бегали какие-то по Альпам
За скальпом.
 

Марта

 
Ха-ха! Ой-ой! Какой же вы пошляк.
Не надо на газон, он не стерильный.
 

Мефистофель

 
Мне наплевать на это. Я – маньяк.
 

Марта

 
Вы сексуальный?
 

Мефистофель

 
Нет, многосерийный.
 

Марта

 
Ко многим вы питали интерес?
 

Мефистофель

 
Запал на петербургских поэтесс.
Распутницы с рассудком нездоровым
Меня там обозвали Топоровым.
 

Маргарита

 
А ели вы во Франции лягух?
Как мило.
 

Фауст

 
Да, помнится, поджарили мне двух.
Стошнило.
 

Маргарита

 
Скажите, а какой он, крокодил
Из Нила?
 

Фауст

 
Его я целиком не проглотил,
Стошнило.
 

Марта

 
Не надо здесь. Какой пассаж!
Вы мне испачкали корсаж.
Здесь слишком заросли густы.
Я не хочу! Зачем в кусты?
 

Маргарита

 
За забором не видно соседки?
Можно спрятаться в этой беседке.
 

Фауст

 
Вы – алмаз в драгоценной оправке.
Раздевайтесь, приляжем на травке.
 

Гете

 
Мне и думать об этом нельзя.
И не помнить об этом не вправе я.
 
 
Убежал, перегаром разя,
Потому что кругом порнография.
Танцевали бы вальсы, мазурки,
Прошмыгнул бы я мимо цензурки.
 

Фауст

 
Пречистый дух, ты слил меня с природой.
Сижу в тени под буком или грабом.
Отныне ни по пабам, ни по бабам
Я ни ногой. Пропитана дремотой
Твоя пещера цвета изумруда.
Я невесом, как прах из медальона.
Удел угрюмой прозы – нетто, брутто.
Я – бабочка. Я – самка папильона.
 

Мефистофель

 
Я думал, что ты дома на диване.
 

Фауст

 
Иди отсюда к черту, я в нирване.
 

Мефистофель

 
Куда? Куда? Послал бы ближе к бане.
Чего я там не видел у себя.
Пока ты бредишь, кашляя, сипя,
Я забегал к влюбленной нашей пани.
Она заверещала – ох да ах
И утонула в собственных слезах.
 

Фауст

 
В слезах определенно не утонешь.
Чего тебе до девочки, гаденыш.
Не можешь руки к тулову прижать,
Чтоб пакостные пальцы не чесались.
 
 
Сочится из тебя сплошная сальность.
Теперь бежать девчонку утешать.
Приперся, распалил в бедняжке похоть.
Как хорошо: живет недалеко хоть.
 

Мефистофель

 
Беги, спасай красавицу свою.
 

Фауст

 
Задумаешь подглядывать – убью.
 

Сад Марты

Гретхен

 
Послушай, Генрих!
 

Фауст

 
Можно просто Гена!
 

Гретхен

 
Ты молишься совсем не вдохновенно.
 

Фауст целует ее

Гретхен

(отшатнувшись)

 
Кошмар! В разгар Великого поста
твои уста сочатся карбонатом!
И твой приятель, видно, неспроста
мне под камзолом кажется мохнатым.
Лицо внезапнее рвоты,
нос клювом и запах серы…
Вполне способен он льготы
отнять у пенсионеров,
ограбить банк иль девицу
оставить без репутации.
Зачем тебе с ним водиться?
Не лучше ли вам расстаться?
 

Фауст

 
Гретхен, Гретхен, вера в Бога
отцвела в моей душе.
Всё там кажется убого,
как потертое клише.
Ну а добрый мой приятель
мордой мрачен, сердцем чист.
Это имидж. Он – писатель,
циник и постмодернист.
 

У колодца

Лизхен

 
Хочешь, сплетню тебе расскажу про Варвару,
что гуляла всегда с кавалером на пару
и глушила шнапс на каждом банкете,
но при этом девицей писалась в анкете?
Так вот, зацвела в ней чужая мясная завязь.
Еле ходит теперь, по швам расползаясь.
 

Гретхен

 
А коварный соблазнитель
удирает ото всех,
топит в Рейне мятый китель,
на котором делал грех.
Пало целомудрие зеркальцем расколотым.
Бродит дева в рубище, не блистает золотом.
 

На городском валу

Гретхен

 
Черный пудель, что ты брешешь,
что несешься по полям?
Меч Господень, что ты режешь
жизнь мою напополам?
Не могу тебе сказать я,
как обычно: «Верую!»
Мое серенькое платье
провоняло серою.
 

Ночь. Улица перед домом Гретхен

Валентин

 
Восхищался всегда я сестренкой Гретхен.
Нынче веры в ее непорочность нет. «Хен —
несси», поскорей мне неси, кабатчик!
Я устал от насмешек друзей, подначек…
 

(Замечает Фауста и Мефистофеля.)

 
Вон пожаловал хахаль, а с ним Мефистофель —
несоветское имя, сомнительный профиль.
Под балконом козлищи заблеяли на ночь.
Ненавижу певцов, как Савелий Бараныч!
 

(Поет сам.)

 
Черный пудель, что ты вьёшься,
жрёшь объедки под столом.
Нынче ты костей дождёшься.
Я сегодня – костолом!
Кто бесовским звуком арий
горожан смущает сон?
Я расплющу гнусных тварей.
Замолчи, жидомасон!
 

Вырывает гитару Фауста, ломает ее об его же хребет.

Фауст

(Мефистофелю)

 
Возьми гитару. Она звучала…
 

Мефистофель

 
Ты лучше шпагу возьми сначала.
Чуть ниже ворота, чуть левее
кольни беднягу и дай по шее.
 

Мочат Валентина. Убегают.

Гретхен

(высовываясь в окно)

 
Что за Красная площадь?
 

Марта

 
Это кровь Валентина!
 

Валентин

 
Здесь я пал, словно лошадь
от глотка никотина.
Сохнет сердца родник,
весь отравленный ложью.
Смерть, ослабь хоть на миг
свою хватку бульдожью!
Канет грешная Грета
в пучине разврата,
больше не обогрета
любовию брата.
 

Народ

 
Боже, боже, вот и помер
недалекий Валентин.
Он интригу недопонял,
потому что был кретин.
Даже книгу «Фауст» Гёте
не прочел он до сих пор.
Ну так что с него возьмете,
если он простой майор?
 

Собор

Злой дух

 
Зачем ты от кровавого порога
Притопала в красивый наш собор?
Ведь на тебя с небес взирают строго
и матушка твоя, и брат-майор.
И ангелы смеются по латыни,
И чёрт хохочет за твоим плечом.
А ты бесстрастна так, как будто ты не
была повинна никогда ни в чем.
 

Гретхен

 
Соседка, быстро дайте вашу склянку.
Какая сухость у меня во рту!
Глотну я, как Алферова, овсянку.
Она ее любила на спирту.
 

Падает в обморок.

 
Любой урод, подобный слизню,
Философ или негодяй
Хоть раз в своей пропащей жизни
Себе устроит нагоняй.
 
 
Мол, скольких загубил напрасно,
Разбил о свой могучий борт —
Вон та больна, а та несчастна,
А эта сделала аборт.
 
 
Любой альфонс и прилипала
Под настроение орёт:
«Эх, где моя не пропадала…
Там непременно пропадёт!
 
 
Подставят барышне скамейку
И средь зевак и гадов средь
В петельку так проденут шейку,
Что любо-дорого смотреть».
 
 
И Фаусту покоя нету,
Не впрок и пьянки, и комфорт,
И в саламандровых штиблетах
Шагами поле мерит чёрт:
 
 
Послал Господь клиента – чистый
невротик, неженка, слабак.
А на несчастного Мефисто
Повесят после всех собак.
 
 
Вздыхает тяжко Мефистофель —
Ну ладно уж, быть посему:
Увидеть хочешь милый профиль —
Ступай за ним в саму тюрьму.
 
 
И вот летят быстрее птицы
К девице, что поёт в темнице.
 

Фауст

 
Любимая, кончай трендеть,
Давай покинем эту клеть,
Где ты, как курица с яйцом,
Сидишь с таким твоим лицом.
Не будь, читатель я поэтом,
Взяла гвоздей бы острых горсть,
И Маргаритиным ответом
Забила бы в мужчину гвоздь:
 

Маргарита

 
Кто там? Ты – тот, кого я жду?
Ну так ступай же ты…
 

Фауст

 
Иду!
 

Маргарита

 
С трудом я отравила мать,
Ребёночка убила еле,
Я не могу вам рассказать,
Как сильно все мне надоели.
 
 
Когда устранена семья
Вся – от прабабушки до дочки,
Мечтаю слушать соловья
И нюхать нежные цветочки.
 
 
Я даже к Кушнеру в Лито
Сходила бы, упившись вусмерть,
Когда б я только знала, кто
Такой ваш этот Кушнер.
 

Фауст

 
Она безумна! Красоте
Не выжить при таком-то гнёте.
 

Маргарита

(в сторону)

 
Уж не безумнее, чем те,
Кто переписывает Гёте.
 
 
А дальше – всякие слова,
И много слёз и разбирательств.
Читатель, пухнет голова
От ихних вязких препирательств,
И от борьбы добра со злом.
Каким же, я скажу с размаху,
Мужчине надо быть козлом,
Чтоб предпочла девица плаху!
Читатель, я утомлена.
Чтоб мы не померли со скуки,
Пусть Бог воскликнет: «Спасена!» —
А чёрт: «Я умываю руки».
 

Богатая Лиза
Роман в стихах (весна 2000)

 
Сменился век. Героем стал народ.
На кринолины не хватает ситца.
В романах всё пошло наоборот,
Но до сих пор нам памятное снится.
 
 
А если современную струю
Вольем в сюжет, не нами, жаль, избитый?
Короче, интродукцию свою
Вспять протяну из нынешнего быта.
 
 
Итак, она. Студентка, 30 лет,
Филфак, родители – простые инженеры.
Елизавета. Язычок – стилет,
И в удовольствиях порой не знает меры.
Юна, как вешняя заря в дыму депо,
Наивна, как заштатное сельпо.
 
 
Герой Эраст. Серьёзен, одинок,
Как может лишь поэт быть одиноким.
Он под собой порой не чует ног,
Что иногда ему выходит боком,
Поскольку вечно драные носки —
Хорошее подспорье для тоски.
 
 
Но, в сумрачный свой гений погружен,
Диктат материи он отрицает пылко.
Поклонники, как мухи на крюшон,
Слетаются к нему, но ни обмылка
От дивных строк своих не даст продать,
Свободной бедности приемля благодать.
Пускай не признан, но строка тверда,
Как в проруби при минус трех вода.
 
 
Но мой-то стих течет давным-давно,
Как в той же проруби – ты рифмы ждёшь – оно,
Конечно, можно, строк на пятьдесят,
Но надо мною, словно меч, висят
Григорина вскипающие строки —
Героев познакомить нужно в сроки.
 

Лиза рыдала – Эраст плакал.

Карамзин

 
Читатель! Радуюсь в душе:
Эраст работает в котельной!
О «поколенье сторожей»
Поговорим потом, отдельно.
Скорей войдем в котельный цех,
Где зуд писательский у всех.
 
 
Вас встретят жар и шум насосов,
Гидроудары в недрах труб.
Зайдя, не задавай вопросов.
Ты попадаешь в тесный круг
Из аутсайдеров, изгоев
(И я отчасти был из коих).
 
 
Мы застаем Эраста в двадцать,
Ну в двадцать с лишним как бы лет.
Сначала думал он спиваться,
Как молодой еще поэт.
А кто сказал, что пить нельзя,
Когда есть деньги и друзья?
 
 
Они в котельной собирались,
И перед тем как почитать,
Сначала пивом надирались,
Чтоб после водкой наверстать.
Мисима, Кафка, Арагон.
Сушняк, «Зубровка», самогон.
 
 
В тот вечер, впрочем, было пусто.
Хотелось плакать, кушать, жить.
Никто не шел. А томик Пруста,
Как ни старался, не открыть.
Он подошел тогда к окну
И видит девушку. Одну.
 
 
Она не то чтоб из эфира,
Но очень легкая была.
В руках бутылочка кефира
Его особо привлекла.
Ошибка девушек, и многих —
мол, смотрят парни лишь на ноги.
 
 
Открыл. Та девушка с бутылкой
Кефира входит на порог.
«Вам, собственно, кого?» – с ухмылкой
И чуть язвительней, чем мог,
Спросил расстроенный Эраст.
«Раз вы открыли, значит, вас».
 
 
А что до Лизы, господа…
 

 
Что же их гонит, младых и застенчивых
В душные, грязные эти котельные?
От вешних листиков, пташек и птенчиков,
От кинофильмов, где сцены постельные…
 
 
Боже мой, Лиза, куда же ты прешься-то?
В пьяные прешься объятья Эрастовы.
Ведь неприятностей не оберешься ты,
Слез, нищеты, социальных контрастов, и
 
 
Очень возможно, и секса опасного,
Как заржавевшая бритва немытая.
Или зовет тебя жажда напрасного
Или поэзии власть ядовитая?
 
 
Ладно, смахнем же рукою натруженной
Слезы, читатель! Грядет объяснение,
Ибо Эраст уже, пивом нагруженный,
Чует в груди и в желудке стеснение.
 
 
Лиза исходит тирадой заливистой
Про амфибрахий, про стих верлибрический.
Он же следит ее шеи извилистой
Крен несказанный, изгиб гипнотический.
 
 
Уши у Лизы краснеют под стрижкою.
Что до Эраста – описывать заново
Вздохи те с раблезианской отрыжкою,
Эти сопенья его Мопассановы —
 
 
Скучно, друзья! Ограничимся фразою:
«К Лизе пылал он горячей любовию».
Верно, знакомы вы с этой заразою —
Тем она злее, чем хуже условия.
 
 
Ну а того, кто был создан мужчиною
И занемог сей болезнью печальною,
Смело сравню с паровою машиною,
Чей разогревшийся поршень отчаянно
 
 
Бьется. Как жалко его, одинокого:
«Лиза, вы помните, как у Тургенева?»
Лиза зарделась: «Нет, как у Набокова».
Право, не знаю, как было у гениев,
Но у Эраста в напоре нахрапистом
Литература кипела и пенилась —
Ямбом себе помогал и анапестом,
Вайлем, а также, простите, и Генисом.
Трудно пришлось организму поэтову,
Плакал диван, будь не к ночи помянут он.
Лиза невинна была, и поэтому
Сцена признанья немного затянута.
 

 
Друзей, слетающихся роем
На мой роман, как на бревно,
Теперь с еще одним героем
Я познакомлю все равно.
Приехав в Петербург когда-то,
Он всех любил любовью брата
От пяток и до головы
И слыл нежнейшим из братвы.
А он и вправду был нежнейшим,
И если в мозжечок моча
Не била, точно из ключа,
Дарил цветы бомжам и гейшам,
Зато клиентам не дарил,
А только репы им дурил.
Диваны, ванны, волованы,
Бумажный лом, сапожный крем,
Друзей секретнейшие планы
Он продавал буквально всем;
Менял сардельки на сосиски,
На Пряжке открывал химчистки,
И выдавал он на Сенной
Шашлык собачий за свиной.
Однако стать одним из шишек
Надежды ложной не питал,
Копил тихонько капитал
И боссу отдавал излишек.
И так он понемногу рос,
Но заболел внезапно босс.
Тот богател, что было мочи,
И мог бы многого достичь;
Ушел в недвижимость – короче,
Хватил беднягу паралич.
Он был здоров – всё было тихо,
Тут поднялась неразбериха,
Герой наш всех в ментуру сдал
И сам в награду боссом стал.
И вот, когда уж был он боссом,
Обрел значение и вес,
Во властные структуры влез,
Что нынче пахнут, как опоссум,
Стал добр и жирен, как хомяк,
И окончательно размяк.
 
 
Езжал он всюду, брит и стрижен,
С любовью братской на лице —
Типичный выходец из хижин,
Теперь живущий во дворце.
И вдруг по странному капризу
Влюбился он в студентку Лизу;
Поныне помнит весь филфак
Его малиновый пиджак.
Он появлялся там с богатым
Букетом роз иль орхидей,
А также с ворохом идей
Для обсужденья деканатом,
В душе плюя на деканат —
Его тянул иной канат.
 
 
Точней, магнит. И тем магнитом
Его манило все сильней
К ее устам, ее ланитам
И персям, что росли на ней.
Входя в состав любых инспекций,
Ее ловил он после лекций
И попадался ей, не зван,
И представлялся ей: Вован.
Сперва она его дичилась
И размышляла: «На хрена?»
Потом была покорена,
Потом с Эрастом разлучилась.
Она не знала, что Эраст
Еще на многое горазд.
 

 
В общем, с той поры, как Вадик
Ввёл соперника в сюжет,
Вместе с Лизой больше в садик
Не ходил гулять поэт.
С миной мрачной и угрюмой,
Одержим тяжёлой думой,
Инда плакал наш Эраст;
Слёзы жгли весенний наст.
Лились струйки по застрехам,
Мир, поплыв по лону вод,
Стал совсем как теплоход,
А Вован с победным смехом,
Как разбивший греков перс,
Деву вновь волок в свой «мерс».
 
 
И на это дело глядя,
Взбеленился вдруг Эраст.
«Нет, – подумал, – шутишь, дядя:
Мой кумир тебе не даст».
Разошёлся, как тинейджер,
Позвонил тому на пейджер,
И тотчас депешу зрит
На экране наш бандит:
«Эй, давай скорее газу,
Дядя при смерти, Вован.
Будь тверёз ты или пьян,
Срочно дуй к нему на хазу».
Надавил Вован на газ
И подумал: «Вот те раз!»
 
 
Пронят был твоим, Татьяна,
Я заданием, ma chère!
Думал я о форме плана
И какой избрать размер.
Я спросил об этому Музу.
«Режь, – сказала, – анакрузу
У онегинской строфы,
Дай-то Бог тебе лафы».
Я послушался совета —
Вот откуда «Дядя» тут:
Так жлобы мои зовут
Видного авторитета.
В ямбы вписанный хорей
У арапа спёр еврей.
 
 
Светлым лугом, тёмным лесом
Гнал Вован, давя педаль,
И пластались мелким бесом
Перед ним поля и даль.
Без вопроса, без каприза
Ехала с ним рядом Лиза.
Мчал бандит во весь опор —
Вдруг, глядит, пред ним «запор»,
Вставший поперёк дороги.
Тормозит Вован с трудом
И к водителю бегом:
«Делай, гад, отсюда ноги,
Ты, козёл и педераст!»
(То, конечно, был Эраст.)
 
 
Вечереет. Холодает.
Крут на трассе поворот.
Влага быстро подмерзает,
Образуя гололёд.
Жаря скользкою дорогой,
Тачка с вызванной подмогой
Бьёт Вованову лоб в лоб,
Превратясь в горящий гроб.
Появляется вторая,
И ещё пяток ребят
В рай влетают или в ад,
Участь первых разделяя.
И в отчаянье Вован
Вновь звонит в родимый стан.
 
 
Ох, недаром говорится —
Голь на выдумки хитра!
Продолжали дальше биться
Их машины до утра.
В мутном небе вьюга стонет:
Новых русских там хоронят.
Добрый Бог – точнее, чёрт —
Шлёт им траурный эскорт.
Мчатся «мерсы» рой за роем
В беспредельной вышине
И дают возможность мне
Хвастаться моим героем:
Был отнюдь не прост Эраст
И на выдумки горазд.
 
 
Дальше пусть роман допишет
Кто-нибудь из поэтесс:
Чую, мне в затылок дышит
Сзади некто Нина С.
Знаю Савушкину эту,
Пусть же примет эстафету!
Что анапест ей, что ямб:
Удивит людей анжамб —
маном необыкновенным,
Слово надвое порвав,
И крутой изъявит нрав
Лёгким слогом вдохновенным.
Я, окончив часть свою,
Лиру ей передаю.
 

 
Эраст весьма разочарован
И недоудовлетворён
Тем, что, как прежде, подлый Вован
Далёк от личных похорон
 
 
И даже женится… В каморке
Сидит тоскующий Эраст.
Он глушит водку, гложет корки
Вчерашние и хочет раст —
 
 
вориться, то бишь застрелиться,
Презрев земное бытиё.
Идёт в кладовку, где пылится
На стенке дедово ружьё.
 
 
Претит поэту в новой жизни
Торгашеский, валютный зуд.
И злые слёзы, словно слизни,
По бороде его ползут.
 
 
Решив испепелить свой сборник
И фото Лизы в стиле ню,
На поле Марсово затворник
Выходит, к Вечному огню.
 
 
Стоит он, рукопись сжигая,
И в бледном утреннем дыму
Вдруг Лиза бедная, нагая
В мечтах является ему.
 
 
Она сулит блаженство рая,
Лепечет: «Я была слепа!»
Но вдруг, Эраста оттирая,
К огню бросается толпа.
 
 
Толпа кричит: «Здесь каждый – гений!
Поэты – мы! А вы, а вы
Живёте жизнию растений —
Безмозглой сумрачной ботвы!
 
 
Сердца мы ваши жгли глаголом,
Склонением и падежом.
Послушайте! На поле голом
Мы нынче рукописи жжём!
 
 
Конец непризнанным цитатам!» —
Орут поэты. Дым валит.
Как вдруг, назвавшись депутатом,
К огню стремится инвалид.
 
 
Крича: «Ты предал нас, Зюганов!» —
Прилюдно жжёт его портрет…
Среди борцов и хулиганов
Эраст, изрядно подогрет
 
 
Ершом из коньяка и пива,
Непрочный организм кляня,
Вдруг поступает некрасиво
В районе Вечного огня.
 
 
К таким нетворческим манерам
Не склонен прежде был герой.
И вот к нему уж люди в сером
Летят, как мух навозных рой.
 
 
И наступающие сутки
Эраст встречает в КПЗ —
С тоскою в сердце и в желудке,
С лицом опухшим, как безе.
 
 
Глядит сквозь прутья он, как снизу
Весь день снует незнамо кто.
И узнает внезапно Лизу
В отпадном норковом манто.
 
 
А дальше вовсе как по нотам
Сюжет разыгрывается —
Майор склоняется к банкнотам
С ухмылкой тонкой в пол-лица.
 
 
И новорусским Староневским
Несётся Лизин BMW
К жилищу, где с Вованом мерзким
Она находится в родстве.
 
 
Стоит Вован перед Эрастом.
Вован, Эраста не узнав,
Целует Лизу ртом губастым,
Игриво пробасив: «Гав-гав!»
 
 
О, как сегодня вдохновенно
И артистично Лиза лжёт!
«Любимый, выручи кузена.
Его уже который год
 
 
Страна не балует зарплатой.
А он – поэт. Его Пегас —
Ну это типа конь крылатый —
Без пропитания угас.
 
 
Кузен – недурственный водила,
Хоть для охраны слишком хил.
Судьба б тебя вознаградила
Поэмою а-ля Эсхил!»
 
 
И вот по просьбе Лизы Вовой
Банкет устроен. Кореша
Пришли. Поэт, на всё готовый,
Стоит, бумажками шурша.
 
 
Вован балдеет: «Блин, в натуре!
Гляди, братан, – простой шофёр,
А как сечёт в литературе!
Сам до поэзии допёр!»
 
 
Крутая тёлка стонет: «Прелесть!» —
И пялится поэту в рот.
«Как эротична ваша челюсть!
Я дам вам… дам вам бутерброд!»
 
 
Эрасту кто-то льёт спиртное в
Екатерининский бокал,
И вся квартира, словно Ноев
Ковчег, плывет средь волн и скал.
 
 
…А потру в объятьях Лизы
Лежит поэт, полураздет.
И сквозь ажурные маркизы
Меланхолический рассвет
 
 
Сочится, Лизу обнажая.
И понимает вдруг Эраст:
Она – богатая, чужая,
Холодная, как фторопласт.
 
 
За этой тёмной, этой узкой
Замочной скважиною рта,
За оболочкой новорусской
Навеки Лиза заперта.
 
 
Мы все бежим за идеалом
Своим вокруг земной оси.
Но с ним под общим одеялом
Проснуться – Боже упаси!
 
 
Поэт, как прежде, неприкаян,
Освободив чужой диван,
Бредёт в гостиную. Хозяин
С красивым именем Вован,
 
 
Как лучший представитель класса —
Румян, накачан, волосат —
Храпит на бархате паласа
С изображеньем двух лосят.
 
 
…Вован по гороскопу Овен —
Коза – рога со всех сторон…
Но вновь Эраст разочарован
И недоудовлетворён.
 

(С этого места можно начинать читать поэму сначала)

Мой дядя
О роли мужчины в жизни человека (январь 2001)

 
Начну с яйца. Мужчина – это
Что в темноте, что на свету
Предмет. Полезнее предмета
Вы не отыщете в быту.
И в этом бытовом предмете
Такое держат вещество,
Что даже маленькие дети
Бывают только от него.
Оно содержится в приборе,
В какой-то сумке на ремне.
Оно при Саше, и при Боре,
И даже, кажется, при мне.
Но, думаю, неправы те, кто
Всё сводит только к одному,
Ведь кроме этого эффекта
Предмет ещё имеет тьму.
Нет, он не то что тьму имеет —
Достоинств, я имел в виду, —
Он много всякого умеет,
Об этом речь я и веду.
Ему действительно по силам —
Такой он редкостный предмет —
Быть педагогом, педофилом
И массой разных прочих «пед».
Он педель, педиатр, педолог,
Педант, нажавший на педаль,
Но если век его недолог,
Его нисколечко не жаль.
И если стал он невменяем
И не туда повел строфу,
Его легко мы заменяем,
Пускай другой стоит в шкафу.
 

Дух, неспособный к излишествам, слабеет.

Ф. Бэкон

 
Мой дядя тоже есть любил,
Но ел не всё подряд без правил.
Балык. Шашлык. Коньяк. Зефир.
И уважать себя заставил.
В застой шеф-поваром служил
При интуристе… Вот где ели!
Творил шедевры. Как-то был
Певцу представлен – Рафаэлю.
«Его пример другим наука».
Не мне. Я не умел бекон
И шницель жарить с перцем, с луком
И быстро шинковать, как он.
Я бы оставил кочегарство,
Стихи, семью, дежурства в ночь,
Но поздно… Низкое коварство!
Не сделать мне ни шагу прочь.
Деликатесы лишь в кино —
Еще с тех лет, как чехов били…
Ты знаешь, я давно, давно,
Давно не кушал чахохбили.
И Гоголь сам себе варил!
Антон, наверно, тоже Чехов…
«Должно прекрасным, – говорил, —
Быть всё внутри у человека».
Пора… Оставим аппетит
В натуре юношей зеленых…
А тот, кто за столом острит, —
Находка для шпионов.
 

 
Из моды ревность вышла ныне,
как та скрипучая кровать,
где нужно изменить мужчине,
чтоб он вас начал ревновать.
 
 
Мужчина нынче слишком занят
деньгами, бизнесом, собой —
он вас теперь душить не станет
за ваш платочек носовой.
 
 
Изменит сам. Устроит сцену.
Потом вдруг вспомнит, что спешит,
и вам простит свою измену,
явив величие души.
 
 
Мужчина – добрый ваш приятель —
совсем не то, что муж-сатрап.
Ревнуют циник и мечтатель:
тот дам ревнует, этот – баб.
 
 
Кому, чтоб ревность закипела,
измены явные нужны,
другой плевал на ваше тело —
ревнует мысли, грезы, сны.
 
 
Мой дядя – человек неробкий —
отправил тетю раза три
на снимок черепной коробки,
чтоб вычислить, что там внутри.
 
 
Там всякий раз бывало пусто,
зато совсем наоборот
у тети вырос номер бюста
и переполнился живот.
 
 
И трое белокурых деток,
(а дядя черен был лицом)
под пересуды злых соседок
трусили резво за отцом.
 
 
Хоть черен, как сапог, хоть бледен,
хоть вспыльчив, хоть смиренно тих,
всегда зависишь ты от сплетен
и от случайностей пустых.
 
 
И всё же редкому кретину
придет охота на балу
растяпу Савушкину Нину
травить мороженым в углу,
 
 
Когда растяпа эта Нина,
придя в браслете в маскарад,
теряет там, резвясь невинно,
браслет, а может, весь наряд.
 
 
Пора признать: мужчина стынет,
как холодец средь прочих блюд.
Лишь ревность женская и ныне
неутомима, как верблюд.
 
 
Когда какая-нибудь стерва
положит глаз на мой «предмет»,
сдают мои больные нервы
и пальцы ищут пистолет.
 
 
Когда она еще и руку
развратно подает ему,
то хочется мне крикнуть другу:
«Не доставайся никому!»
 
 
Шучу! Всё это – шутки ради.
Ведь кто во мне не наблюдал
той кротости, что бедный дядя
мне по наследству передал!