Текст книги "Дело всей жизни…"

В. ВЫСОЦКИЙ В ДИАЛОГЕ С ПУШКИНЫМ

(семантика фольклорных стилизаций)

Б. С. Дыханова (Воронеж)

Объективным основанием для сопоставления пародий Высоцкого на пушкинские «Песнь о вещем Олеге» и Пролог к «Руслану и Людмиле» является сходство– различие указанных текстов в исходных посылках и художественном результате их авторов. Стоит обратить внимание, что у Высоцкого в обоих случаях использования текста-прототипа готовый материал крайне обытовляется и осовременивается. Пародист ведет свою, достаточно сложную, стилевую игру одновременно с разными первоисточниками, так как в «Песне о вещем Олеге» Пушкин опирается на летописные сказания из «Повести ременных лет», а в Прологе – чуть ли не на весь корпус русского фольклора, и авторская интерпретация фольклорных и летописного источников так или иначе сопрягается с данностью самого материала – фактографической и смысловой.

Так, в песне об Олеге Пушкин выдерживает торжественный тон былинного предания, гипотетически воспроизводит ситуацию встречи князя со старцем-кудесником, соотносит свою версию с подлинностью языческих верований и одновременно по-своему семантизирует сюжет и его фактуру. Высоцкий же, не изменяя ситуацию судьбоносного пророчества и смерти Олега, комически снижает «готовую» схему. Буквально цитируя Пушкина в первой строке («Как ныне сбирается Вещий Олег»), уже во второй он комически обыгрывает реминисценцию («Твой щит на вратах Цареграда»): «Щита прибивать на ворота», вольно обращаясь с событийно-историческим временем – поход Олега на хозаров следовал за византийским.

Летописно-пушкинская версия претерпевает у Высоцкого и другие трансформации. Из пародийного текста исчезает величавый образ пушкинского старца– пророка. Предупреждение о грядущей гибели Олега от любимого коня исходит от неких сомнительных, с точки зрения дружинников и самого князя, субъектов. В косноязычном уведомлении («Как вдруг подбегает к нему человек, И ну шепелявить чего-то») нет и следа «правдивого» и «свободного» слова, усиленного могуществом небесной воли. Толпа «седых волхвов» тоже доверия не вызывает в силу их неприличной суетности (те не пришли, а «прибежали») и заведомой смутности похмельного сознания («к тому же разя перегаром»).

Эти разночтения, казалось, сводят на нет значимость пророчества, но художественное решение Высоцкого, отличаясь от пушкинского, имеет сходную семантику. Не случайно, например, многократное обыгрывание основной формулы предсказания: «примешь ты смерть от коня своего». Семикратная частотность повторов у Высоцкого соответствует количеству строф и символическому числовому коду, архаической традицией используемому в сакральных ситуациях. «Магическое число» семь, возникающее из суммы двух основных чисел – «три» и «четыре», в мифопоэтической трактовке характеризует общую идею Вселенной, полный состав пантеона, число дней недели, цветовой спектр и даже константу, определяющую объем человеческой памяти.

В песенном рефрене Высоцкого универсальность этого числового кода проявляется как эмблема неотвратимости судьбы, как знак ее неотменимости, подвергаемые сомнению в словесных реакциях дружинников и Олега. Парадокс здесь в том, что для них пророчество «проходимца» и старцев никак не мотивировано – «ни с того, ни с сего». Повторы, усиливая отрицание, однако сохраняют в неизменности само предсказание: «Примет он смерть от коня своего». Соседствуя с этой формулой, ее отрицание – «ни с того, ни с сего» – не может отменить свершившегося факта (смерти «от коня»), а значит, в конечном итоге утверждает сакральность вещего Слова, от кого бы оно ни исходило.

Меры дружинников Олега против досужей и вредоносной болтовни «ни с того, ни с сего», крайне жестокие, в итоге обнаруживают свою бессмысленность, ибо предсказание все равно сбудется, опровергая шаблонный «нигилизм» неверящих: «Волхвы-то сказали с того и с сего, Что примет он смерть от коня своего». Оказавшись в одном ряду с шепелявым безымянным провидцем, «волхвы» тем самым обнаруживают свою общность с обычными смертными, только в одном отличаясь от них – «божественный глагол» им внушен свыше и не нуждается в доказательствах. Предпочитая наитию эмпирический опыт и здравый смысл, и дружинники, и Олег считают все, сказанное неизвестно кем, безответственными байками («Поди похмелись, и неча рассказывать байки»). Сказитель, до последней строфы воздерживающийся от комментариев, в итоге оценивает реакцию Олега и дружинников как ошибочную и в своей «неразумности» показательную.

В эпическом мире вопросы дружинников «Да кто вы такие, откуда взялись?», обращенные к волхвам, абсурдны: там у каждого свое место, своя роль и свои права. За способными провидеть будущее есть право на истину, не принадлежащую им лично, прочие же, в том числе и облеченные властью, должны слушать («внимать») и слышать. Метафизическая сторона человеческого бытия, его неизвестные факторы, отрицаемые прагматическим умом, утверждаются каждым из названных поэтов как некая подспудная реальность, любое сомнение в наличие которой губительно. Узнав о смерти любимца, пушкинский Олег сетует: «Кудесник, ты лживый, безумный старик! Презреть бы твое предсказанье – Мой конь и доныне носил бы меня». Однако имманентные законы бытия находятся вне компетенции разума. Антипод небесного Перуна Велес, эмблемой которого была змея, в сущности помогает Олегу своевременно завершить земной путь (в летописном сказании говорится, что Олег умирает на тридцать третьем году своего правления, и числовой код удвоенной «тройки» как бы утверждает правильность Олеговой кончины как проявления божественной воли).

В пушкинской «Песне о вещем Олеге» гармония торжествует, добро и зло уравновешены «сверху», у Высоцкого смерть Олега – тоже проявление некоей подспудной закономерности, но не гармонии. Ключевое для осознания происходящего в современном поэту мире понятие «абсурд» в буквальном переводе с греческого означает «глухоту». Глухота к национальному опыту, к Слову, в исконной его сакральности оборачивается несоответствием слова и дела, а само «дело» утрачивает созидательность.

Эта художественная идея в полной мере воплощается у Высоцкого в пародии на пушкинский Пролог к «Руслану и Людмиле», где автор констатирует сохранность основ мирового целого. Пушкинское Лукоморье по-прежнему располагается вокруг единого центра как мифологического символа Вселенной, неуничтожимого и нерукотворного, а «лукоморские» обитатели ни в чем не изменяют самим себе и своим сказочным ролям («кот ученый все ходит по цепи кругом»; «в темнице там царевна тужит, а бурый волк ей верно служит», «там ступа с Бабою Ягой идет-бредет сама собой» и т.п.).

Высоцкий, пародируя пушкинский текст, начинает с констатации: «Лукоморья больше нет. От дубов пропал и след…». И далее следует длиннейший перечень аргументов к сказанному, основанных на объективности житейских фактов. Список потерь завершается отрицанием пушкинской концепции мира: «Лукоморья больше нет. Все, о чем писал поэт, – это бред».

В словаре Вл. Даля слово «бред» толкуется как «картины или явления воображения, во сне или в бессознательности; беспамятное состояние человека и бессвязные речи его» [1, Т. 1 с. 27]. В современном языке эти значения сохранились, но у Высоцкого речь идет о трагических сдвигах в национальном самосознании, о готовности обойтись без «старой сказки», о возможном исчезновении которой Лесков предупреждал устами одного из персонажей: «Живите, государи мои, люди русские, в ладу со своею старою сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость … О как бы я желал умереть в мире с моею старою сказкой» (роман-хроника «Соборяне»).

В мире Высоцкого исчезновение старой сказки необратимо. Если дубы, фольклорный символ вечной жизни, воплощение универсальной концепции мира, истребляют на гробы, это означает извращение принципа бытийного. Если из носителя сакрального слова колдун превращается в «болтуна» и «вруна», продуцирующего слово профанное, русалка, воплощение целомудрия, меняет «физиологическую» природу («родила»), а тридцать три богатыря и их дядька отказываются от своего прямого назначения быть защитниками Руси ради меркантильной выгоды, то дела, действительно, плохи. Ведь все указанные метаморфозы у автора – продукт не фантазии, а самой реальности, демонстрирующей искажение фундаментальных основ национальной жизни.

«Старую сказку», по Высоцкому, вытесняет «странная сказка». Такая замена одного эпитета другим совершается в одноименной фольклорной стилизации Высоцкого, как бы подытоживающей развитие художественной идеи автора. В песне Высоцкого «Странная сказка» предлагается несколько моделей сказочного государственного устройства в его зависимости от пристрастий властителей. При всем разнообразии деталей эти формы правления неотличимы по сути. «В Тридевятом государстве (3 х 9 = 27) все держалось на коварстве Без проблем и без систем»; В Тридесятом государстве (3 x 10 – «тридцать што ль?») – «тишь да гладь, да спокойствие»; «В Триодиннадцатом царстве (То бишь в царстве 33) царь – «милитарист и вандал», постоянно провоцирующий мирных соседей «оскорбительными нотами» по субботам. В Тридцать третьем верховный владыка озабочен нехваткой земли: «покусился на соседей – и взбесились короли», однако ни «обуздать», ни «смять» сказившегося агрессора не получается. И в конечном итоге, независимо от «порядкового номера» государств и образа правления их владык, оказалось:

 
Нечем в Двадцать седьмом воевать,
А в Тридцатом – полководцы
Все утоплены в колодце
И вассалы восстать норовят.
 

В трансформации эпитета (вместо «старая» – «странная») – оценка неправильности миропорядка, искажения пропорций эпического мира, потому что «странность» всегда знак неблагополучия, абсурдности, отклонения от идеальной нормы. Стилизации раннего Высоцкого при внимательном рассмотрении оказываются не шалостями начинающего поэта, не «пробой пера», а серьезнейшей заявкой на самобытность художественного мышления и обещанием творческих открытий. Недаром Высоцкий выбирает для подражания, пусть и пародийного, именно Пушкина. Конечно же, не Пушкин со своим «Лукоморьем» и «Песней о вещем Олеге» «виноват» в социальной эволюции, изображаемой Высоцким, но именно «на фоне Пушкина» (воспользуемся словом Б. Окуджавы) особенно отчетливы социальные и духовные перемены, с которыми не могли мириться чувства и разум художника.

© Дыханова Б. С., 2009.

К ПРОБЛЕМЕ ФОЛЬКЛОРНОЙ СИНОНИМИИ

И. С. Климас (Курск)

Синонимия в фольклоре – одна из важнейших семантических универсалий. Ученые заметили, что отличительным свойством народной поэзии является «тотальный синонимизм»: «… Принципы взаимозаменяемости текстовых элементов, законы их сочетаемости и другие явления обусловлены фольклорной синонимией, а шире – эстетикой тождества, на которой базируется поэтика фольклора» [Черняева 1980: 131]. В известных нам работах, посвященных фольклорным синонимам или попутно затрагивающих эту тему, исследуются функции и разновидности синонимов, способы их текстовой организации.

Глубокие размышления о концептуальной сущности фольклорной синонимии содержатся в статье Е. Б. Артеменко «Фольклорная категоризация действительности и мифологическое мышление», опубликованной в альманахе «Традиционная культура». Размышляя о способах репрезентации картины мира в фольклоре, Евгения Борисовна вводит понятие «культурных смыслов» – носителей вторичной символической семантики, которая служит основой для создания синонимических парадигм. Это исследование, как и другие интереснейшие работы Е. Б. Артеменко, служит стимулом к продолжению дискуссии по актуальным проблемам лингвофольклористики и дает повод высказать некоторые соображения в связи с обсуждаемыми вопросами.

1. Почему синонимы в фольклоре, при всем несходстве с общеязыковыми, характеризуются именно как синонимы? Какие признаки данной лексикологической категории релевантны для фольклорной сферы?

Основным признаком синонимии большинством исследователей признается способность слов– синонимов замещать друг друга, выступать в аналогичной функции. Взаимозамена не зависит от того, «идет ли отождествление по всему смысловому объему или одному из значений отождествленных лексических единиц» [Уфимцева 1968: 97]. Сходство семантики проявляется в «одинаковой номинативной функции» [Шанский 1972: 54], «логической эквивалентности» [Новиков 1982: 230], «понятийной соотнесенности, близости ассоциативных связей» [Фомина 1990: 95]. Интегральный признак адекватности позволяет говорить о нейтрализации значений слов-синонимов, то есть о стирании семантических различий между ними в определенной контекстуальной позиции и, следовательно, о возможности почти полной их взаимозаменимости [Шмелев 1973: 186–187].

Однако, по мнению некоторых ученых, критерий взаимозаменимости синонимов не является абсолютным. Так, автор «Нового объяснительного словаря синонимов русского языка» Ю. Д. Апресян полагает, что только точные синонимы взаимозаменимы во всех контекстах, за исключением метаязыковых, а к частичной взаимозаменимости в контекстах нейтрализации способны квазисинонимы – «лексемы, толкования которых существенно пересекаются, но не совпадают полностью» [Апресян 1997: 11].

В последнее время интерес к вопросам синонимии приобретает ярко выраженную антропоцентрическую направленность. Выбор синонимов соотносится с задачами языковой личности, отмечается, что в закономерностях синонимического варьирования проявляются характерные для русского языка формы концептуализации действительности, очертания наивной картины мира [Черняк 2000: 463]. Опираясь на «идею синонимии в широком смысле слова» [Апресян 1974: 37], исследователи приходят к выводам о диффузности семантики текстовых синонимов, «блуждании вокруг денотата» [Ляпон 1995: 263–264], о незамкнутости, нестабильности синонимических ресурсов и широких возможностях синонимического варьирования. Подобные идеи, акцентирующие прагматику языкового знака, близки лингвофольклористам.

Евгения Борисовна Артеменко убедительно доказывает, что в языке фольклора «закрепление за словом культурного концепта сопровождается подавлением, деактуализацией его собственного лексического значения», в результате чего «лексические значения объединяемых концептом слов сближаются, нейтрализуются, слова становятся содержательно адекватными и, как следствие, взаимозаменяемыми или совмещаемыми в пределах одного контекста» [Артеменко 2004: 6]. Как следует из цитаты, критериями вступления синонимических слов в одну парадигму в фольклоре так же, как и в языке в целом, являются их содержательная адекватность и возможность взаимозамены.

2. В чем состоит специфика фольклорных синонимов в отличие от общеязыковых?

Не все единицы, которые воспринимаются как синонимы в языке, адекватны в этом плане в фольклорном тексте. Например, в народных песнях употребляются литературная лексема пахать и диалектная орать с тем же значением, но они никак не сопоставлены, не взаимообусловлены, не зависят друг от друга.

Отчасти эти синонимы являются позиционными: пахать чаще встречается в тавтологическом сочетании пахать пашню, а орать соседствует в тексте с боронить. Случаев же их адекватной взаимозамены нами не зафиксировано. Подобные синонимы в фольклоре не функциональны, они просто воспроизводятся в текстах устно-поэтических произведений, так как общеязыковой фонд синонимов очень велик. В народной поэзии сосуществуют не только литературные и диалектные обозначения соответствующих понятий, но и устаревшее и новое, литературное и просторечное, исконно русское и заимствованное, но для фольклорного языкового сознания они не обязательно синонимичны, не всегда связаны друг с другом. Учитывая то обстоятельство, что ориентация на приводимые в словарях синонимические ряды не всегда «работает», К. С. Горбачевич говорит о переменном характере лексической синонимии в диахронном и синхронном плане [Горбачевич 1967: 74–78].

Думается, что для разграничения разных подходов к исследованию синонимов в устно-поэтическом тексте – собственно языкового и концептуального – необходимо уточнить терминологию. Воспользовавшись ходом рассуждений А. Т. Хроленко по поводу понятий «фольклорная фразеология» и «фразеология фольклора» [Хроленко 1981: 15–16], считаем целесообразным выделять фольклорную синонимию и синонимию в фольклоре. Синонимия русского фольклора – это весь фонд синонимических единиц, фиксируемых в произведениях устного народного творчества, включая общеязыковые, диалектные, архаичные и собственно фольклорные синонимы. Фольклорная синонимия – более узкое понятие, отличающееся тем, что фольклорные синонимы за пределами устно– поэтических произведений таковыми не являются, поскольку в других языковых сферах отсутствуют условия для их реализации.

«… Фольклорные синонимы – это поэтические, функционально-речевые синонимы, отличные от языковых. То, что с точки зрения языка не является синонимичным, оказывается таковым с точки зрения былинной (и фольклорной вообще) поэтики» [Черняева 1980: 103]. От того, что фольклорные синонимы не равны общеязыковым, не зависит наличие самой категории в фольклоре, ее системный характер, просто это системность иного порядка. Тождественность как основа категории синонимии выявляется в соотнесении с фольклорной языковой картиной мира и особенностями ее построения.

По мнению Е. Б. Артеменко, при определении сущности фольклорных синонимов необходим принципиально отличный от традиционного подход к их выделению. Главное при этом – учет вторичных культурных смыслов (концептов), формирующихся в фольклорной языковой картине мира. Такие смыслы образуют в семантической сфере вербальной единицы второй, иерархически более высокий семиотический слой, подавляющий ее собственно лексическое (денотативное) значение. Например, концепт ‘молодое мужское начало’ может реализовываться в свойствах реалий дуб, хмель, виноград, сокол, соловей, селезень, голубь, месяц. Поскольку в результате обобщения культурных смыслов фольклорными синонимами становятся обозначения весьма разнородных по своим свойствам объектов, можно говорить о такой характерной черте вербальной синонимической парадигмы в фольклоре, как «объединение в ее составе слов с гетерогенным понятийным содержанием» [Артеменко 2004: 7].

3. Каков механизм формирования синонимов в традиционной народной культуре? В каких текстовых условиях может раскрываться фольклорная синонимия?

В своей статье Е. Б. Артеменко показывает, что «механизм образования культурных смыслов во многом аналогичен механизму формирования понятий» [Артеменко 2004: 7], т.к. в основе этих процессов лежит актуализация признака, общего для ряда предметов, и абстрагирования от их остальных свойств. Однако в процессе выработки культурной семантики может происходить ориентация на неактуальные в понятийном плане признаки, и это сближает концепты традиционной культуры с мифологическими метафорами, рассчитанными на чувственное восприятие. Сходство мифологического образа и парадигмы фольклорных синонимов проявляется как в функции (они служат средством категоризации действительности), так и в структуре («они объединяют в своем составе семантически гетерогенные сущности, характеризуются общим набором этих сущностей, широтой их семантического диапазона и сходством отношений между ними» [Артеменко 2004: 11]).

Учет мнений других исследователей позволяет судить о том, что фольклорная синонимия основана на сходстве не столько понятий, сколько представлений. Говоря о принципах народной эстетики, В. Я. Пропп подчеркивал, что выбор слов или сочетаний обусловлен требованием создания максимально ясного и четкого зрительного образа: «То, что выражено в песне, принципиально могло бы быть выражено иначе. Но иное выражение, вне строжайшей и тончайшей отделки, в сознании певца перестает быть искусством» [Пропп 2001: 139].

Взаимозамена фольклорных синонимов основана на совпадении неденотативных компонентов их семантики. Если в языке в целом друг друга замещают в типизированном контексте реальные синонимы – слова, включаемые в синонимические словари, то в устной народной поэзии это квазисинонимы – слова, отождествляемые только в определенных условиях. Фольклорная парадигматичность может выражаться в совмещении в слове родовой и видовой номинации, что позволяет слить конкретность изображения и его предельную обобщенность, при этом «почти любое слово одной части речи практически может быть синонимом любого другого» [Хроленко 1979: 155–156]. Итак, фольклорная синонимия – это практически неограниченное проявление эквивалентности в системе парадигматических отношений. С. Е. Никитина замечает, что синонимия в фольклорном тексте главным образом не языковая и контекстуальная, это «синонимия фрагментов текста, создающая существенные для каждого фольклорного произведения смысловые повторы» (светлица – горница, ель – сосна) [Никитина 1988: 295].

Нами были выделены и подробно проанализированы различные типы взаимозамен слов в фольклоре. В зависимости от условий реализации мы рассмотрели следующие виды взаимозамены синонимов: 1) контекстуальную, 2) ситуативную, 3) формульную.

Контекстуальная взаимозамена возникает в пределах конкретного текста фольклорного произведения в его инвариантной форме. К этому типу можно отнести многочисленные случаи фольклорных алогизмов. Объединяясь на основе общего имманентного (реального или символического) признака, значения лексем теряют конкретность, становясь выразителями определенного эмоционального настроя. Анализируя язык устной народной поэзии, А. А. Потебня отмечал: «… Сопоставление несовместимых частностей не есть нарушение логического закона, а способ обозначения понятия высшего порядка, способ обобщения, нередко – идеализация в смысле изображения предмета такого рода (напр., дерева, кустарника), но необычайного, чудесного, прекрасного …» [Потебня 1968: 418]. Наиболее явственно эта особенность фольклорной парадигматики видна в текстах народных причитаний, где создается идеализируемый образ оплакиваемого, например:

 
И как у ей да тут спорядноей суседушки,
И тут повозрасла сахарна деревиночка,
И вдруг ведь разцвела изюмна ягодиночка
 

(Барс. II, с. 49).

К случаям ситуативной взаимозамены мы относим такие, когда в определенной ситуации, встречающейся в вариантах фольклорного произведения или в разных произведениях одного жанра, синонимы могут замещать друг друга в тождественной позиции.

Примеры ситуативных замен находим главным образом в лирической песне, с присущей ей диффузностью символики и связанным с этим широким варьированием символических ситуаций. Функциональная тождественность многих образов в песенном жанре делает возможной взаимозамену слов в аналогичной ситуации. Так, в ситуации заламывания калины, имеющей символический смысл (рубить, ломать, топтать калину – любить; поломанная калина обозначает девушку, вышедшую замуж), может выступать и смородина: Я калинушку ломала, В пучечки вязала, – 2 р. В дорожку бросала … (Соб. III, № 259); ср.: А черная-то смородина Зеленешенька поломана, Во пучечки повязана, По дороженьке разбросана (Соб. II, № 6). К ситуативным взаимозаменам склонны слова самых различных тематических групп: названия растений и птиц, предметов обихода, музыкальных инструментов, экспрессивные наименования человека и т.д. Подобные замещения демонстрируют самую неопределенную, «знаковую» семантику меняющих друг друга лексем: семантическая тождественность синонимов-заместителей подразумевает сохранение единства образа, его эстетической мотивированности. Так, в вариантах песни однофункциональными являются наименования персонажа сержант, генеральский (капитанский) сын, ямщик (Соб. II, № 367–370). Их объединяет «необычность», «выделенность» из повседневного обихода крестьянской жизни. То же можно сказать о женской параллели персонажу в упомянутых текстах: героиня, которую он «ведет за собой», именуется немка, иноземка, иноземка немка или королевка.

Под формульной взаимозаменой мы имеем в виду случаи замены слов в устойчивых повторяющихся фрагментах фольклорного текста, идентичных в структурном и семантическом отношениях. Критерий формульности – неоднократная воспроизводимость такого фрагмента в различных произведениях или вариантах произведения (например, записанных в разных районах, у разных исполнителей и т.п.). Условием устойчивости фрагмента может быть связь с определенным поэтическим приемом (сравнение, обращение, параллелизм) или композиционная закрепленность (например, зачин фольклорного произведения или своеобразный рефрен); иногда особенности рифмовки и размера в поэтическом тексте. Так, улица может быть «изукрашена» гудками, гудочками (Кир., № 1314), гудками, волынками (Кир., № 1311; Соб. II, № 358), гудками, волынками, тринобоями (Соб. II, № 362). Здесь взаимозаменимы наборы различных названий музыкальных инструментов как символов гульбы и веселья в народной лирике. В жанре причитаний встречается «формула невозможного»: Когда покажется из синя моря, Из синя моря синь горюч камень, И когда вырастет на камешке частракитов куст … (Барс. II, с. 266); Не сплывать, знать, синю камешку поверх воды, Не вырастывать на камешке муравой траве (Барс. I, с. 73). Фрагмент со взаимозаменой ракитов куст – мурава трава основан на приеме параллелизма, имеет четко выраженный обобщенный смысл «никогда».

Таким образом, круг взаимозаменяемых наименований – фольклорных синонимов – чрезвычайно широк, однако совершенно не случаен. Фольклорная синонимическая парадигма формируется по особым законам, отличным от канонов общенационального языка.

4. Универсален ли критерий изофункциональности при формировании синонимических парадигм в разных жанрах фольклора?

Исходя из критерия взаимозаменимости при идентификации фольклорных синонимов, существует опасность отнести к синонимии сходные, но не тождественные явления. Думается, следует разграничивать собственно синонимы и изофункциональные слова, согласившись с М. А. Бобуновой в том, что для изофункциональных слов главной является функция замещения в идентичных условиях, для слов-синонимов разных типов ведущим остается значение, пусть и неопределенное [Бобунова 2001: 103].

Е. Б. Артеменко убедительно доказала, что главным условием для объединения слов в синонимическую парадигму является общий культурный смысл, «соотношение частного с частным через общее» [Артеменко 2004: 8]. Анализ большого массива материала показывает, что изофункциональность слов в фольклоре не всегда свидетельствует о формировании общих культурных смыслов.

Очевидно, «изофункциональность» и «синонимия» по отношению к жанру народной лирической песни с ее развитой символикой и устойчивыми семиотическими оппозициями в наибольшей степени совпадающие понятия. В жанре причитаний слова-заместители подбираются по способности выражать накал эмоций, это, в основном, оценочные наименования, обычно эпитетные конструкции; неслучайно наиболее характерны случаи контекстуальных взаимозамен. В эпических жанрах русского фольклора изофункциональность нередко связана с сюжетообразующими фрагментами, на первый план выдвигается действие и его обстановка. В народной сказке встречаются главным образом случаи ситуативной взаимозамены слов, которая объясняется не семантическими сближениями, как в народной лирике, а возможностью выполнять аналогичную сюжетную функцию: Ивашко … влез на высокий-высокий дуб … Ведьма посмотрела вверх и увидела Ивашку; бросилась она грызть дуб – тот самый, где сидел Ивашко (Аф., № 108, с. 174); Ивашка … пашов за горад, да и сев на явар, да и сядить. … ведьма пашла на тоя места, где стаяв явар, што сядев Иванька … , взяла тапор, да, прибегши, давай рубать явар (Аф., № 110, с. 177). В былинах распространены фрагменты с обобщенной обстоятельственной семантикой, построенных как параллельное перечисление деталей обстановки действия, причем членами этих рядов могут являться слова разных тематических групп. Таков устойчивый зачин «выпадала река»: Из-под белыя березки кудреватыя, Из-под чудна креста Деванидова, Из-под святых мощей из-под Борисовых, Из-под белого Латыря каменя, Тут повышла, повышла-повыбежала, Выбегала-вылетала матка Волга река (Гильф. III, с. 202); ср.: из-под высокой стены, кудрявой березки (Гильф. II, с. 183); из-под дуба сырого, вяза черленого, кустышка ракитова, березы кудрявой, камешка белого (Гильф. I, с. 241). Не всегда взаимозамена слов объясняются только особенностями их семантики, иногда важнее какие-то звуковые аналогии, требования соблюдения размера и ритма в поэтическом тексте. Так, различный набор замещающих друг друга наименований в устойчивом песенном фрагменте «Три сада» зависит от их способности рифмоваться с опорными словами в параллельных стихах: Во первом садике-виноградике Росла трава личка, Люби меня, друг сердечный,Что я невеличка. В другом саде-винограде Росла трава роза. Люби меня, друг сердечный, Что я непригожа… (Соб. IV, № 251); ср.: трава мята – небогата, древо верба – верна и т.д. (Соб. IV, № 213). Сходством звукового облика рифмующихся слов можно объяснить и взаимозамену во фрагменте «птица на рябине, на самой вершине» (Кир., № 1314), «на тычине, на самой вершине» (Соб. IV, № 225; Кир., № 1281).

Источники

1. Великорусские народные песни / Изд. проф. А. И. Соболевским: В 7 т. – СПб: Гос. типография, 1895–1902. – Т. II–VII. (Соб.).

2. Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: В 3 т. / Подгот. текста, предисл. и примеч. В. Я. Проппа. – М.: Гослитиздат, 1958. – Т. I. (Аф.).

3. Онежские былины, записанные А. Ф. Гильфердингом летом 1871 г.: В 3-х т. – 2-е изд. – СПб, 1894–1900. – Т. I–III. (Гильф.).

4. Песни, собранные П. В. Киреевским: Новая серия. – Вып. II. Ч. 1. – М.: Изд. общ-ва любителей рос. словесности, 1917. (Кир.).

5. Причитания Северного края, собранные Е. В. Барсовым. – Ч. I: Плачи похоронные, надгробные и надмогильные. – М.: Тип. «Соврем. Изв.», 1872; Ч. II: Плачи завоенные, рекрутские и солдатские. – М.: Тип. «Соврем. Изв.», 1882. (Барс.).

Список литературы

1. Апресян Ю. Д. В какой мере можно формализовать понятие синонимии? / Ю. Д. Апресян // Облик слова. Сборник статей / РАН. Ин-т рус. яз. – М., 1997. – С. 9–21.

2. Апресян Ю. Д. Лексическая семантика: Синонимические средства языка / Ю. Д. Апресян. – М.: Наука, 1974.

3. Артеменко Е. Б. Фольклорная категоризация действительности и мифологическое мышление / Е. Б. Артеменко // Традиционная культура. – 2004. – № 3. – С. 3–12.