Текст книги "Новые заветы. Самые известные люди России о своих мечтах, страхах и успехах"

Аркадий Дворкович. У нас в Таганроге

Наш колумнист, помощник президента России Аркадий Дворкович, продолжает серию публикаций в «РП» пронзительной статьей про свою вторую родину, город Таганрог, и историей о том, как город не стал столицей России. Читатель откроет для себя не только дорогу к Центральному пляжу с семечками по 10 копеек, но и самого Аркадия Дворковича.

Когда мои друзья и знакомые слышат, что Таганрог – мой второй родной город, чаще всего их реакция предсказуема: «А где это?»

Это – на юге. Намного ближе к Сочи, чем к Москве. Но не на Черном, а на его младшем брате – Азовском море. А еще точнее – на Таганрогском заливе, некогда приведшем город к процветанию за счет торговли зерном, а потом обмелевшем.

В Таганроге под занавес трагического 37-го родился мой отец. Учился в одно время с артистом Зиновием Высоковским в той самой гимназии, которую когда-то окончил Антоша Чехонте (этот псевдоним предложил ему преподаватель литературы). И ходил он в процветающий и поныне театр, вбирая в себя дух настоящего искусства. А азы математики в маленького, позднее великого писателя зачем-то вбивал Эдмунд Дзержинский. И одноименная улица в городе – именно в его честь, а не в память о сыне-революционере.

А ведь однажды Таганрог мог стать столицей Российской империи. Таков был замысел Петра, когда в 1698 году он приказал построить крепость на Таганьем Роге. Но неудачная война против Турции не оставила шансов на счастливое для Таганрога развитие событий, предоставив право быть «окном в Европу» родине уже двух президентов Российской Федерации.

Но, находясь на пути с севера на юг, Таганрог был обречен оказаться местом самых разных – радостных и печальных – событий.

«Всю жизнь свою провел в дороге, простыл и умер в Таганроге» – слова А. С. Пушкина про императора-реформатора Александра Первого, за смертью которого последовало восстание декабристов. Есть, правда, легенда, что император лишь инсценировал свою кончину и под видом монаха жил еще почти сорок лет…

Таганрог – родина не только Чехова, но и великой русской актрисы, ушедшей из театра только в тот момент, когда ей «надоело симулировать здоровье», Фаины Раневской.

Сегодня в городе четыре главных памятника (если оставить за скобками вождей революции) – Петру Первому (созданный Антокольским оригинал архангельского монумента, незаслуженно оказавшегося на новой банкноте), Александру Первому, Антону Чехову и Фаине Раневской. Таким заслуженным сочетанием могла бы гордиться любая мировая столица!

Когда-то, в 80-е годы прошлого столетия, Таганрог был выбран как модельный средний российский город для проведения социологических исследований по самым разным вопросам советской жизни. Меня, например, в то время волновал вопрос, как можно жить без отстающих. Но плакат давал безоговорочный наказ о том, что мы должны-таки исхитриться и жить без этих самых отстающих. Выбора не было, хотя отстающие никуда не девались.

С одной стороны, оказаться средним городом было обидно, но с другой – это было и почетно. И потом еще многие годы решения партии и правительства проверялись на «средних» таганрожцах с их сочетанием русского, донского и украинского говорка. А среднестатистичность города, видимо, объяснялась тем, что кроме богатой истории и культуры он был и остается крупным промышленным центром, сочетающим производство комбайнов «Колос», превратившихся сегодня в автомобили с корейским лицом (на комбайновом работал двоюродный брат моего деда), труб, котлов, сложнейших самолетов и приборов для защиты нашей Родины.

На авиазаводе работал когда-то после окончания авиатехникума имени знаменитого Петлякова мой дед. Кто-то его, тяжело заболевшего, сдал, когда фашистская армия вошла в город. И его убили на глазах у семьи. А потом было уничтожено еще более двадцати Дворковичей, за несколько десятилетий до этого переселившихся из Прибалтики. Погибла и подпольщица Лихолетова – родная сестра моей бабушки, перешедшей после гибели мужа через линию фронта и отвоевавшей в танковой разведке сотни дней и километров до освобождения Таганрога. Она оставила сестре маленького Вову Дворковича на попечение. Мальчик носил патроны в бидонах из-под молока через весь город. А потом, потеряв всех родственников, прятался в подвалах – до той самой минуты, когда мама нашла его голодным на улице. Кстати, именно таганрогское подполье было первоначальным прототипом знаменитой «Молодой гвардии»…

Недавно на родине Чехова проходил конкурс «Мир глазами молодых» – соревнование талантливых школьников за право быть «Юношеской восьмеркой» и участвовать в программе саммита лидеров «Большой восьмерки». Они по-настоящему почувствовали, что такое Таганрог с его «неповторимым колоритом во всем: в людях, в необыкновенной природе, в атмосфере города» (Софья Дзюба, таганроженка, участница «Юношеской восьмерки» три года назад в Санкт-Петербурге). И родились стихи!

Диана Костина, Ставрополь, 10 лет:

 
Чехов везде, в автобусе нашем,
В азовской воде и в утренней каше.
В лавке отца, в усталости общей,
В экскурсиях без конца.
Больше Чехова, больше!
Чехов в группах, он в делегациях,
В баржевых рубках
и в бурных овациях.
Чехов в дворцах,
на театра пороге.
В наших сердцах.
Ибо мы – в Таганроге!
 

Очень точно! А для меня Таганрог – это маленький дом по Исполкомовскому, а теперь Итальянскому переулку с номером 38. Вот только сада с пятьюдесятью кустами роз, жерделовым деревом, яблонями и вишнями уже нет. Порубили сад новые хозяева, как и чеховский вишневый… Жаль, что пропало то, что так любили бабушка с дедушкой. А их самих знало полгорода! Потому что они дарили людям праздник, устраивая на Банковской (ныне Александровской) площади новогодние елки. И только у меня было счастье летом копаться на складе с многочисленными яркими игрушками и огромными Дедом Морозом и Снегурочкой из папье-маше.

Мой Таганрог – это дорога вниз к Центральному пляжу с бесконечными семечками в кулечках по десять и двадцать копеек до и после купания в невероятно теплом (потому что мелком) море. Это ловля бычков у яхт-клуба на леску с крючком и грузилом. И можно потом жарить и есть их целиком, не боясь за здоровье. Это каменные лестницы, ведущие к набережной и порту – старая и новая, прямая и извивающаяся, – заставляющие заниматься арифметикой, то есть считать ступеньки.

Мой Таганрог – это домик Чеховых. Такой маленький, что даже с моим невысоким ростом приходится нагибаться, проходя внутрь, и удивляться, как на почти детских кроватках умещалась совсем немалочисленная семья будущего писателя. Это базар по утрам в выходные дни со сладкими арбузами, громадными почти бордовыми помидорами и контрабандной черной икрой. Это шахматы в парке и звенящие трамваи. Это футбол на «Торпедо» с плюющимися в прямом и переносном смысле поклонниками местной команды. Я даже как-то сыграл за нее в товарищеском матче с украинским соседом-побратимом Мариуполем. Сыграл «как-то», но команда выиграла, а значит – мне удалось внести «неоценимый» вклад в историю таганрогского спорта. И мы привезли в Таганрог в прошлом году – спасибо всем моим друзьям – команду артистов и политиков, чтобы, сыграв еще раз в футбол, подарить шанс на жизнь нескольким десяткам детей. И мы поедем туда вновь, потому что нигде больше не было такого душевного и теплого приема со стороны обычных людей, готовых радоваться маленьким добрым делам и событиям. И терпеливо ждать лучших дней.

Мой Таганрог – это и тысячи домиков на разномощеных улицах, покрытые виноградными лозами, с традиционным «Осторожно, злая собака!» на калитках и подтверждающим эту угрозу многоголосым лаем. Это вокзал, где когда-то отдохнувшие северные жители теряли у касс набранные силы с целью купить заветный билет домой…

Мой Таганрог – это могилы предков, бабушек и дедушек, напоминающие о корнях и о том, что во мне есть частичка и этого удивительного места.

Катя Добрякова. Футбольный манифест

Дизайнер Катя Добрякова рассказывает о том, как она, посомневавшись, стала делать самые модные в Москве футболки. Надписи на этих футболках становятся слоганами целого поколения. А она еще сомневается!

Вам встречались люди, которых может загнать в тупик вопрос: «Вам нужен пакет?» Когда я слышу эту фразу от продавщицы, у меня в голове проворачиваются десятки вариантов: смогу ли я донести покупки до машины без пакета, нужен ли мне этот пакет потом, как я могу его использовать – вплоть до того, сколько времени займет процесс его биологического разложения. К слову, он займет четыреста лет при среднем сроке службы пакета двадцать минут. Когда мои мечущиеся мысли упираются в этот аргумент, мне кажется, что решение лежит на поверхности, и я уже собираюсь ответить: «Нет, мне не нужен пакет!» Но вдруг вспоминаю, что в этот час вряд ли удастся припарковаться ближе, чем в пятидесяти метрах от дома, а значит, нести покупки в руках придется не только до машины, но и потом, через горы грязного талого снега, до квартиры… И все начинается сначала. На лице продавщицы появляются отражения мыслей – не самых приятных. Очередь меня ненавидит. Я себя ненавижу. Я ненавижу пакет. Пакет ненавидит меня. От растущего напряжения сводит шею, и я делаю непроизвольное движение головой, которое продавщица принимает за «да» или «нет» по ее усмотрению.

Все объяснимо, если знать, что я родилась под созвездием Весов. Две колеблющиеся чаши – лейтмотив моей жизни. Ежедневно я борюсь и договариваюсь сама с собой по сто раз на дню.

Началось это, когда я не могла выбрать – художественная школа или музыкальная. Потом долго думала, на какой дизайн поступить, графический или интерьерный. В итоге я довольна всеми своими принятыми решениями.

Окончив графический дизайн в институте, я очень успешно работала по специальности – делала культовым музыкантам обложки для альбомов, пока змей-искуситель не дал мне возможность попробовать себя в дизайне интерьера. И тут у меня все неплохо получалось – проекты частных домов, ресторанов, SPA. Я даже организовала выпуск дизайнерских подушек для интерьера с принтами. Но однажды в ресторане подружка сказала мне, что надо завязывать мне с подушками и сделать майку с Путиным. Я посмотрела на нее с искренним недоумением. Мой главный аргумент был, что я неконъюнктурный человек и мне это не надо. Она сказала – как хочешь… Придя домой, я сделала принт Путина в виде царя-батюшки из пушкинской сказки с виньеткой и слоганом «Кабы я была царица, я б для батюшки царя родила богатыря»… Таких маек мы с моим печатником Ашотом напечатали ровно три, одну я напялила на себя и пошла на светский раут.

Там я еще не дошла до гардероба, как меня в буквальном смысле порвали двое мужчин. Они орали в голос: «Девушка, где вы взяли это?» Я долго сомневалась, сказать ли им, что у меня в сумке лежат еще две тепленькие майки, обдумывающие прайс. Решившись, я гордо сказала: «Сама сделала, и у меня еще две есть». Молодые люди, ни секунды не сомневаясь, раскошелились и, вырвав у меня трофеи, потащили их за свои столики. Через неделю у меня уже были первые гастроли. Моя подруга пришла с Путиным в «Сохо», там ее достали вопросами, и она позвонила мне. «Приезжай, тут все хотят такую майку», – кричала она, пытаясь переорать Бейонсе. Через полчаса в «Сохо» очевидцы могли наблюдать картину: я в валенках с резиновыми калошами с синим икеевским пакетом веду своих курочек в туалет со словами: «Пойдемте, сделаем это цивилизованно».

В кабинке горит плавающая свечка, не видно, какого цвета майки, не говоря уже о размере. Девочки орут, перебивая друг друга, складывают по три тысячи рублей в раковину и довольные вываливаются из очереди.

Я, багрово-красного цвета, кладу свой пакет в урну и не знаю, как выйти из туалета, потому что мне неудобно.

Первые свои майки я покупала в H&M. Когда я приходила, то парализовала работу магазина. И тогда я нашла своих портных.

Потом я долго сомневалась, нужен ли мне свой собственный магазин, даже на Патриках я долго не могла выбрать место.

C умилением сейчас вспоминаю, как мы купили две тонны тканей в Италии, потому что я не могла выбрать, какая лучше, и как я в магазине не могла решить, из чего сделать стену, до последнего момента. И как двери перекрашивали из черного в белый и обратно так долго, что, когда магазин открылся, я была душистой, как банка с ацетоном, а на дверях был пятисантиметровый слой краски, в который кто-то вляпался.

Часто вопрос нерешительности для меня – это вопрос этики и воспитания.

Не так давно я из-за своей нерешительности не могла сделать майку с Никитой Михалковым, где он должен был предстать в бесовато-ироническом образе с нимбом. Иконописцы отказывались это писать.

Не окажись на моем пути Ксении Анатольевны Собчак, девушки в разы решительнее меня, майки совсем могло не быть. «Детка, тебе нужно срочно на перевоспитание», – сказала она после интервью на радио. Тогда я сама села и написала стилизацию под икону Никиты-Бесогона. И было совсем не страшно. Как однажды удачно заметил Шекспир, наши сомнения – предатели, они заставляют нас лишаться многого, чего мы могли бы достичь, из-за страха попытаться это сделать.

В тот же день в честь знакомства я подарила Ксении майку с Михаилом Прохоровым, зацелованным с ног до головы разноцветными жирными губами.

Майка оказалась как яичко к святому дню, она как раз собиралась брать у него интервью. Уже через месяц я листала фотки Ксении с Михаилом в GQ, на которых она была в моей майке. Очень быстро мы слились в едином творческом порыве, сделали футболку для благотворительной акции «Барахолка Барабаки» на «Серебряном дожде», но на этом дело не остановилось.

На первый эфир своего нового проекта «Госдеп» Ксения надела мою майку, которую ей подарили друзья. «Владик, выпей лимонадик», – было написано на майке, на которой двое наших правителей в нежном возрасте сидят с графином лимонада за столом в пионерлагере. Майка вызвала общественный резонанс.

Утром меня разбудила Ксения и сказала: «Давай делать майку для следующего эфира. Тема «Работаю в госдепе за еду», например». Мне очень понравился слоган: я в эту же минуту представила ведущую политического шоу с картонкой бомжа-попрошайки, висящей на шее с этим слоганом. В контексте обвинений в связях с Макфолом – архитектором оранжевых революций и названия шоу – это было вдвойне остро. Публика с восторгом приняла наш сатирический креатив.

На прошлой неделе нужно было поднять тему принятого в Питере закона о запрете пропаганды гомосексуализма. И тут без сомнений не обошлось. Мне вообще эта тема очень близка. У меня много друзей нетрадиционной ориентации, и я их очень люблю. Через полчаса у меня был слоган «Хорошие парни встречаются». На груди я решила разместить пару «горячо встречающихся» мужчин. Майка была уже у меня. Немного посмотрев гей-порно, я, лежа в ванной, писала в Твиттере пост Gay overdose. Остановилась на Gayover и поняла, что лучше слогана, демонстрирующего этот закон о запрете пропаганды, невозможно было придумать. Выскочив из ванной, я перебудила полгорода, и печатник успел напечатать ее к утренней съемке. В итоге, вы, наверное, поняли, я сделала оба варианта майки, потому что не смогла расстаться ни с одним из них.

На следующий день после выборов самой актуальной цифрой был процент, который насчитал ЦИК, и я решила, что майка должна быть двойной. Нижний слой непрозрачный с надписью «Прозрачность 63,6 %» и сверху полупрозрачный. Очень интересный эффект получился и очень многогранный.

Забавной получилась майка «Оппозиция у нас, конечно, не фонтан» с писающим мальчиком, забрызгивающим струйкой грудь носящего майку.

Я хочу сказать, что самая моя большая уверенность – профессиональная, и заключается в она в том, что я уверена, что делаю самые актуальные остроумные футболки, которые для меня являются манифестами, проводниками моих волнений и эмоций. И я точно уверена, что лучше меня никто этого не делает. Я нашла новый формат средства массовой информации и коммуникации, возможности задуматься, поставить вопрос. И при этом свою слабость в принятии решений я сделала своим творческим почерком: ни в одном моем слогане нет категоричности, однозначности. Я не предлагаю людям надевать на себя мои политические убеждения или пристрастия в искусстве, мои суждения о светских персонажах или мои философские воззрения: я лишь ставлю вопрос, предлагаю задуматься. Ответить на него я предоставляю тем, кто носит мои вещи.

Натан Дубовицкий. Без неба

Писатель Натан Дубовицкий, известный своими романами «Околоноля», «Машинка и Велик» и недавно вышедшей повестью «Дядя Ваня», написал рассказ «Без неба».

Рассказ о пятой мировой войне – первой нелинейной войне, где все воевали против всех. Интерпретаций может быть много – особенно сегодня, когда настроения в обществе уж точно нельзя назвать простыми и двухмерными.

Над нашим поселком неба не было. Поэтому мы ходили смотреть на луну и птиц в город. На другой берег реки. Горожане недолюбливали нас. Но препятствий не чинили. Даже оборудовали на одном из холмов, там, где кирпичная церковь, смотровую площадку. Поскольку они почему-то считали нас пьяницами, на площадке, кроме скамеек и платного телескопа, разместили небольшую пивную. И полицейский пост.

Горожан можно понять. Они много страдали от злобы и зависти приезжих. И хоть нам было обидно, что в нас, их ближайших соседях, почти горожанах, они видели чужаков, но понять их было можно. Ведь и они все-таки нас понимали. Не гнали. Что бы ни писали их сайты, не гнали.

Всем ведь понятно, если честно, что мы остались без неба не по своей вине. Напротив, нам в каком-то смысле выпала большая честь. Ведь маршалы четырех коалиций выбрали именно наше небо для генерального сражения. Потому что небо над нашим поселком было лучшим в мире. Ровное, безоблачное. Солнце текло по нему широкой спокойной рекой. Я его хорошо помню. Солнце. И небо.

Маршалы нашли это место идеальным для последней битвы. Неудивительно.

Тогда все армии были воздушные. А тут – нулевая облачность, нулевая турбулентность. И вообще.

Это была первая нелинейная война. В примитивных войнах девятнадцатого, двадцатого и других средних веков дрались обычно две стороны. Две нации или два временных союза. Теперь столкнулись четыре коалиции. И не то что двое на двое. Или трое против одного. Нет. Все против всех.

И что это были за коалиции! Не такие, как раньше. Редкие государства входили в них целиком. Случалось, несколько провинций выступали на одной стороне, несколько на другой, а какой-нибудь город или поколение, или пол, или профессиональное сообщество того же государства – на третьей. Потом они могли переменить положение. Перейти в какой угодно лагерь. Иногда прямо в бою.

Задачи конфликтующих были очень разные. У кого что, как говорится. Захват спорных участков шельфа. Насильственная презентация свежей религии. Повышение рейтингов и котировок. Испытание новых боевых лучей и самолетов. Окончательный запрет деления людей на мужчин и женщин, так как половая разобщенность подрывает единство нации. И так далее.

Простодушные полководцы прошлого стремились к победе. Теперь поступали не так глупо. То есть некоторые, конечно, держались старых обычаев. И пытались вытащить из архивов туманные заклинания. Типа победа будет за нами. Местами срабатывало. Но в основном понимали войну как процесс. Точнее, часть процесса, острую его фазу. Не самую, может быть, важную.

Некоторые народы присоединились к войне специально, чтобы потерпеть поражение. Их вдохновлял расцвет Германии и Франции после разгрома во Второй мировой. Оказалось, добиться такого поражения ничуть не проще, чем победы. Для этого нужны и решимость, и жертвенность, и чрезвычайное напряжение всех сил. А вместе с тем изворотливость, хладнокровие, умение выгодно распорядиться собственными трусостью и тупостью.

Но все это было осознано и проанализировано потом. Историками и экономистами. А тогда просто шла война. Пятая мировая. Довольно страшная. Мне было шесть лет. Нам всем было по шесть лет. Всем, кто сегодня входит в Общество. Кому сегодня тридцать шесть. Мы помним, как с четырех сторон на наше небо слетелись четыре великие армады. Это не были ревущие, свистящие и воющие летательные аппараты старого образца, какие мы привыкли видеть в видеохронике. Впервые применялась новейшая, абсолютно бесшумная техника. С какими-то невиданными системами полного звукопоглощения. Сотни тысяч самолетов, вертолетов, ракет уничтожали друг друга весь день. В гробовой тишине. Даже падая, они молчали. Иногда вскрикивали гибнущие пилоты. Но редко. Потому что почти все машины были беспилотные. Тогда вообще вошло стремительно в моду все беспилотное. И не только средства транспорта. Возникли отели без управляющих, магазины без продавцов, дома без хозяев. Финансовые и промышленные фирмы без директоров. Образовалась в результате демократических революций даже пара беспилотных государств. Что уж говорить о самолетах. То есть некому было кричать, разбиваясь о крыши, мостовые и памятники. Хрустели и трещали только наши дома под градом обломков. Разрушаясь. И то не громко. Системы звукопоглощения действовали почти на всю глубину боя.

Наши родители пытались укрыть нас в городе. Над городом небо было чистым. Но город закрыли. Родители звали с нашего берега на помощь. Умоляли принять хотя бы детей. Хотя бы только тех, кто младше десяти лет. Или семи. Или трех. Или одного года. И только девочек. И так далее. Горожане не открыли. Их можно было понять. Горожан. И родителей, конечно, тоже. В том числе моих.

Отец сказал: не откроют, надо закопаться. Мы уползли в прибрежный песок, кажется, за минуту. Все. Даже самые толстые и старые из нас. Люди плохо знают себя. Они, как это ни странно, на самом деле гораздо проворнее и умнее червей. Деталь – была зима. Мороз. Песок был твердым.

Мама и папа зарылись вместе со мной. Они были теплые. И мягкие. Папа, человек смешливый и хитрый, прихватил из дома мои любимые конфеты. Полный карман. А мама игровой наладонник. От него в норе было нескучно и светло. Так что я отлично провел время. На нас упал хвост самолета. Ближе к вечеру.

Истребители Северной коалиции были сверхлегкими. Из почти невесомых материалов. Если бы такой истребитель упал на нас даже весь, целиком, он не причинил бы нам серьезного вреда. Тем более, что папа зарыл нас довольно глубоко.

В место, где мы спрятались, угодила задняя часть другого самолета. К сожалению. Штурмовика Юго-восточной Лиги. Устаревшей машины. Относительно тихоходной. И тяжелой. Нора была глубока. Но не настолько, насколько хвост штурмовика тяжел. И песок над нами прочно смерзся. Прочно. И все же – это был песок. Не бетон, не сталь, не покров Богородицы. Песок. Песок ведь не сталь. Я тогда это хорошо усвоил. Раз и навсегда. И до сих пор – разбудите меня ночью, спросите: песок это сталь или нет? Я отвечу: нет. С ходу. Ни на миг не задумавшись, не усомнившись. Нет.

Я лежал между мамой и папой. Удара не слышал. Возможно, отец как-нибудь забавно крякнул, когда неимоверная тяжесть расплющила его. Или грубо выругался. Однажды у него что-то такое вырвалось при мне. Напугало. Возможно, какой-то звук издала и мама. Но не обязательно. Не уверен, что она успела хотя бы виновато улыбнуться, как делала всегда, если происходило что-нибудь неприятное с папой или со мной. Надеюсь, им было не больно.

Их убило. Меня нет. Смерть увязла в их телах. И не дотянулась до моего. Мой мозг лишь обдало ее черной духотой. Кое-что выкипело из моего мозга. Испарилось. Третье измерение. Высота.

Меня утром откопали. Простуженного. Потому что родители быстро остыли. И стали как песок. Я увидел двухмерный мир. Бесконечный в длину и ширину. Но без высоты. Без неба. Где оно, спросил я. Да вот же, ответили мне. Не вижу, не вижу. Мне стало страшно.

Меня лечили. Не вылечили. Такая контузия. Тяжелая. Не лечится. Хвост штурмовика раздавил сознание в лепешку. Оно стало плоским. Простым. Что я вижу вместо неба над поселком? Ничего. Как это выглядит? На что похоже? Никак. Ни на что. То есть это не то чтобы непередаваемо, невыразимо. Этого именно нет, ничего нет.

Таких, как я, калек насчиталось после войны около ста. Все мы, двухмерные, оказались почему-то одногодками. Почему, никто не понял. Городские ученые какое-то время копались в наших сознаниях. Написали несколько трактатов. Таскали нас по симпозиумам и ток-шоу. Образовалось несколько фондов в нашу поддержку. Смеяться над нами запретили специальным законом. Построили для нас смотровую площадку и благотворительную пивную. Потом мы вышли из моды. Надоели. О нас забыли.

Если бы мы только не видели неба над поселком, то это бы еще ничего. Но самые наши мысли потеряли высоту. Стали двухмерными. Мы понимали только «да» и «нет». Только «черное» и «белое». Никаких неясностей. Никаких полутонов. Никакой спасительной уклончивости. Мы не умели врать. Все понимали буквально. А значит, были абсолютно нежизнеспособны. Беспомощны. За нами требовался постоянный уход. А нас бросили. Не брали на работу. Не платили пенсию по инвалидности. Многие из нас деградировали. Пропали, сгинули. Оставшиеся на плаву самоорганизовались. Чтобы вместе спастись. Или погибнуть вместе.

Мы основали Общество. Подготовили восстание простых двухмерных людей против сложных и лукавых. Против тех, кто не отвечает ни «да», ни «нет». Кто не говорит: «черное», «белое». Кто знает третье слово. Много, очень много третьих слов. Пустых, лживых. Запутывающих пути, затемняющих правду. В этих темнотах и паутинах, в этих мнимых сложностях прячется и размножается вся мерзость мира. Они дом Сатаны. Там делают деньги и бомбы. Говоря: «вот деньги для блага честных, вот бомбы для защиты любви».

Выступаем завтра. Победим. Или погибнем. Третьего не дано.