Текст книги "Новые заветы. Самые известные люди России о своих мечтах, страхах и успехах"

Вита Буйвид. Философия красного

Есть такое мнение, расхожее, что алкоголь с умом не дружит. Но одна из миссий «РП» (если кто еще не заметил) – развенчивать расхожие мнения.

Ведущая питейной рубрики «Горнист» Вита Буйвид нашла в вине не только истину, но и повод для философствования.

Связать тему номера («Ум») с темой рубрики («Алкоголь») проще простого. Даже дети знают, что алкоголь действует на сосуды головного мозга, а там и до ума недалеко. Мои многолетние наблюдения за алкоголем свидетельствуют о том, что дуракам алкоголь категорически противопоказан. А вот умному человеку, наоборот, пара стаканчиков пойдет только на пользу. Избытки ума, которые часто оказывают не самое благоприятное действие на характер, смешавшись с некоторым количеством промилле, воспаряют. Давление этих излишков на психику уменьшается, и перед вами уже не просто умнейший, а еще и милейший человек. Даже казусы, которые сопровождают распитие напитков, выглядят милыми и трогательными.

С алкоголем у меня все в порядке. У нас с ним нежные паритетные отношения. А вот с умом сложности. Не те сложности, о которых вы подумали. Специфические у меня сложности с умом. При виде действительно умного мужчины я млею. Учащается пульс, дыхание, появляется слабость в коленках, и я начинаю нести всякую чушь. Налицо все признаки тривиального возбуждения. Возбуждает меня ум. И скрыть это состояние можно только одним способом – срочно выпить. Лучше уж остаться в памяти очень умного мужчины подвыпившей женщиной, чем полной дурой. Если же умнейший мужчина тоже немного выпьет – вот тогда уже ситуация стремится к гармонии.

Дело было в Любляне, на открытии выставки Stereo-tip. На пресс-конференции присутствовал словенский философ с мировым именем. Нет, не Славой Жижек, а тот, другой, он еще очень популярный философский журнал издает. Интересно, почему в такой крошечной Словении так много философов с мировым именем? Ну, это для другой рубрики, я не об этом. Итак, наличие философа в президиуме заблокировало мой мозг. Хорошо еще, что пресс-конференция закончилась очень быстро и плавно перешла в открытие выставки. Первый бокал красного вина меня немного успокоил. Тут бы и остановиться, но вино было слишком хорошим для такого мероприятия. Италия-то близко. Пришлось взять второй, а потом и третий, который мы распивали с известной группой словенских акционистов IRWIN. Но глазом я все равно следила за философом и аккуратненько так перемещалась по залу, подбираясь к нему все ближе. Знаком приблизиться вплотную стал второй бокал в руке философа. С сияющими глазами я сообщила ему, что всю жизнь мечтала с ним поговорить. Да? И о чем же? Философ был мил и снисходителен. Я замялась. О Лиотаре поговорить, что ли. Но глупо как-то – говорить с одним философом о творчестве другого. Тем более я явно пьяна и вряд ли потяну такую беседу. Хотя английский мой от выпитого всегда улучшается. Придется опять о работе.

– О вашей работе? Прекрасно. Пойдемте, покажете мне, где она висит.

– Да нечего там смотреть. Потом посмотрите. У меня есть дело более важное. Я бы очень хотела, чтобы вы в моем новом проекте поучаствовали.

Тогда я как раз снимала проект «Мужчины в ванне». Уже нашелся издатель, который собирался издать фотоальбом, и дело было только в недостатке материала. Предлагая философу попозировать, я на нью-йоркский манер произнесла название проекта – «Мэн ин бастаб». Философ слегка пожал плечами, но согласился. Все-таки он не только умный, но и милый. Мы условились созвониться на следующий день около полудня, я записала номер его телефона, мы выпили за успех нашего предприятия, и я вернулась к группе IRWIN. С ними мы продолжили сначала на выставке, потом в милейшем ресторанчике на набережной у крепостной стены, потом в каком-то клубе.

Проснулась я как раз около полудня. Голова раскалывалась. Фотографировать философа в ванне не хотелось. Ну и что, что умный, подумаешь. Ну, звезда мировой философии. Конечно, такая съемка серьезно капитализировала бы мою книгу. Хотя… Может быть, мне другого философа поискать, покруче? Того же Жижека. Хотя этот симпатичнее. Чисто внешне. Работ я его не читала, конечно. Интересно, о чем он пишет? Жижека я, правда, тоже только про Лакана/Хичкока читала, и то не до конца. А с этим даже поговорить не о чем, пока он будет в ванне лежать. Наверное, лучше не звонить. Нет, позвоню все-таки. Нужно отвечать за базар. Может быть, он передумает, и тогда моя совесть будет абсолютно чиста. Да, не зря меня называют фотографом, который не любит фотографировать…

Трубку философ взял не сразу. Голос был вялый и хриплый. Он явно с трудом припомнил свое обещание. И уже по голосу я понимала, что ему абсолютно не хочется фотографироваться, но он тоже человек совестливый и, кроме того, вежливый. В процессе разговора он явно пытался найти зацепку и отмазаться.

– Такой странный проект. Чего вы хотите добиться?

– Я ничего не хочу добиться. Просто мне интересно наблюдать за поведением мужчин в специфических условиях.

– Вы считаете эти условия специфическими?

– Да в общем, нет. Но не всегда же рядом женщина в такой момент. Тем более с фотоаппаратом.

– Что я должен делать во время съемки?

– Ничего особенного. Просто постарайтесь быть максимально естественным, не позируйте. Чем вы обычно занимаетесь в это время?

– Даже не знаю… Если вокруг мало людей – люблю почитать газету.

– Мало людей????

– Ну да. Впрочем, я очень редко пользуюсь автобусом. Даже никогда не думал, что автобусная остановка может быть кому-то интересна.

Вау! Вот это ситуация! Мечта филолога. Два славянина поговорили по-английски. Он, наверное, в Нью-Йорке не был, ему это нью-йоркское «бастаб» (buthtube) показалось «басстопом» (busstop). Ура, похоже, съемка отменяется!!!

– Вы знаете, произошло недоразумение. Речь идет о ванне.

– Ах, о ванне… как мило. Да, это действительно интересный проект. Но знаете, у меня только душ.

Мы оба с радостью распрощались. Похмелье – вещь серьезная. Думаете, почему у него был такой хриплый и утомленный голос?

Дмитрий Быков. Синдром

Поэт и писатель Дмитрий Быков считает, что только в одиночестве можно кем-то стать и что на одиночество грех жаловаться только в одном случае – если не сидишь в одиночной камере.

Дмитрий Быков, слава богу, в одиночной камере не сидит, но про одиночество думает 32 последних года.

И вот до чего додумался.

Сейчас все будет очень серьезно, я пишу этот текст 32 года – точнее, столько думаю над ним. В 1984 году я был членом Совета «Ровесников» – довольно таинственной организации, откуда выходили непростые люди: Миша Кожухов, Евгения Альбац, Елена Исаева, Владимир Вишневский, Антон Дрель, Андрей Шторх – красота, кто понимает. Это было что-то вроде описанной Сэлинджером передачи «Wise Child» – «Мудрое дитя», – в которой выступала вся семейка Глассов. В детской редакции радио, ныне упраздненной (в нашей комнате сидит теперь бухгалтерия телеканала «Культура», а я до сих пор помню тот вид из окна, и он для меня знак абсолютного счастья), была программа «Ровесники» – для старшеклассников. Она отвечала на вопросы о смысле жизни, делала интервью с замечательными людьми и рассказывала о наших продвинутых сверстниках, чего-то в чем-то добившихся. Там много было советского наива, но передача была не самоцелью – как фильм Ильи Хржановского «Дау» давно уже никому не важен, а важен процесс его создания, строительство гигантского острова советской жизни в Харькове, вовлечение тысяч людей в интересную и с виду совершенно абсурдную деятельность. Вот у нас был Совет «Ровесников», мы собирались по средам, обсуждали интересные книжки, фильмы или проблемы (после чего эти обсуждения ставились в эфир), и все сюжеты тоже делались руками школьников: им давали гигантский магнитофон-«репортер» с микрофоном-удочкой, и вперед. Там я заработал свои первые деньги, на которые купил себе прекрасный гэдээровский выпускной костюм песочного цвета, он налезал на меня до девяносто шестого года. Я очень хотел, чтобы сын в нем сходил на выпускной, но даже мои тогдашние размеры оказались ему широки.

И вот, значит, периодически нам давали пачки писем – отвечать слушателям. Письма в «Ровесники» приходили мешками. И поскольку я проработал в Совете несколько лет, в восемьдесят четвертом году вдруг обнаружилась динамика: раньше спрашивали про любовь, про как признаться мальчику или когда можно целоваться с девочкой, про американские джинсы (почему плохо их иметь, если они хорошие? Зачем нам доказывают, что группа «Лед Зеппелин» – плохо, а ансамбль «Поющие рельсы» – хорошо?), про всякую, короче, восьмидесятническую ерунду. И тут вдруг потоком пошли письма – довольно грамотные, вообще хорошо написанные – про невыносимое одиночество, про то, что единственная подруга – мама, про некоммуникабельность (неужели я навсегда так останусь?! один, одна?! никому не нужное?!), про страх перед коллективом и отъединенность от сверстников какой-то просто каменной стеной. Причем интересно, что я тогда уже прирабатывал и в «Собеседнике» – надо было делать публикации перед поступлением на журфак, – и там в порядке особой молодежной продвинутости опубликовали беседу с психологом (еще не сексологом, вы с ума сошли), и этому психологу понесли мешки писем про то же самое. Не могу с коллективом, нет взаимопонимания с ровесниками, не хочу и не могу выходить из своего мира – и совсем ничтожное количество самых интересных писем: может быть, так и надо? Может быть, мне и не нужно в коллектив, и вообще коллектив не главное на свете?!

Я эти письма подробно изучил, на увлекательные ответил, даже завязалась у меня переписка с девочкой из Марий Эл, которой предстояло ехать из деревни в Йошкар-Олу, поступать в техникум, и она боялась, что в этом техникуме ее будут травить, потому что травят везде, она не умеет постоять за себя; письма девочки были на удивление сильные и грамотные, настоящая литература, я собирался к ней поехать, но в дальние командировки нас по причине младости не посылали. Видно было, что пишет человек книжный, беззащитный и действительно не умеющий, что называется, ставить себя: не из всякого же получается вождь толстокожих. Тогда, кстати, вышло после некоторого маринования на полке быковское «Чучело» про то же самое – про страшные детские травли, ставшие тогда приметой времени; я по наивности полагал, что причина этих травль с их зашкаливающим цинизмом – позднесоветская тройная мораль, привычка детей к насмешкам над всем святым, но потом мне стало ясно, что травят не слабейшего, а наоборот. Травят потенциального лидера, чтобы он им не стал. Тогда же Сергей Яшин выпустил в Центральном детском театре довольно-таки страшненький спектакль «Предсказание Эгля» – по пьесе Новеллы Матвеевой по «Алым парусам», в которой так травили Ассоль в Каперне, что половина зала плакала, а половина скрежетала зубами. Этот спектакль сняли очень быстро, попасть на него было в принципе невозможно, но Матвеева нас проводила на откидные места, поскольку выступала однажды в Совете и к нам благоволила. Раза три ходил я на этот спектакль – и помню, как минут пять тряс в антракте руку Ивану Киуру, мужу Матвеевой, прекрасному поэту: «Иван Семенович, отомстила, отомстила за всех! За меня!»

И вот мне захотелось написать статью про эти письма, классифицировать их, что ли, отсеять обычное отроческое одиночество от этого нового синдрома, поговорить о поколении людей, для которых мнение коллектива не свято, а сам коллектив, страшно сказать, только вреден; они еще чувствуют некоторую неловкость от этого и считают себя такими же больными и неправильными, как, наверное, первая прямоходящая обезьяна или первый летающий ящер (должен же кто-то был начинать, просьба к эволюционистам не набрасываться). Вот Олеша, скажем, очень страдал от неспособности писать романы – и не надо было, потому что время романов кончилось, пришло время фрагментарного, дискретного письма, он открыл новый жанр – и всю жизнь считал, что это распад, а не прорыв! Написал я эту статью и понес ее показывать Лилиане Сигизмундовне Комаровой, создательнице «Ровесников» и постоянному ведущему наших сред; она для нас тогда значила колоссально много, почти как родитель, и значит до сих пор. Ей на будущий год девяносто, а ровесники всех поколений пишут ей со всех концов света и дарят духи, как когда-то. Комаровская голова, наверное, самая ясная до сих пор: все мои радийные проекты придумала и курировала она, и не было случая, чтобы не сбылись ее политические предсказания. Внук ее увлекается рэпом, и она часто подсказывает ему рифмы. Но это к слову.

В статье этой – называлась она как раз «Синдром» – я доказывал, что проблемы нет, что просто народился новый тип людей, а новые всегда чувствуют себя лишними, как Печорин, и что их одиночество совершенно нормально – радоваться надо, а не страдать! Вы лучше, а не хуже, и надо просто привыкнуть, что это трудно. Мышцы болят – значит, растут. И заканчивалось это словами из моего тогда уже любимого писателя Житинского, из повести его «Арсик»: «Пускай их будет больше. Пускай их станет много».

Но Комарова мне отсоветовала это печатать и даже распекла, как она умеет (с нами в «Ровесниках» работали без скидок – Игорь Дубровицкий, вождь редакции, вообще, кажется, не чувствовал особой разницы в возрасте между собой и 15-летним корреспондентом). Она тогда сказала вещь полезную: если человек воспринимает это как проблему – бестактно ему объяснять, что он эволюционирует в правильном направлении. Если одиночество стало массовым или даже всеобщим – это трагедия, а не норма, потому что для человека нормально все-таки оглядываться на других. Общаться. Чувствовать опору, а не страх и зыбкую неуверенность. Никто не призывает равняться на коллектив, но индивидуализм ничем не лучше, и кроме того, он не для всех. И нехорошо тебе, у которого есть Совет, «Собеседник» и куча других сред, объяснять одиноким, что им прекрасно и участь их завидна. Все равно как здоровый пришел в больничную палату и доказывает лежачим больным, что теперь у них больше времени для духовного самосовершенствования.

Печатать я не стал. Но думать на эту тему продолжал. И когда 32 года спустя у меня завелся на «Эхе» новый радийный проект – формат которого придумали мы опять вместе с Комаровой, и каждую пятницу она мне устраивает жесткий разбор четверга, – я заметил то же самое: тридцать лет такого не было, а теперь стало. Потоком пошли письма – теперь уже электронные: я один, я некоммуникабелен, я не вписываюсь ни в один коллектив, так и помру одно, что делать!

Надо сказать, тогда сформировалось необычное и очень талантливое поколение – в Москве и провинции много было одаренных людей, все они друг друга знали; некоторые считали их карьеристами, но это просто была такая форма активности, а к комсомольским успехам никто не стремился. Этому поколению не дали сформироваться, его подсекли, оказались востребованы совершенно другие качества – и большая часть этих людей уехала, а некоторая попросту погибла, как, скажем, люди из нашего Совета: Леня Барон, убитый собственным водителем, или Леша Круглов, блестящий молодой актер, повесившийся в армии. (А Дрель живет в Англии, он адвокат Ходорковского, если кто не помнит.) Тогда этот эволюционный скачок по разным причинам не состоялся, но сейчас шансы есть. Такое же блистательное поколение народилось перед войной и было выбито. У меня есть догадка, что таких людей формируют эстетически цельные эпохи: беспримесный террор 1937-го, беспримесный маразм 1983-го, вот и сейчас что-то новое, странный синтез террора и маразма, но тоже совершенно беспримесное, цельное, почти беспросветное… Тут и происходит эволюционный скачок: появляются новые умные. Посмотрите, какая плеяда была тогда – от Сахарова до Солженицына, от Окуджавы до Трифонова, от Самойлова до Слуцкого! Посмотрите, что могло получиться из поколения 1962–1967: Пелевин, Тодоровский, Щербаков, Владимир Вагнер (главный педагог «Артека», любимый мой старший друг), Денис Новиков… И в восемьдесят пятом на доске стояла сложная комбинация с неочевидными продолжениями, но тут все фигуры смели с доски, и поперла новая простота. Я сам, должно быть, не осознаю уже и четверти собственных возможностей – все больше всяких умений становились ненужными, и я приспосабливался, хотя надо было, наверное, сопротивляться. Я и сопротивлялся посильно, но на полную маргинальность все же не решился и до сих пор не знаю, правильно ли это.

Но теперь-то я умный, и теперь меня уже не пугает перспектива прийти в лежачую палату с лекцией о пользе лежания для духовного роста. Я сам уже не ахти какой здоровый. Когда-то у меня было полно друзей, теперь почти со всеми я порвал, и не сказать, чтобы меня это тяготило. Да и то сказать, хороши друзья! Добро бы просто «Крымнаш», убеждения могут быть какие угодно, – нет: карьеру делают! Доносы пишут, в том числе на меня. Сам, конечно, виноват – плохо выбирал, – но, думается, вина тут не только моя. Мы вообще считаем дружбой любые приятельские отношения, минимизируем требования к себе и людям, и когда эти люди отваливаются, нам почему-то грустно. Да радоваться надо! Не будешь тратить время, которого остается все меньше, не будешь заниматься чужими делами… Истинных друзей, на которых всегда могу опереться я и которые могут рассчитывать на меня, больше пяти и быть не может (а у меня семь, спасибо, Господи!). Время сейчас такое – не надо никого собой обременять. Думать самостоятельно – потому что совпадать с большинством позорно. Писать без оглядки на вкусы – потому что все надоело, а значит, имеет смысл только абсолютная, вызывающая новизна, обреченная никому не понравиться. Вообще, сейчас стыдно быть не одному. В крайнем случае можно вдвоем – но вдвоем хорошо спать, а думать все-таки лучше в одиночестве. Сейчас время другой формы общения – таких перекличек на большие расстояния: словно карта мигает фонариками. Там город, тут город… Когда летишь над Россией в ясную ночь, видны именно мерцающие пятна городов, а между ними огромные темные пустоты. Вот так и надо перемигиваться, находя истинное счастье в редких совпадениях с далекими людьми. Сейчас у нас есть это удовольствие: умные и правильные – совпадают, их мало, им трудно, тем больше они ценят друг друга. Время радостной принадлежности к массе – это у нас позади и, боюсь, навсегда. Большинство скомпрометировало себя навеки. Новое общество будет обществом одиночек, новый прорыв – прорывом единиц. И только это чего-то стоит. Только в одиночестве можно чем-то стать – и тогда все к тебе побегут, не будешь знать, куда деваться.

А вообще, любому, кто не сидит в одиночной камере, грех жаловаться на одиночество. Надо иногда перечитывать что-нибудь такое, знаете, по истории российской юриспруденции – например, книгу Евгения Анисимова «Дыба и кнут». Одинок тот, кто сидит в каменном мешке. Еще более одинок тот, кто сидит на колу. А у вас всегда – пока, слава богу, – есть возможность выйти на улицу, потоптаться в толпе, пойти в кафе и посидеть там одиноким инопланетянином, глядя на посетителей и мысленно докладывая о них невидимому Центру. Он есть, можете мне поверить. Центр всегда есть.

Андрей Васильев. Были когда-то и мы бандюками

Медиаменеджер десятилетия Андрей Васильев продолжает демонстративно прогуливать уроки на страницах «РП», а также в жизни и в кино, о чем с присущей ему развязностью подробно информирует читателей журнала. Кто разглядит за наносным, то есть за тоном этой колонки ранимую душу медиаменеджера – тот молодец.

Короче, меня не убили. Потому что на последнюю разборку с гарантированной перестрелкой я не пошел. На фиг надо: за вшивые сорок тысяч рублей валяться в грязи и крови, когда на мне пальто от VivienneWestwood, смокинг от Comme des Garsons и штаны от нее же. «Комм де Гарсон», к сведению непродвинутой части аудитории журнала и особенно ее корректоров, во-первых, баба, во-вторых, японская. Но от этого ее шмотки дешевле не становятся.

Заработать сто двадцать тысяч рублей чистым бандитизмом мне предложил замдиректора «КАРО» Юра Обухов. В 1978 году он был директором фильма «Когда я стану великаном» – можно сказать, директором моего актерского дебюта. Одной из его почетных обязанностей было пристраивать меня в какую-нибудь негордую ялтинскую гостиницу после изгнания из предыдущей. Когда гостиницы в Ялте кончились, Юра откупился от любимого актера десятью рублями за десять последних ночей и посоветовал ночевать на пляже. Так мы и расстались – друзьями.

И вот спустя тридцать два года звонит мне бодрый Юра Обухов и предлагает тряхнуть стариной – поработать денька три холуем в банде некоего Жеки. Жеку я знал тоже с 78-го. Его в фильме Юры исполняет Миша Ефремов. Который, как выяснилось, и позаботился о моем трудоустройстве. Дело в том, что Миша с Сергеем Гармашом придумали недавно агентство «Паразит», гарантирующее за десятипроцентный откат устройство практически в любую картину любому лоху. Спросите, как? Обухов мне честно объяснил: «Миша сразу сказал: Васю не позовете – сниматься не буду». Ну я и заломил сороковку в качестве прибавки к пенсии.

Из уважения к формату рубрики один из трех дней честно прогулял. То есть пришел вовремя, но за те же деньги завалился спать в стар-вагене, где и провел часов десять с перерывами на обед и перекуры с коллегами по шайке. Аргумент представил неопровержимый: я в массовке сниматься не нанимался. В тот день роль у нашей шайки была действительно незавидная: всю толпу (общий план) как баранов винтил ОМОН. В перекурах омоновцы (реально похожие на настоящих) обсуждали больную проблему: их смотрящего по Центральному округу завалили средь бела дня прямо на улице. Причем менты, падлы, и «Скорая», падлы, зассали подходить к умирающему. Вот сейчас кончится, говорили, тогда и подойдем. Боялись, гады, что их самих замочат. Я, человек, как известно, мирный и сугубо гражданский, такие знакомства в гробу видал. Вот и спал в стар-вагене, иногда сквозь сон наблюдая за переодеваниями Вани Охлобыстина. Он хоть и тоже играл мента-отморозка, но таких стремных ассоциаций (в связи с предыдущим местом работы) давно ни у кого не вызывает.

Тем не менее считаю, что деньги свои отработал. Во-первых, снимался, как обычно, в своем, недешевом (см. выше), а Ефремову, например, на перестрелку три кашемировых пальто купили. Во-вторых, поучаствовал в названии фильма. У них ведь никакого названия не было, поэтому мой вариант – «Армагондон нау» – вначале все приняли с энтузиазмом. А что, молодежненько! И перетяжки, скажем, на Тверской, незамеченными не останутся. И все-таки огромный опыт медиаменеджера десятилетия подсказывает: найдутся-таки ретрограды… Тем более что Ефремов с Охлобыстиным уже выступили штрейкбрехерами. Придумали альтернативное название – «Зловещее проклятье кровавой усадьбы». Идиоты.

Но самый главный мой вклад в киноискусство от Юрия Обухова – соавторство в сценарии двух непрогулянных съемочных дней. Там ведь режиссер есть, Володя такой, так вот он мне сразу предложил:

– Ты приходи на часок пораньше. Мы диалоги попишем.

Невинное такое предложение. Оказалось, в эти дни ничего, кроме диалогов, снимать и не предполагалось, а их в сценарии, в сущности, не было. То есть лучше бы и не было. А сценарист был. Но мне его режиссер Володя не представил. Главное, им альтернативного сценариста тоже Ефремов предложил. Прочитав то, что ему надо было сыграть.

– Чего вы тут дурака валяете? Есть же Вася. Ну вызовете его на часок пораньше…

Понимаю, с каким нетерпением читатель ждет примеров моего творчества. Выберу не самые, может, лучшие, но самые показательные.

Сидит банда на «малине» и играет в «ассоциации» – ну а чего им еще делать? Загадали пахана Жеку. Мой коллега Глобус называет тему: масть. Думал, сявка, скажут: «Козырь» – а пахану и в радость. Но у него произношение специфическое, у моего коллеги Глобуса: масть он произносит с английским акцентом – типа маthь. Ну Ефремов и отвечает:

– Вазелин!

Под дружное «бу-у-а-а-а» холуев.

Или вот уже Жека сам заказывает персонажа – главного своего врага, мента-отморозка Ваню Охлобыстина: с какой тачкой, дескать, он ассоциируется? Ну, все быдло не врубает, о ком речь, и начинают гадать: «Хаммер», «Ягуар», «бэха». Но я-то играю интеллигентское, так сказать, крыло банды:

– «Мерин»!

Пахан смотрит одобрительно.

Или такая логическая цепочка:

– Электроприбор?

– Будильник! (Бу-у-а-а-а!) Морозильник! (Гы-ы-ы-ы!)

Ну быдло и быдло! А интеллигентное крыло с пониманием склоняется к отцу родному:

– Отморозок?

– Во-во! – оценивает мою проницательность Жека.

Особенно горжусь мессиджем, который придумал для Миши, когда, выстроив нас, уродов, по стойке «смирно», он должен возмущаться похищением у него любимой Люсеньки (Анна Терехова):

– У каждого, у отморозка даже, есть свое чистое. У Лужка – Церетели, у Ромы – «Челси», у Меладзе – «ВИАгра»…

Так что даже не знаю, почему меня не пригласили на финальную разборку с гарантированным летальным исходом. Сделал было предположение, памятуя о нашей десятирублевой сделке тридцатидвухлетней давности, что продюсеру Обухову влом было весь мой прикид (см. выше) три раза покупать. Но Ефремов копнул глубже:

– Просто, Вася, ты слишком дорогой актер.

Сам он брал восемь штук баксов за съемочный день. И считал, что продешевил.

P. S. По традиции, моей колонке положена нетривиальная мораль. Так вот она.

Когда в одной изысканной компании я сравнил наши с Мишей гонорары (вполне, впрочем, беззлобно), некий очень компетентный господин спустил меня на землю:

– Напрасно вы, Андрей Витальевич, столь легкомысленно к этому относитесь. У бандитов ведь как? Как себя с самого начала поставишь, так потом и не отмоешься.