Текст книги "Новые заветы. Самые известные люди России о своих мечтах, страхах и успехах"

Иван Вырыпаев. Не улетать

Режиссер Иван Вырыпаев снял в свое время фильм, который называется «Эйфория». Разве мы могли пройти мимо этого факта в номере, посвященном эйфории? И вот есть в его колонке такая фраза: «За сымитированное счастье всегда приходится платить». А вот колонка получилась несымитированная. Но платить придется все равно: по крайней мере гонорар.

Есть эйфория оправданная, ее еще называют подъемом, который мне всегда приносит творческая реализация. Например, ты пишешь новую пьесу, потом ставишь спектакль, зрители приходят, понимают, благодарят, и ты чувствуешь отдачу – ты потратил энергию, и она вернулась к тебе. Но выхолощенной эйфории я бы опасался. Это как раз та самая эйфория, которая была в моем фильме с одноименным названием.

Герои «Эйфории» почувствовали такой импульс любви, который может и созидать, и разрушать. Такой энергией надо уметь управлять, а они не сумели и поплатились за это. Они были просто не готовы: чувство, которое возникло между ними, смело и разрушило их жизни, семьи, их самих. Такая эйфория еще похожа на наркотики. Когда-то давно у меня был опыт с экстази: ты съедаешь таблетку – и вокруг тебя столько любви, блаженства, тебя охватывает счастье, все люди становятся братьями, а утром – опустошенность и холод. Где это счастье? Оно не настоящее, как будто просто «Вау!» и все. Суррогат, одним словом.

За сымитированное счастье всегда приходится платить. Герои фильма обладали счастьем в какие-то мгновения, купались в эйфории, а потом наступило похмелье, то есть расплата. Когда мы себя отождествляем со своими внешними проявлениями или с событиями, то нас всегда ждет трагическая развязка, потому что все события, все явления находятся в динамике, они преходящие. Ничего нельзя удержать. Дай бог нам всем здоровья, но мы умираем, и не в нашей воле это остановить. И если твоя жизнь связана только с близким человеком и тебя самого нет, ты с ним как бы отождествился, то в случае потери тебя ждет сильнейшая трагедия, а в случае непотери – постоянный страх потерять.

Я вспоминаю, почему я стал делать этот фильм: меня как раз занимал вопрос – что будет, если люди столкнутся с такой сильной любовью. Он странный, она странная, и жизнь у них тоже странноватая. Они явно не интеллектуалы, и что им делать с этим? Оказывается, они не знают, что делать, и среда, в которой они живут, тоже не готова…

Любовь – это труд, взаимоотношения – это труд, семья – это труд. Я это знаю. Я женат в третий раз. Когда-то у меня были две совершенно неудачные попытки, потому что я не был готов. Сейчас я давно живу в счастливом браке, потому что мы с женой работаем над этим. Вот почему этот брак такой счастливый и хороший? Потому что люди совершают работу – плодотворную, глубокую и духовно полезную. А герои фильма существовали просто на эмоциональном импульсе, который их в итоге и разрушил. Это была моя попытка прикоснуться к жанру трагедии.

Следует отличать эйфорию от резонанса. У меня внутри есть определенная энергия, которая выражается, например, в форме моих эстетических взглядов, моего восприятия. И эта энергия с чем-то резонирует, а с чем-то нет. Я раньше всегда говорил: «Мне нравится этот фильм или спектакль». Сейчас я перестал так думать. Произведение искусства не может нравиться или нет, оно может срезонировать с тобой в определенной ситуации. Я недавно был в Вене на выставке современного искусства. И вот идешь, идешь, идешь, и как будто ничего, мазня какая-то. А в какой-то момент – раз! – остановился непонятно почему, посмотрел на какую-то работу, и произошел резонанс. Все мы резонируем, и я люблю это состояние. А эйфорию стараюсь отслеживать и не поддаваться ей, то есть не улетать.

Социальный успех, когда хвалят твое эго, – это же тоже немного эйфория, иллюзия. Я сейчас написал новую пьесу, прочитал друзьям, некоторые по старинке начинают хвалить, а я уже на свой счет это не принимаю – тогда надо и родителей моих поблагодарить, и дедушек с бабушками, и всех людей, которых я встретил. Но хвалят личность, которая принимает успех на свой счет и совершает странную ошибку – начинает верить, что это она сама всего добилась. Это неминуемо вызывает эйфорию, потому что успех приятен для человеческого эго и подтверждает, что жизнь прожита не напрасно. И человек думает, какой он серьезный, большой, как много он сделал для мира и других людей. Ты раздуваешься и раздуваешься от собственной важности и не понимаешь, как это опасно – держаться за пустоту.

Леонид Ганкин. Mistaken Identity

Директор по работе со СМИ фонда «Сколково» Леонид Ганкин делится соображениями о том, как важно уметь прибивать задники на лыжи, знать суахили, Кьеркегора и учиться на третьем курсе Института стран Азии и Африки.

Что именно делает литературный текст увлекательным? Почему одну книгу, пусть даже хорошую, читаешь долго, небольшими порциями, а другую проглатываешь, не отрываясь? Иногда еще и перечитываешь по нескольку раз. На эти мысли меня еще в детстве натолкнула повесть «Принц и нищий». Это там, где героев перепутывают и они, каждый со своим бэкграундом, попадают один – в бомжатник, а другой – во дворец. И начинается такое…

Только много лет спустя я узнал, что это архетипический сюжет, который в англоязычном литературоведении называется mistaken identity, то есть ошибочная идентификация. Она составляет основу и движущую силу интриги художественного произведения: человека принимают не за того, кто он есть на самом деле, и из-за этой путаницы происходят самые невероятные события и приключения. По мере развития действия напряжение нарастает: читатель, с замиранием сердца следя за хитросплетениями сюжета, гадает, как разрешится эта все более запутывающаяся ситуация. Наконец наступает кульминация, ошибка раскрыта – и читатель испытывает сильнейший катарсис (чуть было не сказал: оргазм).

Этот сюжет, влияющий на человека едва ли не на уровне подсознания, известен еще по мифологии, откуда он попал в сказочный фольклор, а затем в художественную литературу. Примеров можно привести множество. Это и Одиссей, который благодаря Афине, изменившей его облик, неузнанным является в дом своей жены Пенелопы и истребляет бесчинствующих там женихов. Это и Красная Шапочка, которая долго не может узнать волка, выдающего себя за бабушку, что едва не приводит к трагедии. Можно вспомнить также царя Салтана, приезжающего в гости к таинственному князю Гвидону, не подозревая, что это его сын; Хлестакова, которого уездные чиновники принимают за ревизора…

Вот тут-то и стоит напомнить, что литература есть художественное отражение реальности. Я это к тому, что истории типа mistaken identity случаются и в жизни. Со мной, по крайней мере, такое случалось.

Как-то в зимние каникулы я в веселой компании друзей-третьекурсников поехал отдыхать в арендованный МГУ подмосковный дом отдыха «Вербилки». Не знаю, как сейчас, но тогда, в середине семидесятых, он располагался в обшарпанных домиках довоенной, а может быть, и дореволюционной постройки. Расселение – по нескольку человек в комнате, удобства – на этаже. Но нам было тогда по 20 лет от роду, и мы не были испорчены теми благами цивилизации, без которых не может обойтись нынешняя молодежь.

В день приезда мы, как водится, сильно набрались, но это не помешало нам на следующее утро отправиться в пункт проката спортивного инвентаря – так гордо именовался сарай, где хранились лыжи. Надо было спешить: кто-то сказал нам по секрету, что на всех лыж может не хватить. К счастью, мне удалось отыскать вполне сносную пару с жесткими креплениями, не хватало только резиновых задников, фиксирующих пятку. «Некогда мне с вами возиться. Возьми вон и сам прибей», – сказал угрюмый дядька-завхоз и выдал мне пару задников, молоток и коробок маленьких гвоздей, похожих на сапожные.

Что-что, а гвозди забивать я умел – не зря в студенческом стройотряде, работавшем на строительстве коровника в деревне Поречье Можайского района Московской области, я две недели кряду сколачивал лотки для отвода продуктов жизнедеятельности коров. Лотки делались из толстых трехдюймовых досок, которые сшивали большими гвоздями. Главным орудием труда был огромный молоток, или, скорее, что-то среднее между молотком и кувалдой. Орудовать им было нелегко, зато итогом моих ежедневных упражнений стал полезный для жизни навык.

По три гвоздя на задник, два удара по каждому гвоздю: первый – легкий, наживляющий, второй – посильнее, загоняющий гвоздь внутрь по самую шляпку. В мгновение ока оба задника были накрепко прибиты к лыжам. У завхоза аж челюсть отвисла: «Парень, ты, часом, не сапожник?» – «Я студент Института стран Азии и Африки при МГУ», – отчеканил я в ответ и уже собирался уходить, но завхоз меня остановил: «Слушай, помоги мне задники прибить – вон у тебя как ловко получается. Мне одному тут до вечера му… хаться». Я согласился.

Завхоз обрадовался, достал откуда-то початую чекушку водки, два стакана и два яблока. Выпили, заели, покурили.

Я оборудовал себе в сторонке рабочее место из деревянных ящиков, и работа закипела.

Вскоре в сарай ввалилась шумная компания молодых людей и девушек – первокурсники с физфака, как выяснилось позже. Пришли за лыжами. И тут я услышал прямо над собой требовательный голос: «Эй, прибей-ка». Я пожевал потухшую папиросу и медленно поднял глаза. Передо мной стоял розовощекий юноша со светлым пушком на верхней губе. В руке он держал лыжи – конечно, без задников. Я хотел было дать достойный ответ юному хаму, но тут до меня начало доходить, что он принял меня за деревенского работягу. Ситуация к этому располагала. Да и моя одежда тоже. Я приехал в зимний дом отдыха в овчинном полушубке, кроличьей шапке-ушанке, грубом свитере и валенках с галошами – так, чтобы можно было больше времени проводить на свежем воздухе.

Мое предположение меня позабавило, и я решил включиться в игру: «Не сомневайтесь, сделаем в лучшем виде». Юноша царственным жестом положил лыжи передо мной. Чувствовалось, что ему хочется пообщаться с местным населением. «А что, у вас в деревне есть магазин?» – «Конечно, есть, как не быть! Да вон тут, рядом – как выйдешь, так сразу налево». – Я неопределенно махнул рукой. «А что там продают?» – «Да все продают. Сейчас водка есть, «Солнцедар», «Рубин», много чего». Хорошо, что кто-то из нашей компании не поленился накануне сбегать в сельпо и изучить тамошний ассортимент.

За юношей тем временем выстроились в очередь его друзья – всем нужно было прибить задники. Я быстро справился со своей задачей и был за это вознагражден: «Парень, заходи вечером к нам – выпьем. Третий корпус, пятая комната». – «Хорошо, – с достоинством кивнул я. – Приду».

Если первый акт пьесы был с моей стороны чистым экспромтом, то ко второму я тщательно подготовился. Продумал драматургию образа, линию поведения. Позаботился о реквизите – одолжил у кого-то из друзей цветастую рубашку с длинным отложным воротничком, в каких деревенские парни любили в то время ходить в сельский клуб на танцы. Причесал волосы на пробор и старательно их прилизал. Критически оглядел себя в зеркале и остался доволен.

Юные физики встретили меня радушно. «Да ты не робей, проходи!» – Розовощекий юноша – похоже, он был у них лидером – покровительственно похлопал меня по плечу. Я смущенно потоптался на пороге, бросил у двери полушубок и присел у краешка стола. Мне тут же налили водки, придвинули тарелку с закуской. «Да брось ты свой «Беломор» – покури наши». Я с удовольствием затянулся предложенной мне сигаретой. «Что это?» – «Это Camel. Конечно, никогда не пробовал?» – «Не-е, не пробовал». «А они не из простых», – подумал я.

Вечеринка тем временем была уже в самом разгаре. Юные физики на меня особого внимания не обращали – говорили о своих факультетских делах, обсуждали недавно вышедший фильм «Андрей Рублев», спорили об экзистенциализме. В общем-то, ребята-то они явно были неплохие, только зеленые и очень наивные. Тут кто-то из них достал гитару, и вся компания искренне и с воодушевлением, но нестройно и фальшиво стала петь бардовские песни. Потом гитарист попытался исполнить что-то из «Битлз». Гитара была расстроена, исполнитель не попадал в ноты. Это меня окончательно добило, и я решил приступить к сеансу разоблачений.

«Можно мне?» – спросил я, протянув руку за гитарой. «А ты умеешь?» – «Я попробую». Все, кто был в комнате, с интересом уставились на меня, а я начал настраивать гитару. «Кстати, основоположником экзистенциализма считается датский философ Серен Кьеркегор, а вовсе не Сартр или Камю, как кто-то из вас заметил, – говорил я, подтягивая струны. – И как литературное течение экзистенциализм вовсе не умер, а живет и развивается. Почитайте, к примеру, нашу современницу Айрис Мердок. Конечно, если вы в достаточной мере владеете английским. Мне больше всего нравится ее роман “The Flight from the Enchanter”. А пару лет назад вышел новый – “The Black Prince”, тоже сильная вещь». В комнате на мгновение повисла гробовая тишина, но к тому моменту гитара была уже настроена, и я, продолжая тему «Битлз», запел «Girl».

Потом без паузы перешел к африканской музыке, спев песню на языке суахили, который изучал в институте. Именно с этой песней год назад я стал лауреатом конкурса университетской самодеятельности. Закончил я свою короткую программу песней про любовь из репертуара Татьяны и Сергея Никитиных.

Глаза присутствовавших в комнате девушек потеплели, ко всем начал потихоньку возвращаться дар речи. «Вы кто?» – спросил меня розовощекий. «Я студент третьего курса Института стран Азии и Африки, – второй раз за этот день представился я и направился к двери. – До свиданья, салаги! Спасибо за угощение».

Это и была mistaken identity.

Марк Гарбер. Кровь на снегу

Инвестиционный банкир Марк Гарбер находит в себе мужество вспомнить и в деталях передать читателю эпизод, когда он на деле узнал, чем же отличаются горные лыжи от беговых. Если спускаться с горы на базе подготовки олимпийцев.

Мои отношения со спортом складывались как-то нейтрально: я вместе со всеми бегал, прыгал, сдавал какие-то нормы, но это были весьма формальные физкультурные успехи в рамках школьной программы. Один раз в школу пришел тренер по волейболу и сказал, что первые пять человек в шеренге могут прийти на пробные занятия. В тот день я был дежурным и стоял первым, и, не будучи исполином, тем не менее решил воспользоваться уловкой и пошел на волейбол. Глянув на меня, тренер сразу осознал свою ошибку, и мне даже не дали подержать мяч.

Мой папа любил популярный тогда конькобежный спорт и купил мне настоящие беговые коньки. Мы ходили на стадион «Торпедо», который теперь назван в честь великого футболиста Эдуарда Стрельцова, а тогда был просто «Торпедо», и зимними вечерами мы катались по залитой льдом беговой дорожке, обрамлявшей футбольное поле.

Не все получалось, и проходить виражи, забрасывая одну ногу за другую и держа при этом руки за спиной, я так и не научился, но ощущение морозного воздуха и залитого светом прожекторов стадиона осталось на всю жизнь.

Мы, как и все, играли в футбол, где могли, в хоккей (преимущественно без коньков) и постоянно дрались, поскольку это был главный спорт мест моего рождения и обитания – Пролетарского района города Москвы.

Уже в институте стало страшно модно заниматься карате. Это была настоящая эпидемия. Шились кимоно, в школьных спортзалах арендовалось время, и самоназначенные сэнсэи проводили занятия, порой сами не очень понимая, что преподают. Ходили невероятные рассказы про знаменитого Алексея Штурмина и его учеников, про необыкновенные случаи в темных переулках, и было важно продемонстрировать набитые в сплошную мозоль костяшки кулака, который назывался «кентос». Это увлечение быстро прошло, как только карате запретили. Ходили слухи, что многих посадили в тюрьму, что частично имело место, но в условиях советского контроля заниматься было уже небезопасно, хотя отдельные фанаты и продолжали нелегальные тренировки, вызывая трепетный восторг окружающих.

И вот начинавшийся олимпийский, 1980 год не только подарил мне знакомство со спортом, который я полюбил, но и дал прикоснуться к спорту высоких достижений.

Мы с моим институтским товарищем собрались поехать в Армению, в легендарный Цахкадзор, где находилась база подготовки олимпийцев. Ехали мы в дом отдыха на студенческие каникулы и собирались попробовать себя в горных лыжах.

Поскольку нас предупредили заранее, что обувь напрокат мы вряд ли сможем взять – только лыжи, я поехал в спортивную комиссионку покупать ботинки. Выяснилось, что уже появившиеся импортные пластиковые ботинки стоят почти как машина, и единственное, что мог позволить мне мой бюджет, были кожаные отечественные ботинки «Терскол» на шнурках. Следующей труднопреодолимой задачей было найти подходящий костюм, поскольку не было ничего близко похожего на горнолыжную экипировку. Помог случай: мой приятель-хирург подрабатывал врачом в спортивном диспансере и, узнав за рюмкой о моей проблеме, вызвался помочь, сказав, что точно возьмет форму у парня-бобслеиста, поскольку, по сути, они ничем не различаются. Он был так убедителен, что мне не оставалось ничего, как поверить ему.

Дата нашего отлета стремительно приближалась, а формы все не было. Я нервничал и названивал приятелю-хирургу, который меня убеждал, что все в порядке, просто кого-то нет, кто-то заболел и так далее. Я понял, что буду кататься в имевшейся у меня шубе из искусственного меха. Но, к моему удивлению, утром в день отлета раздался звонок, и через час я распаковывал сумку, в которой были синие эластичные брюки и потрясающая красная куртка. Они мне были почти в самый раз, но ужас состоял в том, что на спине куртки гордо красовались четыре буквы «СССР», а на груди и на брюках, дабы не оставалось сомнений, был пришит герб ныне не существующего государства.

Я тут же поинтересовался, могу ли я все это спороть, а потом пришить на место.

Ответ был однозначным – ни за что: всех расстреляют, все равно точно не пришьешь.

Цахкадзор встретил нас армянским коньяком, бастурмой и невероятно теплой атмосферой. Мы поселились в новой фантастической гостинице «Наири» (путевки достали родители моего приятеля по большому блату).

Наутро мы взяли в прокате лыжи. Вариантов тогда не было: либо польские «Польспорт», либо болгарские «Младость». О югославских «Эланах» можно было только мечтать. Тогда еще не придумали стопперов (это такие скобки на современных креплениях, которые не дают лыже уехать, если она отцепилась), и лыжи крепились к ботинкам кожаными ремешками.

Я с детства ездил на обычных лыжах, это было привычное занятие, и полагал, что горные лыжи – лишь некая разновидность привычных гоночных лыж, и уж поскольку я отлично катаюсь с горок, проблем не будет. Именно поэтому, надев чужую форму и почувствовав на себе восхищенные взгляды девушек, я еще не знал, на что иду.

Надо сказать, что в Цахкадзоре был очень длинный подъем с двумя остановками одноместного кресельного подъемника. Доехав до первой остановки, где все сходили, я решил, что большинство идет в ресторан, расположенный тут же, а не кататься.

В глубине души у меня были сомнения насчет моей квалификации, но я их гнал от себя прочь. К тому же я справедливо решил, что надо уехать подальше от любопытных глаз, чтобы там отточить мастерство и предстать во всей красе, уже освоив этот несложный спорт.

По мере продвижения кресла подъемника наверх вместе с нараставшим ветром, снегом и внезапным пониманием, что еду я один, начали расти сомнения.

Кресло раскачивалось, было уже страшно, я вцеплялся в лыжи, мои тоненькие перчатки (они в олимпийский комплект не входили) не грели, а кожаные ботинки стали превращаться в ледяной камень.

Когда я доехал до верхней точки, мой лексикон ограничивался парой известных слов непечатного характера. Обледеневшими пальцами я приспособил ремешки и застегнул-таки крепления. Первые же движения выявили несостоятельность моего предположения о родственности беговых и горных лыж.

Из деревянной будки подъемника на меня смотрело удивленное лицо спасателя, пытавшегося совместить несовместимое: полный «чайник» в костюме сборной.

Это сейчас, спасибо «Боско», каждый может одеться как член сборной, а тогда такое было попросту невозможно.

Мимо меня проносились настоящие спортсмены с таким же выражением на лицах, как и у застывшего в шоке спасателя.

Я не понимал, как они поворачивают, но знал, что надо вниз, чтобы выжить.

Я немного ехал вниз, набирая скорость, потом присаживался и падал, если не удавалось остановиться. Периодически эмпирически получался плуг, я как-то двигался вниз, но не быстро. Думал снять лыжи, но понял, что не смогу их нести.

Время растянулось в вечность, во рту пересохло, несмотря на лютый холод и ветер.

И вот я приблизился к точке, с которой был виден из ресторана, где сидели все мои новые приятели и, о ужас, приятельницы. Как назло, туман рассеялся, вышло солнце – я был как на ладони.

Я понял: это момент истины! И я поехал! Поехал как умел – то есть вниз прямо, как с горки на санках…

Ресторан стоял на пригорке. Развив первую космическую скорость, я, приближаясь к ресторану и соображая, как буду тормозить, зацепился за кочку и полетел вперед.

При этом лыжи мои отцепились, но полетели рядом на ремешках. Я врезался в ресторанный холм, как истребитель, сбитый вражеским огнем.

По голове ударили долетевшие лыжи, я лежал ничком на снегу, наблюдая, как на нем расплывается красное пятно. Пошевелив конечностями, я не без радости обнаружил, что в общем цел. Кровь лилась из пореза на лице – еще одним не предоставленным мне реквизитом были очки. Их я позаимствовал у приятеля; очки были фирменными, но вместо давно разбившегося стекла в них была вставлена самодельная целлулоидная пластинка, которая, треснув, ранила щеку.

Потери были минимальные: порез на щеке. Пока ко мне бежали люди, план был готов: я получил травму и кататься уже не смогу. Это спасало мою репутацию и позволяло носить заветный костюм.

Я хромал, точнее прихрамывал, порою забывая, на какую ногу.

Остаток отдыха я восседал в том самом ресторане на солнце в компании восхитительных поклонниц горных лыж.

С тех пор прошло немало времени, я в меру возможностей научился ездить на горных лыжах и побывал на разных горнолыжных курортах, но мой по-настоящему олимпийский старт восьмидесятого года остался самой яркой страницей в моей спортивной биографии.

2014, январь, Куршевель