Текст книги "Новейшая история стран Азии и Африки. XX век. 1945–2000. Часть 2"

Следует особо подчеркнуть возросшую, во многом катализирующую роль внешнеориентированного развития и собственно экспорта в хозяйственном подъеме отсталых стран, значительные сдвиги, произошедшие в его структуре (в целом по развивающемуся миру доля готовых промышленных изделий возросла с 1/10 в начале 50-х гг. до 1/6 в середине 60-х гг. и свыше 2/3 во второй половине 90-х гг.), стимулирующее воздействие в этом процессе филиалов ТНК, обеспечивающих приток новых (пусть не всегда новейших) технологий и передового опыта.

Наиболее интенсивно происходило наращивание чистого притока прямых иностранных инвестиций (ПИИ) в развивающиеся страны в 1990-е гг. – он вырос в 8 раз. В результате доля этих стран в общемировом объеме ПИИ увеличилась с 12–14 % в 1988–1990 гг. до 36–38 % в 1997–1999 гг. Однако распределение ПИИ остается крайне неравномерным – 80 % их объема приходится на 20 стран, в том числе около половины – всего на 5 стран (в 1998 г. в КНР объем накопленных ПИИ превышал 260 млрд. долларов, что примерно в 6 раз больше, чем для Тропической Африки). ТНК и их филиалы контролируют значительную часть экспорта развивающихся стран. В азиатских новых индустриальных странах (НИС) этот показатель составляет в среднем около 1/3, а в КНР – 44–46 %.

Отмечая существенную роль внешнего спроса в экономическом развитии стран Востока и Юга, полезно, однако, учитывать, что в целом по афро-азиатской и латиноамериканской полупериферии ускорение темпов роста ВВП в 1950—1990-е гг. лишь частично может быть связано с эффектом экспортрасширения. В целом же доля развивающихся стран в мировом экспорте возросла меньше, чем в мировом ВВП – с 23–24 % в начале 1960-х гг. до 28–29 % в конце 1990-х гг., что говорит о сравнительно невысоком уровне интеграции большинства из них в мировое хозяйство.

Не менее важное значение имело расширение внутреннего спроса. За счет этого фактора в 1960–1996 гг. было обеспечено в Таиланде 84–86 %, в Индонезии 90–91 %, в Индии и КНР – 94–96 % прироста ВВП. Успешное развитие внутреннего рынка (речь при этом идет не только об импортозамещающих, но и импортупреждающих производствах) во многом зависело от создания нормальных условий для функционирования множества мелких и средних предприятий на конкурентной основе, что предполагало огромные усилия государства и общества по формированию надежных правовых и экономических институтов.

В целом можно констатировать, что достаточно высоких и устойчивых результатов в экономическом развитии добились страны, проводившие политику дозированного либерализма, стимулировавшие как экспорториентированные, так и импортзамещающие/импортупреждающие производства. Такое сочетание позволило им не только не подорвать местное производство, но и обеспечить повышение его международной конкурентоспособности в соответствии с принципами динамических (а не статических) сравнительных преимуществ.

Здесь, вероятно, уместно вспомнить, что большинство стран Запада и Япония в период своего созревания до уровня развитых государств, т. е. в эпоху промышленного «рывка» в XIX – начале XX в. наращивали свою экономическую мощь и экспорт, проводя политику достаточно жесткого, хотя и выборочного протекционизма, нацеленного на всемерное укрепление внутренних и внешних позиций национальной индустрии и других секторов экономики.

Хотя в современных условиях правительства западных стран, представители МВФ, Всемирного банка и Всемирной Торговой Организации (ВТО) активно выступают за повышение степени внешнеэкономической открытости в странах Востока и Юга, на практике США и западноевропейские государства нередко прибегают к протекционистским мерам. Часто устанавливаются весьма высокие и даже запретительные пошлины на импортируемые из развивающихся стран текстильные и продовольственные товары и металлы. Все это свидетельствует о наличии элементов двойного стандарта во внешнеэкономической политике развитых государств. К тому же страны Запада и Япония осуществляют активную протекционистскую политику в отношении своих рынков рабочей силы.

Вопреки пессимистическим прогнозам ряда экспертов, особенно леворадикального толка, вычертивших еще в 50-60-е годы XX в. каскады «порочных» кругов отсталости и бедности развивающихся стран, некоторые из них и в особенности страны Восточной и Юго-Восточной Азии достигли значительных успехов в наращивании физического и человеческого капитала. Норма валовых капиталовложений, едва ли превышавшая в колониальных и зависимых странах в 1900–1938 гг. 6–8 % их ВВП, возросла в среднем по развивающемуся миру с 10–12 % в начале 1950-х гг. до 25–26 % в 1980–1996 гг. В целом группа развивающихся стран по этому показателю перегнала развитые государства. Доля инвестиций в ВВП достигла в 1996 г. в Индонезии 32 %, в Южной Корее 38 %, в Малайзии, Таиланде и КНР 41–42 %. Примечательно, однако, что относительно быстрые темпы роста ВВП, зафиксированные в среднем по группе развивающихся стран в 1980—1990-е гг., были обусловлены не только повышенной нормой, но также и сравнительно более высокой эффективностью капиталовложений, которая в отмеченный период была больше, чем в развитых государствах.

Увеличение нормы капиталовложений в целом по группе афроазиатских и латиноамериканских стран в 1950—1990-е гг. произошло, несмотря на пессимистические прогнозы, в основном за счет внутренних источников финансирования, тогда как доля притока иностранного капитала не превышала в среднем 10–15 %. Это не больше, чем во многих развитых странах второй «волны» капиталистической модернизации.

В то же время было бы неправильно недооценивать значение внешних инвестиционных ресурсов в финансировании внутренних капиталовложений многих периферийных стран, особенно на начальных этапах их развития. В этой связи нельзя не вспомнить, например, о солидном вкладе американской помощи Южной Корее и Тайваню в 50-х – первой половине 60-х годов XX в., без которой модернизация этих стран была бы крайне затруднена (если не невозможна).

В отличие от ряда крупнейших стран развивающегося мира, таких как КНР, Индия, а также Бразилия, Мексика, и азиатских НИС, в основной массе периферийных государств доля внешних источников финансирования капиталовложений по-прежнему достаточно высока. В 1995–1997 гг. соответствующий индикатор достигал в Турции, Пакистане, Марокко и Египте 25–33 %, в Бангладеш и Вьетнаме 43–53 %, в наименее развитых странах (Тропической Африки) – в среднем 40–70 %.

Процессы либерализации и приватизации, активизировавшихся во многих развивающих экономиках в 80-90-е годы XX в., вызвали существенное увеличение доли частных инвестиций в общем объеме внутренних капиталовложений, что в целом являлось немаловажным фактором повышения их абсолютного уровня и нормы. В среднем по развивающемуся миру доля частных инвестиций повысилась с 58–60 % в 1980 г. до 68–70 % в 1996–1997 гг. в общем объеме внутренних капиталовложений, что в целом являлось немаловажным фактором повышения их абсолютного уровня и нормы. Доля частных инвестиций повысилась в 1980–1996 гг в Пакистане с 36–37 до 52–53 %, в Египте – с 30–33 до 59–60 %, в Индонезии – с 56–57 до 75–77 %, в Таиланде – 68–69 до 77–78 %, на Филиппинах – с 68–69 до 79–81 %. В начале 1995/96 гг. он достигал в Южной Кореи 74–76 %, в Турции, Мексике, Аргентине и Бразилии 79–86 %.

Существенный рост внутренних сбережений в странах Азии, Африки и Латинской Америки, а также привлечение ими внешних средств привели к быстрому развитию их финансовых рынков. Если в среднем по ведущим странам Запада и Японии объем рыночной капитализации (в % от ВВП) увеличился в 1990–1996 гг. примерно на 2/5, то в развивающихся странах он за отмеченный период почти удвоился, в КНР – с 0,5 до 14 %, в Египте и Марокко – с 3–4 до 21–24 %.

Развитие фондовых рынков сопровождалось также определенным прогрессом в эволюции банковского сектора. Сам по себе этот рост по ряду развивающихся стран (и субрегионов), в которых он наблюдался, – важное, быть может, необходимое, но еще не достаточное условие повышения эффективности их экономик. Но в целом указанные перемены отражают возросшую роль финансовых систем, прежде всего в азиатских странах, способствующих аккумуляции и передислокации индивидуальных, семейных и институциональных сбережений.

Одновременно со значительным увеличением инвестиций в основной капитал для многих развивающихся стран был характерен существенный рост затрат на формирование человеческого потенциала. Хотя удельный вес государственных расходов в общих инвестициях в человеческий капитал в среднем по этим странам не превышал, как правило, 40–60 %, а в ряде стран имел тенденцию к снижению, государственная поддержка сфере образования и здравоохранения была достаточно весома (судя хотя бы по процентному вкладу в ВВП) и в целом эффективна, так как способствовала привлечению частных инвестиций в отмеченную сферу. Совокупные частные и государственные расходы на образование, здравоохранение и НИОКР, не превышавшие в развивающихся странах в начале 60-х годов 4–5 % ВВП (в 1920—1930-е гг. – 0,8–1,5 %), возросли в среднем до 10–11 % ВВПв 1994–1996 гг.

При этом данные по странам Востока и Юга существенно варьировались. В наименее развитых государствах, основной массе стран Тропической Африки совокупные расходы на формирование человеческого капитала составляли не более 6–8 % их ВВП. Сравнительно невысоким был и показатель в ряде крупных, густонаселенных стран. В Индонезии, Пакистане и КНР отмеченный индикатор (8–9 %) и в Индии (10–10,5 %) был ниже, чем, например, в Таиланде, Аргентине, Бразилии и Мексике (11–12 % ВВП). По Тайваню и Южной Корее удельные затраты на развитие человеческого фактора, достигавшие, по неполным подсчетам, соответственно 13–14 и 14–15 % ВВП, были сопоставимы с индикаторами по Великобритании (14,4 %), Японии (15,4 %) и Италии (15,9). В то же время Тайвань и Республика Корея заметно уступали Германии (16,7 %), Франции (18,1 %) и США (24,0 % ВВП).

Если учесть хотя бы частично некоторые неформальные виды обучения, например, профподготовку, обеспечиваемую предприятиями, то отмеченный показатель в 1994–1998 гг. мог составлять по Тайваню и Южной Корее примерно 18–19 % их ВВП, в Японии – 20–21 %, а в США – 30–31 % ВВП.

В целом по афроазиатским и латиноамериканским государствам доля инвестиций в совокупный фонд развития (в % к ВВП, расчет по данным в национальных ценах) выросла значительно – с 7—10 % в 1920—1930-е гг. до 19–20 % в начале 1960-х гг. и примерно 35–37 % в середине 1990-х гг. Однако этот показатель все еще существенно меньше, чем в среднем по развитым странам. В то же время азиатские НИС в целом опережали развитые государства как по норме традиционных капиталовложений, так и по доле фонда развития в ВВП (50–51 %). Подчеркнем при этом, что среди «тигров»-«драконов» также наблюдалась значительная дифференциация. По Индонезии последний показатель составил 40–41 %, по Тайваню 41–42 %, в КНР 50–51 % (для сравнения в Индии 35–37 %), в Малайзии – 53–54 %, в Таиланде и Южной Корее 56–57 % ВВП.

Успехи развивающихся стран и азиатских НИС несомненны. Однако у них сохраняется не вполне сбалансированная структура накопления физического и человеческого капитала. Если в развитых государствах доля последнего в фонде развития в целом превысила 1/2 (здесь различаются две модели: в США она достигла 65–66 %, в Японии лишь 41–42 %), то в целом по развивающемуся миру ситуация иная. Отмеченный индикатор вырос с 14–15 % в 1920—1930-е гг. до 23–24 % в начале 1960-х гг. и 28–29 % в середине 1990-х гг., но он значительно (почти вдвое) ниже, чем в развитых странах.

Интересно, что в целом по группе азиатских «тигров» на долю инвестиций в развитие человеческого потенциала затрат было меньше, чем в среднем по развивающемуся миру (это во многом объяснялось повышенным удельным весом расходов на обычные капиталовложения). Чрезвычайно низкие показатели в Индонезии (20–21 %), Таиланде и Малайзии (22–25 %). К этой группе, вероятно, примыкает и Южная Корея, хотя данные по ней все же больше – 32–33 %. Наиболее благоприятное соотношение компонентов общего капиталонакопления – по Тайваню, где вышеупомянутый показатель достигал 43–44 %.

Хотя разрыв по сравнению со странами Запада значителен, Тайвань, возможно, догнал или, с поправкой на ориентировочность расчетов, максимально приблизился в данном измерении к Японии, намного опередив новейшие индустриальные страны – Индонезию, Таиланд и Малайзию, а также КНР (17–18 %) и Индию (29–31 %). Представляется, что сложившаяся в большинстве азиатских НИС структура накопления, быть может, приемлемая в целом для периферийных государств, базирующихся на экстенсивно-интенсивной модели роста, не вполне адекватна для перехода на более интенсивную модель развития.

Согласно расчетам, выполненным по шести ведущим капиталистическим странам (США, Япония, Великобритания, Германия, Франция и Италия), доля «невещественного» человеческого капитала (капитализированные расходы на образование, профподготовку, НИОКР и развитие здравоохранения) в их совокупном национальном богатстве выросла с 9 % в 1913 г. до 12–13 % в 1950 г. и 29–31 % в 1996 г. Немалый прогресс отмечался и в группе крупных развивающихся стран (Китай, Индия, Бразилия, Мексика, Индонезия и Египет), где она в целом выросла соответственно с 1 % до 3 и 10–11 %. То есть, если в развитых странах отмеченная пропорция их национального богатства увеличилась втрое-вчетверо, то в периферийных и полупериферийных странах Востока и Юга она выросла на порядок (примерно в десять раз), и относительный разрыв как будто сократился – был девятикратным, стал трехкратным (правда, одновременно увеличилось отставание слаборазвитых стран от передовых по уровню подушевого дохода и национального богатства). Однако, из приведенных данных можно сделать и другой вывод. В начале XX в. абсолютный разрыв по доле «невещественного» человеческого капитала в национальном богатстве между передовыми и слаборазвитыми странами не превышал в целом восьми процентных пунктов, а в конце столетия он уже составил 19–20 процентных пункта, то есть вырос в два-три раза. По этому весьма важному структурному параметру развивающиеся страны еще не достигли «рубежей» развитых стран полувековой (а многие из них и вековой) давности.

Симптоматично, что подобная закономерность просматривалась и по бывшему СССР, в котором за годы советской власти в результате проведения форсированной индустриализации, наращивания инвестиций в ВПК, а также иных преобразований произошли крупные сдвиги в структуре совокупного производительного капитала: существенно, в 2,7–3 раза повысился удельный вес физического капитала (основных производственных фондов и материальных запасов) в национальном богатстве (примерно с 13 до 35 %), а также «невещественного» человеческого капитала – с 4 до 12 %. При этом прирост первого показателя составил около 22 проц. пунктов (!), а второго – 8 пунктов. Иными словами, происходило преимущественное наращивание не столько интеллектуальных, сколько материально-вещественных компонентов производительных сил. Подобная модель развития была характерна в целом для периферийных стран в XX в. и для ныне развитых государств примерно до последней трети-четверти XIX в. В XX в. странах Запада и Японии опережающими темпами увеличивалось количество и качество человеческого «невещественного» капитала. Что касается СССР, то он по структуре важнейших компонентов совокупного производительного богатства в конце 80-х гг. XX в. оказался заметно ближе не к развитым, а периферийным странам.

Наращивание инвестиций в физический и человеческий капитал способствовали значительному ускорению динамики не только количественных, но и качественных составляющих экономического роста развивающихся стран. По сравнению с 1900–1938 гг. среднегодовые темпы прироста капиталовооруженности труда в периферийных и полупериферийных странах в 1950–1996 гг. выросли примерно в 3,4 раза. Но поскольку темпы увеличения средней капиталоемкости роста повысились лишь в полтора раза, то темп прироста производительности труда увеличился в среднем в пять-шесть раз, а совокупной факторной производительности (труда и капитала) – в 8–9 раз.

Это значительный успех: последний показатель оказался в полтора раза больше, чем в странах Запада и Японии в период их «промышленного рывка». (Но примерно во столько же раз он уступает средневзвешенному индикатору по ведущим капиталистическим странам на этапе их послевоенного развития). В результате по сравнению с первой половиной XX столетия в развивающемся мире заметно, в среднем вдвое, повысился относительный вклад интенсивных составляющих экономического роста.

Разумеется, далеко не во всех развивающихся странах наблюдались высокие и устойчивые темпы роста производительности. При этом, как выясняется, и во многих быстро развивавшихся странах восточноазиатского региона, в которых высокими темпами наращивалось капиталонакопление и затраты живого труда, вклад производительности в прирост ВВП был в целом не выше, а в некоторых из азиатских НИС даже ниже, чем в среднем по развивающимся государствам. В 1950-х – середине 90-х годов, на долю интенсивных составляющих приходилось от 1/5 до 1/3 прироста ВВП в таких странах, как Индонезия (19–21 %), Южная Корея (28–30 %), Таиланд (33–34 %).

Этот индикатор в Индонезии существенно не отличался от соответствующих данных по Бразилии и Аргентине (15–19 %), а также КНР и Мексике (21–22 %); по Южной Корее и Таиланду он оказался сопоставим с показателем по Индии (30–31 %). Но даже по Тайваню доля интенсивных факторов в приросте ВВП (в 1952–1995 гг. 43–44 %) была заметно меньше, чем в большинстве развитых стран: в Великобритании и Японии 52–57 %, во Франции 61–62 %, в Италии и Германии 66–70 %.

По относительному вкладу совокупной производительности в прирост ВВП народнохозяйственные модели азиатских НИС были экстенсивно-интенсивными, при всех немалых различиях между ними, тогда как в развитых странах, значительно больше продвинувшихся по пути формирования информационно-инновационной экономики, модель развития стала уже иной – интенсивно-экстенсивной.

Вместе с тем полезно иметь в виду, что немалая часть роста совокупной производительности в азиатских НИС и в ряде других стран Востока и Юга, в которых вообще наблюдалось увеличение эффективности экономики, связана с так называемым эндогенным, материализованным НТП – повышением качества труда и капитала, а также с передислокацией основных учтенных ресурсов из отраслей с низкой эффективностью использования ресурсов в отрасли с более высокой ресурсоотдачей. В среднем по азиатским «тиграм», ряду других крупных и средних быстроразвивающихся стран на первые два компонента пришлось 40–45 %, а на третий – 30–35 % прироста совокупной производительности.

Таким образом, доля так называемого нематериализованного НТП (организационно-институционально-инновационные факторы) в приросте совокупной производительности, которая в развитых странах в послевоенный период в среднем достигала 40–60 %, а временами – 65–75 %, не превышала в азиатских НИС и в ряде других динамичных развивающихся государств 20–30 %. Следовательно, не только рост ВВП, но и увеличение производительности у «тигров» и азиатских «драконов» (например, Китая и Индии) было связано преимущественно с количественными факторами.

Если в итоге сравнить уровни развития периферийных и полупериферийных стран (без учета восточноевропейских государств), с одной стороны, и передовых стран – с другой, то можно обнаружить, что в течение почти двух последних столетий разрыв в средних показателях подушевого ВВП увеличивался в пользу индустриально развитых стран: с 1:1,4–1,8 в 1800–1820 гг. до 1:4,5–5 в 1913 г., 1:7,8–8,2 в 1950 г. и 1:9,8—10 в 1973 г. Ввиду замедления темпов экономического роста в странах Запада и Японии с 1970-е гг., отмеченный разрыв сократился, но незначительно – до 1:9,0–9,5 в 1980 и 1990 гг. И лишь в 1990-е гг., когда на фоне экономической стагнации в Японии и достаточно низких показателей прироста ВВП в Западной Европе происходил существенный экономический подъем в Китае, Индии и примерно полутора десятках других развивающихся стран, рассматриваемый показатель стал существенно уменьшаться – примерно до 1:6,8–6,9 в 1996–1997 гг., оказавшись в результате несколько ниже отметки 1950 г.

Однако средние цифры скрывают весьма разноплановые тенденции, наблюдаемые в развивающемся мире. В 1950–1996 гг. относительный уровень развития (подушевой доход в процентах от аналогичного индикатора США) повысился, например, по Южной Корее и Тайваню в 6,2–6,4 раза (достигнув в 1996 г. соответственно 44–45 и 50–51 %). Отмеченный показатель в Таиланде, КНР и Индонезии увеличился в 3,7; 2,4 и 1,9 раза (соответственно до 25–26 %, 12 и 14–15 %), а в Бразилии и Индии он вырос всего лишь в 1,1–1,2 и 1,2–1,3 раза (до 20–21 и 6–7 %). В то же время в Мексике рассматриваемый показатель практически не изменился (24–25 % от уровня США), а в Аргентине он сократился с 44–45 до 31–32 %, (Он снизился также в нескольких десятках других периферийных стран).

Вопреки ряду пессимистических прогнозов, сделанных еще в 50–60 е годы многие периферийные страны достигли, в целом существенного прогресса в социально-культурной сфере, в развитии человеческого фактора. Доля населения, живущего за чертой бедности, определяемой в соответствии с национальными критериями, сократилась в 1960–1990/1995 гг. в целом по афроазиатскому и латиноамериканскому миру с 45–50 % до 24–28 %, в том числе в Индии с 55–56 до 35–40 %, в Пакистане – с 52–56 % до 30–34 %, в Таиланде – с 57–59 до 13–18 %, в Бразилии – с 48–52 до 17–19 %, в Южной Корее – с 38–42 до 4–6 %. Этот индикатор понизился в 1970–1990/1995 гг. в КНР – с 33–39 до 8—12 %, в Индонезии – с 58–60 до 15–17 %, в Бангладеш (1980–1996 гг.) с 81–83 до 35–38 %. Вместе с тем доля населения, живущего в нищете, во многих странах Тропической Африки все еще составляла в первой половине 1990-х гг. 35–65 %.

Эти расчеты и оценки выполнены в соответствии с национальными критериями бедности. По международным критериям (процент населения, живущего менее чем на 1 доллар в день, в паритетах покупательной способности валют 1985 г.), ниже черты бедности в Индии в конце 80-х – начале 90-х годов проживало примерно 1/2 населения, в КНР, на Филиппинах, в Бразилии и Нигерии – 23–31 %, в Мексике и Пакистане —12–15 %, в Малайзии и Колумбии – 5—10 % населения.

Улучшение экономических и санитарных условий вызвало резкое сокращение младенческой смертности (хотя она остается весьма высокой по меркам развитых стран). В то же время в странах Тропической Африки она остается еще очень высокой, примерно в полтора раза больше, чем в среднем по развивающемуся миру.

Во многих развивающихся странах произошло феноменально быстрое увеличении средней продолжительности жизни, не имеющем аналогов в социально-культурной истории стран Запада и Японии. В среднем по развивающемуся миру она возросла в 1950–1996 гг. с 35 до 64–66 лет. Она почти удвоилась в Китае и Индии. Однако эти государства, а также Индонезия, Таиланд и Филиппины в среднем достигли лишь уровня передовых стран начала 50-х годов. В 1995 г. индикаторы по Южной Корее и Малайзии, ряду латиноамериканских стран соответствовали данным по развитым государствам четвертьвековой давности. Только Тайвань (75 лет), Сингапур (76 лет) и Гонконг (79 лет) действительно приблизились или оказались на уровне развитых стран.

Вместе с тем в наименее развитых государствах, в том числе странах Тропической Африки, продолжительность жизни (51–55 лет) все еще на 20–25 лет меньше, чем в передовых странах мира. К тому же хотя стандарты санитарно-медицинского обслуживания населения в странах Восточной, Юго-Восточной, Южной Азии и Латинской Америки заметно улучшились, по многим характеристикам его качества, доступности и распространенности, существует заметное, а в ряде государств значительное, отставание от развитых стран.

Возросшие инвестиции в человеческий фактор способствовали существенному, но далеко не одинаковому прогрессу периферийных государств в сфере образования, просвещения и профессиональной подготовки населения. В целом по развивающемуся миру в 1950–1980—1995 гг. показатель охвата обучением в средней школе повысился с 7 % до 31 и 55 %, а в высшей школе – с 1 % до 8 и 12 %. Чтобы оценить эти достижения, целесообразно их сопоставить с показателями по передовым странам. В последних соответствующие индикаторы составили 48–50 %, 85–87 и 95–97 % и 7–9 % (в США – 22 %), 30–32 (56 %) и 47–49 % (82 %). Наиболее масштабный рост охвата обучением в средней школе наблюдался в Южной Корее – с 27 % в 1960 г. до 74–75 в 1980 г. и 95–97 % в 1995 г. (Такой же отметки достиг и Тайвань).

Весьма высокая «дифференциация успехов» обнаружилась по индикатору охвата обучением в высшей школе. В указанные годы он составил в КНР менее 1 %, 1–2 и 4–5 %, в Индии – 3 %, 5 и 6–7 %, в Малайзии – 1 %, 4 и 8 %, в Индонезии – 1 %, 3–4 и 10–11 %. В Таиланде и Гонконге (ныне Сянган) доля молодежи, охваченной обучением в колледжах и университетах, увеличилась больше – соответственно с 2 % до 13 и 19–20 % и с 4 % до 10 и 22 %. Действительно впечатляющие результаты у Тайваня (2 % в 1952 г., 18–19 % в 1986 г. и 30–32 % в 1995 г.) и Южной Кореи (5 % в 1960 г., 15–16 % в 1980 г. и 51–53 % в 1995 г.).

Южная Корея буквально прорвалась в ряды развитых стран, опередив по коэффициенту охвата обучением в колледжах и университетах (1995–1996 гг.) Италию, Японию, Германию, Швецию и Израиль (40–43 %), Данию и Испанию (45–46 %), Великобританию, Нидерланды, Бельгию и Францию (48–50 %), уступив лишь Норвегии (55 %), Новой Зеландии (58 %), Финляндии (67 %), Австралии (72 %), США (81 %) и Канаде (практически стопроцентный охват).

Если в странах Тропической Африки в середине 1990-х гг. рассматриваемый показатель не превышал в среднем 2–4 %, то, например, в Бразилии он составлял 11–12 %, в Мексике, Колумбии, Египте и Сирии – 14–18 %, в Перу и Чили – 28–32 % и в Аргентине – 38 %.

Вопреки еще встречающимся суждениям, современный развивающийся мир, при всех имеющихся перекосах – это сообщество, сравнительно быстро утрачивающее признаки неграмотной периферии. Доля тех среди взрослого населения, кто хотя бы элементарно грамотен, составлявшая в среднем по развивающимся странам в 1900–1950 гг. 20–26 %, увеличила с 35–37 % в 1960 г. до 47–49 % в 1970 г. и 53–55 % в 1980 г., достигнув к 1995–1996 гг. 72–74 %. Правда, рассматриваемый показатель был существенно выше в Латинской Америке, Восточной и Юго-Восточной Азии (83–87 %), ниже в странах Северной Африки и Ближнего Востока – 60–62 % и существенно ниже (50–57 %) по Южной Азии и Тропической Африке.

В связи с изложенным необходимо подчеркнуть одну особенность азиатских НИС, исключительно важную для объяснения их феноменального роста. Речь идет о сравнительно высоких исходных индикаторах развития человеческого фактора, в данном случае грамотности населения (в конце 50-х годов в Южной Корее, Тайване и Таиланде – 68–72 %), при куда более скромных показателях подушевого ВВП (в 1955–1959 гг. соответственно 11,3 %, 11,6 и 8,7 % от уровня США).

Во многих странах и регионах развивающегося мира в последние полвека достаточно быстро увеличивался показатель среднего числа лет обучения взрослого населения. В среднем по периферийным государствам он вырос примерно с полутора до семи лет. Однако, хотя по ряду стран, например, Южной Корее и Тайваню (14,5—15 лет) рассматриваемый индикатор уже находится на уровне передовых государств (и даже несколько выше, чем в Италии и объединенной Германии), в целом по развивающемуся миру, несмотря на сокращение относительного разрыва по отмеченному показателю с развитыми странами, абсолютный разрыв продолжал увеличиваться: если в 1950 г. в среднем по периферийным и развитым экономикам индикатор среднего числа лет обучения взрослого населения составлял соответственно 1,5 и 9,5 лет (разница – 8 лет), то в 1996–1997 гг. он достиг соответственно 7 и 16 лет (абсолютный разрыв – 9 лет).

Разумеется, такой агрегативный, расчетный индикатор, как среднее число лет обучения взрослого населения, даже будучи скорректировано на относительную цену года образования в начальной, средней и высшей школе, не учитывает множества других важных характеристик. Так, в частности, качество учебных программ и подготовки преподавателей в развитых странах существенно выше, чем в большинстве развивающихся стран. К тому же в последних процент потери учебного времени, связанный с пропусками занятий, второгодничеством и отсевом учащихся в 3–7 раз больше, чем в центрах мирового хозяйства.

В целом можно констатировать, что по ряду важнейших показателей, отражающих развитие собственно человеческого фактора, периферийные страны подтянулись к стандартам передовых государств больше, чем по индикатору подушевого дохода. В результате по индексу человеческого развития, включающего помимо подушевого ВВП, продолжительность предстоящей жизни и среднее число лет обучения, разрыв между развитыми и развивающимися странами сократился в среднем в 1950–1996/1997 гг. в полтора раза и стал примерно трехкратным.

Вместе с тем, во-первых, важно учитывать не только количественные, но и глубокие качественные различия, сохраняющиеся (и даже возрастающие) в уровнях социально-экономического и информационно-инновационного развития стран Запада и Японии, с одной стороны, и большинства полу/периферийных стран – с другой. Например, в 1996 г. Бразилия, КНР и Индия по индексу человеческого развития составляли соответственно 40 %, 34 и 26 % от уровня США, а по индексу информационного развития включающего как обычные, так и современные средства коммуникаций, соответствующие показатели оказались равными 10 %, 2 и 1,5 %.

По имеющимся расчетам и оценкам, в середине 1990-х гг. подушевой индикатор человеческого капитала, материализованного в знаниях, навыках и физическом здоровье населения, в передовых странах, по меньшей мере в 25 раз превышал (без поправки на качество!) соответствующий показатель по крупным развивающимся государствам, а по уровню инвестиций в НИОКР в расчете на душу населения разрыв достиг 35-кратной величины.

Приведенные цифры, возможно, несколько занижены. Недоучтено значительное распространение в развитых странах неформального образования, а также других видов инвестиций в человеческий фактор, реализуемых в нерабочее время. К тому же не принята во внимание дифференциация в качестве обучения. Например, в Индии в 1980—1990-е гг. школьники и студенты усваивали не более 20–50 % общеобразовательной и научной информации, которую и получали учащиеся развитых стран.