Текст книги "Английский детектив. Лучшее за 200 лет (сборник)"

Чарльз Диккенс

Рассказ «Тринадцатый присяжный» был опубликован в рождественском номере альманаха «Круглый год» (1865), то есть формально он относится к историям о привидениях: на Рождество британские читатели привыкли получать как раз такое «фирменное блюдо». И призрак в рассказе действительно есть, более того, без него не удалось бы распутать преступление… Вот именно: распутать преступление. В общем, перед нами детектив, причем детектив, как сказали бы сейчас, судебный – хотя обстановка ранневикторианского суда такова, что словно бы погружает нас в исторический роман или даже этнографический очерк: достаточно вспомнить, как присяжные на все время судебного процесса и сами оказываются будто «в заключении», в одной комнате, так что даже постельные принадлежности им приходится расстилать прямо на столах, за которыми днем проводились заседания.

Не менее интересен и другой аспект. В целом ведь брезгливо-испуганное неприятие преступления и преступника – жизненная реальность той эпохи, очень высоко, до ханжества ценившей законопослушную благопристойность. Но здесь это чувство как-то уж слишком утрировано и доходит до иронии, даже самоиронии, скрытой от повествователя, однако очевидной для автора. А если учесть столь же утрированно подчеркнутую беспомощность следствия и суда, которые никак не смогли бы изобличить убийцу без прямой подсказки призрака, то ироничность становится еще более очевидной…

На эту версию работает и название рассказа, в оригинале – «умничающее», намеренно претенциозное: «To Be Taken With a Grain of Salt» (тут к тому же использована формулировка для особо грамотных современников, способных оценить перекличку с латинской пословицей «Cum grano salis») – нечто вроде «Принимай с частичным недоверием!».

А на какие случаи «спектральных иллюзий» ссылается Диккенс, точнее, все-таки его рассказчик?

«Происшествие с берлинским книготорговцем» было в его время хорошо известно: данная история произошла с Фридрихом Николаи, не только книготорговцем, но также писателем, издателем и вообще одним из «властителей дум» эпохи Просвещения, человеком замечательно трезвым, честным и до занудства правильным. При этом он внезапно испытал приступ бредовых видений (в прямом смысле слова подвергся «нашествию зеленых чертиков»), но сумел от него избавиться путем… постановки пиявок на ягодицы. Это бы полбеды, однако Николаи вышеупомянутую историю, включая детали излечения, с полной серьезностью описал и опубликовал, сопроводив назиданием «Делай как я!»

В принципе эпоха Просвещения могла бы воспринять подобное как должное, но, вероятно, «то бы слово да не так молвить», особенно в сочетании с репутацией литературного пуриста. Николаи немедленно получил от современников латинское прозвище «Proktophantasmist» (при всем желании подобрать цензурный перевод мы получим в лучшем случае «Жопофантаст») и немецкое «Steissgeisterseher» (а тут получится примерно «Жоповидец призраков», чуть ли не «Жопохотник за привидениями»). Гете создал на него пародийные строки в «Фаусте», Гофман – в «Золотом горшке», и даже во времена Диккенса вся Европа при упоминании этого эпизода не могла сдержать смех.

Тот королевский астроном, историю вдовы которого рассказывал сэр Дэвид Брюстер (известный ученый, немало писавший про оптические иллюзии, но ничего – о призраках!) вычисляется безошибочно: это Георг Биддел Эйри, еще более известный ученый, про оптические иллюзии писавший тоже немало, а о призраках – опять-таки ни слова! Вдобавок ни о какой его вдове Дэвид Брюстер не мог писать, а Диккенс читать, ибо Эйри пережил всех троих: и Брюстера, и Диккенса, и свою единственную жену.

Так что, похоже, перед нами элемент фирменного диккенсовского юмора, в чем-то родственного юмору де Квинси. А название рассказа «To Be Taken With a Grain of Salt» является прямой рекомендацией, обращенной на его содержание: «Принимай с частичным недоверием!»…

Тринадцатый присяжный

Я всегда замечал острую потребность в смелости, даже у людей умных и образованных, когда речь заходит о психологических переживаниях странного свойства. Почти все боятся, что рассказанное ими, не найдя отклика у слушателей, будет выглядеть подозрительно или смешно. Правдивый путешественник, которому случится встретить необычное существо вроде морского змея, поведает о том без страха. Но тот же путешественник, попав под влияние странного предчувствия, порыва, причуды мысли, видения (так называемого), сна или другого удивительного душевного впечатления, серьезно призадумается, прежде чем признаться в нем. С этой сдержанностью я связываю изрядную долю тумана, окружающего подобные темы. Нам непривычно рассуждать о личных переживаниях именно так, как мы рассказываем о реальном опыте; поэтому общий запас знаний в области таинственного на самом деле прискорбно мал.

В том, что я сейчас собираюсь вам поведать, нет умысла поддержать или опровергнуть какую-либо теорию. Мне известно происшествие с берлинским книготорговцем; я изучил историю вдовы королевского астронома, рассказанную сэром Дэвидом Брюстером; а в кругу своих друзей следил за гораздо более примечательным случаем Спектральной Иллюзии. По поводу последней стоит добавить, что пострадавшая (дама) ни в коей мере не была связана со мной родственными узами. Подобное ошибочное предположение, которое отчасти – но только отчасти – могло бы объяснить мою собственную историю, лишено всякого основания. Нельзя сослаться на наследственность – подобных вещей ни прежде, ни после со мной не приключалось.

Как-то раз в Англии произошло некое убийство, привлекшее к себе всеобщее внимание. Мы и так достаточно слышим о душегубах, пока растет их чудовищная известность, а мне бы хотелось похоронить память об этом мерзавце так же, как его тело похоронила Ньюгейтская тюрьма. Я намеренно воздержусь от раскрытия личности преступника.

Когда появились первые сообщения об убийстве, ни единого подозрения – вернее, добавлю, чтобы не оказаться неточным, – нигде не упоминалось, что хоть одно подозрение пало на человека, который впоследствии был привлечен к суду. По той же причине его описания не напечатали в прессе. Об этом важном факте следует помнить.

Развернув во время завтрака газету с утренними новостями, содержавшими отчет о происшествии, я нашел его невероятно интересным и прочел с большим вниманием. Дважды, если не трижды. Преступление произошло в спальне, и когда я отложил газету, на меня нашло – нахлынуло – наплыло – не знаю, как назвать это чувство, нет подходящего слова, – я, казалось, видел, как та самая спальня проплывает сквозь мою комнату, словно картина, непостижимым образом нарисованная в речном потоке. Хотя фантом почти мгновенно исчез, он был настолько ярким и отчетливым, что я с облегчением отметил отсутствие мертвого тела в собственной постели.

Это необычное ощущение посетило меня не в романтическом месте, а в меблированных комнатах на Пикадилли, недалеко от угла с Сент-Джеймс-стрит. Для меня оно оказалось чем-то новым. В тот момент я сидел в легком кресле, поэтому дрожь, охватившая мое тело, передалась ему и сдвинула с места (но, надо заметить, подобная мебель без труда передвигается на своих колесиках). Я подошел к одному из окон (в комнате их два, а сама она расположена на втором этаже), чтобы дать глазам отдых в оживленном движении на Пикадилли. Было ясное осеннее утро, и улица выглядела суетливой и бодрой. Дул сильный ветер. Пока я наблюдал, он принес из парка ворох опавших листьев, которые завивались спиралями в его порывах. Когда листва осела, я заметил на противоположной стороне улицы двоих мужчин, шедших друг за другом с востока на запад. Первый часто оглядывался через плечо. Второй, шагах в тридцати позади, угрожающе замахивался на него рукой.

Сначала меня привлекла необычность и продолжительность этого жеста для столь публичного места, а после – более примечательное обстоятельство: никто не обращал на них внимания. Мужчины проре́зали поток пешеходов с плавностью, едва подходящей даже для прогулки, хотя ни один из прохожих, насколько я мог заметить, не уступал им дороги, не одергивал и не оглядывался вслед. Проходя под моими окнами, оба они посмотрели на меня. Я увидел их лица очень отчетливо и, без сомнения, узнал бы в любом месте. Не то чтобы я нарочно искал в их обликах нечто примечательное, помимо того, что первый был мужчиной весьма мрачного вида, а кожа его преследователя напоминала своим цветом неочищенный воск.

Я холост, и весь мой домашний круг составляют камердинер и его супруга. Род моих занятий связан с банковским делом, и хотелось бы, чтобы обязанности главы департамента были столь легки, как принято считать. Из-за них той осенью пришлось остаться в городе, хотя я очень нуждался в перемене обстановки. Я не болел, но и здоров не был тоже. Читатель, в меру своих сил, может вообразить чувство измученности, порожденное угнетающим однообразием жизни и «легким расстройством пищеварения». Как заверил один именитый доктор, состояние моего здоровья в то время объяснялось лишь этими причинами, я цитирую его собственное письмо, присланное в ответ на все расспросы.

По мере того как распутывались обстоятельства преступления, оно все больше и больше занимало умы людей. Я же в самый разгар общественных волнений старался держаться подальше, зная так мало, как только возможно. Но мне было известно, что подозреваемый обвинен в предумышленном убийстве и заключен в Ньюгейтскую тюрьму. А также, что процесс над ним отложен до следующей сессии Главного суда по уголовным делам по причине предубеждений и недостатка времени для подготовки защиты. Кроме того, я мог слышать – хотя на самом деле уверен, что не слышал, – когда состоятся отложенные слушания.

Мои гостиная, спальня и гардеробная располагаются на одном этаже. В последнюю можно попасть только через спальню. Правда, есть дверь, ведущая на лестницу, но несколько лет назад через нее проложили часть труб для ванной комнаты. В тот же период времени и по тому же плану дверь была заколочена и задрапирована.

Как-то поздней ночью я находился в спальне, отдавая последние указания камердинеру, прежде чем он отправится спать. Мое лицо было обращено к закрытой двери гардеробной. Слуга стоял к ней спиной. Пока я говорил, створка приоткрылась, наружу выглянул мужчина, который очень настойчиво и таинственно поманил меня к себе. Это был тот самый преследователь с Пикадилли, чье лицо напоминало грязный воск.

Позвав меня безмолвным жестом, он отпрянул и закрыл дверь. Я быстро пересек спальню, распахнул гардеробную и заглянул внутрь. Моя рука сжимала горящую свечу. В глубине души я не ожидал увидеть там человека, его и не оказалось.

Заметив, что мой слуга замер в изумлении, я обернулся и сказал ему:

– Деррик, можете ли поверить: находясь в здравом рассудке, я вообразил, что видел… – И стоило мне положить руку ему на грудь, как он вздрогнул всем телом и ответил:

– О боже, да, сэр! Мертвец зовет вас!

Не верю, будто у Джона Деррика – моего верного и преданного слуги вот уже более двадцати лет – случались какие-нибудь видения, пока я не прикоснулся к нему. Перемена в нем была столь разительной, что я абсолютно уверен: в ту минуту он необъяснимым образом получил свои ощущения от меня.

Я велел Джону Деррику принести немного бренди, налил ему глоток и сам с удовольствием выпил рюмку. А о том, откуда взялось ночное явление, не сказал ни слова. Поразмыслив, я убедился, что кроме того случая на Пикадилли, никогда прежде не видел лица своего странного посетителя. Сравнивая его выражение в дверях гардеробной с выражением, которым он наградил меня, проходя под окнами, я догадался, что первая встреча была попыткой остаться в моей памяти, а вторая – проверкой того, что его сразу вспомнят.

Ночь я провел неспокойно, хотя испытывал необъяснимую уверенность в том, что видение не вернется. На рассвете мною овладела тяжкая дремота, от которой я пробудился благодаря появлению Джона Деррика с неким документом в руке.

Документ, как оказалось, превратился в предмет спора между посыльным и моим слугой. Это было приглашение стать одним из присяжных на предстоящих заседаниях Главного уголовного суда в Олд-Бейли. Меня прежде никогда не звали в жюри[45]45
  Здесь: суд присяжных. (Примеч. ред.)


[Закрыть], о чем прекрасно знал Джон Деррик. Он считал, – по сию пору я не уверен, обоснованно это или нет, – что в заседатели для подобных дел выбирают людей более заурядных способностей, и сначала вовсе отказался брать бумагу. Посыльный встретил отказ равнодушно, ответив: мое присутствие или отсутствие ему безразличны – есть вызов в суд, и разбираться с ним мне придется на свой страх и риск.

День или два я пребывал в смятении – ответить на приглашение или же не обращать на него внимания. У меня не было ни малейшего мистического предубеждения, на меня не оказывали давления и не смущали какого-либо рода соблазнами. Совершенно в этом уверен, как и во всем остальном, сказанном здесь. В конце концов я решил прервать однообразие моей жизни и пойти.

Назначенный час пришелся на сырое ноябрьское утро. Пикадилли окутывал густой коричневый туман, становившийся абсолютно черным и до крайности мрачным к востоку от ворот Темпл-Бар. Коридоры и лестницы здания суда, как и сами залы заседаний, ярко освещались газовыми лампами. Полагаю, пока пристав не проводил меня в переполненный публикой Старый Зал, я и не думал, что убийцу будут судить в тот же день. Думаю, с трудом продираясь в здание, я даже не знал, на какое из двух заседаний меня вызвали. Но об этом нельзя сказать с полной уверенностью, поскольку тут мои воспоминания не вполне ясные.

Я присел на отведенное место и в ожидании принялся разглядывать зал сквозь туман и пары́ тяжелого дыхания. Черная дымка словно мутный занавес висела за огромными окнами, с улицы доносился приглушенный стук колес по соломе и гвалт собравшихся там людей, который иногда пронзали резкий свист, громкая песня или окрик. Вскоре вошли и заняли свои места двое судей. Гул в зале затих. Распорядились ввести убийцу. Стоило ему появиться, как я узнал первого из мужчин с Пикадилли.

Если бы тотчас огласили мое имя, сомневаюсь, что смог бы внятно отозваться. Но оно шло примерно шестым или восьмым в списке присяжных, и к тому времени я уже способен был ответить: «Здесь!» Когда поднимался в ложу, обвиняемый – прежде наблюдавший хоть и внимательно, но безо всякого беспокойства, – пришел в страшное волнение и подозвал своего защитника. Желание арестованного заменить меня было столь очевидным, что стало поводом для перерыва, во время которого адвокат, положив руку на барьер, пошептался со своим клиентом и покачал головой. Позже я узнал от этого джентльмена, что первыми испуганными словами его подзащитного была фраза: «Любой ценой замените этого человека!» Но, поскольку он не объяснил причины и признался, что даже не знал моего имени, пока оно не было названо, его просьбу отклонили.

По уже упомянутым мотивам я не желаю воскрешать нездоровую память об этом убийце, к тому же подробный отчет долгого процесса над ним отнюдь не является необходимым для моего рассказа. Поэтому ограничусь теми событиями из десяти дней и ночей, во время которых мы – присяжные заседатели – держались вместе, что напрямую связано с моим личным пытливым опытом. Именно этим, а не убийцей, я стремлюсь заинтересовать своего читателя. Именно к этому, а не к странице из ньюгейтского календаря, хочу привлечь внимание.

Меня выбрали старшиной присяжных. На второе утро, после двух часов показаний (мы слышали, как били церковные часы), я бросил взгляд на своих собратьев-присяжных и обнаружил, что не могу их пересчитать. Попробовал несколько раз, но возникало одно и то же затруднение – проще говоря, их было слишком много.

Коснувшись соседа, я прошептал ему:

– Сделайте одолжение, пересчитайте нас.

Он удивился просьбе, однако выполнил ее.

– Как же так? – внезапно спросил он. – Нас тринад… Но это же невозможно. Нет. Нас двенадцать.

Весь тот день меня одолевала эта странная загадка: словно в ложе был кто-то лишний, однако стоило пересчитать, и все оказывалось в порядке. Это не объяснялось присутствием призрака, между тем возникло предчувствие, что он точно появится.

Жюри разместили в Лондонской таверне. Мы все спали в общем зале, прямо на столах, и постоянно находились под присмотром офицера, поклявшегося охранять нас. Не вижу причин скрывать настоящее имя этого человека. Он был умен, очень вежлив, услужлив и (что было отрадно услышать) весьма уважаем в Сити. Офицер отличался приятной внешностью: добрые глаза, завидные черные бакенбарды и прекрасный звучный голос. Звали его мистер Харкер.

Пока ночью мы ворочались в своих двенадцати постелях, кровать Харкера перегораживала дверь. На второй день, не чувствуя желания спать и увидев, что наш охранник сидит на своей койке, я присел рядом и предложил ему табаку. Когда рука офицера, тянувшаяся к табакерке, коснулась моей, его пронзила странная дрожь.

– Кто это? – воскликнул он.

Проследив за взглядом мистера Харкера, я, как и ожидал, вновь увидел фигуру второго из двоих мужчин, шедших по Пикадилли. Поднявшись и отступив на несколько шагов, я оглянулся на офицера. Тот был совершенно беспечен и произнес с веселостью:

– Мне показалось на миг, у нас тут тринадцатый присяжный без постели. А теперь вижу, что это игра лунного света.

Не пускаясь в объяснения, я пригласил мистера Харкера прогуляться со мной по комнате, а сам наблюдал за фигурой призрака. Тот на несколько минут замирал возле подушки каждого из моих собратьев-присяжных. Всякий раз он подходил к постели с правой стороны и всегда терял четкость, пересекая изножье следующей. По движениям головы казалось, что он лишь задумчиво смотрит на лежащих людей. Он не замечал ни меня, ни моей постели, стоявшей ближе прочих к кровати мистера Харкера. Дойдя до конца, призрак вышел из комнаты через окно, поднявшись по лунному лучу, словно по воздушной лестнице.

Следующим утром, во время завтрака выяснилось, что всем присутствующим, кроме меня и мистера Харкера, прошлой ночью приснился убитый.

Теперь я был убежден: вторым по Пикадилли шел покойный (если так можно выразиться), как будто бы тот сам засвидетельствовал это. И свидетельству его в реальности нашелся способ, к которому я не был готов.

На пятый день суда, когда выступление обвинителя подходило к концу, в качестве доказательства был представлен медальон с миниатюрным портретом убитого, пропавший из его спальни и найденный позже в тайнике убийцы. При допросе свидетель опознал эту вещицу, и ее вручили суду, после чего передали присяжным для осмотра. Когда чиновник в черном проходил мимо меня, фигура второго мужчины с Пикадилли стремительно выступила из толпы зрителей, выхватила у него миниатюру и отдала мне своими собственными руками, произнеся – прежде, чем я увидел лицо в медальоне, – тихим, глухим голосом: «Тогда я был молод и не столь бледен». Затем он прошел между мной и моим собратом-присяжным, которому я передал миниатюру, а после между ним и его соседом и так до конца ложи следовал за своим портретом, пока медальон не вернулся обратно ко мне. Однако ни один из присяжных ничего не заметил.

За столом, как и в остальное время, когда присяжные находились под присмотром мистера Харкера, мы в первую очередь, конечно, обсуждали ход процесса. В тот самый, пятый, день обвинение закончило приводить свои доказательства, и, сложив полное представление о деле с этой стороны, мы принялись дискутировать уже более серьезно и шумно. Среди нас оказался член приходского совета – самый большой идиот из всех мною виденных, – который даже на явные улики высказывал абсурдные возражения и на чьей стороне были двое обрюзгших приходских дармоедов. Всю троицу пригласили из округа, настолько измученного лихорадкой, что их самих стоило отдать под суд за пять сотен смертей.

Ближе к полуночи, когда некоторые из нас уже готовились ко сну, а злорадные болваны сделались особенно крикливыми, я вновь увидел убитого. Он мрачно стоял за спинами этих тупиц и манил меня. Но мне достаточно было приблизиться к их компании и вступить в спор, как он тотчас удалился. Это положило начало череде явлений призрака, ограниченной комнатой, в которой мы были заперты. Только лишь собиралась кучка присяжных, и я сразу видел среди них убитого. Стоило им высказаться не в его пользу, как призрак торжественно и властно подзывал меня.

Следует иметь в виду, что до пятого дня процесса, когда была предъявлена миниатюра, я ни разу не видел призрака в суде. Теперь же, когда слово перешло к защитнику, случились три изменения. Прежде упомяну о двух из них. Призрак стал постоянно находиться в зале, но обращался уже не ко мне, а к выступавшим. Вот один из примеров: горло убитого было рассечено, и в своем вступительном слове защитник предположил, что убитый мог сам себя порезать. Тогда призрак с ужасной раной на шее (до сей поры скрытой) встал рядом с подлокотником говорившего и, размахивая возле горла то правой, то левой рукой, решительно опроверг мнение о том, что подобное увечье можно нанести себе самому. Другой пример: свидетельница описывала подсудимого, как добрейшего из людей. Призрак стоял прямо перед ней, глядя в ее глаза и указывая вытянутым пальцем на злое лицо обвиняемого.

Третья перемена – наиболее заметная и яркая – впечатлила меня еще сильнее. Я не предполагаю, а совершенно точно заявляю о ней. Итак, хотя те, к кому обращался призрак, и не чувствовали его присутствия, но приближение фантома заставляло их ощущать смутное беспокойство. Казалось, будто бы ограниченный законами – что не распространялись на меня, – от раскрытия себя перед другими, он все же незримо, безмолвно и мрачно влиял на людские умы. Когда главный защитник в своей речи выдвинул версию о самоубийстве, а призрак встал возле локтя ученого джентльмена и показал свое рассеченное горло, это несомненно сбило речь адвоката. На несколько секунд тот потерял нить своих хитроумных рассуждений, вытер лоб носовым платком и сделался чрезвычайно бледным. Когда свидетельница стояла напротив призрака, ее взгляд как будто бы проследил за указующим перстом и, полный сомнения и тревоги, замер на лице подсудимого. Полагаю, двух этих примеров достаточно.

На восьмой день процесса, после перерыва на отдых и подкрепление сил, который случился, как обычно, вскоре после полудня, мы с остальными присяжными вернулись в зал незадолго до появления судей. Стоя в ложе и оглядываясь кругом, я подумал, что призрак исчез, пока не отважился поднять взгляд на галерку и не увидел, как он перегнулся через весьма благопристойную даму, словно интересуясь: занял суд свои места или еще нет. Дама немедленно вскрикнула и потеряла сознание, ее вынесли из зала. Похожее случилось с достопочтенным, благоразумным и терпеливым судьей, который вел процесс. После окончания всех речей тот сидел над своими бумагами, когда мертвец проник через дверь и нетерпеливо заглянул в заметки через плечо листавшего их мужчины. Лицо его чести изменилось, руки замерли, странная дрожь, хорошо мне знакомая, пронзила тело. Он произнес: «Простите, господа. Здесь несколько душно» и вернулся к работе, лишь выпив стакан воды.

Благодаря всей монотонности шести из этих нескончаемых десяти дней – те же судьи и все прочие на своих местах; тот же убийца на скамье подсудимых; те же адвокаты за столом; те же звуки вопросов и ответов под сводами зала; тот же скрип пера его чести; те же шаги тех же приставов; те же лампы зажигаются в те же часы, когда угасает дневной свет; тот же смутный занавес за огромными окнами во время тумана; тот же дождь барабанит в сырую погоду; те же следы тюремщиков и заключенного день за днем на тех же опилках; те же ключи запирают и отпирают те же тяжелые двери, – все это томительное однообразие заставляло чувствовать себя так, будто я пробыл старшиной присяжных целую вечность, а Пикадилли – ровесник Вавилона. Но ни на минуту убитый не пропадал из виду. Я лицезрел его гораздо яснее, чем кого бы то ни было еще. Не могу упустить одно значительное обстоятельство: мне не удалось заметить, чтобы призрак, как я называю убитого, посмотрел на своего убийцу. Снова и снова я задавался вопросом «Почему?». Но он так ни разу и не взглянул.

После представления портрета в медальоне до самой последней минуты судебного разбирательства он не смотрел и на меня. Присяжные удалились для вынесения приговора без семи минут десять. Идиот из приходского совета и два его прихлебателя создали нам такую сумятицу, что дважды пришлось возвращаться в зал и просить у судьи выдержки из протокола. У девятерых из нас, полагаю, так же, как ни у кого в суде, не было сомнений в правильности выводов, однако скудоумный триумвират не нашел ничего лучше, как нарочно затягивать дело, все отвергая. Но наше мнение все же перевесило, и присяжные наконец вернулись на свои места в начале первого часа ночи. Убитый тем временем стоял напротив нашей ложи, с другой стороны зала. Как только я занял свое место, его взгляд обратился ко мне с большим вниманием; призрак, показавшийся мне довольным, медленно взмахнул над головой серым покровом, который прежде держал в руках. Лишь я огласил наш вердикт: «Виновен!», покров рассыпался в прах и все исчезло – вместо таинственного гостя осталась пустота.

В соответствии с традицией судья спросил: воспользуется ли осужденный правом на последнее слово, прежде чем ему вынесут смертный приговор. Убийца пробормотал что-то невнятное, о чем на следующий день во всех газетах написали: «несколько бессвязных, сбивчивых и едва различимых жалоб на несправедливость суда из-за предубежденности старшины присяжных». На самом деле его поразительное признание звучало так: «Милорд, я понял, что обречен, едва в зал вошел старшина присяжных. Милорд, я знал, что он никогда не оправдает меня, ведь накануне ареста, ночью, он возник у моего изголовья, разбудил и накинул мне на шею петлю».