Текст книги "Английский детектив. Лучшее за 200 лет (сборник)"

– А почему он все-таки арендовал ваш кэб? – спросил я, не на шутку заинтересованный этой историей.

– Н-ну, видите ли, сэр, а где ж ему, собственно, этими своими делами заниматься? Все, что ему нужно для работы, было у него с собой в саквояже. Делать это где-то на съемной квартире? Так ведь подозрительно – все время сидеть по нескольку часов взаперти, да еще есть риск, что кто-то или в окно увидит, или в замочную скважину захочет подсмотреть, что там за секреты жилец развел. Снять отдельный дом, как следует занавесить окна, управляться со всем самому, вообще без слуг? Тем более подозрения на себя накличешь! Нет, этот Малоун все рассчитал правильно: лучшего места, чем закрытый кузов «ворчуна», во всем Лондоне не найти. Другое дело, что он уже был на примете у полиции – так что они его в конце концов и вычислили… А, куда прешь, черт безглазый?! Вы видели?! Нет, ну вы видели, сэр? Чуть не задел нас этим своим фургоном, извозчик криворукий! Вообще, сэр, я так думаю, если посчитать, сколько воров, грабителей и, может, даже убийц за эти сорок семь лет проехались в моем «ворчуне», то я, пожалуй, целый Ньюгейт перевез. Этого парня, фальшивомонетчика, прямо на моих глазах арестовали – и только потому я о нем знаю, что он преступник. Хотя… Был ведь еще один – может, похуже их всех вместе взятых. Это если я, конечно, правильно понял, что он за птица. Да и понял-то я с опозданием, так что уже поздно было его искать. А вот все же получается, совесть моя неспокойна: ведь я из-за этого своего нежелания совать нос в чужие дела, выходит, малость соучастник…

– Да что же это за история такая?

– А вот сами судите, сэр. Лет десять назад – точнее не помню, я всегда был слабоват в датах – ко мне сел моряк, здоровенный такой детина, рыжеусый. Сказал ехать к докам. После того случая с фальшивомонетчиком, сэр, я решил, что все-таки приватность приватностью, но надо, чтобы у меня при случае была возможность проверить, что творится внутри. Поэтому теперь в моем кэбе[50]50
  …кэбе… – Английский кэб – экипаж не просто закрытый, но и отличающийся характерными особенностями конструкции: возница размещается не перед кузовом, а поверх и сзади него.


[Закрыть], как видите, прорезано небольшое окошко – да-да, вот это самое, к стеклу которого сейчас прижался носом мальчуган (ваш сынишка, я угадал?)… Уж не знаю, что именно меня насторожило, но за этим моряком я решил понаблюдать. И знаете, сэр, – он всю дорогу ехал с большим куском угля в обнимку. Вот просто держал его перед собой на коленях, очень осторожно. Я решил, что парень просто перебрал рома и, чего доброго, начнет чудить – поэтому, пока вез, то и дело на него поглядывал. Окошко-то махонькое и расположено так, что изнутри не очень рассмотришь, заглядываю я в него или нет. В общем, вижу – моряк, как бы это сказать, разъял уголь на две части, а внутри этой глыбы вроде как полость. Я так смекаю, что это был, ну, сундучок, то ли замаскированный под кусок угля, то ли и вправду из угольной глыбы вытесанный. Во-от… Ну, мало ли… Ничего я в этом не понял, а стоило ему выйти у доков и расплатиться – так вообще выкинул тот случай из головы. Но когда вскоре случился тот взрыв в Бремерхафене[51]51
  Крупный немецкий порт в месте слияния реки Везер с заливом Гельголанд.


[Закрыть] и пошли слухи об угольных бомбах… Тогда только я сообразил, что происходило у меня прямо-таки на глазах. Рассказал об этом в полиции, но, видать, поздно: они уже не сумели найти концов. Вы не знаете, что такое «угольная бомба»?! Ну, сэр… Короче говоря, если судно страхуют на сумму, гораздо большую, чем оно стоит, это понятно? Ага. Идем дальше: как теперь сделать, чтобы… Уже догадались, сэр? Внутри глыбы угля прячут заряд динамита или какую уж там еще взрывчатую дрянь сейчас напридумывали, а потом помещают ее в запас того угля, который корабль берет с собой… И когда такой уголек попадает в топку – бабах! Ходят слухи, не один старый корабль так завершил свой путь…

– Вижу, вам довелось повидать в жизни много необычного, – заметил я.

– Ах, чтоб меня! Вот уж голова моя дырявая – чуть не провез вас мимо! Мы ведь уже приехали, сэр. Вот, изволите видеть – Александра-Парк. А вообще-то вы правы, конечно: повидал я много, в том числе и такого, чего бы, побожусь на Евангелии, лучше бы никому не видать… Если ваша хозяюшка пожелает проехаться за город – я к вашим услугам, сэр: улица Медников, дом девяносто четыре. А сами, коли пожелаете, садитесь со мной, вот как сейчас, и я вам расскажу еще более удивительные истории. Но теперь ваш парнишка, как я погляжу, изо всех сил уже рвется наружу, и жена тоже торопится выйти, и вот та юная леди с пляжным зонтиком сейчас застрянет в дверях… Осторожней, сэр, не промахнитесь мимо подножки! Вот так, вот так! Не забыли адрес: Медников, номер девяносто четыре? Ну, удачи, сэр! И вашей хозяюшке тоже удачи!

Все произошло мгновенно. Я даже не успел понять, что наша поездка, а главное, повествование о лондонских тайнах закончено и продолжения – во всяком случае, сейчас – не будет. «Ворчун» уже катил прочь. Через считанные минуты он затерялся среди множества экипажей, подвозивших на взморье праздную, нарядную, веселую толпу курортников…

Защита

Общественность, естественно, была донельзя взбудоражена самим фактом душегубства прекрасной Эны Гарни, а в особенности – тем, что в ее убийстве обвиняется офицер британской армии. Но когда в прессу просочились сведенья, что этот обвиняемый, капитан Джон Фаулер, во время предварительного судебного слушанья отказался привести какие-либо доводы в свою защиту, общественный интерес приобрел даже несколько истерический характер. В самом деле: суд, в ходе которого обвиняемый в убийстве отказывается защищать себя, обещает стать чем-то новым в истории юриспруденции.

Правда, адвокат обвиняемого выступил с заявлением, что его клиент все-таки намеревается огласить некую информацию, однако сделает он это лишь в финале процесса, на Выездной сессии суда присяжных. Само собой, это еще сильнее подогрело всеобщие ожидания.

Окончательным же штрихом в этой и без того необычной картине стал отказ подсудимого от какой-либо адвокатской помощи: капитан Фаулер намеревался защищать себя сам.

Если говорить о тяжести улик обвинения, то дело выглядело более чем ясным и, по общему мнению, совершенно безнадежным. О подсудимом было известно, что он подвержен приступам ревности – причем в такие моменты способен к насильственным действиям. Последнее подтверждалось свидетельскими показаниями.

Капитан выслушал обвинительное заключение совершенно бесстрастно, не пытаясь ловить свидетелей на противоречиях, требовать перекрестного допроса или как-то иначе оспаривать выдвигаемые против него улики. В целом, даже недоброжелатели были вынуждены признать, что Фоулер – сухощавый, смуглый от загара человек, с черной щеточкой усов на изможденном лице, – пока что проявляет поразительное мужество: разумеется, у него не имелось ни малейших сомнений, каким может быть приговор.

Заговорил он только тогда, когда суд, прежде чем вынести окончательный вердикт, предоставил ему последнее слово. Поднявшись со скамьи подсудимых, капитан Фоулер спокойным движением сунул руку в карман, достал оттуда сложенный в несколько раз лист, развернул его – и, не отрывая взгляда от этой бумаги, произнес защитительную речь.

На состав суда и на собравшуюся в зале публику эта речь произвела в высшей степени значительное впечатление. Поэтому приведем здесь ее целиком, не меняя ни слова.

* * *

– Прежде всего, господа присяжные, я хотел бы объяснить, почему отказался от услуг адвоката. Не из-за сомнений в его мастерстве: я знаю, что братская поддержка всех моих сослуживцев (мои собственные средства достаточно ограничены) позволила нанять для данного процесса одного из величайших мастеров этого дела. Вопрос также отнюдь не в том, что я непомерно высокого мнения о собственном ораторском мастерстве и прочих способностях, требующихся для участия в судебных прениях. Просто я убежден: на сей раз уместней обычный и бесхитростный рассказ. Причем не преломленный сквозь призму адвокатского красноречия, а исходящий непосредственно от участника тех ужасных событий… От невольного актера в том трагическом спектакле.

Коль я бы ощущал себя виновным, никогда бы не отказался от юридически продуманной защиты. Но в глубине своего сердца знаю: на мне нет вины в убийстве, хотя совершил его именно я. Причины этого могу изложить только лично – и только теперь. Не ставлю целью разжалобить присяжных своей исповедью, однако все же надеюсь, что к концу ее вы перестанете видеть во мне убийцу.

Благодарю суд за предоставленную возможность записать эту историю и прочесть ее с листа во время церемонии последнего слова. Обстоятельства дела таковы, что я должен сейчас огласить все, даже второстепенные детали, причем в мельчайших подробностях.

Многие помнят, что два месяца назад, сразу после ареста, я отказался привести следствию какие-либо оправдания. Сегодня на процессе это было упомянуто как одно из дополнительных, хотя и косвенных, доказательств моей вины. Однако тогда же я сообщил следователям, что у меня есть оправдания, но изложить их смогу лишь некоторое время спустя. Это было воспринято как беспочвенная отговорка. Что ж, сейчас срок настал.

Сегодня наконец представилась возможность объяснить не только то, что собственно было сделано, но и то, почему я не мог поступить иначе. И если этот суд, суд моих соотечественников, обвинит меня – я не стану протестовать, а молча снесу любую кару, какую бы ни присудили мне.

Я прослужил уже пятнадцать лет. Сейчас мое воинское звание – капитан, последняя должность, которую мне довелось занимать до начала этой войны, – командир Второго Бреконширского батальона, а начинал я вестовым, и впервые моя фамилия упомянута в приказе, относящемся к Бурской войне, к сражению при Даймант-хилл. Когда началась война с Германией, я, в тот момент уже исполнявший обязанности заместителя командира полка, получил приказ занять аналогичную должность в новой, только что сформированной части. Это был Первый Шотландский, он же Скаутский полк. Наша часть размещалась в крохотном городке, скорее даже деревушке Радчерч, графство Эссекс. Личный состав пришлось частично поселить в палатках, частично же он был расквартирован среди местных жителей. Мне довелось поселиться под кровом мистера Меррифильда, одного из окрестных сквайров. Вот там-то я и познакомился с мисс Эной Гарни…

Сейчас, возможно, не самый подходящий момент, но я все-таки должен хотя бы вкратце описать эту леди, иначе некоторые мои действия вообще невозможно будет понять. Впрочем, не уверен, что мне, не поэту и не художнику, а человеку военной профессии, удастся описать ее – даже вкратце. Скажу лишь, что вряд ли Природа когда-либо еще помещала в женский облик столь изысканный сплав, драгоценное соединение ума и красоты. Двадцати пяти лет от роду, высокая, золотоволосая, с особым изяществом движений и неповторимыми чертами нежного лица. Мне приходилось читать о людях, влюблявшихся с первого взгляда, но именно только читать: доселе я был твердо убежден, что это – литературная условность. Однако с того мгновенья, как мы встретились глазами с мисс Гарни, я понял: литераторы были правы. Понял и другое: теперь мною владеет только одно чувство – сделать так, чтобы Эна стала моей.

Я взрослый человек и знаю жизнь. Никогда прежде не бывало так, чтобы какое-либо чувство заставляло меня забыть обо всем. Оказалось, любовь на такое все же способна.

Что тут об этом говорить. Возможно, вы все равно сочтете мои поступки достойными осуждения; возможно, сумеете хотя бы отчасти меня понять. Но на какое-то время страсть завладела мной в такой степени, что и мое дело и весь мир в придачу казались чем-то совершенно незначительным – по сравнению с желанием добиться любви этой девушки. Нет, все-таки не так. Опять же не знаю, сможете ли вы мне поверить, но у меня сохранялось еще нечто, что было превыше любви. Это моя честь: честь офицера и джентльмена.

Так что по-настоящему полностью я забылся лишь на один миг. И тот поступок, из-за которого теперь нахожусь на скамье подсудимых, стал прямым следствием того мига, отчаянной попыткой его искупить.

Постарайтесь все же поверить в это…

Вскоре я обнаружил, что мисс Гарни не оставляет без внимания мою влюбленность (скрывать ее я не мог). Положение этой дамы в семье сквайра было достаточно необычным. Год назад она прибыла из небольшого городка Монтепелье на юге Франции, отозвавшись на газетное объявление (Меррифильды, в семействе которых подрастало трое детей, разместили в нескольких континентальных газетах публикацию: «Требуется учительница французского языка»). Тем не менее сейчас она жила в этом доме на положении скорее родственника или желанного гостя, чем получающего жалование работника. Вскоре я уже знал, что мисс Гарни, преподавая французский язык, всегда обожествляла английский, испытывая глубочайшее желание жить в Англии; а после того как на континенте забушевала война, любовь Эны к нашей стране многократно окрепла, ибо нас и ее теперь связывало еще одно яркое чувство – ненависть к Германии.

Она рассказала мне историю этой ненависти, которая в роду Гарни имела, вдобавок ко всему, еще и семейный характер. В 1870 году родной дед Эны, сражаясь в рядах французской армии против пруссаков, попал в плен и, уже пленный, был зверски убит. А теперь в рядах нынешней французской армии против нынешних немцев сражались оба ее брата – и мисс Гарни давно уже не имела никаких сведений об их судьбе…

В бессильном гневе она читала газетные сообщения о победах наших врагов, о Бельгии, обесчещенной, раздавленной немецким сапогом. Если Эна начинала говорить об этом, ее голос дрожал. После одного из таких разговоров – клянусь! – я своими глазами видел, как она взяла в руки мое офицерское оружие, саблю и револьвер, и поцеловала его: это для нее был символ борьбы с тевтонской агрессией.

Конечно, такая девушка не осталась равнодушной, когда я открыл ей свои чувства, сразу же вслед за этим предложив мисс Гарни пойти со мной под венец. Но она и слышать не хотела о том, чтобы вступить в брак сейчас, во время войны. Лишь потом, после победы, когда мы вместе приедем в освобожденный от немецкой угрозы Монтепелье, чтобы она могла продемонстрировать своего избранника семье – по всем правилам традиционной французской глубинки, где действуют гораздо более строгие правила приличия, чем принято считать…

Добавлю, что у мисс Гарни имелось одно увлечение, пока что не слишком распространенное среди женщин: она была заядлой мотоциклисткой. Еще до моего прибытия в Радчерч Эна привыкла совершать длительные мотоциклетные прогулки по окрестностям в полном одиночестве. А поскольку я не мог быть спутником во время таких поездок, она милостиво разрешила мне сопровождать ее в пеших прогулках – впрочем, далеко не всегда. Для меня так и осталась непредсказуемой странная переменчивость ее характера: Эна, обычно сама доброта и чуткость, порой совершенно внезапно становилась холодной, резкой в общении, проявляла нетерпимость к присутствию кого-либо. Тогда я еще воспринимал эти изменения настроения как некий каприз, простительный женскому полу и даже придающий ей дополнительное очарование. Несколько раз подобная причуда нападала на нее и непосредственно во время наших прогулок, когда она сухо, без малейших объяснений причины, давала мне понять, что именно сейчас ей хотелось бы остаться одной. Впрочем, потом мисс Гарни извинялась передо мной самым сладчайшим голосом, способным смягчить даже куда менее чувствительную душу, чем моя, – и окружала меня подчеркнуто деликатным вниманием; поэтому обижаться всерьез было просто невозможно. К тому же, по словам Меррифильда, эти приступы внезапной тяги к одиночеству проявлялись вовсе не только в моем присутствии: семья сквайра давно уже успела привыкнуть к такой особенности характера их домашней учительницы.

Мои собственные обязанности, как и у любого офицера в военную пору, практически не оставляли мне свободного времени. Так что со своей возлюбленной я мог видеться лишь по вечерам – но и тогда она, бывало, без каких-либо видимых причин уединялась в небольшом кабинете (служившем Меррифильдам классной комнатой), тем самым давая понять, что в эти минуты или даже часы для нее совершенно нестерпимо чье-либо общество. Однако, выйдя из классной, Эна всегда глубоко сожалела о том, что заставила меня страдать, и ее раскаяние всякий раз так трогало мое сердце, что после каждого подобного случая я все больше привязывался к ней. Да, не стыжусь сказать: я был готов выполнить любое ее желание…

В обвинительном заключении фигурирует фраза «припадки ревности», а также приводятся обнаруженные во время следствия факты моей ревнивой подозрительности. Один раз эта сцена произошла даже на глазах миссис Меррифильд – и будто бы только ее вмешательство предотвратило тогда драматическую развязку. Что ж, признаю́: я был ревнив. Когда человек влюблен по-настоящему, когда любовь поглощает все силы его души – вероятно, он не может быть свободен от чувства ревности. Это ведь тоже часть любви.

Но подчеркнуто независимый и свободолюбивый дух моей возлюбленной порой заставлял меня задуматься. Я знал, у нее широкий круг знакомств, куда входят и многие офицеры: как в нашем городке, так и в соседнем Челмсфорде и даже Колчестере. И когда она, оседлав мотоцикл, исчезала на несколько часов… На вопросы об этих поездках Эна не отвечала, о своей же прошлой жизни – иногда говорила охотно, с милой улыбкой, а порой и замыкалась, одаривая меня суровым взглядом. Особенно часто подобное случалось, если я проявлял хоть малейшую настойчивость. Так удивительно ли, что мне, буквально потерявшему голову от любви, время от времени приходилось непритворно исполнять роль ревнивца? Удивительно ли, что я, забыв обо всем, стремился узнать, что же творится в «закрытой» части жизни мисс Гарни, тщательно скрываемой от меня?

Иногда здравый смысл нашептывал: глупо так настаивать на раскрытии тайн моей возлюбленной, в чем бы они ни заключались: зачем мне их знать, если я в любом случае готов отдать за нее жизнь? Однако – новый каприз – стремление в очередной раз избежать моего общества – и ревность снова брала свое…

Итак, что же я все-таки смог узнать о потаенной стороне жизни Эны? Надо сказать, впечатление складывалось странное. Общеизвестно, что молодая незамужняя француженка обычно обладает меньшей степенью свободы и независимости, чем ее британская сверстница. Тем не менее при достаточном знакомстве с мисс Гарни сразу же чувствовалось: она успела повидать мир. Больше всего меня изумляло и, призна́юсь, пугало то, что это выяснялось лишь случайно, к примеру, по непреднамеренным обмолвкам Эны во время разговора со мной или со сквайром – причем каждый такой случай она явно воспринимала как свою оплошность и тут же меняла тему, всеми силами стремясь переключить мое внимание на другое. Как раз с такими эпизодами и связано несколько наших ссор, когда я раз за разом задавал Эне вопросы, но не получал ответа ни на один из них.

На самом деле эти конфликты были все же гораздо менее значительными, чем они выглядят в материалах следствия. Это касается и той ссоры, при которой присутствовала – и в которую сочла своим долгом вмешаться, – миссис Меррифильд. Впрочем, не буду скрывать, в тот раз я действительно вышел из себя. Дело в том, что именно тогда мне довелось увидеть на столе мисс Гарни фотографию незнакомого мужчины, и Эна пришла в явное замешательство, когда я спросил, кто же это такой. Нет, ничего я не узнал от нее, так что вся моя информация свелась к тому, что я сам успел увидеть: надпись по нижнему краю фотографии – «Х. Вардин» (фамилия этого человека?). Добавлю: фотография, во-первых, выглядела довольно старой и потертой, а во-вторых, была небольшого размера, именно такого, чтобы удобно поместиться, например, в кармане дамского пальто. Неужели это означает давнее знакомство Эны с тем человеком, и неужто все то время, что я ухаживаю за ней, она хранила у себя фотографию своего любовника?!

Мисс Гарни категорически отказалась признать обоснованность моего беспокойства. Более того: глядя мне в глаза, она сказала, что никогда не встречалась с этим человеком. При всем моем любовном ослеплении я не сумел поверить ее словам. Какая женщина будет хранить (а вдобавок – тайно!) фотографический портрет мужчины, коего не видела ни разу в жизни?!

Вот тогда-то я и потерял контроль над собой. Проявилось это, правда, лишь в моем резком, на повышенных тонах, обращении с Эной. Я сказал, что должен больше узнать о сокрытых от меня подробностях ее жизни – или буду вынужден задуматься, стоит ли нам вообще связывать нерушимыми узами свои жизни, ее и мою. Конечно, мое сердце не вынесет разлуки – но ведь, похоже, оно не вынесет и союза…

Думаю, все же я не говорил, как написано в материалах следствия, «свирепым голосом». Однако миссис Меррифильд, случайно (будем думать) проходя в этот момент по коридору, услышала меня через дверь – и вошла в комнату, чтобы вступиться за Эну.

Хозяйка дома относилась к девушке, жившей у них под кровом и учившей их детей, воистину по-матерински. Ей было известно, какие чувства я питаю к ее подопечной (так она воспринимала Эну), и, насколько мне известно, она считала этот выбор для Эны удачным – так что, конечно же, сейчас вступилась за нее. Так или иначе, почтенной даме удалось убедить меня, что приступы ревности лишены всяких оснований. После этого я, чувствуя свою вину, привязался к Эне еще крепче…

Мисс Гарни была столь очаровательна, а я так влюблен, что с каждым днем попадал к ней во все более и более безнадежное рабство. Теперь уже и она сама в любой момент без труда могла объяснить мне, что все мои подозрения – вздор, бред ревнивца. Даже странно, что я еще сохранил силы иногда спрашивать ее об этом таинственном «Вардине». Впрочем, моя возлюбленная всякий раз отвечала одно и то же: она никогда не встречалась с этим человеком.

Разумеется, я верил ее клятвам: отныне я не мог подвергнуть сомнению ни единого ее слова. Но все же продолжал задумываться, почему Эна вообще хранила у себя фотографию этого мужчины – крепкого, молодого, с мрачным выражением лица… Я хорошо успел рассмотреть его за миг до того, как мисс Гарни буквально выхватила фотоснимок из моих рук.

Тайна Вардина так и оставалась необъяснимой, когда я получил приказ об отбытии из Радчерча. Мне предстояло занять не слишком высокий, но чрезвычайно ответственный пост в Военном министерстве – что, разумеется, влекло за собой переселение в Лондон.

Служебные обязанности потребовали от меня полной отдачи, я не был свободен от них даже в выходные, так что мы с Эной не виделись до тех пор, пока я не получил короткий, но все же на несколько дней, отпуск. Первый же день из этих нескольких разрушил мою жизнь, заставил перенести самое тяжкое испытание, которое вообще в человеческих силах, – и, наконец, привел в этот зал, где я, находясь на скамье подсудимых, борюсь за сохранение своей жизни, а главное, чести.

Эна встретила меня на железнодорожном перроне, для чего ей пришлось проделать путь длиной в пять миль (дом сквайра находится довольно далеко от станции). Это была наша первая разлука – и первая встреча после нее.

Простите, господа, я не в состоянии говорить о том долгожданном мгновении, когда вновь увидел Эну. Просто постарайтесь представить чувства, которые в такой ситуации охватывают мужчину, человека, подобного мне. Если вам это удалось – значит, я могу считать себя понятым.

Речь идет именно о понимании, а не об оправдании. Потому что теперь я намерен поведать вам факт, оправдания которому нет. На этом пятимильном пешем пути от железнодорожной станции я совершил преступное и, вы вправе охарактеризовать его даже так, позорное деяние. А именно: нарушил военную тайну. В разговоре с любимой женщиной я, забыв обо всем, сообщил ей секретнейшие сведения – причем такие, от которых зависел исход войны, жизнь тысяч и тысяч людей…

Я выдал военную тайну не сразу, а в несколько этапов, но даже на последнем из них не успел осознать этого – тогда как быстрый ум моей спутницы мгновенно фиксировал все мои случайные обмолвки, складывая из них общую картину.

Сперва Эна со всей горестной страстью, почти со слезами, заговорила о том, что вся воинская мощь союзнических армий оказалась бессильна перед немцами, остановившись перед стальной линией их окопов как неодолимой преградой. Я возразил: роль неодолимой преграды играют скорее уж стальные линии наших окопов: ведь это немцы пытались захватить Европу – а теперь их напор все же сдерживается.

«Но Франция, но Бельгия – неужели они никогда, НИКОГДА не будут избавлены от бошей?! – воскликнула Эна. – Мы так и останемся по нашу сторону этих ощетинившихся сталью траншей, сдерживая германских варваров, не давая им завоевать окружающий мир, но за это позволяя творить на уже захваченных ими землях все что угодно? Десять французских департаментов сейчас лежат под их пятой! О, Джек, мой дорогой Джек, во имя всего святого, дайте мне хоть крохотную надежду поверить, что это не насовсем! Иначе мое сердце не вынесет подобной муки! Я всегда любила Англию и англичан, но я другая, отличаюсь от вас! Англичане бесстрастны, Джек, англичане могут перенести такие потери. Однако мы, французы, чью землю сейчас рвут на части, – мы не в силах, не вправе хранить подобную же стойкость! Мы ощущаем себя так, будто на части рвутся наши собственные тела, нервы, души! Отсутствие вестей убивает нас! Скажите мне, Джек, есть ли у нас хоть тень надежды?! А впрочем – простите меня, дорогой: конечно, с моей стороны глупо задавать вам такие вопросы. Я знаю, что вас только что перевели в Военное министерство, вы там еще не успели продвинуться по службе – и, конечно же, высшее начальство не делится с вами стратегическими планами…

«Ну, так уж случилось, что у меня есть для вас добрая весть, – сказал я. – Не терзайте себя: вскоре грядут перемены».

«“Вскоре”! Для англичан это, я уже знаю, означает и год, и больше…»

«Нет-нет, гораздо меньше».

«Месяц?!»

«Еще меньше, любимая».

Мисс Гарни, вне себя от волнения, до боли стиснула мне руку: «О, Джек, любимый мой! Если бы вы только знали, какой камень сейчас упал с моей души! Меньше месяца… Я буду считать каждый день, час, минуту! И, если через неделю я еще не сойду с ума от нетерпения…»

«Господь с вами, Эна! Ладно, знайте: вам, похоже, не придется ждать и недели».

«Это лучшая весть, которую я когда-либо слышала! Но скажите мне, Джек, дорогой, – продолжила Эна своим чарующим голосом, – кто начнет это наступление, которому суждено освободить Францию? Только одно слово, Джек, – и я больше не стану надоедать вам такими вопросами! Это будут наши, Джек, – храбрые французские солдаты? Или ваши – отважные “томми”[52]52
  «Томми», или «Томми Аткинс», – нарицательное прозвище британского солдата.


[Закрыть]? Кто из них удостоится такой чести?»

«И те и другие», – улыбнулся я.

«Замечательно! – вскричала она. – Как наяву вижу это: британцы с французами, в одном строю – наступление, конечно, начнется там, где фронты соприкасаются, – бесстрашно устремляются в атаку и…»

«Гм… Не совсем так…» – Я покачал головой.

«Ох, простите меня, Джек. Вам, конечно, это смешно слышать. Ну, будьте снисходительны ко мне: ведь женщины, всем известно, не разбираются в военном деле!»

«Да нет, что вы, в каком-то смысле вы всё очень правильно описали, – поспешил возразить я. – Но масштабы современной войны таковы, что если мы начнем наступление под Верденом, а французы за сотни миль оттуда – например, в долине Ипра, – то это тоже будет являться совместной операцией…»

«Ах, я снова вижу это будто наяву! – От восторга Эна захлопала в ладоши. – Два одновременных удара с разных направлений – и боши не смогут догадаться, на какой участок фронта им надо посылать подкрепления!»

«Вы – чудо, дорогая! Именно так! Основной удар – под Верденом, отвлекающий – возле Ипра, и…»

Я вдруг осекся. Какой-то смутный холод сомнения окутал мою душу. Помню, как, мгновенно покрывшись ледяным потом, я сделал шаг назад – и бросил на мою возлюбленную такой взгляд, будто видел ее впервые.

«Эна, я сказал вам слишком много! – воскликнул я. – Вы же никому это не расскажете, даже лучшим друзьям, правда? Вам можно доверять в таких вопросах? Я, должно быть, обезумел…»

И тут я увидел, какую боль причинили ей мои слова. Я усомнился в ней всего лишь на миг, но и это было жестоким, горьким, непереносимым оскорблением.

«Я лучше позволю вырвать себе язык, Джек, – произнесла мисс Гарни, – чем обмолвлюсь кому-либо хоть словом из того, что вы мне сказали».

В ее голосе прозвучало столь скорбное, но несгибаемое достоинство, что глубину моего раскаяния трудно представить. Я понял, нет в мире человека, которому можно верить больше, чем Эне; а недавний холод сомнения сейчас виделся мне постыднейшим из чувств. И много раньше, чем мы дошли до дома сквайра на окраине Радчерча, я полностью вытеснил это чувство из сознания. Так что остаток пути мы просто радовались встрече и строили планы на будущее.

В доме я не задержался. Одно из поручений, полученных мной в Лондоне, требовало навестить полковника Уоррена, чье подразделение размещалось в палаточном лагере неподалеку от Радчерча, под деревушкой Педли-Вудроу. Туда я немедленно и отправился. А вернувшись примерно через два часа, увидел у дверей усадьбы мотоцикл Эны. Горничная сказала мне, что мисс Гарни только что поднялась в свои комнаты, чтобы переодеться к отъезду, а грум, по ее просьбе, вывел из сарая «эту ужасную машину» и заправил ее бак.

Значит, Эна собиралась куда-то уехать – одна, не дождавшись меня из военного лагеря, после столь мучительной разлуки и бурной встречи?! Тут явно что-то было неладно; осознав это, я решил безотлагательно переговорить с ней.

В усадьбе Меррифильда мисс Гарни отвели две комнаты. Дверь первой из них, находившейся на нижнем этаже и представлявшей собой нечто вроде гостиной, не была закрыта. Решив дождаться Эну там, я вошел. Теперь она никак не смогла бы пройти мимо меня, избежав разговора.

Мебели в этой гостиной оказалось немного, но у окна стоял небольшой письменный столик-секретер. За ним я и расположился.

У меня и в мыслях не было просматривать бумаги Эны, однако вышло так, что мой взгляд случайно скользнул по лежащей на столешнице промокашке. На ней четко отпечаталось имя: «Хьюберт Вардин». Я сразу же узнал быстрый, четкий почерк моей возлюбленной. Очевидно, она только что подготовила к отправке почтовый конверт: чуть ниже имени я разобрал пометку S.W.[53]53
  …S.W… – S.W. – South-West, юго-запад; в данном случае подразумевается юго-западное почтовое отделение Лондона, в котором, единственном из тогдашних британских городов, было принято такое наименование отделений по сторонам света, значительно ускорявшее доставку писем до введения почтового индекса.


[Закрыть] и, по-видимому, название улицы – хотя его из-за расплывшихся чернил прочитать уже не удалось.

Итак, виделась ли она с этим человеком или нет, однако в переписке с ним состояла. Я сразу же вспомнил лицо на потертой фотографии: в этот миг оно показалось мне не мрачным, а омерзительно похотливым. Моя любимая лгала мне в глаза, потому что все-таки это немыслимо – переписываться с человеком, не будучи знакомой с ним лично…